Наказанный

      Неправда. Это все ненастоящее, неправда. Такого просто не может быть.       Перед ним только что аккуратно так закрылась, с запиранием замка, дверь кабинета главврача этого могильника. Предварительно его так же аккуратно, пребывающего в полном шоке, выставили в коридор и посоветовали оправляться восвояси. Охранник выпроводил, а Виктор в этом состоянии даже не попытался дать отпор.       Он не сойдет с этого ебаного места ни на сантиметр, пока ему не объяснят нормально, что происходит. Плечи трясутся, «но ты же викинг, твою мать, только не расклеивайся, только не сейчас…» Просто хочется выть, а не думать, что делать дальше. Забиться в угол и посыпать пылью голову.       Один-единственный звонок этим утром, почти уже днем, отправил его экспрессом в ад. Ломанный английский — как Джаред-то с ними общался, — и слова, которые за секунды изменили все.       «Тебе звонить просил… Упасть… Без сознания. Больница Кандара Кута», — мальчик бы тоже «упасть», но он еще мирно лежал в кровати, допивая зеленый чай с завтрака. Дальше — скорее, не все как в тумане, а как отходняк после наркотического трипа: трясет, тошнит, ты хватаешь невпопад вещи, бежишь до ресепшена гостиницы… И фоном гложущее чувство, которое сворачивает желудок в трубочку, что падение не какое-то мелкое, незначительное — иначе, как минимум, Джаред бы позвонил сам. Швед очень плохо запомнил, как прошли следующие несколько часов, пока он ехал в центр острова, пробивался в переполненной местными больнице хоть к кому-то, с кем можно было объясниться, и в результате его все-таки привели к главврачу.       Глава больницы, сухой очкастый дед, фактичекски единственный, нормально владеющий английским в своем заведении, сразу спросил, кто он такой и почему интересуется потерпевшим — от подчиненных наслушался про длинного блондинистого иностранца, который мечется по кабинетам и почти с криками требует отвести его к другому иностранцу, которого привезли сегодня.       Главврач сегодня явно встал не с той ноги: его уже успело вывести из себя известие о вспышке дизентерии в одном из корпусов, и он вообще не был обязан что-либо говорить возмущенному — но видно, насколько напуганному, до вибрирующих коленок — мальчишке. Утренний пациент, длинноволосый мужчина, прибыл без документов: к счастью, парочка сопровождавших его местных сообщили имя и гражданство, а американское посольство дало прочие детали, включая род деятельности; главврачу было все равно, но оказалось, пострадавший — вроде как знаменитость. Сам он кино почти не смотрел, работая по пятнадцать часов в сутки последние сорок лет.       Закрытая черепно-мозговая со стороны затылка и трещина в запястье, а также всякая мелочевка, типа ушибов и ссадин. Основное — пока скорая довезла мужчину, он отключился: несколько часов они проводили исследования и пришли к выводу, что операция не требуется, но вынуждены были признать, что его, вероятнее всего, ждет кома.       Когда мальчишка услышал короткое слово, главврач с охранником по инерции дернулись: он резко пошатнулся вбок, заваливая вешалку, потом вцепился в нее, как в посох, и еще с минуту смотрел широко раскрытыми глазами. Из-за расширившихся зрачков светлая радужка едва угадывалась.       — Присядьте, — врач смилостивился и указал на стул. Мальчик проигнорировал, продолжая так же дико на него пялиться, едва стоя.       А Виктора в вертикальном положении действительно держали будто только пальцы, намертво вцепившиеся в деревяшку. Онемевшими губами он сказал, что должен увидеть Джареда.       «Кто вы ему? Мы не можем пускать посторонних. Только родственников».       «Друг. Я с ним приехал».       «Только родственники», — безапелляционно заявил старикашка, а у мальчика отстраненно раскручивалась в сознании мысль, какой в этом резон. Почему друзья не могут тут навестить больных?..       «Я должен его увидеть. Пустите меня к нему», — максимально твердо, насколько мог в этом предобморочном состоянии.       «Мы вам все объяснили. Извините. Обратитесь в посольство».       И вот он перед кабинетом, чувствующий себя никем. Никем, полностью поглощенным липким ужасом. Или это отчаяние? Что сейчас раскурочивает его внутренности? Вот теперь накрыл туман — непринятие реальности, но и защитная реакция, чтобы сразу не свихнуться.       Ноунейм-мальчик американского артиста. Плевать он хотел на их мнение и на то, что они, наверняка, все поняли. Но как же это непростительно жестоко… Даже нельзя просто посидеть с ним рядом, убедиться, что он хотя бы живой. Теплый и дышит.       Нужно собраться. Говорил же Джареду, что взрослый, что сам может о себе позаботиться — так вот сейчас как раз такой момент: вцепиться ледяными дрожащими пальцами в собственные яйца и подумать, что делать дальше, постаравшись закинуть на задворки мозга ужасный диагноз из четырех букв, хотя бы пока.       Выдох-вдох. Швед выбежал из пропахшей потом и хлоркой клоаки на улицу: спасибо маленькому дворику и старым скамейкам в тени, на одну из которых он завалился, роясь в рюкзаке и вытаскивая мобильник, подсознательно дивясь, что до сих пор не вырвало остатками завтрака. И сейчас не надо думать, как больно сделает человеку, для которого Джаред критически важен значительно дольше, чем он важен для Виктора, — нужно просто набрать номер.       Контакт «Шеннон» оказался недоступен. Сквозь скрежещущее марево в мозгу вспомнил: Лето говорил, что Шен с Ланой планировали слетать на Мальдивы. Значит, старший брат в самолете, и у него есть еще энное количество часов спокойствия, когда боль не рвет тебя на части, не топчет и выбрасывает, как биомусор.       Боже, как же хочется пить! Как хочется сломаться прямо на этой скамейке, никуда больше не уходя… Виктор позвоночником чувствовал, будто могильный гранит — это больничный корпус у него за спиной, а внутри за одним из пыльных окон лежит его все еще бьющееся сердце. Точно живое. Хоть и… «Спящее». И не может он произнести, озвучить скребущееся в мозгу слово «кома», как будто от этого что-то изменится — станет реальностью. Во имя собственного здравомыслия, пока не может.       Мальчик не удержался и тихонько завыл, складываясь пополам, вцепляясь в коленные чашечки ногтями. Из состояния агонии, непонятно через сколько, его выдернуло продолжающее маячить на поверхности желание, не дававшее провалиться глубже в бессознанку: нужно любыми правдами и неправдами попасть к Джареду. Все пиздец как плохо, но нужно быть с ним рядом, знать, что с ним делают, как лечат и какие перспективы. И он для этого горы свернет. Собравшись, загуглил телефон посольства.

***

      «Гребанные уроды… Почему стоило только выйти за территорию отеля, и тут оказалось столько уродов?..» — злость, даже ярость, помогали не чувствовать боль так сильно.       Американское посольство в Джакарте, уже в курсе несчастного случая, было более учтиво и дольше говорило с мальчиком, но в результате все равно заявило, что не может «организовать доступ к мистеру Лето» — только упомянуло, что его официальный представитель, когда прибудет на место, сможет дать такое разрешение. Посему выходило, что нужно непонятно сколько ждать Шеннона либо мать Джареда — а Виктор знал, что если приедет она, он не найдет в себе сил просто подойти и заявить себя его любовником. Несмотря на экстренные обстоятельства, это казалось чем-то диким, непочтительным по отношению к мужчине, — он даже не знал, в курсе ли мать о предпочтениях сына.       Тем временем мальчик будто прирос к скамейке. Влажный жаркий воздух душил даже в тени, тело работало на последнем издыхании. Должен же быть еще какой-то способ, он же не собирается тут выть до бесконечности под окнами?! И в мозг проникла мысль, которая могла прийти только в кризисной ситуации.       Большую часть жизни Виктор мало общался с отцом: основной причиной была его работа в Стокгольме. Папа служил в посольстве и приезжал в Гётеборг на выходные, но иногда еще и мотался по командировкам, отсутствуя по месяцу и дольше. Старший брат был надежной опорой и поддержкой, но отца все равно не хватало — особенно когда Виктор начал взрослеть, превращаясь из ребенка в подростка. Столько вопросов, и иногда хотелось поговорить именно с отцом, но даже звонить не разрешалось в неположенное время — вдруг важная встреча или еще что.       Несколько лет назад Томас ушел на пенсию, чтобы больше отдыхать, проводить время со своими хобби и семьей, в частности, с уже выросшим, шифрующимся относительно многого младшим сыном. И до настоящего момента у Виктора, конечно, находился миллион оправданий, чтобы не совершать каминг-аут. Он вообще не был уверен, что когда-нибудь расскажет родителям о своей ориентации.       Мальчик смотрел на светящийся экран телефона с номером папы, медля, дожидаясь, пока экран погаснет… Нет, вариантов больше нет. Если он в скором времени не попадет к Джареду, то просто подохнет тут от жары без всякого сопротивления. Мокрыми пальцами Виктор нажал на кнопку вызова.       — Пап? Привет, — долгие гудки, муть в голове, никакого плана диалога — только желание попросить о главном.       — Виктор? Привет, сынок! Рад слышать! — голос звучал бодро: мальчику подумалось, что отец наверняка сейчас на пробежке, — просто так звонишь или…       — Да, пап, по делу, — вспомнил, что разговаривал с родителями за несколько дней до показа в Париже: хотел позвонить после, но события разворачивались стремительно, и он даже не рассказал, что улетел отдыхать, — слушай, вопрос странный… Нужна твоя помощь. Есть минутка?       — Виктор? — его имя теперь прозвучало настороженно, — у тебя все хорошо? Ты же во Франции?       — Нет… Не совсем, — вернее, «совсем не», — я отдыхать поехал с другом.       — Куда?       — На Бали.       Пять секунд молчания наглядно доказали, что сейчас на мальчика обрушится негодование. Когда все-таки оказывался рядом, Томас не был всепрощающим родителем и буддистским спокойствием не отличался.       — Ку-у-да?! Виктор! — грозный выдох. «Можно подумать», — в блондине всколыхнулось раздражение: отец, как и мать, не связывались с ним больше недели — значит, не особо запаривались. Могли бы и сами набрать. Но сил на ругань не было.       — Пап, давай не сейчас… В общем очень нужна помощь — не мне, другу. Он в больницу попал.       — Что за друг? — звенящий железом голос отца породил еще одну мысль: наверное, он впервые интересуется его друзьями начиная с младших классов школы.       — Ты его не знаешь. Он американец. Он сегодня… Со скалы сорвался, — выдавил, глотая слога.       — И что? Деньги нужны? — прозвучало еще резче.       — Нет, не деньги… Пап, меня не пускают к нему в больницу, а мне очень надо! — сказал, почти крича, и ощутил, что несмотря на жару, проступившая влага в глазах все-таки горячее. Кипятком веки жжет, — ты как-нибудь через посольство не мог бы уточнить…       — Виктор, — теперь в перебившем голосе странное замешательство, — так, еще раз, что за друг? Вы там вдвоем?       Отец не отличался спокойствием, зато сполна был наделен очень быстро работающей проницательностью. Но тут всегда действовала закономерность: не попадаешься, не наводишь «слепых на бревна», и тебя не заденет. Зато если дать зацепку в нужном направлении — чуйка отца заработает в полную силу, и уже сто процентов не отвертишься.       — Его зовут… — нет смысла скрывать, — Джаред Лето. Ты наверняка его по телику видел, он актер, музыкант… — «Он мой любимый мужчина», — помнишь прошлый «Оскар»?       Виктор знал одно из многочисленных увлечений отца, как тот вышел на пенсию: Томас решил пересмотреть все оскаровские фильмы хотя бы за последние пару десятков лет.       — Лето, — как отрезал, — это что ли который педика играл? Смазливый такой? Который еще что-то про международку говорил во время вручения — как будто в ней разбирается!..       Память, еще одно его достоинство — особенно на то, что бесило. Стоило разок посмотреть с отцом телевизор, и сразу становилось понятно, как он относится к ЛГБТ, мигрантам, каким-нибудь новомодным подростковым увлечениям и всему, что хоть как-то не соответствовало многолетним традициям. Традиции. Виктору уже приходила в голову мысль, что семью Томас завел тоже из-за этого: традиционную обычную семью, с женой-домохозяйкой, двумя сыновьями и белым домом, обнесенным таким же белым забором. Идеально.       — Он транса играл, — зачем это уточнение, мальчик не знал, но, кажется, уже интонациями пытался сгладить неприязнь отца, — да, в «Далласском клубе покупателей». Это был Джаред.       — Виктор, прошу, скажи мне, что… — отец замялся, а у мальчика грудь сжалась от понимания, что нет смысла даже пытаться увильнуть — он перед ним как на ладони.       — Ему лет-то сколько? Мне кажется, я натыкался в интернете на статью про него… Виктор, — пугающе тихо произнес, видимо, проталкивая вверх по горлу мерзкие догадки, — что это за друг такой? Откуда?..       Прозвучало неопределенно, но было очевидно, что оба понимают контекст. Виктор уже не чувствовал, как по нему струится пот, от жары и от нервов, и несмотря на кошмар, в котором он пребывал начиная с утра, этим разговором кошмар усугублялся.       — Пап, я гей.       Получилось сказать четко и ровно — даже странно. Быстро выпалить в телефон, пока не передумал. Такая простая комбинация букв, совсем коротенькое предложение, которое он прокручивал в голове столько лет, боясь открыться. Которое разрубит их какие-никакие отношения с отцом на «до» и «после». И это «после» началось с почти минутного молчания.       — Пап…       — Боже, я знал. Я знал! — взвизгнула трубка, — знал, что нельзя тебя в этот гнилой бизнес отправлять! Я говорил твоей матери… Боже, я должен был… Черт побери, Виктор… — небесные и адские силы смешивались в причитаниях отца, еще не до конца яростных, но только из-за шока.       — Пап, ну…       — Молчать! — у мальчика задрожали губы, и в сознании всплыл испуганный обиженный пятилетка, которому еще не седой тогда Томас грозил ремнем за поцарапанную мелком машину, — ты немедленно вернешься домой! Будешь работать дома… Я найду тебе что-нибудь… А эти… Это блядство из тебя как-нибудь…       Нет, сил решительно не было для подобного бреда. Отца несло, понятно, но у Виктора тоже денек выдался не из простых. Губы больше не тряслись, только в глазах влага все еще стояла.       — Пап, хватит. Я гей с четырнадцати. Работа тут ни при чем.       — Он тебя совратил!!! — отец орал, и мальчик почти чувствовал слюну, которой он брызжет.       — Нет.       Снова молчание, звенящее по обе стороны трубки.       — Я знал, не нужно было тебя отпускать, — повторил уже спокойнее.       — Я уже давно взрослый, — «ты немного пропустил мое взросление», — и мне нравится то, чем занимаюсь, — прозвучало двусмысленно.       — То есть быть эскортницей? — едко, будто не с сыном говорит, а пытается побольнее подколоть неприятеля.       — Это вовсе не так, — места в душе для этой боли сейчас все-таки нет. Пусть говорит, что хочет, даже если звучит теперь полностью чужим и презирающим.       — Это так, Виктор. Ты просто… Ты меня уничтожил. Стыдно. Очень стыдно за тебя.       — Ты поможешь?       — Ты вернешься домой.       — Конечно, нет, пап, и ты прекрасно это знаешь.       Хочется назвать его козлом, хочется вспомнить все моменты, когда ему недоставало родительского тепла, полезного слова… Но это давно в прошлом. Сейчас важен только тот, кто о нем действительно заботился все последнее время.       — Так ты поможешь?..       И снова тишина в ответ. И Виктор даже немного сочувствует отцу, чисто по-человечески — для человека с его жизненной позицией, о которой открывший в себе любовь к своему полу мальчик знал всегда. Сочувствует им обоим: у них были ровные, обычные для многих семей отношения. Глобально, Виктор не страдал в семье: угроза ремнем никогда не перетекала даже в один удар, хорошие подарки на праздники, частная школа, друзья, прекрасная жизнь, по большому счету. Отсутствие палок в колеса и серьезных конфронтаций.       Ровные, но не близкие отношения. Но только это все было с «нормальным сыном Виктором», победителем турниров по карате, иногда шалопаем — но мальчикам как раз такое часто прощают. А вот «педику» и «эскортнице» можно ли вообще что-то простить?       — Пап, мне жаль, что ты узнал это… Так. Но у нас с Джаредом все серьезно. Меня не пускают к нему, потому что официально я ему никто, — эмоции выгорели полностью: фитилек, который тлел, выпуская хоть какие-то импульсы, пусть и боли, затух. Поэтому получались такие спокойные, ладные предложения, сказанные без дрожи и почти без запинок. Столько сокровенного в этих словах — все, чем был сейчас Виктор, туда уместилось.       Долгий-долгий выдох. Потом голос, немного хриплый, но все еще спокойный, даже умиротворенный.       — Разговор окочен, — и телефон пискнул оповещением, что связь прервалась. Вернее, абонент на том конце ее прервал.

***

      — Молодой человек, ну что вы устраиваете? Мы вам разве не сказали возвращаться в отель? — раздосадованный главврач находил все больше и больше причин не любить этот день. Работы невпроворот, а тут еще этот, припадочный, которого без сознания нашли завалившемся на скамейке перед корпусом. Лежит теперь весь такой бледный, почти как простынка под ним, на койке в уединенной палате — еле отыскали, побоявшись класть иностранца рядом с местными придурками, устроившими поножовщину.       Мальчишка, овеянный запахом нашатыря, постепенно приходил в себя: медсестра поддерживала голову и мелкими порциями вливала в него воду из бутылки. Как напился, слабым движением отстранил руку и все еще мутноватыми глазами посмотрел на врача.       — А я вам сказал, зачем я здесь, — проговорил тихо, но четко, — пока не попаду к Джареду…       — Послушайте, мы не имеем права, — врач стянул очки и потер старческими пальцами глаза, — это не моя… Как это слово… Юрисдикция. Был бы он нашим гражданином, я бы мог уточнить…       — Я вас понимаю, но и вы меня поймите, — мальчишка, теперь так по-взрослому изъясняющийся, попытался было сесть, но снова со стоном рухнул на подушку, — в общем… Я никуда не уйду. Мне некуда идти без него. Поймите.       Он все наседал со своими трагическими, но твердыми интонациями, и врач действительно призадумался, что же делать — очевидно, что мальчишка настроен решительнее, чем показалось сначала. Не хватало еще, чтобы окочурился на его пороге от обезвоживания и жары… Тут повисшую тишину резко разорвало пиликанье из рюкзака рядом с койкой.       Виктору достали телефон. Страшно мутило, а от четырех букв на экране вообще хотелось блевануть. Внутри закипело обвинение: это из-за него все, а ведь он был в состоянии помочь собственному ребенку. Нехотя поднял трубку.       — Да.       — Сынок, — голос звучал в разы мягче, чем во время прошлого разговора — сколько времени прошло, сколько Виктор провалялся на улице, а затем — в палате, он не знал, — ну… Ты где сейчас?       — Домой я не поеду, если ты об этом, — как же отвратительно пахнет нашатырь. Прям как эта их беседа.       — Не об этом, — странно покладисто — впору насторожиться. Неужели?.. Робкая надежда, которую Виктор почему-то находил крайне немужественной: что не придется разбираться со всем в одиночку.       — Слушай, по поводу твоего… Друга, — отец не смог не сделать напряженную паузу и явно цыкнул бы, но что-то остановило, — я позвонил коллеге в посольство. У нее выходы на Джакарту, она обещала связаться с тобой в ближайшее время. Или они свяжутся напрямую с руководством больницы — не знаю, как по процедуре будет проще… Это же в обход правил, — сообщил отец то ли с нажимом, то ли, наоборот, доверительно: правила, конечно же, он тоже крайне ценил.       — И что? Они меня пустят? — Виктор тупо переспросил: от жары в голове все мешалось, но эмоции отошли на второй план.       — Ну да, должны. Думаю, даже почти уверен, что они договорятся с посольством, по знакомству, — сказал Томас и замолчал.       До этого второго разговора с отцом у мальчика не было четкого плана; когда он загибался на скамейке снаружи, в подернутом тепловым ударом сознании застыла одна ясная мысль, добавленная к мысли о том, что нужно попасть к Джареду: теперь он остался полностью один, поэтому остается уповать только… На что? На себя, собственную упертость и, может, даже на чудо, заключавшееся в милости местной бюрократической системы. Поэтому сейчас возникло странное недоверие к обещаниям отца, будто пугливого зверька пытались выманить вкусным угощением.       — Виктор? Ты слышишь?       — Угу, — не хватало сил поддерживать этот поломанной диалог, но все-таки добавил: — спасибо. Это очень поможет.       — Да… Думаю, да, — отец повторялся, явно мялся, но Виктор предоставлял ему право продолжить либо прекратить разговор — он же сам позвонил. Наконец мужчина тяжело выдохнул в трубку:       — Виктор, как ты там?       — Да нормально. Я — нормально.       — А этот Лето…       — Джаред. У него есть имя.       — Да, — Томас кашлем прочистил горло, поэтому имя получилось лающим, — Джаред. Что с ним? Сильно ударился?       Мальчик до хруста пластика сжал телефон. До ужаса, просто патологически, захотелось всхлипнуть и свернуться комочком на белых простынях в такой же белой комнате. А еще захотелось все простить родителю, все свои обиды, непонимание, отстраненность и даже совсем недавние эпитеты, которыми тот его наградил. Просто выплакать боль, разделить ее с родным человеком, почувствовать в кои-то веки его поддержку. Истерить и жаловаться сквозь слезы. Что может быть естественней.       Зажал рот ладонью в попытке не выпустить всхлип, зажмурился…       — Виктор? Что с ним?       Глубоко вдохнуть и на выдохе заставить себя произнести:       — Кома. Закрытая черепно-мозговая травма.       — Боже мой, — после короткой паузы, в течение которой, видимо, дошло, насколько неуместно начал выяснить с мальчиком отношения и обвинять, — что случилось?       Огромных трудов стоило рассказать отцу о событиях, произошедших после утреннего звонка, но он справился.       — Сейчас ты где? — Томас не вздыхал больше, спрашивая по-деловому сосредоточенно.       — В больнице.       — С тобой все в порядке? В смысле… Физически. Там же должна быть адская жара, а ты весь день мотаешься… — отец снова зрил в корень, верно угадывая обморочное состояние сына.       — Нормально, — мальчик поморщился от очередного приступа дурноты и головокружения, — если бы еще побыстрее пустили…       — Я сейчас еще раз уточню! — отец почти выкрикнул, — береги силы, хорошо? И держись. Держись, сын, — прозвучало так искренне, эмоционально, так не похоже на прежнего Томаса, что мальчик все-таки скривился и ощутил мокнущие глаза. Пускай гнев на милость сменили, скорее всего, на время — это все равно дорогого стоит.       — Ладно. Спасибо большое за помощь, пап.       — Тебе позвонят скоро. Ты мне потом тоже набери, хорошо? Или напиши хотя бы. Держи меня в курсе.       — Окей. Пап, ты маме уже…       — Нет, — «я не рассказал ей, что наш младший сын сбежал с мужиком на Бали», — не время.       — Спасибо, — «я должен сам».       Мальчишка повесил трубку; главврач наблюдал за ним, теперь в целом довольный, что ситуация разрешится с участием внешних сил, а значит он будет ни при чем. Блондин неподвижно лежал, подергивая ресницами, и врач уже думал ретироваться, дав указание медсестре присмотреть за ним, как зазвонил на этот раз его мобильный.       Виктор почти засыпал, проваливался, поэтому слова на незнакомом языке звучали фоном.       — Мистер Норберг, — а старикашка значительно лучше справился с его фамилией, чем французский комиссар, — идти можете?

***

      Идти — почти непосильная задача, но Виктор передвигал ноги, подстегиваемый смесью чего-то, что просто тащило вперед, и страха, выбрасывающего адреналин в кровь. Совсем недавно у него была цель — попасть к Джареду, — и он на ней концентрировался, отчего эмоции из-за случившегося подотпускали. Теперь же цель достигнута, и липкий ужас возвращался: уже сейчас, через энное количество шагов, он увидит своего мужчину. Каким?..       Коридоры, лифт, снова коридор и наконец палата на верхнем этаже. Чистый малолюдный этаж, и даже почти не жарко из-за активно работающих кондиционеров. Но внешнее благополучие меркло под запахом хлорки, безошибочно напоминавшим, что ждет за дверью. Главврач оборачивается, прежде чем потянуть на себя ручку, и открывает рот впервые после того, как попросил Виктора следовать за собой, смотря оценивающе, думая, что мальчику можно говорить.       — Он под капельницами — их не трогать. Его вообще трогать по минимуму, как и оборудование, вам ясно? Можете оставаться, сколько захотите, только персоналу не мешайте, — звучит уставше: врача явно уже задолбала эта история.       И вот они входят. Плотные жалюзи создают не темноту, но какую-то серость света в небольшой палате. Кровать, как и обещал врач, обставлена тихо пикающим и мигающим оборудованием. И его мужчина, тут как тут. Виктор впивается в ладони, не ощущая рези, и на деревянных ногах подходит ближе.       Бледный, кажется обескровленным до легкой синевы, голову перетягивает широкий бинт, как и правое запястье. Ссадины на руках, смазанные чем-то темным. Неподвижный до жути, и мальчик сразу начинает судорожно следить за едва заметно поднимающейся и опускающейся грудью. Краткое, но все равно облегчение: по крайней мере, живой.       — Какие шансы?..       — На выход из комы? Пятьдесят на пятьдесят примерно, — главврач спокойно протирает очки краем халата, не смотря ни на Виктора, ни на пациента, — ближайшие несколько дней многое решат.       — Понятно, — мальчик осознает, что нужно учиться говорить на жуткие темы, отвечать, поддерживать разговор... Будто о чем-то бытовом говорить — это же несложно, верно?       — Спасибо, — добавляет для приличия. В конце концов, они им вроде занимаются. Оказывают посильную помощь. А Виктор чуть больше подумает над вопросами врачу, но только не сейчас.       Главврач уходит, сообщив напоследок, что медсестра зайдет поменять капельницы и снять показания.       Оставшись наедине с неподвижным мужчиной, мальчик медленно опускается на колени; рюкзак соскальзывает на пол. Вот теперь можно неслышно — хотя Джареда звуки вряд ли побеспокоят — давиться слезами, и ему за эти слезы совсем не стыдно. Складывает пополам, трясется, но разгибается, чтобы аккуратно взять прохладную руку и легонько сжать, напрасно ожидая отклика. Приложиться к ладони щекой и так застыть, вибрируя от слез.       «Боже, ну почему я был таким дураком!.. Ты был со мной, ты обо мне заботился, мы друг друга любили — все было хорошо… Почему мы ругались? А я еще думал, что это худшее…».       «Только живи. Вернись ко мне».