***
После разговора с Алессандро Виктор заставил себя встать с пола, куда снова примостился, вплотную к кровати Джареда: попытки коммуникации с медсестрой с целью залезть в медкарту, звонки, звонки, звонки… Нереально утомляло уже тогда, когда запас сил давно скатился в минус. Он пересел в кресло, не очень удобное, но все равно стало не так жестко, как на полу. За время совместной работы с Алессандро он научился ему доверять; слова модельера немного обезболивали, вселяли надежду. Нет, эта надежда пока не глупая: пятьдесят на пятьдесят — весьма неплохие шансы. А еще слово «стабильное» в описании состояния. Счастье, что для иностранца карту составлял сам главврач на английском. Счастье, что он это написал, одно такое важное слово перед витиеватым текстом ниже. Уже победа, думал про себя Виктор, до боли в глазах всматриваясь в буквы и зависая на них: стабильный — это, наверное, не тот, кто может умереть в любую секунду. Но, боже, как же это невыносимо… Когда, кажется, единственное, что ты можешь — это тупо сидеть и смотреть. И ждать. Скованный изнутри неверием в реальность своего кошмара, Виктор не мог прекратить загипнотизированно пялиться на тело под капельницами, почти не моргая. Прекрасное, хоть и заострившееся, лицо выглядело кукольным, искусственным. Мальчик закусил губу и зажмурился в попытке прогнать из головы слово «восковой» — так часто говорят про мертвых. Настолько неподвижный, что внешне жизнь в нем выдавало только слабое дыхание и пикающие датчики. Глубоко на уровне инстинктов страшно: пропустить, не увидеть даже один вдох, не услышать один писк. Хочется его коснуться, но тогда с трудом зафиксированная внутри боль грозится снова прорваться. Виктор больше не хотел плакать: это было бессмысленно, это ничем не помогало Джареду, а его — иссушало, делало заикающимся и бесполезным. «Ты так близко, но на самом деле… Где?», — его мужчина, за короткое время ставший чуть ли не центром всего, самой сутью жизни. Виктор гнал от себя мысли о будущем, в котором побеждали плохие пятьдесят процентов. Что тогда? Останется рядом. Как приложение, неотделимый придаток. Верный пес. Невозможно поверить, глядя на это заострившееся бледное лицо, что даже имея выбор, полную свободу, он бросит. Любовь зла, а жизнь — несправедлива и коротка, но, благо, все равно не длится вечно. Все-таки подходит и становится на колени, снова берет ладонь в свои две, закрывая глаза и пытаясь мысленно донести: «Ты должен знать: я тебя ни за что не оставлю». Уже все решил — хоть и решать было нечего, достаточно было заглянуть в себя и с легкостью спрогнозировать дальнейшее поведение. Так по-детски и по-взрослому одновременно: ни-за-что. Телефонный звонок, который он забыл сделать, вырвал из мутных вод приглушенной боли: снова отец. Благодарность за помощь, высказанная на одной ноте, и немного новостей о состоянии Джареда. И в ответ опять это «как ты?» — Пап, ну а как я? — раздражение, оказывается, может неплохо отвлекать даже в такой ситуации. — Расскажи, как вы познакомились, — внезапно просит отец, игнорируя злобное вопросом на вопрос. — Не уверен, что ты готов это слушать, — «и что я готов рассказывать». — И я не уверен. Но мне нужно знать, — без нажима, просто тихо просит. Все-таки дипломат в прошлом — умеет подбирать ключи к людям. И мальчик сам не понимает, как втягивается в разговор, в этот рассказ. Опускает все про БДСМ, но то, что взял чужой телефон ради развлечения, рассказывает без утайки. Подсознание шепчет, что если Томас в очередной раз на него наорет, отчитает, может, будет только легче — все это уводит в сторону от клетки, в которой он сейчас заперт. Пропахшей хлоркой и с неподвижно лежащей фигурой, которая лишь частично напоминает обычно полного энергией возлюбленного. Продолжает говорить с отцом и все смотрит на Джареда, и в голову приходит мысль, что тот просто отправился прогуляться, оставив на время свою оболочку. Главный вопрос — как быстро нагуляется, и от этого у шведа нет-нет, да начинают дрожать губы. — Виктор, — отец опять не дает замкнуться в себе, — ты сказал тогда, что у вас все… Серьезно. — Ну да. — И что это значит? — явно пытается подобрать слова потактичнее, но неприязнь просачивается, — вы знакомы всего месяц, и «серьезно»… Между… — Между мужчинами, ты хотел сказать? — Виктор трет лоб, закрывает глаза и понимает, как смертельно устал, но просто вырубиться вряд ли дадут нервы, — у геев тоже бывают отношения, пап. Такие же, как между мальчиками и девочками. — Я… — сколько скепсиса в одной лишь букве. — Не веришь? — Не знаю, сын, как объяснить. Да, наверное, пока не могу поверить, — говорит вдруг более искренне, будто пытается растолковать, вздыхает. И снова начинает: — Ну а дальше-то что? Вы съедетесь? Будете за ручку по улице ходить? — Не в твоем присутствии, — отвечает шпилькой на явный сарказм с нотками страха, что все так и будет. — Я просто имею в виду… — Пап, ну хватит, пожалуйста. У нас нормальные отношения, человеческие, — так раздражается, что почти полностью на краткие секунды забывает, что случилось, — и я его люблю. Люблю его, — повторяет для верности, и внезапно накрывает чувством окрыляющей свободы: эти слова произносить просто замечательно. Делать их вещественными и способными тебя поддержать. Особенно с учетом того, что открывается отцу, сбрасывая груз тайны с сердца. Томас опять с минуту молчит и только сопит в трубку — не разобрать, недовольно или просто в раздумьях. — Ты собирался нам с матерью рассказать? — Собирался когда-нибудь… Наверное. — Когда все закончится, мы ждем вас с ним в Гётеборге. Если ваши отношения — такие серьезные, как ты говоришь, я должен с ним познакомиться. — С Джаредом, пап. Имя. — Да, я хочу познакомиться с твоим Джаредом, — почти по слогам медленно цедит отец, — звезда он или нет, но уж пусть не побрезгует одним визитом, — говорит едко, но, кажется, уже принимая ситуацию, в попытке смириться. А еще очень утвердительно говорит это «когда», и мальчику хочется заорать: «Откуда столько уверенности?!» Но за эту уверенность все равно благодарен, хоть и не поблагодарит вслух.***
Еще через пару часов пришла вечерняя смена медсестер, менявших капельницы и снимавших показания аппаратов. Виктор, пребывая в своем закольцованном чистилище, не живой и не мертвый, просто старался не отсвечивать: скукожился в кресле и искоса поглядывал на быстрые действия медперсонала. В этот раз пришли две медсестры, одна из них — лет пятидесяти дородная женщина, с раскосыми глазами, смуглой кожей и длинной крепкой косой поверх халата. Предыдущие ее коллеги старались Виктора не замечать без необходимости, явно спеша, но эта, видимо, старшая из пары, сразу начала ему тепло улыбаться, и хоть общего языка у них не было, до мальчика долетало ее сочувствие. Когда тебе плохо, попытки помочь, не способные в корне решить проблему, иногда бесят хуже полного отсутствия помощи, но мысленно отгораживающийся Виктор, который уже было хотел закрыть глаза и притвориться невидимым — зачем ему чья-то жалость? В чем смысл? — вдруг понял, что медсестра, командным голосом что-то сказавшая напарнице, примеряется к плечам Джареда, а вторая — к его ногам. Мальчик встрепенулся и почти спросил на не понятном им английском, что происходит, но все закончилось так же быстро, как началось: женщины аккуратно передвинули Лето вбок, оставляя на довольно широкой кровати достаточно места для еще одного худого тела. Старшая улыбнулась Виктору шире и кивнула на свободную половинку. Против воли швед ответил слабой улыбкой, а медсестра явно получила плюсики в карму, которые дополнительно умножились, когда она покинула палату и затем вернулась с пластиковым стаканчиком с кофе и чем-то шарообразным, завернутым в салфетку: на поверку это оказалось крупным оранжево-розовым персиком. Уходя, она положила горячую сухую ладонь на худое плечо блондина, так и не сменившего позы, наклонилась и заглянула в глаза: сказала что-то утвердительно, улыбчиво и так спокойно, что на Виктора ненадолго снизошло практически полное умиротворение. Пробормотал «спасибо», женщина кивнула и наконец покинула палату, напоследок ткнув пальцем в принесенный ею скромный ужин, который Виктор съесть вряд ли смог бы, несмотря на голодание весь день, но все равно был благодарен за заботу. Ночь. Виктор вспоминал ночи, которые он провел с Лето или один, фантазируя об их грядущей встрече. Сколько в этих влажных мечтах было раздирающей тело похоти, а когда они встречались — так или иначе, перешагивая любые обстоятельства — эти ночи полнились горячим всепоглощающим вживлением друг в друга, передачей энергии, а еще слюны, спермы и слез, и обоим всегда было мало. Виктор не мог забыть, как игнорировал данность — их взаимную тягу с самого начала — и все думал, что Лето быстро наиграется; вдруг накрыло осознанием, что, может, им бы не хватило и нескольких жизней, чтобы надоесть друг другу, а теперь… Мальчик дрожал в темноте палаты и все смотрел на возлюбленного: теперь не факт, что они еще хоть раз смогут заняться сексом. Нет, не так: заняться любовью, потому что в каждом соитии, особенно последнее время, они любили так отчаянно, будто что-то предчувствовали. Или просто понимали, что их нестабильное, зато такое яркое счастье вечным не будет. Эта ночь — не время желания и эйфории: страшно, и ледяные иглы колют изнутри, а в каждом темном углу мерещится по еще более плотной тьме, которая норовит напрыгнуть, но не сожрать, а уничтожить по-другому — словами. «Не очнется». В коридоре постепенно нарастал звук шагов; быстрая походка, которую мальчик запомнил и узнал — и едва удалось задавить в себе внезапно накативший приступ паники: присутствие этого человека тут в неурочное время — вполне весомый повод. Интересно, как себя чувствуют смертники, слыша, что за ними идет палач? «Палач» Виктора, сухой дед в белом халате, без стука открыл дверь и, лишь мельком глянув на застывшего в кресле блондина, подошел к больному. Пока мальчик боролся с сердцем, стучащим почти в глотке, главврач смотрел что-то в папке — карте Лето — и сверялся с показаниями мониторов, периодически щелкая по кнопкам. Явно недовольный сдвинутым положением пациента, зыркнул поверх очков вбок, но, видимо, понял, что пронять нравоучениями неподвижного мальчишку с широко раскрытыми глазами, который ждет его вердикта, вряд ли удастся. Врач закончил и уже собирался без слов удалиться, но мальчик, конечно, ему не дал. Свет за дверью палаты — как удар под дых: Виктор дерганно прикрыл рукой саднящие глаза. — Что там?.. — куда делся его мелодичный голос? Сипение, как у старого запойного алкаша. — Я на дежурстве, — врач затормозил, слегка повернув голову, — пришел проверить. Расплывчатый, подозрительный ответ. — И что? Как у него дела? — Как были. Почти. — Почти? — голос сел совсем и дрогнул на последней гласной. Почти — в какую сторону? — Показатели — незначительно хуже. Незначительно, — с нажимом проговорил врач, а Виктор не понял, как лопатки встретили стену и неприятно заныли, — идите спать. Завтра сделаем еще одно МРТ. Мальчик бегло кивнул. Расщепляться на куски на виду у старикашки не хотелось: нащупал ручку и провалился за дверь. «Хуже». Повалиться бы на пол и забиться в любимой привычной истерике, но почему-то побрел к кровати. Жажда уничтожала горло: влил в себя отвратительно-горький остывший напиток из пластикового стаканчика, подавился и закашлялся, чувствуя мокроту на груди. Столько сил… Наверное, у него и не было никогда столько сил, которые сейчас наскребал, чтобы посмотреть на лежащую фигуру. Неподвижный, кажется, еще более острый, чем час назад, и как будто вовсе не умиротворенный. Борется, где-то глубоко внутри? Или, может, это от боли? Наступая на задники, Виктор стянул кеды. Чувствуя себя грязным и липким, присел на кровать, а потом и умостился на боку рядом. Лоб соприкоснулся с тканью, покрывавшей плечо, и вместо запаха его мужчины — только мерзкая искусственная синтетика. Но плечо все равно его, хоть и едва-едва теплое, потому подтянул одеяло выше, останавливаясь у груди. Собственное же тело вибрировало, потрясывалось, конечности периодически сводило судорогой, но глаза — на удивление сухие. Вспомнился урок истории классе в шестом, на котором училка рассказывала про древние обычаи каких-то там народов — Виктор не то чтобы хорошо учился и большинство информации пропускал мимо ушей, но тот урок его шокировал и оттого запомнился: иногда знатных мужчин хоронили, сжигали, вместе с живыми женами, слугами и кучей всего остального. Мальчик крепче вжался в плечо, беря в кольцо пальцев предплечье, жмурясь. Подумалось безразлично, что вряд ли его сейчас оторвали бы от этого предплечья, даже если бы он учуял, что пахнет паленым. И сразу в голове противовесом голос Джареда, который со снисходительной улыбкой говорит: «Глупый маленький ребенок, Виктор». Почти не чувствуя, прокусил губу до крови и уткнулся ею в синтетику, наверняка оставляя бордовый след, который будет так грязно смотреться на пастельно-синей больничной сорочке. Глупый, влюбленный и оттого краев не видящий. Но по-другому никак: эта честность по отношению к собственным максималистским чувствам немного успокаивала, дарила подобие гармонии. Виктор был сейчас именно таким. Откат произошел мгновенно: от почти гармоничной боли он бессознательно перешел к еще более темным материям — они сегодня весь день внутри копошились, дожидаясь своего часа. Пока что тихий сухой всхлип и очередная судорога сопровождали размышления мальчика, окрашенные виной. А что если это он виноват в том, что Джаред сорвался? Они ругались — вроде бы померились, но что если это из-за него мужчина был рассеян, устал, перенервничал? Дурнота накатывала волнами, почти выталкивая изнутри мерзкий кофе: почему-то Виктор был уверен, что отчасти точно прав. Что толку сейчас просить прощения? Мальчик крепче впился в предплечье, неимоверными усилиями запрещая себе растекаться, как желе: нужно говорить с ним, вызывать положительные эмоции — вдруг сработает?.. Извинится после — когда мужчина очнется. — Джаред, ты же чувствуешь, что я тут? Ну хорошо… — Виктор бормотал, почти в трансе, — Джаред… Когда ты вернешься? Без тебя так одиноко… — Представляешь, что я вспомнил? — он ближе притянулся к частично обмотанному бинтом уху, — ваш концерт. Боже, я в жизни не был на лучшем концерте, да и на лучшем свидании — тоже. Я прям уверовал в силу искусства. В тебя… Ты был таким богичным… Казалось, эта толпа ради тебя пойдет на что угодно. Люди любят тебя, Джаред. Ты им нужен… Но самое важное, — теплая жидкость в сотый раз за день намочила ресницы, — ты нужен мне, — в самое ухо, — Джаред, ты так мне нужен! — рот перекашивает, а мальчик все шепчет лихорадочно, — ну пожалуйста, очнись! Прошу, я больше слова поперек не скажу, только очнись!!! Но тело шевелится только перенимая дрожь мальчика. Как же успокоиться… Виктор дышит глубоко, долго, пытаясь сжиться с мыслью, что нужно ждать. Нужно заботиться о своих нервах тоже, потому что Лето бы посчитал это умным и правильным. И просто ждать. — Знаешь, что я представлял, глядя на тебя в том черном меховом плаще? — трет мокрым носом о подушку, усмехается криво, — как отлично было бы, чтобы ты меня на нем трахнул — голым я бы чудесно смотрелся на этом мехе… И ты тоже, возвышающийся сзади, прижимающий к нему мое лицо… Идеальная бы получилась порнушка — ты, я и меховой плащ… — Можно попробовать, но Эмма не одобрит, — едва слышно. Током — через все тело, и сердце одним стуком будто рвется сквозь артерии, хочет выйти из хозяина, который просто не может вдохнуть: давится, подскакивает на выпрямленной руке и во все глаза, которые сейчас точно размером с блюдца, смотрит вниз на неподвижное тело, а оно… Оно открыло глаза. Оно дрожит ресницами и приоткрыло рот, будто само в неверии из-за происходящего. — Виктор, — зовет хриплым шепотом, и у мальчика наглушняк срывает башню: он обоими ладонями надавливает на свой рот и орет, орет в них, почти беззвучно, но не будь рук, вышло бы оглушительно громко. Трясясь как в припадке, нависает сверху, приближается к любимому лицу и так осторожно, недоверчиво проводит по чужим губам, будто крылья бабочки трогает. Глаза в глаза — и Виктор наконец понимает, что это не сон. Соленая капля тут же спускается по щеке, зависает на полсекунды и стремится прямо в приоткрытые губы, растворяясь на языке; Лето аккуратно сглатывает, хмурится. — Виктор… — Дж-жа… — он, наверное, останется заикой. — Что со мной? — дерганные пальцы блондина оглаживают лицо, пока он сам пытается прийти в себя, пытается начать говорить. — Очнулся, — но только губы растягиваются в сумасшедшей улыбке, ломаный голос вибрирует, — боже мой, очнулся!!! — Я… — хмурится сильнее, закрывает глаза, — что случилось?.. — потерянный до ужаса и, кажется, только на его прикосновениях и держится в сознании. И тут Виктора пронзает снова: быстрее! Он резко вскидывается и находит над кроватью красную кнопку, жмет почти ударом. — Тшш, не говори, милый, — прикладывается легонько губами к губам, нежнее нежного, — сейчас врач придет… Все будет хорошо. Все теперь будет хорошо. Джаред опять открывает глаза, и Виктор сейчас ему за это дико благодарен: не терять контакт, знать, что он не вернется туда снова. Взгляд тревожный и замутненный, мажет по лицу мальчика, словно цепляется за реальность, и тот пытается договориться с собственным голосом, чувствуя, как Лето это нужно: — Ты сегодня пошел лазить, помнишь? Ты сорвался, ударился головой, — только сейчас Виктора торкает сильнее прежнего от осознания, что мужчина по крайней мере его сразу вспомнил. А что еще он помнит? — Сегодня, — кажется, выдыхает с облегчением, опуская тяжелые веки, но находя не до конца слушающейся ладонью ладонь мальчика, сжимает. Слишком слабый еще, чтобы говорить, да и для всего слабый — но через прикосновение руки четко дает понять, чтобы Виктор не отходил, не шевелился и не отлезал ни на сантиметр. Но мальчик, конечно, и сам никуда не рвется, только сдувает невидимые пылинки с лица и невесомо касается губами. Заставляет себя прекратить реветь, чтобы не мочить натянувшуюся на костях бледную до синевы кожу. Открывает рот и не находит слов, чтобы передать свою эйфорию от такой скорой встречи: гореть с ним вместе пока не нужно. Пока что — только жить.