***
— Вставай, — он вздрогнул от родного голоса, но приходить в себя не хотелось совершенно: в реальности ждало что-то плохое, что-то… Его коснулись руки, затем донесся близкий к коже аромат туалетной воды: это он, его убийственный светящийся кинжал, от которого снова увлажняются глаза. Вернулся, постоял немного, и, видимо, поняв, что тело самостоятельно двигаться не желает, теперь поднимал: мальчик застонал, как только очутился в воздухе — ноги затекли нереально. Нежность ткани постельного белья и мягкость одеял — глупо надеяться, что сейчас потащишь на себя вслепую, вцепившись в ворот кофты, и он прильнет к тебе, простит… Слишком черные слова сегодня были сказаны для такого простого сценария. Виктор все равно попытался, но пальцы ухватили воздух; тяжесть опускающегося тела почувствовалась неподалеку, матрас слегка спружинил. — Глаза открой, — от реальности не спрячешься, не убежишь, как и от ее возмездия. Оставшиеся моральные силы ушли на то, чтобы поднять веки и встретиться взглядом со своим карающим ангелом. Лето сидел, поджав одну ногу и скрестив руки на груди: его поза напомнила утро после вечерники «Гучи», когда Виктор тоже провинился. Но тогда в круглых лемурьих глазах была хоть какая эмоция — а сейчас они действительно стремали своей пустотой. Швед не видел в них ровным счетом ничего, будто он поджег там что-то у него внутри, и теперь предстояло иметь дело только с безжизненной оболочкой. Прошиб холодный пот и накатила паника от внезапного осознания: что если ему не удастся вымолить прощение?! Боже, тогда он пропал… — Джаред, — мольба слышалась в каждой букве, в надежде пробудить чувства у мужчины, — про… — Не нужно, — отрезал, безразлично так и спокойно. Только кончики пальцев впивались в предплечья слишком сильно для безразличного, и парень ощутил, что его надежда пока не растоптана полностью. Он заткнулся, ожидая. — Я думал, как тебе помочь. Тот бред, который ты предложил, мы делать не будем, но я знаю кое-что еще, — Виктор вскинул брови в удивлении и весь обратился в слух: не ожидал сейчас таких разговоров. — Есть одна тема — пожестче, чем обычный анал, которого тебе, видимо, уже не хватает, — Джаред уставился немигающим взглядом перед собой, — «фистинг» называется. Знаешь, что это? — Да, — мальчик ощутил, как по застывшему от волнения горла скатилось немного слюны. — Настаивать не буду. Боюсь повестку в суд получить, — сарказм с едва заметным смешком, сказанный сквозь зубы, ударил хуже кулака. Заслуженно. — Джаред, я согласен. На все, что ты… Он помотал головой, в раздражении хмуря брови, не желая слушать его лепет. — Это больно. — Хорошо. — Тогда пойди используй это, — без лишних дискуссий Лето бросил ближе к мальчику сверток, который незаметно притаился на кровати, затем встал и направился на террасу. В свертке оказалась клизма средних размеров и чек, видимо, из местной аптеки с нечитаемым названием. Виктор покрутил ее в руках в каком-то отупении, думая, что, будучи геем, никогда ничем подобным не пользовался — и так все было нормально, никто вроде не жаловался… Почти не запомнил, как провел все нужные манипуляции, помылся, зачем-то лишний раз почистил зубы… Из зеркала на мальчика смотрело красивое, но явно расстроенное лицо с широко распахнутыми глазищами, припухшими от слез. Поправился немного за прошедшие дни, уже не болезненно, но все равно очень худой. Нимфа мужского пола, с золотистой отмеченной южным солнцем кожей. Зачесал кудри за уши: теперь больше не нимфа, а прилежный гимназист, только что голый. Но зачем, собственно, прикрываться, если его собираются наизнанку вывернуть: так же, в чем мать родила, вышел из ванной. Лето игнорировал на него смотреть; продолжая сдавливать плечи пальцами, он подошел к ванной, у порога бросив через плечо: — Ложись на кровать и жди. Залезь под одеяло: ты должен быть теплым. Мальчик с головой окунулся в успокаивающую темноту: белье, как и каждый день, сегодня поменяли, и постель не пахла запахом их тел и секса — этого запаха ужасно не хватало, подумалось с тоской. Один нормальный разговор. Им нужно поговорить — вернее, Виктору нужно нормально извиниться. Джаред его услышит, хотя бы на какой-то процент, и процесс примирения пойдет: швед ставил на то, что любовник не стал бы с ним возиться, если бы планировал потом расстаться. «Я для него что-то значу», — он повторял успокоительную мантру, карябая ногтями простынь. Было трудно сказать, из-за чего сейчас больше дергался: из-за предстоящей боли или надломившей обоих ссоры. Вдруг через одеяло мальчик почувствовал, как похлопали по спине, что явно означало «вылезай». Робко и заторможенно посмотрев на стоящего возле кровати Лето, с привычным трепетом отметил внешнее совершенство. Глаза почему-то зацепились за домашние штаны, в которых тот обычно ходил по бунгало: голый верх, но в штанах. Виктор неуверенно потянулся к ним в попытке снять, но мужчина резко осадил: — Я просил трогать? Сейчас речь — вообще не обо мне. — Прости, — Виктор уставился вниз, — что мне сделать? Ты меня свяжешь? — так же с опущенной головой он протянул вперед соединенные кисти, пробуя привести к их стандартной сессии, которые интуитивно не так пугали, как неизвестность. — О нет. Прекрасно будешь слушаться и так, — прозвучало с мстительными нотками и с подтекстом, что по факту других вариантов и нет — после того, как принял предложение попробовать эксперимент, — ляг на живот. Возьми подушку. Устройся, как тебе будет удобно. Ну очень непривычная сессия: пока мальчик с нарастающим волнением ерзал на кровати в попытках устроиться с комфортом — такой роскоши раньше не предлагали, — Джаред достал из тумбочки новую смазку, пахнущую горьковатым мускусом. Теперь Лето сзади, безэмоционально выдал очередной приказ: — Закрой глаза. Хочу, чтобы ты полностью сконцентрировался на ощущениях. — Джаред… Ай! — болезненный щипок, ведущий к синяку, пришелся на нежную внутреннюю поверхность бедра, — прости. Хозяин, пока мы не начали, могу я сказать? — Виктор решился попросить, перебарывая навязчивую мысль потереть ущипленное место. — Что? — Мы можем поговорить? Мне нужно извиниться, — выпалил, бередя в обеих душах совсем свежие раны. — Так и быть, дам тебе слово, — но Джаред уже начал, без особых церемоний вгоняя два скользких пальца до основания, вызывая стон скорее неожиданности, чем боли, — придется только дождаться, когда мой кулак в тебя войдет полностью. Что еще оставалось: Виктор закрыл рот, признавая право Лето не облегчать его совесть так быстро. Сначала — очищение болью, или что там задумывалось. Далеко не первое наказание для плохого мальчика. Два пальца моментально сменились на три: под мускусный запах и мягкий свет напольных ночников мужчина не торопясь разрабатывал эластичную дырку, часто меняя угол проникновения, прокручивая. Диалог ожидаемо посыпался, и Виктор старался не отсвечивать и даже почти не стонал в подушку: пока что наминающие изнутри пальцы, вскользь задевающие простату, дарили только томительное удовольствие. Тишину в комнате заполнил шум прибоя; подстраиваясь задом под пальцы, подрагивая, швед отстраненно подумал, что на океан за попытку убийства он больше не сердится: в жизни все постоянно идет наперекосяк, люди уничтожают людей, уничтожают сами себя — иногда даже словами, — глупо во всем винить силы природы. Они просто существуют по своим законам миллионы лет, вот и все… Подушек на кровати, благо, было предостаточно: одну Лето использовал, чтобы положить сабу под пах; с очень широко расставленными ногами, согнутыми в коленях, Виктор сейчас походил на препарируемую лягушку. Фиксирующая ладонь на косточке бедра, и три пальца сменяются на четыре, которые, правильно сложенные, сначала не доставляют дискомфорта, но по мере приближения к их основаниям резко расширяют диаметр входа. — Ай… Подушка глушит первые невольно вылетающие из горла междометия; мальчик пока скорее удивляется, чем пугается тому, что на входе вдруг резануло, вынуждая инстинктивно сжиматься. Член у Лето крупный, но тот объем, который планирует создать кулак — конечно, крупнее. А еще — пальцы, которые пластичнее, раздвигаются изнутри, давят на стенки; выступают первые капли пота на висках от этого «слишком глубоко и слишком настойчиво», но он старается не шевелиться и прекратить не просит, хотя плечи уже деревенеют от напряжения. Затем пальцы выходят полностью и снова втискиваются вроде бы на несколько миллиметров глубже, продолжая «разминку» по понятному только мужчине методу. «Один, два, три, ай блядь!.. Четыре…» — шумный выдох, как у марафонца, хорошо хоть не всхлип. И внезапная пустота с щепанием внутри и снаружи. Фууух… Мальчик вытирает мокрый лоб о наволочку: и это только первые насыщенные минуты. Еще даже до костяшек не дошли. Неужели он такой узкий?.. — Остаешься узким. Хоть я тебя и трахаю исправно, — Джаред читает мысли, выдает сухо: похоже на комплимент, внешне безразличный, но почему-то все равно тянет ответить «спасибо». — Суть вот в чем, — не дает долго расслабляться, снова надавливая на саднящую дырку, обновляя смазку, — про фистинг многие говорят, что это жестко, но круто: когда в тебе кулак и ты как насаженная на него кукла-перчатка, полностью зависящая от руки мастера… Тебя просто нет — весь становишься ощущениями тела. И голова перезагружается. Голос с хрипотцой, устраивающий экскурс по практике, заполняет уши и голову не хуже настойчивых пальцев в другом месте. Закусив подушку для верности, Виктор сейчас действительно не думает, а только чувствует себя изнутри: по простате — но теперь не вскользь, а, наоборот, очень остро, заставляя дергаться. Член стоит колом, тараня подушку, но мальчик уверен, что от такого вряд ли можно кончить; пальцы с хлопаньем интенсивно в него тыкаются и будто бьют по нервным окончаниям, немного отсрочивая момент, когда двинутся глубже и возьмут новую вершину. — Сделаю тебе очень больно, мальчик, — останавливается и шепчет где-то сверху, но уже совсем без мести, скорее — грустно, просто констатация факта. От этой клишированной фразы Виктора вдруг очень сильно торкает — сначала торкает, а потом только он понимает свое паникующее подсознание: не может же он сейчас думать о расставании? А если все-таки да?.. Щеки горят, воздуха не хватает, и вовсе не из-за того, что Джаред снова принимается потихоньку вкручивать в него пальцы. Давление на бедро рукой, а ладонь второй вот-вот справится с самым широким своим местом: как только мальчик ощущает костяшки указательного и среднего, которые сейчас кажутся огромными, раздутыми артритом, верхняя необездвиежнная часть тела дергается, выгибаясь в пояснице, руки судорожно сминают подушку, рот вопит — потому что больно уже сильно, на восемь из десяти точно, но Виктор ощущает все это будто со стороны, потому что значительно больнее делает прорвавшаяся наконец плотина в сознании. Разлившаяся отравляющая чернота оказывается вовсе не тем, о чем швед думал первоначально. Все, что сейчас у него в голове, которая не позволяет концентрироваться на сессии, как наказал Джаред, это несколько тихих слов любовника. В этих «сделаю тебе больно», может статься, не про настоящий момент: мальчик почти видит, как в пространстве между его распластанным телом и сидящим позади Лето с шумом прибоя мешаются мысли мужчины. Виктору, которому слезы сразу от всех видов боли уже заползают в рот, явственно слышится: «Зря я все это начал… Какие отношения можно построить на том, что у нас было в начале?.. Зря мы вообще встретились». Просто из принципа ставит блок на припадочную истерику, но в отместку мозг наконец переключает его полностью на ощущения тела. — А-а-а! — костяшки вошли, пройдя со входа вглубь. Мальчик не может надышаться, то вздыбливая спину, то, наоборот, прибиваясь грудью к кровати. — Понимаю, это больно, — даже сочувствие какое-то трагическое слышится, или только мерещится. «Рожать, интересно, так же больно?» — кажется, что Джаред ему фактически симуляцию родов устраивает. — Сейчас нужно замереть, Виктор. Слушай мой голос. Замри, не дергайся, — мужчина уговаривает, до онемения стискивая бедро, потому что очевидно: одно неверное движение — и у мальчика там будет разрыв на британский флаг. Стонет шумно, мычит в ткань, заставляет себя выровнять дыхание, а еще позволяет ужасу затопить полностью: если кулак внутри — его же придется как-то вытаскивать! Уже скулит, а не мычит, почти не чувствует, как холодящая смазка затапливает нутро, те его части, которые не заняты конечностью Лето. — Вдохни глубоко, — легко сказать, особенно, понимая, что сейчас будет хуже. Виктор, тем не менее, слушается, и ловит еще небольшое движение вперед. Затем, буквально на сантиметр, назад. И, видимо, смазки как раз нужное количество и Джаред двигает рукой правильно, потому что несмотря на нереальное натяжение и распирание, вырубиться от этой боли больше не хочется; вдобавок к концентрированному трению по простате удается приспособится — и мальчик уже не понимает, как резко все так поменялось, боль отходит на второй план и становится просто нереально сладко, охренительно возбуждающе. Он выстанывает ругательства наперебой с любимым именем, на пропитанных потом простынях, с вихрящимися от влаги кудряшками. Заставляет повернуть назад голову и ловит прям людоедский взгляд, который его буквально кушает заживо. Приоткрытые напряженные губы свидетельствуют о том, что Лето цапнул бы с удовольствием, съел бы по-настоящему, а не мысленно, но слишком много ответственности из-за его действий руками, поэтому сдерживается. Как ни странно, мужчина решает не жестить и сжимает второй рукой член насаженного на кулак любовника. Виктор улыбается, как дебил, продолжая отчаянно скулить, и от движений в унисон изнутри и снаружи накрывает очень быстро, с ором, который теперь распугивает не только птиц, но и дельфинов в океане.***
На этот раз бархатная поглотившая все и вся чернота — значительно плотнее утренней: отруб, видимо, перешел сразу в крепкий, но не муторный сон без намека на сновидения, а когда очнулся — в комнате уже было полностью темно, только луна подглядывала сквозь щели в шторах. Но главное — теплое кольцо из рук, гарант его спокойного сна. Вроде бы так идеально хорошо, но секунда – две – пять, и воспоминания о пробитой плотине вернулись, мальчик вздрогнул и поморщился. Сейчас. Нужно сказать все сейчас. — Джаред… — Как ты? — тихим, но бодрым голосом — явно не спал. Зато давал поспать блондину, а себе, судя по всему, — подумать. — Не понял еще… Но тогда было круто… Голова не работает. — Так и должно быть. Перезагрузка, помнишь? — Я только не успел… — мальчику почему-то казалось, что скажи он все сейчас на одном дыхании, есть больше шансов, что из Лето это сразу выбьет ненужные мысли. — Послушай. Я дебил конченный. Все, что я сказал, было на эмоциях. Я вовсе так не считаю, и мне дико стыдно. До боли стыдно, Джаред! Швед вскинул в темноте голову, страшась, но чувствуя необходимость вглядеться в его глаза через тонкую прослойку темноты, которая их разделяла. Нашел взгляд Лето немигающим, задумчиво-прищуренным. — Жалеешь? Что взял мой телефон с подоконника. — Нет! — утвердительнее некуда. Пусть сам на него заяву напишет — он и тогда не пожалеет, — Джаред, ты… Лучшее, что со мной случалось. Я люблю тебя. И буду повторять об этом и о том, как мне стыдно, без перерыва, пока ты не прекратишь так громко думать о… — не хватило дыхания и сил на одно несложное слово на букву «р». — Что, так громко думаю? — еще один вопрос, и жидкость, прорвавшаяся сквозь плотину, загорелась, отвратительно воняя. От дыма защипало глаза; хотелось вырваться из рук или, наоборот, притянуть так, чтобы шея под длинными волосами затрещала, а он только отчаянно и часто моргал, видя будто через камеру свое искаженное гримасой лицо. Наверное, невыносимое получилось зрелище, потому что прекрасная маска напротив ожила: руки быстро сместились на скулы, притянули кончиками пальцев, поцеловали — впервые с начала того жуткого разговора. — Виктор… Да не думаю я ни о чем, не думаю… Истеричка ты моя, — короткие поцелуи придавливали веки к слезящимся глазам. — Скажи мне, Джаред. Пожалуйста, скажи все, — мужчина терпел его истерики, и Виктору от этого сейчас было только гаже: он не наорал на него днем — просто ушел, а теперь только целует и успокаивает, вопреки всему. Это казалось нечестным: мальчику требовалось вставить кулак и в его грудь тоже — чтобы очиститься наконец полностью, — скажи, как есть, ну пожалуйста. — Сказать? — Лето проговорил медленно, и так же медленно и крепко прижал к себе, будто ловя в ловушку. Зашептал прямо в ухо, охрипшим металлом в голосе, только так демонстрируя свое настоящее негодование. — Виктор, ты вообще себе можешь представить, что такое мой телефон, а? Сколько там ценного? О не-е-т, я не настолько туп, чтобы хранить там голые фотки, но переписка, контакты, финансовая информация? Ты еще в том возрасте, когда самое любопытное — это сплетни и нюдсы, но бывает и кое-что посерьезнее, поверь. Поэтому взбеситься на твою выходку было моим законным правом. А еще я честно тебе предлагал: отправиться к копам, чего мы, конечно, не стали бы делать, но Микеле я бы точно сказал, либо приехать ко мне и ответить передо мной лично. Но ты-то, конечно, по жизни думаешь, что за твою симпатичную мордашку и хлопающие ресница тебе все должно с рук сходить, — он говорил на одной ноте, будто репетировал, прокручивал это не один раз. Вдруг резко оборвался, повисла секундная пауза, и он сменил тон: — Ты многое пережил за последнее время. У тебя посттравматика. Поэтому извинения приняты, — зарылся носом в макушку, чмочнул. — Прости-и… — Виктор молчал и почти даже не дрожал всю тираду Лето, но сейчас говорить без подвываний не получалось, а еще ногтями впился в спину мужчины и царапал от полноты чувств, — прости меня! Я отвечаю, я должен был ответить, я знаю… Я такой дурак… — Ну хватит, — ставя точку для них обоих, Лето мягко уложил на лопатки, с подавляющей мозг нежностью проходясь губами по шее, переходя от одной мочи к другой, сплетая пальцы и прижимая винящегося мальчика к подушке. Почти сразу находя раздроченное сессией, но все равно почему-то маленькое, немного шире обычного, отверстие, аккуратно коснулся пальцем, следя за реакцией мальчика, но тот только сильнее раздвинул ноги, скрещивая щиколотки за спиной любовника. — Хочу тебя, — кто из них это сказал? Лето входил медленно, и Виктор дернулся только в самом начале, а дальше стало горячо изнутри, с господствующим ощущением, что важнее всего сейчас — слиться в одно тело. Самый их упоительно нежный раз. Виктор захлебывался одинаковыми «люблю», а мужчина только толкал, толкал, толкал его изнутри, ласкал и гладил снаружи, выцеловывал каждый миллиметр кожи, и казалось, они первые, единственные существа на планете — без прошлого и будущего, без памяти и планов, только с всепоглощающим настоящим, в котором столько любви, что они уже никогда не выплывут.***
Рука прогладила волнистые волосы, но сладкая, счастливая дрема все не отпускала. — Я тебя тоже, — прямо над ухом, потом поцеловал край улыбки. Виктору только подумалось, когда он за жизнь успел совершить столько хороших дел, что ему так повезло. Шаги у двери, тихое шуршание и звяканье чего-то железного. Дверь закрылась. Тогда мальчик не понял, что именно звякало — а это было скалолазное снаряжение, — но странный звук неприятно, тянуще подцепил коготками что-то у него внутри. Мысленно отмахнувшись, он перевернулся на другой бок и продолжил досыпать свое идеальное утро.