Нужная вещь

      Солиса — темная сторона Луны. За звонким пением прячет свою внутреннюю сирену, в голове держит в магических кандалах все крики, что ей доводилось слышать. Знает, что снилась многим в самых сладких сновидениях и самых ужасающих кошмарах. Коварно тянет за собой в пучину одними кончиками острых ноготков, и там же топит. Хрупкое равновесие она поддерживает всеми возможными способами. Где вчера лилась кровь — сегодня земля дает всходы.       — Ты удивительно хороша этой летней ночью, — Солиса улыбается слабому ростку пахизандры, прекрасно зная — скоро он станет частью ее целительного зелья; росток мелко кланяется девятихвостой лисице, зеленый вьюнок под белой ладонью Солисы несмело волнуется от шепота совершенно неестественного ветра, и лисица щурится, изящно выгибаясь в спине, когда распахивает створки окна пошире, да двигает пушистыми белыми ушами. — Ветер поднялся, будут гости.       Девятихвостая лисица не играет с добычей, это неугодно матушке-природе. Она просто тянет руки к совсем не щедрой на ласку Луне, наугад ловя сам ветренный лик, что доверительно жмется к ее ладони щекой и улыбается ей совершенно неизменной улыбкой юноши, попавшегося на крючок слишком много лет назад.       — Здравствуй, Солиса, — ветер обрушивается на нее запахом полевых цветов и трав, свежестью теплых озер, густым дурманом вчерашней битвы. Его заячьи уши мелко подрагивают, прижимаясь к голове, когда лисица ласково впутывает свои пальцы в его волосы.       — Лорсан, — она чуть кивает ветреному духу — он близкий и далекий одновременно, и это волнует лисицу, и ее душит страх.       — Прекрасна, как всегда.       В мире Солисы и Лорсана ты или хищник, или добыча. Для травницы абсолютно не секрет, кто из них двоих занимает лидирующую позицию: кто завтра выиграет, а кто проиграет, угодив другому на зубок. Она смотрит на него, облокотившись на подоконник, и травы шепчут ей напоминания о будущем, от которого худые, пропитанные соками цветов колени начинают зябко дрожать.       Но Лорсан видит дрожь во всем ее существе, и ему жутко не по себе, когда он с легким порывом сквозняка впархивает в ее дом, не освещенный ни единой захудалой свечой. Она моментально упирается в его грудь руками, в страхе отшатывается. Обычно хитрые, сияющие глаза, расплескивающие сестринскую нежность ко всякому крепкому стебельку, сейчас наливаются озерами слёз. Лорсан понимает, что это вовсе не пустое, но знать, что Солисе шепчут дремлющие луга, ему не позволяет сохранившаяся с юношества уверенность в своих силах или первобытный страх услышать правду.       Он — сам ветер, раскачивающий и волнующий бутоны; он — сам ураган, разрезающий кроны вековых деревьев; он — само дуновение, крадущееся по шее Солисы одними кончиками пальцев. Атласные лунные струи ее волос рябью разливаются в его руках — она продолжает глотать свои слезы.       — Лорсан, мы не можем, — она задушенно тянет воздух в грудь через рот, отнимая у духа ветра последние силы. — Я не могу.       — Я могу.       Стебель ее тела бойко льнет прочь от горячих рук духа, но лепестки губ уже смяты его поцелуем. Солиса знает много вещей о равновесии, знает, что правильно, а что — нет, хотя и совершенно не производит впечатления мудрой демоницы. Она такая, как дитя. Лорсан видел это тысячу раз: она, объятая душным ветром и солнечным пеклом, танцует с горным ручьем, гадает по грибным кругам лунными, как эта, ночами, считает столетия на срубе дерева и плачет над ним. Лорсан видел все это достаточно, наблюдал вкрадчиво и несуетливо, затаившись за ее плечом или скользнув сквозняком под коленом.       Он видел это, терпеливо ждал, когда робкое семя их первой встречи в городе пустится в рост. Когда танец на главной площади станет стебельком, и ее сияющие глаза обратятся первой каплей росы на нём. Когда ее рука окажется в его руке — под черным небом будем пахнуть грозой и свежестью, а ее смех сольется с раскатом грома. «Я попался, прости, я так попался!» — стоя в дверях ее дома, он будет умолять защелкнуть замочек на его клетке, но ее ласковые руки лишь задержат его намокшие от дождя волосы, скользнут по пушистым бровям, убирая с них лишнюю влагу, но не дадут и шанса быть пойманным.       — У тебя что-то в голове, Лорсан, — Эйрон устало отложит книгу, по-братски потреплет за плечо, — что-то дурное. Это может быть опасно для тебя, а также для всех, с кем ты в команде.       Лорсан заломит пальцы, сожмет их в кулаки и разобьет порывом о стену, чтобы обеспокоенная лисица завтра приложила к разбитой коже волшебную траву или мазь, а потом поцеловала, чтобы боли не осталось. Но недуг в нём водится иной: бесы Лорсана не дают Солисе ни единого шанса отступить, и она сдается, обвивая его бедра хвостами в безутешной попытке удержать, приковать. Одержать победу. Остаться хищницей. Она целует его остервенело, но чувствует себя, увы, побежденной и жалкой; он целует ее, распаляя горячим дыханием бьющиеся в агонии лёгкие — глубоко. Она тонкая и мягкая в его руках; он в её — пугающе призрачный.       Её отрезвляет шёпот пахизандры, мелко колышущейся в глиняном горшочке на окне, и стойкие запахи завтрашней битвы и смерти. Солиса сжимает пальцы духа ветра так, что ей хочется верить, став наивным кроликом. В её глазах плещется мольба о его завтрашнем возвращении. К ней, прямо сюда, в эту хижину в лесу, и неважно, сколько крови на нем будет: чужой или его собственной.       — Только вернись, — лисица прижимается губами к его виску, чувствует жар укуса на своей шее, прикипает всем телом к его телу. — Умоляю, вернись, Лорсан.       Она уже не плачет. Дух ветра замирает в ее объятиях. Травница с тяжелым сердцем признает свое поражение: вручает Ветру замочек с ключиком от клетки, в которую себя заключает. Только бы он ее запер и не отпустил. Доверительно шепчет что-то важное ему на ухо. Замочек защелкивается.       Охотник и добыча меняются ролями.