***
День оказывается насыщенным, а потому пролетает стремительно — Сан даже ловит себя на удивительной мысли, что на сей раз он почти не замечает отсутствия Сонхва, потому что не беспокоится о нём (разве что немного — когда вспоминает клыки леопарда и надеется, что они всё же не добрались до капитанской шеи), а ещё потому что ему ещё никогда не было так хорошо где-то настолько далеко от дома. В безмятежность его погружают жаркий, но такой отчаянно нужный его уставшему телу пар хамама, который они посещают почти сразу с дороги, хрустящая от чистоты новая одежда, необычайно вкусная еда как в обеденном зале, так и на его собственном столе в покоях, где он оказывается уже к вечеру, и фруктовое вино, которым так легко увлечься. Сан не слишком-то возражает — не пропадать же такому гостеприимству понтианакцев. В меру насладившись тем, что ему и остальной команде было так любезно предложено, к вечеру Сан, наконец, впервые за долгое время, отправляется по настоящему отдыхать — много недель, закрывая глаза на любой горизонтальной поверхности, он тут же открывал их через мгновение, не понимая, куда же так стремительно летит время, пока он спит, и почему тянется, словно горячая смола, когда он вынужден тяжело работать, а особенно — когда рядом с ним даже нет Сонхва. Смиренно положив голову на гладкую подушку, Сан слегка скучающе глядит в распахнутое настежь окно и краем уха слышит, как за ним накрапывает дождь. Тёмные краски сгущаются на небе — цветные пятна заката смешиваются с мазками туч; в воздухе начинает сквозить прохлада, а размеренные постукивания капель принимаются убаюкивать его, но спать пока вовсе не тянет. Решив, что сегодня ему отчего-то особенно хочется вспомнить родной дом, да и пользоваться разного рода удобствами, пока он может, определенно стоит, Сан лениво поднимается с постели, оставляя на ней легчайшую хлопковую рубашку, и движется в дальний угол покоев, отделённой от самой спальни неким подобием арки. Там он обходит кругом широкую ванну, неосознанно дотрагиваясь до прохладного бортика подушечками пальцев, и, понимая, что одна мысль о купании в холодной воде уже несколько портит этот прекрасный день, самостоятельно черпает немного воды из бочки возле и ставит её греться на печь, сквозь щели в которой скромно виднеются тлеющие угольки. Вода пока совсем не торопится нагреваться, и потому Сан присаживается на пол в ожидании, прислоняясь спиной к борту купели, и продолжает издали наблюдать за тем, как на Понтианак опускается ночь, и вдыхать такие яркие, бьющие в нос, благодаря усилившей их влаге, ароматы цветов из-за окна — ведь под ним у него раскинулся целый сад внутреннего двора. Запахи особенно сильно навевают ему мысли о Тернате — даже иланг-иланг, и здесь добравшийся до него, не раздражает своей приторной сладостью, а приносит за собой воспоминания, заставляющие вновь и вновь поражаться тому, как же быстро и круто изменилась его жизнь. И одна из причин тому очень скоро оказывается в его покоях. Сан не слишком-то удивляется его визиту: ведь сам он его, несомненно, ждал. Сонхва распахивает дверь безо всяких условностей и церемоний, без стука и просьбы войти, словно украдкой проникая внутрь. Однако всё же его наглости быстро находится предел: капитан смущается, видя его, полуобнаженного, вдали комнаты, и Сан посмеивается, наблюдая за тем, как на этот раз он, даже не стараясь, заставляет Сонхва залиться пунцовой краской. — Извини, — несколько запинаясь говорит он, проскальзывая взглядом по плечам Сана, пока тот поднимается с пола, опираясь о борт ванны у пышущей жаром печи, от которого в и без того теплой комнате воздух медленно становится совсем густым и тяжелым. — Ничего, — Сан выпрямляется и невозмутимо глядит на Сонхва. — Заходи. — Твои покои лучше и больше моих, — смешливо поджимая губы жалостливо тянет Сонхва, оглядывая помещение. — Купаться собрался? Тебе не понравился султанский хамам? — Понравился, очень понравился… — возражает Сан, следя за неспешными шагами капитана. — Просто решил погреться… перед сном. — Отличная идея, — соглашается Сонхва и подходит ближе. Сан улыбается ему и кивает на кресло возле высокого столика, приглашая присесть. Сам же, поднявшись и оставив позади ванную, садится на кровать, но, оценив обстановку и расслабленное лицо Сонхва, ложится набок, подпирая рукой голову — так куда удобнее на него смотреть. Капитан, безмолвно, одним лишь жестом предлагая Сану вина, разливает его из кувшина в два не слишком изящных бокала, что, вообще-то, для Сана да и, кажется, Сонхва, не очень-то важно — куда больше их обоих волнует терпкость во рту и легкость в голове, что вино султаната даёт им с лихвой. Сан пьёт мелкими глотками, любуясь, как Сонхва вальяжно разваливается в кресле, ослабляя шнуровку рубашки на груди, и безмятежно расплывается в улыбке, словно сытый довольный кот. — Хорошо провёл время? — услужливо интересуется он. В ответ Сонхва получает уверенный кивок: — Куда приятнее, чем… да чем везде, — признаётся Сан. — Здесь просто великолепно. Я не ожидал, но… Это словно… — Рай? — подсказывает Сонхва, заодно припоминая и слово, куда более близкое Сану, о котором он порой упоминал — редко, но, кажется, Сонхва удалось его запомнить. — Абхирати? — Да, вроде того, — сияя отвечает Сан. — Султан так хорошо нас принял. И слуги все такие дружелюбные… И весь этот дворец как из сказки, хоть с виду и не скажешь… А сколько тут книг! Я напросился в библиотеку после ужина! Трогать, конечно, ничего нельзя было… — с сожалением уточняет Сан. — Но мне всё равно понравилось — там и свитки где-то на дальних полках, и рукописи в переплётах, и европейские печатные… Так жаль, что у нас так мало времени, и завтра опять уезжать. Вечно мы в дороге… — Такова моя жизнь, — Сонхва пожимает плечами и вдруг обращает взор своих тёмных внимательных глаз на юношу, словно подбирая слова. — И… ты теперь тоже её часть, — чуть скомкано, почти что застенчиво говорит капитан — «Ну с вином он явно уже перебрал», — полушутя про себя думает, глядя на это, Сан. — Да и… — снова переходя обратно, на куда более житейскую тему, произносит Сонхва, — Я бы хотел, чтобы ты поскорее увидел Батавию. Туда первым делом и направимся. Слыша эти простые слова, едва ли способные тронуть кого-то другого, Сан поражается тому, как сильно и ощутимо ускоряется его сердечный ритм, и, не в силах противостоять своим эмоциям, обнажает зубы в улыбке. Всего раз он успел признаться, что вообще-то очень хочет как можно быстрее увидеть столицу своими глазами — вскользь, и даже не в разговоре с самим Сонхва; сам он даже и не помнит, когда точно — может, во время вахты на палубе кому-то обмолвился? Но, тем не менее, капитан ещё раз доказывает, что всегда слушает и слышит его, и от этого Сан почти физически трепещет — чувствует эту мелкую, приятную дрожь по всему телу. Сонхва же подмечает и это, и с явным удовольствием продолжает беседу: — Выспись сегодня как следует, — велит он, — тебе предстоит нелегкая работа по дороге в столицу. Придётся за очень короткий срок освоить оценку драгоценных камней. Справишься, как думаешь? Сан не уверен, получится ли у него выполнить указание выспаться — и, пытаясь отогнать мысли о том, что он определённо предпочёл бы сну, он прикусывает губу и тут же уточняет: — Думаю, что у меня нет выбора. Много мы за них отдали, так ведь? Сан и правда обеспокоен: зная о том, как нередок обман в торговле и каковы могут быть его последствия, которых им пока что, едва ли не чудом, удавалось избежать, он всё ещё с некоторым сомнением смотрит на сделки, кажущиеся «слишком привлекательными», но Сонхва и на этот раз уверенно отгоняет от него опасения. — Не особо, — Сонхва лишь жмёт плечами, — как раз то, что мы и покупали пару недель назад для обмена. Дорого вещи стоят только там, где их нет. Вспомни, как дешево нам отдали шёлк. Знаешь, почему? — Дождавшись, пока Сан неуверенно и смущённо покачает головой, капитан поясняет: — Потому что восток острова — любимое место шелкопрядов. Или вспомни твой родной Тернате: хоть когда-нибудь у вас были проблемы с покупкой пряностей? Ну, вот… Да и на все наши условия султан согласился сам. Так что всё честно, никакого обмана. Может, совсем немного будет, но позже — в столице. Точно не здесь — я и сам, честно говоря, побаиваюсь, таких мест. Компания ими управляет только формально, знаешь. Законы и порядки они всё равно сохраняют свои собственные. Одни их стражи с кривыми мечами чуть ли не у каждой двери чего стоят, — поёживаясь полушутя бормочет Сонхва. — И леопард у трона, — с округлившимися глазами наконец делится впечатлениями с ним Сан, — я не заметил, на нём ведь был поводок?.. — Нет! — словно, наконец, найдя подходящего человека, чтобы поделиться с ним своим страхом, судорожно выдыхает Сонхва, подаваясь вперёд. — Можешь себе такое представить?! Богом клянусь, я был уверен, что он перегрызёт мне горло, если бы я вдруг оговорился или запнулся или переспросил бы у султана что-то… Так что теперь, пожалуй, бахаса с арабским акцентом мне почти что родной язык. Слыша это довольно откровенное признание и, как будто немного со стороны, следующий за ним их дружный смех, Сан спрашивает у самого себя, может ли он проникнуться ещё большей нежностью к капитану, порой настолько честному и открытому в разговорах с ним. К своему удивлению он обнаруживает, что ещё как может. А затем задаётся и вопросом, при нём ли ещё способность по-детски восхищаться кем-то. Разумеется да, но, вероятно, в будущем это окажется уже не столь просто — потому что, как ему кажется, после встречи и близкого знакомства с Сонхва у него уже вряд ли получится. Слишком уж высока планка. — Ты… ты потрясающий, правда, — на выдохе признаётся Сан, тут же почти что отражая смущённую улыбку Сонхва. — Брось. Всего-то постоял рядом с леопардом. Он, в общем-то, всё это время спал. — Я не об этом, — возражает Сан, сразу же поправляя самого себя, — точнее, и об этом тоже, но… Я не знаю, Сонхва, мне кажется, что ты самый умный человек в мире. — Без вас я бы ничего… — А без тебя — ничего не смогли бы мы, — предвосхищая ответ Сонхва настаивает на своём Сан. Он выпрямляется и садится поверх постели, скрещивая ноги, вполне готовый к серьёзному спору, в котором он намеревается убедить Сонхва в его исключительности. — Кто мы без тебя, а? Кучка дуралеев, только и всего. Не будь с нами тебя — Хонджун с Юнхо уже гнили бы по тюрьмам за жульничество, а Уёна, с его-то характером, за что-нибудь точно прирезали бы в каком-нибудь переулке. А я бы и вовсе так и продавал бы рыбу и не разгибал спины за гроши. Чуть напрягшись Сонхва приоткрывает рот, вероятно, чтобы снова возразить и поскромничать, однако, обдумав слова Сана, ухмыляется и, кивая, благодарит: — Спасибо, Сан. Не уверен, заслуживаю ли твою похвалу, но… — Разумеется ты заслуживаешь, — хмурится Сан. Он прочищает горло и отпивает ещё немного из своего бокала прежде, чем начать вновь перечислять заслуги капитана. — Кто ещё додумался бы до того, чтобы красть у Ост-Индской прямо из-под носа? Не расстреливать все встречные суда, надеясь добыть хоть что-то, а без страха забирать именно то, что в цене? Убеждать, а не угрожать? Только ты, Сонхва, — с блеском в глазах и трепетом в голосе произносит Сан, подаваясь чуть ближе. Сонхва несколько тянет с ответом — обдумывает всё, приводит мысли в порядок. Но смотрит на собеседника с благодарностью: Сан ощущает теплоту его взгляда, да и сам надеется, что смог хоть немного выразить то, что у него на сердце, и что это, возможно, каким-то образом утешит капитана, который, как ему кажется, всегда отчего-то немного печален. — Красть у Ост-Индской, на мой взгляд, не слишком-то большого ума дело; знаешь же, что почти все там — круглые идиоты. У них такой бардак, что они даже и в не курсе, кто у них работает, а те, кто работают в самом деле, понятия не имеют, кто к ним приезжает на места, какие у них полномочия и как правильно оформлять документы, потому что требования меняются чуть ли не каждый день — имитируют так бурную деятельность. Нам их неорганизованность только на руку, но… боюсь, так они очень недолго протянут. — Думаешь, им немного осталось? — обеспокоенно спрашивает Сан. — Года три, мне кажется, — опустошая бокал предполагает капитан, — может, четыре при самом лучшем раскладе. Так что, пока они ещё тут командуют, я намерен успеть обобрать их до самой нитки. Но только вот… — останавливается Сонхва и задумчиво глядит в окно, вынуждая недосказанность повиснуть в воздухе. Впрочем, Сан его не торопит: что-то внутри подсказывает, что Сонхва настроен на откровения, стоит лишь подождать, насладиться молчанием между ними, в котором, как ни странно, им обоим уютно, и ещё раз ощутить приятное волнение, пройдясь взглядом по ниспадающим чёрным волосам, обрамляющим ставшее Сану почти родным лицо, по линии шеи и дальше, вниз, к длинным худым пальцам, поглаживающим кромку бокала в руке. — Мне очень льстит то, что ты считаешь меня умным, правда, — тепло улыбается Сонхва, а затем, снова чуть помолчав, добавляет, — но, вообще-то, это всё не совсем моя идея. — Конечно же… ты сейчас скажешь, что каждый внёс вклад в твоё дело? — растягивая слова, чуть поддразнивая капитана, спрашивает осмелевший Сан. — Я не об этом, — тихо, серьёзным тоном, но без враждебности возражает Сонхва. — Просто эта затея правда не моя, и она в самом деле мне очень многого стоила. Сан продолжает наблюдать за ним, пока вокруг ложатся тени. Он не может сказать, проходят секунды или часы, прежде чем он всё же уточняет, думая, что никогда не будет полностью готов знать ответ на вопрос: — Например? — Например… — Капитан отводит взгляд и бессильно шевелит губами, будто не решаясь. Сан слегка тушуется, и уже хочет было произнести что-то вроде «не нужно»: он не желает превращать их беседу в допрос и ворошить что-то, что, возможно, ещё не отболело. И всё же Сонхва решает поделиться этим сам. — Например, жизни моего отца. Сан ни капли не удивляется такому ответу. Не удивляется и шёпоту, и судорожному вздоху напротив, и тому, как в его собственной груди что-то отчаянно сжимается. Он мечется, не понимая, есть ли у него право сказать, что знает, каково это — ведь, быть может, для Сонхва всё совсем не так, как для него самого. Потому ему остаётся только навострить уши и, всматриваясь в глаза, которые Сонхва от него уже не прячет, сказать: — Мне жаль. — Ничего. Это было очень давно, — откликается капитан, вновь по-доброму улыбаясь Сану и устало опуская руки. — Больше десяти лет назад. Мне было тринадцать. Ты ведь тоже рано потерял отца, так? — вдруг вспоминает Сонхва и об этом. — В пятнадцать. Сан ограничивается лишь сухим фактом: не собирается переводить этот разговор на себя, тем более что своё он уже отгоревал. Тогда, когда беда настигла их дом и семью, юному Сану, по счастью, всё-таки было, кому выговориться — в отсутствии близких друзей на Тернате сгодились и знакомые, что приходили выразить соболезнования, а о самых тёплых моментах в его памяти в дни особой тоски он напоминал матери, и на душе ему всегда становилось легче. А затем, когда тот встретил Сонхва, и их отношения стали достаточно тесными, он даже, после соответствующего вопроса, нашёл в себе силы поделиться своей краткой историей и с ним, к своему удивлению не постеснявшись упомянуть и о том, что он считал самым тёмным моментом в своей короткой жизни, лежа на узкой койке и прижимаясь к его груди, и получив от него особенно крепкое, будто отчаянное объятие в тот момент, когда пришлось признаваться, что по отцу он и по сей день скучает. Тогда Сану оставалось лишь догадываться, что ощутил Сонхва, слыша подобные слова от него, но этим вечером ему становится кристально ясно, что даже такому сильному духом, сдержанному и с виду непробиваемому капитану знакомы его чувства. И ему тоже всё ещё очень больно. — Он… незадолго до того, как это случилось, он подарил мне «Чайку», — вдруг произносит Сонхва со всё той же тоскующей улыбкой, от которой у Сана щемит внутри. — Просто приехал однажды домой и сказал что-то вроде: «Сынок, у меня для тебя подарок». И предложил мне прогуляться до порта. Я на полпути уже канючил, что мне плохо, жарко, я устал и хочу обратно домой. А порт в Маниле — это целый отдельный город, знаешь, только вместо зданий корабли. И вот я, маленький и уставший, стою на пирсе, смотрю на отца, и хнычу, что он мог бы сам сходить за подарком к себе на борт, а не тащить меня по такой жаре. И тогда он сказал, что мой подарок такой большой, что не влезет в наш дом. И показал… за его фрегатом на якоре стояла она. Я почему-то сразу решил её так назвать. В голове до сих пор не укладывается: подарить тринадцатилетке чёртов трёхмачтовый барк, под шумок отбитый у голландцев где-то у берегов Суматры… — На тринадцатый день рождения мне папа смастерил удочку, — не сдерживает улыбку Сан, видя, как Сонхва, предаваясь воспоминаниям, тоже никак не может держать уголки губ опущенными. — Выходит, твой отец тоже был пиратом? — Да, и очень талантливым и изобретательным, — уверенно и гордо произносит Сонхва. — Но, надо полагать, не слишком везучим. — Расскажешь о нём немного? — неуверенно просит Сан, а затем тут же добавляет: — Если тебе хочется, конечно… Пока Сонхва, коротко кивнув, глубоко вздыхает и будто бы готовится к рассказу, Сан зачарованно слушает стрекотание цикад прямо под окном и снова неустанно восхищается магией этого места: ведь если Понтианак оказался способен подтолкнуть капитана к подобной исповеди — он поистине волшебен, и Сан до конца жизни будет ему обязан. Ещё утром ему оставалось только мечтать о том, что Сонхва когда-нибудь приоткроет ему свою душу, а не отмолчится, сменит тему или ответит уклончиво, пообещав поделиться сокровенным «попозже». И для Сана это — несравненно важнее любых ласк. Хотя, конечно, нисколько не отменяет его желания прикоснуться к капитану, снова почувствовать жар его тела и хотя бы на некоторое время забыть обо всём, что гложет — забыть самому и помочь Сонхва. — Боюсь, я не слишком много о нём знаю, — горько усмехается Сонхва, возвращая Сана из его фантазий к разговору. — Куда меньше, чем я бы хотел… Он всё время был в море. Возвращался, может, раз в сезон — только тогда, когда дорога снова приводила его в Манилу. Ещё до моего рождения он и его команда грабили в основном в испанских водах — почти не отплывали от Филиппинских островов. Милое дело — все настолько боялись пиратов моро с чёрными флагами на мачтах, что фрегат с испанским знаменем сразу внушал доверие и заставлял явно помедлить с тем, чтобы в него стрелять. — Сан удивлённо приподнимает брови: стоило догадаться, что Сонхва, да, и должно быть, его отец тоже — явно не первый, кто додумался до подобного, однако его восторга от такого простого, но весьма умного хода, это не умаляет. — Но потом, когда голландцы снова сцепились с британцами, отец решился на авантюру и стал иногда ходить немного южнее. Поначалу они не решались подходить ни к Молукку, ни к Сулавеси, ни тем более к Калимантану или Суматре: кто вообще захочет идти в незнакомые воды и земли неподготовленным? Но вот, грянула война: уже четвертый раз ввязываться в конфликт с англичанами… Ничему голландцев жизнь не учит. Но это и хорошо, потому что отцу и остальным его друзьям это было только на руку. А после сражений столько добра оставалось — иногда даже корабли целёхонькие. — «Чайка» один из них? — Верно. Отличный барк, дубовый. С самой верфи тогда отправился в бой, и почти не пострадал. И сейчас ещё даже половину своего срока службы не отходил! — радостно и гордо за подаренное ему судно отзывается Сонхва. — Но, на самом деле, это было уже в самом конце войны. До этого они, поначалу, просто пользовались тем, что голландцы сильно ослабли. Уже тогда это было очень заметно: никто не знал ни состав флота компании, ни своих коллег, ни что и кто вывез или привёз в какой-то из портов. Они сами иногда могли друг друга перестрелять по незнанию, представляешь? И не такое бывало. Конечно, это всё замалчивалось, и списывалось на нападения пиратов, но те, на самом деле, порой просто приплывали на всё готовое. Ради вот таких недоразумений они и стали ходить на юг. Ну и ради южных сокровищ, конечно. — Сокровищ? — в изумлении вытягивает губы Сан. Разумеется, он слышал слово «сокровища», и не раз, и особенно часто — по отношению к гряде островов, на которой он жил и сам, однако тогда под сокровищами подразумевались пряности, что они так старательно и заботливо растили. Иногда слышал, как путники, проводившие вечера в местном трактире, сокровищами называли огромные храмы, — чанди, — и их несметные богатства, что таятся в самых глубинах непроходимых лесных чащ — но, как бы ему ни хотелось в них верить, всё равно считал эти истории тем, чем они и являлись: лишь красивыми легендами. А ещё слышал расхожее выражение, что сокровища на земле Ост-Индии на каждом шагу — чуть ли под ногами не валяются. Сан решает, что речь идёт именно об этом, ведь, вероятно, именно эти сокровища он сегодня лицезрел в тронном зале, однако на всякий случай уточняет: — Ты о золоте и драгоценных камнях? Или ты тоже веришь, что где-то там, на Яве, глубоко в джунглях, стоит забытый гигантский чанди? — сам не веря, что говорит кому-то об этой глупой сказке, молвит Сан, хлопая ресницами. — В первую очередь, всех интересовали камни, ты прав, — загибает пальцы Сонхва, рассуждая, — во вторую — то, что тебе и самому известно: ваши чудесные специи. В третью — да, действительно, чанди, точнее, то, что можно из них забрать. Они ведь усыпальницы монархов: представляешь, сколько всего в них можно найти? Кстати, в тот, что на Яве, я верю, — к удивлению Сана признаётся капитан, подтверждая, что тот, несмотря на своё происхождение и совсем иную веру, знает многие вещи об этой земле, тем самым вновь подогревая его явный интерес — к жизни, к путешествиям и к нему самому. — Но, мне кажется, есть ещё кое-что. Люди. Как ни крути, а люди здесь — настоящие мастера своего дела. Даже если говорят о себе совсем иначе. Видишь? Это первый подарок отца из Молукку, — указывает он на ножны на поясе, и Сан тут же вспоминает, каков на ощупь капитанский крис — изящный, искусно выполненный, завораживающий и, по мнению Сана, почти волшебный клинок. — Человек, сделавший его, насколько я помню по рассказу, говорил, что он, вообще-то, торговец, а клинки — так… он просто «проводил время», изготавливая их. И как тут не поверить в то, что на юге живут люди с золотыми руками? Вновь всплывает в памяти Сана тот день, когда довелось однажды точить крис капитана, и как он прижимал его к себе, словно свой собственный, которого у него, по стечению обстоятельств, никогда не было, и, вновь и вновь почти что зажмуриваясь от образа блеска острия, Сан размышляет о том, кто мог бы сделать подобный кинжал. Он не уверен, поэтому не спрашивает прямо, откуда конкретно всё-таки тот взялся, и действует иначе: — А могу я… ещё раз взглянуть на него? — вдруг нерешительно спрашивает Сан, на что Сонхва без вопросов снимает ножны с пояса, откладывает их на столик, а вынутый кинжал протягивает юноше. Тот, под наблюдением капитана, взвешивает его в руке, чуть вытягивает её, внимательно рассматривая острие то издалека, то, вновь поднеся кинжал к себе, вблизи. Аккуратно обхватывая лезвие Сан оценивающе глядит на рукоять и пытается убедить себя в том, что это совпадение — мало ли на свете мастеров, не признающих себя таковыми, помечающих свои кинжалы подобными узорами? Однако уже совсем не фантомный холодок под кончиками пальцев от изгибов змеиных тел на оружии с каждой секундой всё больше убеждает его в правильности хода его мыслей. Мимолётное видение переносит его в небольшую мастерскую — крохотную пристройку, в которой он, ещё маленьким, провёл столько времени, наблюдая за тем, как отец сосредоточенно, будто под гипнозом, выводил и на рукояти, и на острие ножа в форме священной наги её младших сестёр. Пристально разглядывая уже готовые клинки Сан отмечал, что каждый узор единственный в своём роде; сплетения хладнокровных были подобны цветам, которых, как известно, в мире нет двух одинаковых, и такие соцветия на смертоносном оружии, мирно лежащем на вбитых в стену опорах, Сану и впрямь виделись настоящим искусством. Как бы то ни было, отец никогда не считал себя мастером, никогда не распространялся о том, что делает в свободные часы, и даже своей супруге не сразу признался, где пропадает в жаркое время с полудня до заката. Лишь сыну был доверен его небольшой секрет, о котором он просил особо не болтать: ведь если бы кто узнал, что клинки тот создавал вовсе не ради заработка — его определённо не поняли бы. И пусть шанс того, что один из них стал даром загадочному приезжему незнакомцу, говорящему на его родном языке, которого отец мог увидеть в трактире на Тернате и разговориться с ним до той степени, на которой он мог бы подарить ему одно из своих творений на память, невелик, однако сердце подсказывает Сану, что он всё же не ошибается. Ведь сам Сан, будучи сыном своего отца, поступил точно так же: с одной лишь разницей, что отдал незнакомцу, которого встретил, не кинжал, а всего-то всю свою жизнь. И, быть может, отец и не успел сделать крис ему самому, уверяя, что тот ещё слишком юн, и следует подождать хотя бы до шестнадцати лет. Однако если одна из немногих его работ нашла приют в ножнах у Сонхва — Сан совсем не в обиде. — На юге в самом деле много разных сокровищ, — тем временем молвит Сонхва, особенно выделяя интонацией последнее слово, когда задумчивый Сан отдаёт ему крис обратно. — Но люди — самое большое богатство любой земли, — назидательно добавляет он, и Сан соглашается. — Только не все это знают. Видимо, Сану не удаётся скрыть уже собственные печаль и тоску в голосе: в голове всё смешивается, от мыслей о незавидных судьбах тех несчастных, в поте лица трудящихся на алчные и жестокие колониальные власти, которых он повстречал за последние месяцы немало, до размышлений о жизни его собственного отца, что так старался обеспечить им с матерью хорошую, сытую жизнь на Тернате, но так и не сумел реализовать весь свой потенциал и познать от жизни истинное удовольствие. И под тяжестью вздоха Чхве Сонхва вновь меняет тему: — Так и есть… А что касается юга в общем… эти края чертовски хороши, и молча наблюдать издалека за тем, как слабела власть голландцев, для отца было невыносимо. Если вкратце, то он ещё тогда придумал делать ставку на их неорганизованность и тащить всё, что плохо лежит, у них из-под носа. Даже форму для себя и команды где-то на чёрном рынке прикупил. Уж чем-чем, а своей одеждой голландцы особо не разбрасываются, так что наверняка сняли с трупов, но если хорошо постирать, то даже и не заметишь. — Сан нервно усмехается, понимая, что и его одежда, которую он получил, ступив на борт, примерно похожего происхождения, однако признаёт, что Сонхва прав: и не заметишь, если не знаешь, а меньше знаешь — крепче спишь. — Но он всё не решался действовать именно так, пока война не утихнет. Ещё чего доброго нарваться на англичан: они тогда и впрямь были сильны, а ещё очень злы — их ужасно раздражало, когда что-то шло не по их плану, а, надо отдать голландцам должное, они очень долго им сопротивлялись. И поэтому, пока они не успокоились и не заключили мир, открыто заявляться в чужие воды они даже не пытались. Только на места сражений, под видом спасения выживших. Правда, их обычно не было — уплывали сами на шлюпках или сдавались в плен. Но зато вот так спасли мою птичку. — Но как можно было подарить ребёнку корабль? — всё не может уложить в голове этот факт Сан. — Я не завидую, — тут же поясняет он, потому что завидовать тут явно нечему — сам бы он с кораблём ни за что бы не управился, — просто это же очень… очень серьёзно. И рискованно. И неужели он не отговаривал тебя от такой жизни? — Конечно же я не пользовался им в таком возрасте! Он ждал меня около… Лет трёх, вроде бы. Да, я впервые решился взойти на борт только когда мне исполнилось шестнадцать, и то — не один. Первым подбил Юнхо: он уже что-то умел к тому времени, потому что собирался пойти служить во Флот Индий. Только тогда я решился уже по-настоящему разбираться, что к чему. И принял тот факт, что придётся мне выучить ещё пару языков. А что касается отца и того, почему он это сделал… Я долго думал об этом, — признаётся Сонхва, — и кое до чего дошёл… Мне кажется, с кораблём он, когда прибрал его к рукам у Суматры, ещё не знал тогда, что делать, и потому привёз его в Манилу, чтобы немного подлатать и уже на месте решать — разбирать его там, может, или выкуп требовать — там ведь в капитанской каюте, в ящике стола, на него все бумаги сохранились. Что, кстати, было очень на руку мне чуть позже. Но, кажется… — голос капитана опасно дрожит, но пока не ломается. Тот выдыхает и стойко продолжает: — Кажется, он почувствовал, что скоро его не станет. И потому сразу отдал мне. Вновь в помещении повисает тишина. Сан бросает взгляд то за окно, замечая, что тонкий острый полумесяц стыдливо прячется за дымчатыми облаками, то на подсвечник совсем неподалёку от себя, некоторое время завороженно наблюдая за тем, как крупные восковые капли скатываются подальше от жара пламени, то вновь переводит внимание на Сонхва, погружённого в воспоминания. — Как это случилось? — прочистив горло осторожно спрашивает Сан, готовый, если вдруг что, тут же пойти на попятную. — Не поверишь, но и об этом я тоже не знаю подробностей, — с горечью качает головой капитан. — Знаю лишь что он долго не решался отплывать, и потому провёл тогда дома больше времени, чем обычно. Почти месяц, может. Много говорил со мной в те дни. Я с детства всем заявлял, что хочу когда-нибудь быть как папа, и он, в общем-то, не возражал. И тогда он особенно много рассказывал мне о том, что узнал, придумал. Учил всякому: до сих пор помню, как пытался мне объяснить, как искать дорогу по звёздам. Я тогда ничего не понял. И он ругал меня, когда я торопился, злился, бросал начатое. Объяснял, что, если я тоже захочу ходить в море, мой характер мне будет только мешать. И очень просил не лезть на рожон и быть умнее, а не смелее, когда уже прощался, уезжая. Мама долго плакала, хотя обычно легко его отпускала. А в этот раз будто тоже чувствовала, что он… что он не вернётся. Мы не беспокоились, ну, поначалу. Обычное дело — когда от него нет вестей. Переживать мы стали когда они появились. — Письмо пришло? — осторожно предполагает Сан. — Хуже, — качает Сонхва головой, — что-то вроде… знаешь, иногда в городах развешивают такие… в людных местах. Листовки, наверно. Обычно когда хотят донести до жителей что-то важное. В тот раз важным оказалось сообщить, что они повесили экипаж пиратского корабля. И ладно бы просто повесили — нет же, устроили показательную казнь прямо в Батавии. Специально привезли туда с Южного Сулавеси, где их схватили — там-то ведь слишком тихо. А тем, кто не видел — вот так, листовками рассказали. Одну нам привез единственный выживший, лоцман отца. — Это… это точно? — Отчасти Сан понимает: надежды на лучший исход нет. Однако думает, что, быть может, Сонхва в подобном положении интересуют уже не факты, а тёплые слова, и поясняет: — Я имею в виду… Может, это ошибка? — Не может быть ошибки. Лоцман видел всё своими глазами. Он сам всего-то ненадолго отошёл от них в порту, когда те собирались отчаливать с Сулавеси — бегал покупать патроны, кажется. А когда вернулся — их уже брали. Не повезло, понимаешь? Они забрали один груз, несколько ящиков опиума, вместо настоящих представителей компании. И будь удача тогда на их стороне, они бы тихо ушли оттуда, и никто ни о чём не догадался бы. Но всё… всё как будто пошло не так. Настоящие сотрудники зачем-то приехали раньше положенного, поняли, что пропала не ерунда вроде сухпайков, а то, за что им предстоит отвечать своей головой, а местные взяли да указали на них. Не со зла, я думаю. Может, даже как лучше хотели, думали, что помогают. Лоцман рассказал, что всю команду забрали и сначала около недели держали в форте, и только богу известно, что там с ними делали. А затем тайком вывезли посреди ночи. Лоцман от них сильно отстал, и только в Батавии понял, что прибыл туда, куда нужно. Потому что, когда он пришвартовался, их уже вели на казнь. Без суда. Просто ради… не знаю, ради чего. А на этой… этой листовке написали, что поступят так с каждым, кто осмелится действовать против компании. Сан не мигая продолжает глядеть на Сонхва, рассматривая его лицо и то, что он совсем не ожидал на нём увидеть. Тот чуть тушуется и стирает напряжённой ладонью влагу с щеки, и, глядя на свою руку с удивлением, бормочет: — Не могу поверить, что кому-то это рассказываю. Извини. И слова, и действия Сонхва совершенно выбивают Сана из колеи. Не впервые капитан кажется ему уязвимым, но впервые внутри разгорается такой силы желание его защитить. И Сан готов на чуть более, чем всё, лишь бы понять, как. Пока что всё, что он может ему предложить — это протянуть к капитану руки и позволить ему продолжить. — Они же ничего не сделали им даже… Не успели толком, — причитает Сонхва, выдыхая и машинально сплетая пальцы с Саном, и перечисляет: — не убили никого, ничего не разрушили, а опиум этот проклятый… да списали бы на ошибку и вернули бы, с процентами. Всегда же можно договориться. Но голландцы выбрали переломать им шеи на глазах у толпы. — Они проиграли войну накануне, — тихим голосом принимается рассуждать Сан, — и уже были слабы. С британцами не справились. Зато нашли повод показать, что хоть с пиратами могут разобраться. — Пыль в глаза, — шепчет Сонхва, соглашаясь. — Лишь бы никто не заметил, что они мечутся как загнанные звери. Отец просто попал под горячую руку. На его месте мог быть кто угодно. И от этого мне, если честно, только хуже. — И ты не боишься? После того, что они сделали… В ответ Сонхва почти ободряюще слегка сжимает его пальцы и молвит: — Нет. Страха у меня нет. Только злость. Она пересиливает даже стыд от того, что я ношу их форму. Мне не страшно, Сан, — убеждает Сонхва его, — потому что они не страшнее и не сильнее. Сейчас-то точно. Все эти колонизаторы за последние десять лет совсем выродились. Они плюют на любые недостачи, перекладывают ответственность на соседние отделения и сами подворовывают, и все об этом уже давно знают. Это не говоря уже о том, что они делают с населением, и как сильно их ненавидят. Могу поклясться, ты и сам это видел. Они в агонии. И что бы они сейчас ни сделали, кого бы ни повесили, если вдруг сумеют хоть кого-то поймать, в чем я сильно сомневаюсь, у них уже не выйдет притворяться, что их дела идут отлично. И, раз уж они по какой-то причине до сих пор всё ещё здесь, я украду у них всё, что смогу украсть. Даже ломаный дуит — и тот заберу, потому что они и его не достойны. Деньги не вернут мне отца, знаю. Но, по крайней мере, я доставлю им столько проблем, сколько успею. Особенно Батавии, — жестко и отчаянно заканчивает Сонхва. После этой пламенной искренней тирады сдерживать свой порыв оказывается уже не в силах Сана, и тот, покачиваясь то ли от вина, то ли от потрясения, поднимается с постели и перебирается к Сонхва на колени, не встречая никакого сопротивления с его стороны. Взобравшись, он инстинктивно, словно и впрямь осуществляя своё стремление его защитить, аккуратно дотрагивается обеими своими руками до головы Сонхва, позволяя тому самому, в таком же неосознанном порыве, прижаться к его груди и, на сей раз, снова вместе помолчать: расслабить крепко сжатые от злобы челюсти, выдохнуть, почувствовать, как Сан медленно дотрагивается сквозь пряди волос до его кожи и услышать, как в это время особенно сильно трепещет его сердце. Обнимая Сонхва, который и сам охотно сцепляет руки в замок за его спиной, Сан продолжает, вкладывая в свои прикосновения как можно больше нежности, безмолвно и успокаивающе гладить его по голове, размышляя о том, что, хоть месть, в его понимании, и не самая благородная цель, он всё же не имеет права судить капитана за стремление к ней. Кто знает, как повёл бы себя он сам, окажись он на его месте. Он не чувствует к нему отторжения или жалости, хоть, несомненно, пока он слушал искренние слова капитана и наблюдал за тем, как тот обнажает свои чувства перед ним, у него невольно и защемило в груди. И, когда спустя некоторое время, он находится с ответом, что же за чувство сейчас преобладает в нём, Сан понимает: это благодарность. Осознание того, что, судя по словам Сонхва, мало кто знает такие подробности его жизни, и волнение от того факта, что он заслужил его кажущееся невероятно хрупким доверие и невиданную доселе откровенность, ещё сильнее трогает Сана, и оттого он ещё трепетнее ласкает капитана, почти невесомо целуя его макушку и вызывая у того неожиданный прилив крови к щекам — Сан это явно ощущает собственной кожей. — Да и как я могу чего-то бояться, когда ты рядом со мной, — поднимая после этого глаза на него и рассматривая лицо напротив добавляет Сонхва. — Так что буду продолжать своё дело, пока я жив. Сан теряется. Он оказывается, всё ещё совсем не бесстрашный: это капитанское «пока я жив» пугает, пробирая до самых костей, как и следующий за ним долгий взгляд, в котором, как и всегда, несмотря на блеск в глазах, Сан видит тоску. Ему кажется, что он начинает понимать, отчего: может, Сонхва уверен, что смерть ходит за ним по пятам, и терять ему нечего. Но Сан такого же мнения не придерживается, и ему определённо есть, ради чего жить не только в ближайшие пару дней. И как бы ему хотелось вложить эту мысль в эту красивую голову. — Есть куда более приятные вещи, которые можно делать, пока живешь на этом свете. Они тоже стоят того, чтобы жить, — немного туманно и уклончиво говорит Сан. Сонхва загадочно улыбается, продолжая изучать его, глядя снизу вверх, и наконец, соглашается с этим. — Стоят. В тот же миг Сан смущается своей непривычной откровенности в словах, а ещё сильнее — когда руки капитана перемещаются с его талии, и тот крепко подхватывает его под ноги. Сан испуганно цепляется за его шею, когда тот поднимается с кресла, а затем одним коротким движением легко и даже в какой-то мере изящно возвращает Сана на кровать и на время отстраняется, наконец развязывая раздражающую шнуровку на собственной рубашке, закусив губу и пытаясь прикрыть от Сана свою улыбку. А тот всё равно подмечает, и, в попытках сгладить свою, возможно, излишнюю резвость, объясняет явно повеселевшему капитану: — Я… Слушай, я действительно не знаю, правильно ли то, что я чувствую… — А тебе нравится это — это чувство? — нахмурив брови уточняет Сонхва. — Нравится. — Значит, правильно, — наконец сняв с себя рубашку присаживается он перед Саном. — Многие говорят иначе, но разве это важно? Когда я уверен в своей правоте — я никого не слушаю, и тебе советую. И… я тоже чувствую с тобой… что-то подобное, наверно. Говорят, конечно, за это попадают в ад. Но мне всё равно туда дорога, так что какая разница, за что конкретно? Уж пусть лучше за что-то приятное, — дотрагиваясь до щеки Сана произносит Сонхва и первым целует его. Стараясь хоть немного помедлить и не поддаваться накатывающему даже от такого лёгкого и ни к чему не обязывающего поцелуя желанию так уж сразу, Сан принимается обдумывать слова Сонхва и осознавать, насколько сильно он ценит именно эти моменты — когда Сонхва, вместе с форменной одеждой, снимает с себя и свои капитанские полномочия и всё, что им сопутствует, и становится настоящим Сонхва, таким, какой он есть, без прикрас. Именно без такого Сонхва Сан уже не представляет своего существования. Того самого Сонхва, который, вынужденно подвергнув его наказанию, считал дни без него. Того самого Сонхва, который держал его руку, даже когда Сан не сумел проявить себя. Того самого Сонхва, которого Сану удалось разглядеть сегодня ещё чётче. И ценит Сан эти моменты не только за то, что, пользуясь ими, Сонхва касается Сана с нежностью, которой тот от него совсем не ожидал раньше, и глядит своими влажными тёмными глазами на него с обожанием, но и ещё и за то, что он ставит между искренностью и близостью знак равенства и принимает всё, что у Сана на душе, со своей стороны не подвергая сомнениям правильность и нужность происходящего между ними. — И потащишь меня в ад за собой? — вдруг отстраняясь прищуривает глаза Сан с усмешкой. — Конечно, — со всей серьёзностью отвечает Сонхва. — Если ты не решишь переродиться — буду ждать тебя там. Мне будет очень скучно гореть без тебя. — Если есть такой вариант — я только за, — не сдерживает улыбки Сан, делясь своими опасениями: — я совсем не хочу перерождаться червяком. — Почему же сразу червяком… Может, ещё отработаешь и останешься человеком, — попутно оглаживая плечи Сана успокаивает его Сонхва. — Мне это ни к чему. Я всё равно предпочту ад с тобой, — бессильно запрокидывая голову назад и позволяя Сонхва прижаться к своей шее губами молвит Сан. Свой выбор он уже сделал. Под напором Сонхва и тяжестью его тела Сан спустя несколько мгновений ложится на спину, а Пак, в свою очередь, приятно придавливает сверху. Лицо Сонхва — совсем близко, и Сан на этот раз уже сам тянется к нему пальцами и упивается всем, что есть в нём, и тем, что вокруг. Он не пьян — не так уж много и выпил, но кружащаяся голова даёт о себе знать, добавляя какой-то дымки окружению и словно погружая Сана в сон. При этом всё остаётся таким настоящим, таким правдивым — улыбка мужчины напротив, душистый аромат цветов под окном и сладкое тепло, что разливается по всему телу от самых легких касаний. Он посмеивается от щекочущих кончик его носа волос Сонхва, когда тот задумчиво выбирает место следующего поцелуя поначалу в районе лица и шеи, наслаждается накатывающим жаром, что приносит за собой приятное волнение от того, что с каждым новым он продолжает спускаться всё ниже и ниже и прогонять один его страх за другим, и остаётся наедине лишь с одной-единственной мыслью, которую не смогли стереть из его сознания ни приторная сладость вина, ни мягкая постель, ни чужой вкрадчивый шёпот: «Мне не кажется. Я и правда его люблю». Очень скоро одежды ни на нём, ни на Сонхва совсем не остаётся — это происходит так легко и естественно, что Сан даже и не замечает, и только с облегчением осознаёт, что больше его движения не стесняет ткань. Поначалу он краснеет, когда Сонхва тянется к оставленному на ближайшем подлокотнике кресла мундиру и достаёт из кармана мельком сверкнувший в свете пламени бутылёк, и по первости вздрагивает, вынужденно инстинктивно хватая Сонхва за свободную руку, лежащую на его бедре; тот реагирует — останавливается, вновь нависает над ним, оперевшись на локоть, изучает его напряженное лицо, стараясь ничего не упустить и заметить даже малейшее изменение. Скользит кончиком носа по скуле, а затем опускает голову ещё ниже и просит на ухо: — Скажи, когда будешь готов. Сан отзывается коротким «угу» и облизывает пересохшие губы, а Пак ждёт — молчаливо и вместе с тем терпеливо. Он бережно, неспешно расслабляет его, не уставая отмечать, как тот красив, и Сану ничего не остаётся, кроме как показать ему улыбку, отчего и сам Сонхва светлеет на глазах, и любоваться на него в тёплом мерцании свечей Сану становится ещё приятнее. Наконец он оказывается совершенно бессилен перед Сонхва, и словно кожей ощущает, как меняется и его настрой: тот действует всё увереннее, а во взгляде напротив Сан замечает уже знакомые искорки — неужто такие же Сонхва видел в его глазах и нарёк «чертятами»? Как бы то ни было, искорки оказываются заразительны, и вскоре и Сан чувствует, как его собственное тело становится податливым и услужливо идёт навстречу, время будто принимается играть с ним, ускоряясь и позволяя быстрее привыкнуть к новым ощущениям, а стеснение и лёгкая нерешительность его покидают, вынуждая Сана признаться самому себе, что ему явно хочется большего, причем давно, и его терпение уже почти на исходе. Сонхва не оставляет это незамеченным и заходит дальше, едва Сан это позволяет, подсказывая своими нетерпеливыми касаниями и словами: — Пожалуйста. С трудом, но он всё же фокусирует взгляд на смуглом лице, когда Сонхва неожиданно решает сменить положение: выпрямляется, присаживается на перине и тянет Сана к себе, позволяя самому контролировать происходящее, а затем сгибает ноги в коленях, придерживая его за блестящие от масла бёдра и вынуждая его чуть податься вперёд со сдавленным тихим стоном. Однако Сану кажется, что и этого мало. Сам он всё теснее жмётся ближе к Сонхва всем телом, обхватывая того за плечи и принимаясь неторопливо двигаться, мельком замечая, опускаясь ниже, что Сонхва с восхищением разглядывает его тело, хотя и видит его далеко не впервые. Вдоволь налюбовавшись Сонхва льнёт к его шее и спускается ниже к ключицам, отчего Сан, двигающийся в размеренном, таком удобном для них обоих темпе, вязко улыбается, пока тот касается губами и языком его гладкой, слегка сияющей от испарины кожи, будто источающей жар в свете крохотных огоньков свечей, тающих вдали покоев. Он ещё крепче обхватывает шею Сонхва, а тот своими руками придерживает за талию, изредка чуть приподнимая его сам и ни на мгновение не прекращая покрывать его тело бесчисленными поцелуями, порой мурлыкая что-то себе под нос — Сан различает разве что своё имя. И пока Сонхва влажно целует его кожу и неторопливо двигается внутри, Сан думает, что никогда раньше не ощущал чего-то подобного. Но даже одного раза ему хватает, чтобы пристраститься и даже, глубоко в душе, побранить себя за то, что, бывало, сомневался, правильное ли решение он принял тогда, на Тернате. Ведь прямо сейчас он чётко осознаёт, что жизнь без Сонхва ему уже не будет нужна, и не только жизнь — он уже поклялся, что и после смерти пойдёт за ним. И теперь он понимает. Понимает, что тоже может быть важным. Что тоже может быть нужным. Что тоже может быть любимым. Важным совсем не так, как когда без твоего участия план рассыпается в пыль. Нужным не для того, чтобы дело было сделано. Любимым не только тогда, когда не доставляешь неприятностей. А по-другому. Безусловно. Это не сравнится даже с глотком холодной воды в полдень самого жаркого дня в году, это — желаннее, искреннее и глубже. Каждый тяжелый вздох, срывающийся с уст Сонхва, Сану милее музыки, сладких речей, проповедей и даже полной тишины, которую он так любит, и, когда Сан вторит ему, почти теряя рассудок и увлекая того в глубокий поцелуй, когда у него начинает темнеть в глазах, чтобы заглушить собственный стон, тот ускоряется, а чуть погодя — мерно дышит совсем возле уха Сана, опаляя кожу своим горячим дыханием, гладит его чуть вспотевшую спину и совсем не спешит отстраняться, как, впрочем, и Сан, надеясь ухватить ещё немного таких отчаянно нужных мгновений их единства. — Мне так хорошо с тобой. — Тяжелой ладонью Сонхва поглаживает его взмокшие волосы, попутно прижимаясь губами к виску. — Ни с кем так не было. Ты самое лучшее, что было в моей жизни, Сан. — А ты — в моей, — отзывается он, прерывисто дыша и роняя голову в изгиб шеи мужчины. — Думаю, твоя ванна уже готова. — Наверно... — выдыхает Сан, в очередной раз покрываясь мурашками, когда поднимает голову, а Сонхва снова проводит рукой по его волосам, убирает их со лба и оставляет уже на нём ещё один невесомый поцелуй. — Идём? — продолжая глядеть на Сана своими тёмными глазами, да так, что тому впору бояться утонуть, спрашивает Сонхва вкрадчиво. — Идём, — соглашается он, так нехотя покидая его объятия, утешаемый лишь надеждой, что вынужден сделать это совсем ненадолго. Сонхва, судя по всему, тоже не хочет его оставлять, и потому тут же подаёт свою руку, медленно поднимаясь на ноги, и, когда Сан, наконец, хватается за неё, а не отмахивается — Сонхва улыбается. С этой улыбкой он и ведёт Сана босиком по холодному полу к дальней части его комнаты, где позволяет себе чуть поухаживать за измождённым Саном, что устало опирается о край ванны. Сонхва сам снимает воду с нагретой печи и сам смешивает её с холодной, и, когда остаётся сам доволен результатом, просит Сана попробовать. Тот, несколько сонный, мельком касается её самыми кончиками пальцев и кивает, тут же залезая внутрь, всё держась за Сонхва, а следом за Саном он, вслух проговаривая, что надеется не расплескать все свои старания, пристраивается позади. Сан не назвал бы ванну просторной или даже широкой: места им двоим хватает впритык, и Сан радуется — ему ничего не остаётся, кроме как вновь оказаться совсем близко к Сонхва, кожа к коже. И тот, судя по его поведению, тоже не слишком-то против. Сану даже не приходится намекать — Сонхва сам обхватывает его со спины, прижимается к ней грудью и утыкается носом в мокрую шею. Сан же чуть запрокидывает голову и блаженно закрывает глаза. Чужие руки перемещаются ниже, поглаживая, спускаются от плеч Сана к животу, заставляя последние, самые лёгкие и щекочущие мысли, которые не успели покинуть его голову в минуты близости с Сонхва, окончательно улетучиться под мелодию из плеска воды и бархатного шёпота, оставляя его лишь с желанием слушать эти два звука вечно, а, может, и провести вечность в горячей ванне в объятиях этого мужчины. — Сан, я кажется... Кажется… Сонхва так и не заканчивает — его губы вновь оказываются на чужой коже и неторопливо ласкают чувствительную веснушчатую шею. Сан порывается спросить, что же ему кажется, но лишь усмехается, понимая, что капитан нарушает собственное правило и точно не ответит. Впрочем, это сейчас и неважно. Сан и так знает. Так проходит ещё некоторое время, прежде чем вода остывает — по мнению Сана, слишком уж быстро. Он всё ещё совсем не хочет расставаться, пусть и замечает, что за окном уже глубокая ночь, а от свечей, расставленных по помещению, остаются совсем уже небольшие огарки. Не произнося ни слова он оборачивается к Сонхва, натыкаясь на задумчивый, но тоже уже весьма утомлённый взгляд, и решает, что пора ему отправляться в постель, собираясь было сказать об этом, однако Сонхва опережает его, словно читая мысли: — Хочешь спать? Сан обречённо кивает и тут же опускает взгляд, когда чувствует, как спину его вдруг обдувает свежий ночной ветер. С грустью он ожидает услышать лишь шелест одежды позади и то, как за Сонхва захлопется дверь, однако тот опускает руку ему на плечо, обращая на себя внимание, и вручает уже давно подготовленное полотенце. К удивлению Сана Сонхва не спешит его покидать. Избавившись от смятого ими покрывала и отодвинув в сторону одеяло, он первым ложится на гладкие простыни, а Сан в свою очередь устало припадает щекой к его ещё влажной коже на груди и кладёт руку поверх живота, чувствуя, как тот ещё теснее прижимает его к себе. Шумные удары сердца в широкой груди постепенно замедляются, пока Сонхва одной рукой придерживает спину Сана, а второй лениво перебирает мокрые прядки на его голове. — Ты останешься со мной? — поднимает глаза он. Вместо ответа Сонхва подтягивает к себе одеяло и расправляет его над собой и прижавшимся к нему Саном. Его тяжесть почти мгновенно усыпляет Сана и тот, всё не отстраняясь от Сонхва и не успевая даже ни о чём подумать, мирно закрывает глаза и проваливается в сон.***
Дело близится к полудню, когда Сан просыпается. Едва очнувшись он, стараясь проморгаться, тянется и переворачивается с живота набок, и, ощущая себя слишком маленьким на такой огромной постели, замечает, что место подле него пустует. Чуть придя в себя он дотрагивается до смятой простыни рядом с собой и чувствует, что та уже остыла — Сонхва ушёл уже давно. Он ощущает что-то саднящее в груди и зажмуривает глаза, надеясь провалиться в сон обратно — туда, к нему. Не выходит. Сан глубоко и слегка разочарованно вздыхает, но, когда солнце из-за окна всё сильнее печёт ему макушку, а, стоит ему попытаться поднять голову, принимается слепить глаза, тот озадаченно хмурится, примерно определяя время и удивляясь, как же это его не разбудили — ведь скоро им отплывать. Решив для себя, что, пусть Понтианак и был на редкость гостеприимен и подарил Сану одни лишь приятные впечатления и воспоминания, он всё же не намерен опаздывать на борт «Чайки» и уж точно не собирается оставаться здесь, и потому торопливо ополаскивает лицо и не заботясь об аккуратности в спешке одевается. Окинув взглядом покои и убедившись, что он ничего не забыл, Сан закрывает за собой дверь и выходит в коридор, обнаруживая, что это крыло дворца, судя по тишине, уже пустует. Он по памяти направляется к центральной части дворца, недоумевая, почему же о нём позабыли, и, погруженный в свои мысли, совсем не замечает, как поскрипывает дверь в библиотечный зал, слыша лишь уже голос позади: — Доброе утро, — широко улыбается Сонхва, когда Сан всё же оборачивается на звук. Тот подходит ближе и, помедлив, протягивает руку и едва заметно дотрагивается до пальцев Сана. — Ты так сладко спал, что мне духу не хватило тебя беспокоить. Хотел, чтобы ты отдохнул вдоволь, — шёпотом поясняет он, а затем вновь возвращается к привычному тону голоса. — Ну что, готов отплывать в Батавию? — Ещё как, — отзывается довольный Сан, чьё разочарование и грусть от неудачно начавшегося утра совсем сходят на нет. — Прямо сейчас? — Да. Зачем медлить? — демонстрируя Сану целый ворох контрактов на обмен пожимает Сонхва плечами. Тот соглашается и, без возражений и лишних вопросов, следует по коридору за Сонхва и покидает дворец в его сопровождении. На пристани их уже ожидает экипаж «Чайки»: все они отдохнувшие, выспавшиеся, весело смеющиеся над шутками друг друга и бурно обсуждающие, что они сделают первым делом, когда окажутся в Батавии — и от этого зрелища душа Сана на некоторое время почти начинает петь. Тот от одного их вида подхватывает общее ликование, и, пока понтианакцы услужливо помогают им грузить на корабль их приобретения, с любопытством размышляет о том, что же их ждёт дальше. Здесь-то наивная радость Сана довольно быстро испаряется, сменяясь некоторой тревогой и потерянностью. Дорога им предстоит довольно короткая, и планов касательно того, как они будут тратить деньги, которые выручат за полученный сегодня груз, у команды много, и они наперебой рассказывают друг другу о них: Сан слышит что-то насчёт возвращения домой, постройки собственного жилища и покупки корабля лично для себя, однако сам недоумевает и совсем не может даже приблизительно признаться, даже самому себе, что бы ему хотелось получить. Конечно, заработать себе на безбедную старость — это здорово, но никогда не было его целью. Почему-то, думает Сан, ступая на борт и наблюдая за тем, как поднимается якорь, а понтианакцы на пристани с улыбками и поднятыми в прощальном жесте руками провожают их в путь, результат, в отличие от процесса, для него оказывается не столь важен. Он не может и совсем не хочет верить, что всё его путешествие закончится вместе с этой авантюрой, и понимает, что тот азарт, с которым он ещё день назад торопился в столицу, меркнет, а сам он грустнеет, облокотившись на борт и наблюдая за тем, как берега Понтианака всё отдаляются и быстро скрываются за горизонтом, оставляя Сану лишь синеву не самого спокойного сегодня моря. Позже он слышит, как кто-то из команды вскрывает один из немногих оставшихся на палубе ящиков, а затем неподалёку раздаётся голос Юнхо, предлагающий Сану поглядеть на драгоценные камни, но тот лишь ведёт плечами и поясняет: «Я что-то не в настроении». Юнхо бросает на это короткое «как знаешь», и Сан вновь остается один в кормовой части палубы, однако ненадолго. Сан узнает Сонхва по звуку шагов и оборачивается, совсем не заботясь о том, что его лицо сейчас, вероятно, довольно скорбное, что Сонхва тут же и примечает: — Да ты темнее тучи. Что-то не так? Сан мнётся с ответом, но обижать капитана, который может принять его молчание на свой счёт, совсем не хочет, и поэтому всё же предпринимает попытку объяснить: — Мне немного… немного грустно, что всё так скоро закончится. — «Всё» — это что? — недоумевает Сонхва, подходя ближе и тоже опираясь локтями о борт. — Всё это… путешествия. Вся эта жизнь… — не уверенный, может ли он использовать это слово, Сан делает паузу, но, в конце концов, всё же произносит его, — пиратская. Я боюсь, что после Батавии мы все, ну… разбредёмся кто куда. — Ну, — начинает Сонхва, поднимая глаза к небу, — кто-то уйдёт, кто-то придёт. Это жизнь, так бывает, — утешительно хлопает он Сана по плечу. — И, кстати, если ты помнишь, я ещё не намерен бросать грабить компанию пока она существует. Так что… если ты сам не захочешь завязать — я и «Чайка» всегда в твоём распоряжении. Это немного, но всё же успокаивает Сана: по крайней мере, тот, ради кого он всё ещё здесь, его покидать не собирается, а уж уход на покой Путры или Хонджуна он как-нибудь переживёт. Он встречается с капитаном глазами и растягивает губы в улыбке, однако тот, тщательно изучив её, всё же качает головой и выпрямляется, запуская руку во внутренний карман небрежно наброшенного на плечи расстёгнутого мундира. — Может, хоть это тебя немного взбодрит… Оттуда он извлекает не очень большого размера книгу в твёрдой обложке — с первого взгляда она кажется неприметной, однако углы форзацев расписаны золотым орнаментом, кажется, из слов на неизвестном Сану языке, а на переплёте он замечает цифру «3», и, когда Сонхва передаёт книгу ему в руки, рассматривает её, недоумевая, а затем, открыв где-то на середине, ещё больше удивляется. — Ну как? — обеспокоенно спрашивает Сонхва, наблюдая за тем, как Сан переворачивает страницы. — У меня было не очень много времени… и почти всё, что я брал с полок, было, как и тут, записано вязью… Зато в этой было много картинок, вот я и… — Здорово, — кивает Сан с улыбкой, поднимая на него глаза. — Мне больше нравятся книги про природу и всё такое, вообще-то, но я бы и в этом хотел что-то смыслить. Спасибо большое. — «В этом»? — Ну, это очень похоже на том от медицинского трактата, — разворачивает он книгу к Сонхва и показывает яркие, детальные рисунки человеческого тела и внутренних органов. — Может, разберусь, как они записывают бахасу своими буквами, и даже прочитать смогу. — В кои-то веки стащил что-то полезное, — со вздохом облегчения радуется Сонхва, и Сан — вслед за ним. Ещё некоторое время Сан проводит на палубе — дел пока нет, все слишком увлечены обсуждением их успеха, и Сан пользуется тем, что его никто и не думает беспокоить. Он с любопытством листает страницы только что подаренной Сонхва книги и про себя отмечает, что капитан в очередной раз, хоть и немного необычно, позаботился о нём, вспомнив, что книги в библиотеке вызвали у него особый интерес, и от этого Сан не может не поразиться тому, какого человека он обрёл рядом с собой. Такие знаки внимания действительно дорогого стоят. Спустя около часа с тех пор, как «Чайка» отчалила от Понтианака, Сан поёживается от неожиданного порыва холодного ветра в спину. Надевая мундир и тут же застёгивая его с мыслью, что не хватало перед его первым визитом в столицу простудиться, Сан глядит на небосвод и замечает, что солнца совсем не видно из-за клубящихся туч, а где-то вдалеке, уже, кажется, позади них, грохочет гром. «Будет шторм?», — вдруг спрашивает он у самого себя, тут же мысленно осекаясь — не стоит ему даже об этом думать. Тем более, что остальные члены экипажа пока не кажутся обеспокоенными: чуть умерив свой пыл после самого отплытия, к этому времени они скорее выглядят скучающими. Задумчивым видится Сану Сонхва, что стоит у штурвала и от нечего делать всё поглядывает на морской путь их барка, однако почему-то смотрит тот не вперёд, а назад. Сан хмурится и тоже поворачивает голову и через плечо глядит на горизонт, подмечая три пятна на нём, в которых узнаёт такие же большие, как и «Чайка», трёхмачтовые корабли с расправленными парусами, уверенно движущиеся следом. Не уверенный, стоит ли ему переживать, Сан всё же убирает на всякий случай книгу в один из вскрытых ящиков и подходит к Сонхва, пытаясь сначала лишь по выражению лица понять, стоит ли волноваться. Тот явно становится напряженнее, и Сан, хоть и привык всякий раз невольно перенимать его настроение, стараясь сохранить спокойствие, спрашивает обыденно: — Как думаешь, кто там? На это Сонхва качает головой и, понизив голос, обращается к Сану с просьбой: — Только не паникуй. — Постараюсь, — ёжась уже не от ветра, а от испуга, который, к счастью, он ещё может контролировать, заверяет его Сан. — Я только что кое о чём подумал… Может, не так уж мало визитов в Понтианак было? И мы просто не знаем именно об удачных возвращениях, потому что их не было? — Опережая Сана и его вопрос «в каком смысле», Сонхва тут же поясняет: — Может, они просто… они просто не позволяют ничего вывозить. Боже, какой я идиот… — Сонхва?.. — жалобно тянет Сан, когда тот срывается с места, приказывая команде собраться, а затем стремительно шагает за ним. Сонхва умоляет каждого члена экипажа поспешить и просит поднять все паруса, вслух благодаря бога за то, что погода на их стороне — шторм скорее всего не нагонит их, а попутный ветер подгоняет «Чайку». Сан пытается следовать его завету и не паниковать, однако Уён, оказывающийся рядом с ним у пушек, выглянув за борт и завидев то, от чего они бегут, вдруг взрывается возмущением и направляет его на Сана: — Это они нас догоняют, так? Ты что-то спёр у них, я уверен! — толкает он Сана в грудь, отчего тот еле удерживается на ногах. — Наверняка всё из-за тебя! Почему ничего не может быть нормально?! — Хватит на меня наговаривать! — отвечает Сан, двумя руками отталкивая его от себя, надеясь, что выходит хотя бы с такой же силой. — Прекратите! — прерывает Сонхва их перепалку срываясь на крик. — Отойдите все назад! Слушаясь приказа капитана и подхватывая за рукав стоящего рядом нерадивого Уёна Сан отбегает в сторону, к самому носу судна, прикрывая голову руками и слыша и даже видя вспышки череды выстрелов сквозь прикрытые веки. Помимо самих выстрелов слышит и удары совсем небольших по калибру снарядов о палубу — сам корабль те, кто их преследует, разрушать явно не хотят, и бьют лишь по живым целям, к счастью, ни в кого не попадая. «Не попадая же?..». Под градом небольших ядер, в основном пролетающих мимо или разрывающихся на подлёте, но изредка всё равно приземляющихся на борт и пробивающих насквозь самые незащищенные места палубы, Сан подползает к фальконетам, краем глаза замечая, что на другой стороне Хонджун вместе с Юнхо, пусть и задетым каким-то осколком, но всё ещё держащимся молодцом, заряжают пушку, и мысленно усмехается: так просто они не сдадутся, и думать, что они позволят Понтианаку и его флоту, который у него, как выяснилось, имеется, нарушить своё слово, убить их и забрать то, что они согласились обменять, поступив с ними как с, навскидку, десятками других экипажей — несусветная глупость. С этой мыслью, пылающей злостью и ожидаемым разочарованием в месте, что, казалось, так радушно приняло их и так гадко провожает, он уже довольно умело стреляет из фальконета в подошедший ближе всего борт то по их орудиям, то по ватерлинии: будут знать, как с ними связываться. Но, когда его слух привыкает к разразившемуся шуму, Сан вдруг краем уха разбирает чей-то хрип где-то вдали, и, бросив стрельбу, с риском вытягивает голову, пытаясь отыскать, кто ещё пострадал. Самое худшее его опасение оправдывается, и внутри у него холодеет. Куват уже оттаскивает упавшего капитана в сторону, но легче Сану от этого не становится. Сонхва заходится в кашле словно от сильного удара в грудь, и Сан хочет было сразу подбежать к нему, но, вместо этого, так и не пригибаясь обратно и тут же чувствуя, как что-то со свистом пролетает мимо его головы, пытается с холодным рассудком оценить обстановку — ведь Сонхва так и поступил бы. Пока с ним кто-то рядом, а у пушек Сан нужнее, как бы больно ему ни было слышать издалека этот лающий кашель. И потому, чувствуя, как что-то тёплое течёт за шиворот и липнет к коже, от уха до самой спины, Сан отмахивается от странного ощущения, думая, что ему чудится, и продолжает машинально, без эмоций заряжать, прицеливаться и бить уже только по ватерлинии — лишь бы дать им шанс побыстрее уйти. Только после череды метких выстрелов с их стороны и очевидного подтопления двух из трёх кораблей, следующих за ними, Сан возвращается из какого-то боевого транса, и то лишь когда Хонджун оттаскивает его от борта с орудиями, а Уён суёт ему в руки какую-то тряпку: — На, — велит он взять у него из рук кусок парусины, смоченной в холодной воде. Сан недоумевает и не решается забрать что-то из протянутой руки — зачем? Отвечают они оба ему уже без слов, силой расстёгивая его мундир, спуская с плеч и кивая на крупные, расползшиеся по правому рукаву его белой рубашки алые пятна. Сан неуверенно дотрагивается до шеи и уха — как раз там, где всё ещё липко и тепло. После — лишь тупит взгляд в красное пятно на ладони, отчего-то сомневаясь, что он готов услышать, сколько крови из него успело вытечь. Сейчас это его точно не волнует. Пропустив мимо ушей ещё одну, куда более настойчивую просьбу Уёна вытереть кровь и пойти обработать рану, Сан всё же, качнув головой, забирает обрывок материи у него, и, оставляя за собой явный след из багровых капель, движется в дальнюю часть палубы. И только оказываясь рядом с Сонхва Сан начинает снова отдалённо различать звуки: идёт явный, горячий спор. Кто-то рявкает «Батавия», другой вторит ему, третий умоляет сдаваться и плыть назад, чем тут же поднимает новую волну криков, а Сан, опустившись на колени, не молвя ни слова, глядит на искажённое мукой лицо капитана, которому больно даже глаза держать открытыми, и случайно пачкает уже своей кровью одну из его красивых рубашек, добавляя её к устрашающему узору из разрывов и пятен на ткани, пытаясь развязать узел на ней. Под ней он лицезреет россыпь мелких ран от картечи, и вглядываясь в каждую, надеясь, что осколки в основном застряли в слое одежды, Сан заботливо обтирает кровоточащие порезы кругом, замечая под некоторыми из них стремительно темнеющие пятна — следы ушибов. Сонхва, конечно, держится: вскрикивает, когда Сан, осознанно или нет, задевает некрупные, самые безвредные ранки, не глядя хватает его за одежду и крепко сжимает, жадно хватая ртом воздух, хотя дышать ему и непросто. Но Сан — не лекарь, и он понятия не имеет, хорошие ли это знаки. Сейчас он чётко осознаёт, что от того, как решится спор, зависит жизнь Сонхва, и вот теперь Сану становится по-настоящему страшно. «Ты же обещал, что всё будет хорошо», — злится Сан, вытирая непрошеную слезу. Его сердце болезненно сжимается, и он запрещает себе глядеть на лежащего практически без сознания Сонхва, пока не успокоится. Только поднявшись с колен и отвернувшись от него Сан позволяет себе всхлипнуть, но всего один раз, и сразу после — зажимает между зубами собственный язык и утыкается взглядом в ругающихся матросов на палубе. Вдруг к нему приходит осознание: все его страхи до этого были ерундой. И каким же он был слабаком, раз позволял им взять над собой верх. Настоящий же страх заставляет его открыть рот, подать голос и прервать спор, потому что если их не остановить прямо сейчас — они не договорятся никогда, а этого Сан допустить не может. Если у него есть хоть призрачный шанс спасти Сонхва — он сделает для этого всё, даже если придётся связать их и самому встать за штурвал. — Надо разворачиваться к Калимантану, — произносит Сан, готовясь защищать своё решение, но в первую очередь — Сонхва.