ultima thule

Смотря прямо в пустые неподвижные глаза стоящей напротив него на возвышении каменной статуи, точно тоже обратившей свой взор на него, Сан не отводит взгляда в благоговейном трепете или ужасе, как непременно сделал бы это, будь он помладше. Не жалея коленей он сидит на совсем необработанном и плохо подходящем для этого сложенного из булыжников полу местной пагоды, не зная счёта времени, лишь бы провести его где-то до тех пор, пока ему не будет вновь позволено оказаться в месте, где ему следует и хочется быть. Задавая милостивому Будде один и тот же немой вопрос, пожалуй, единственный, который его интересует, Сан всё же в конце концов склоняет голову: «Зачем?». Будда не отвечает, как и всегда. Потому ли это что он молчалив, или, может, потому что не хочет говорить прямо — Сан не знает, и лишь судорожно вздыхает, вновь оставаясь наедине со своей тупой, уже долго не покидающей грудную клетку болью, а затем зажмуривается и, в надежде заглушить уже её ответ, который он слышать вовсе не хочет, пытается вслушаться хотя бы в то, что его окружает — местный настоятель монотонно читает мантры, редкие прихожане, пошаркивая, обходят зал кругом, а ветер доносит нежный перезвон колокольчиков. Но ничего не успокаивает и нисколько не помогает; обилие звуков, цветов, запахов только сильнее сдавливает горло Сана и заставляет желать одного: убежать куда-то в темноту и тишину или хотя бы заснуть и спать так долго, покуда не окажется, что события последних нескольких дней — лишь его отчего-то не спешащий заканчиваться ночной кошмар. Сейчас, понимает Сан, самое ужасное уже осталось позади. Но ни его бесконечные молитвы тайком, ни уверенность знающих людей в том, что всё будет в порядке, ни тихий голос подсознания, намекающий, что в жизни всякое бывает и, несмотря на трудности, она обязательно продолжится, не могут стереть из его памяти те, казалось, бесконечные часы, в которые «Чайка» почти до смешного медленно продвигалась вглубь залива, скрываясь за стеной дождя, туманом, а затем и скалами, пряча путников и путая их следы, позволяя уйти от последнего уцелевшего, ещё не оставляющего попыток их преследовать вражеского фрегата. Часы неизвестности и грызущего изнутри отчаяния, которые он провёл, почти не отводя взгляда от Сонхва, — затихшего, будто неосознанно берегущего силы, — Сан, как ему кажется, запомнит навсегда, как самое страшное своё воспоминание. Поняв, что, как бы он того ни хотел, но помочь ему Сан никак не может, и всё, что ему остаётся, это бессильно смотреть на капитана, истекающего кровью, в чём Сан, в общем-то, мало чем от него отличался, он выбрал, пожалуй, самый мучительный способ справиться с реальностью — ждать. Никто точно не мог сказать, сумеют ли они оторваться от погони, сколько им предстоит плыть до ближайшего населенного пункта, смогут ли они не посадить корабль на мель в этом незнакомом заливе, будет ли у них возможность сойти на берег и перенести туда же раненых и выживут ли они, если не найдут тут помощи. Не знал всего этого и Сан, ввязываясь в спор, который и определил их курс. Уверенности в успехе у него, разумеется, не было — только вера и надежда на шанс, который вполне мог стать для них всех последним. Помог убедить команду в том, что оставаться в открытом море им никак нельзя, лишь, как ни странно, сумевший сохранить холодную (пусть и тоже не избежавшую ранений) голову и беспристрастный рассудок Юнхо, верно напомнивший, что они почти наверняка погибнут как бы они в итоге ни решили поступить, а потому особой разницы, куда им разворачивать «Чайку» и держать путь, в целом нет. Сан же, стараясь вычленить что-то вразумительное из своих рваных, беспорядочных мыслей, тяжело дыша и зажимая рукой вытянутый порез под ухом, оставленный особо острым осколком вражеского снаряда, пролетевшим по касательной, молвил, что, если они доберутся до суши, они смогут получить какую-никакую, пусть и очень призрачную, но возможность спастись, и потому, даже если они не хотят слушать его — пусть слушают здравый смысл. «Разве вы не хотите хотя бы попробовать выжить?», — надрываясь, из последних сил хрипел Сан, перекрикивая всё не прекращающуюся даже после веских доводов перепалку, зная, что только так он заставит их себя услышать, а ещё — не расклеится окончательно сам, на время оставляя лишь где-то на задворках сознания отчаяние от собственной беспомощности и опасения, что, как бы он ни старался, последнее слово не только в судьбе Сонхва, но и всей команды, останется не за ним, не за Хонджуном или Юнхо, и даже не за людьми на борту корабля позади, а за случаем. И от случая Сан совсем не ждал благосклонности — потому как тот нередко его подводил. Лишь крохотный огонёк веры в то, что в этот раз удача снова им улыбнётся, заставил его не опустить руки и не сдаться окончательно, как это уже сделали, по меньшей мере, несколько членов их экипажа. Сонхва бы наверняка не хотел, чтобы и Сан был в их числе. Много позже, услышав резвый гулкий топот по палубе, Сан, собрав все оставшиеся в нём силы, поднял голову, и убедился, что кто-то (или, может, что-то) намного более могущественный, чем любой пират, султан или генерал-губернатор, вдруг встал на их сторону. Видеть на горизонте причал и пока совсем отдалённо напоминающие людей движущиеся точки никогда ещё не приносило ему столько облегчения. И пусть опасения и не думали его покидать, и пусть пришлось оставаться начеку, потому что, если бы он и команда пренебрегли этим снова — это определённо был бы последний раз, всё равно силуэты строений и плавные очертания скромной скрытой от посторонних глаз в глубине скал гавани взбудоражили всех. Высадка не заставила себя долго ждать. Оставить прямо на входе в бухту «Чайку», тем самым с лёгкостью выдавая самих себя, пусть и было единственным их вариантом действий, но заставило жутко понервничать — правда, уже после того, как одна, пожалуй, самая серьёзная их проблема была решена. И в её решении Сан тоже уповал на высшие силы: кто ещё, как не они, могли отправить именно в этот день и именно в это место голландскую разведывательную экспедицию, задачей которой было найти наконец подходящее место для постройки укрепления на юго-западе острова, в которой, по невероятному совпадению, нашлось место и военному врачу в отставке? Команде ничего не оставалось, кроме как попросить о помощи, а затем принять её и вновь доверить свои судьбы незнакомцам. Впрочем, к счастью для экипажа, не все люди на свете одинаковы, и очень многие склонны к доброте, в чём Сан ещё раз убедился на собственном опыте: тогда, когда, едва завидев их тёмно-синие мундиры, несколько мужчин, внимательно осматривающих береговую линию и территорию поселения с холма неподалёку от места, где им удалось причалить, сломя голову полетели к ним, изменившись в лицах, и сразу же принялись интересоваться, какого рода им сейчас нужна помощь, даже не уточняя, нужна ли в принципе — это понятно было и безо всяких слов. Позже, прибыв в лагерь экспедиции и проследовав в одну из палаток, служившую неким подобием полевого госпиталя, Сан оказался обескуражен, в первую очередь тем, что его не выгнали тотчас же, как он того ждал, мельком оценив его рану под ухом и выдав обнадёживающее, но несколько туманное «жить будешь», а, наоборот, заштопали и позволили немного отдохнуть прямо на месте, под наблюдением доктора. Правда, спустя некоторое время — первым делом он, господин ван дер Меер, занялся, конечно, осмотром капитана. Глаза утомлённого долгим и сложным путём и потерявшего довольно много крови Сана тут же перестали слипаться, стоило ему услышать тогда, что некоторые его опасения подтвердились: пара ударов картечью всё же не просто ушибли как следует, но и, по заключению ван дер Меера, разобрать которое на слух из-за усталости стоило немалых усилий, оставили на рёбрах Пака пару трещин. И, хотя прогноз по выздоровлению капитана врач-голландец дал весьма оптимистичный, отметив, что Сонхва не только родился в рубашке, так как явно избежал сильных внутренних повреждений, но и оказался крепок сам по себе, тем не менее, тот всё равно был оставлен в «госпитале» в качестве единственного пациента: и Сана, и даже Юнхо ван дер Меер вскоре отпустил, убедившись, что кровотечение остановлено, и те могут стоять на ногах, наказав всё равно соблюдать покой. Покой нужен был и Сонхва, и Сану ничего не оставалось, кроме как смиренно склонить голову и оставить его под навесом, стараясь держать при себе вопрос, когда же он сможет его навестить. Свой же собственный покой ему даже не снился. Но хотя бы некое подобие он решил поискать здесь, в таком же неприметном, как и всё поселение, принявшее их, храме, в котором он каждый день просил об одном: чтобы тот день поскорее стал лишь блеклым воспоминанием, как отчего-то становились ими моменты, которые Сан, напротив, желал помнить в деталях, ярко и долго. Быть может, это та ещё наглость — желать подобного и обращать это желание в просьбу. Но, если бы здесь нашёлся другой храм, совсем не привычный глазу Сана, но похожий на те, что хорошо знакомы Сонхва, вытянутый к небу и увенчанный крестом, он бы непременно сделал это снова: шагнул бы внутрь и взмолился бы о лучшем исходе и там, пусть он и совершенно не имеет понятия, как это следует делать. И он бы повторил это ещё сотню, а, может, и тысячу раз — в конце концов, это всё, что ему сейчас остаётся. Всё, что от него зависело, он уже сделал, и потому, днями слоняясь от пострадавшей, зализывающей раны «Чайки» до храма, а затем до лагеря и обратно, он особенно остро ощущает себя бессильным, исчерпавшим все свои возможности и беспомощно ждущим чего-то. Может, чуда, а, может и простых новостей: ведь даже недавнее известие о том, что Сонхва время от времени приходит в себя и не отказывается от пищи, пусть после неё и сразу проваливается обратно в сон, набираться сил — уже стало для него каким-никаким, но облегчением. Сан выдыхает, когда, всё ещё витая в собственных не самых радостных мыслях, покидает храм и оглядывает округу: деревья, обступающие дорогу с обеих сторон, набрасывают на неё тень, и, неторопливо ступая вперёд, к куда менее спокойному месту в этом безымянном селении, он, как ни странно, всё же ощущает себя немногим лучше, чем до визита сюда. Хоть мысли его и весьма далеки от порядка, и голова вновь полнится вопросами разной степени сложности, которые он едва ли отваживается задавать даже самому себе, по крайней мере, полуденный зной Сан не застаёт, и это не может его не радовать: кроме того, это значит, что близится вечер, а это, в свою очередь, даёт ему надежду на то, что, возможно, сегодня он сможет его увидеть. Три отказа подряд и слова о том, что капитан ещё весьма слаб, и с визитами лучше повременить, здорово выбили Сана из колеи, однако, заставив его думать о том, что каждый проведённый в этом безвестном поселении миг в любом случае неизбежно приближает его выздоровление и их новую встречу. Хоть порой и убеждать себя в этом чрезвычайно сложно. Двигаясь по уже истоптанной им тропе Сан спускается с возвышенности, оказываясь у гавани, приютившей их судно. Сухо, почти без эмоций он оглядывает его: зрелище, конечно, совсем не такое впечатляющее, как когда он увидел «Чайку» впервые, и не только потому, что Сан давно привык к её виду. Порванные ванты и прикрытые парусиной участки палубы, принявшие вражеские удары, к заделыванию которых они едва ли успели приступить, в самом деле угнетают юношу, и он, кое-как перебравшись на борт, прыжками преодолев весь длинный угрожающе скрипящий причал, пугается, не слыша тут знакомых звуков: ни надрывного хохота, ни отборной ругани, ни подобия морских песен. Ничего, что ещё недавно создавало ощущение «дома». Где-то вдалеке, возле самого пострадавшего края, разве что, доносится стук молотка и причитания Тхи и Кувата насчёт не самого лучшего материала для починки, на что Юнхо, покачав головой, отвечает им, что это «хоть что-то». — Английский дуб здесь не растёт, — со вздохом добавляет он. Он нерешительно машет Сану, и, когда тот подходит ближе, устало, но всё-таки улыбается. — Твоя очередь была вчера, — напоминает он. — Помочь заглянул? — Можно и так сказать, — безразлично отвечает Сан, неосознанно поглаживая кончиками пальцев борт корабля. Расписание дежурств его ни капли не волнует, как и то, как он проведёт ближайшие несколько часов, и потому перспектива поработать вне очереди его совсем не смущает. Нет ни желания, ни неохоты — ему, по большому счёту, всё равно. Отчего-то вспомнив о том, как физический труд почти всегда здорово отвлекал его от разных навязчивых мыслей, Сан кивает, отвечая почти на все вопросы и просьбы матросов, и, вдыхая запах древесины, принимается за латание пробоин. Лишь спустя некоторое время, смахнув стекающие по лицу крупные капли пота, Сан поднимает глаза и, оглядывая палубу, вдруг спохватывается: — А где Хонджун с Уёном? — растерянно озирается он. — Лучше не спрашивай, — мрачно отзывается Юнхо, открывая простор для воображения Сана и худших его опасений. К счастью, тот быстро замечает его напряжение, и потому поясняет: — Пропивают пару-тройку лишних ящиков камней из Понтианака, конечно же. «Хоть у кого-то всё в порядке», — с горькой усмешкой на лице думает Сан, всё же позволяя вздоху облегчения вырваться у него из груди. Заметно, что экипаж переживает происходящее немногим, но легче: может, потому что для многих из них не в новинку тяжелые, болезненные происшествия, и каждый так или иначе давно примерил на себя все возможные роли в подобных ситуациях, а, может, потому, что им понадобилось меньше времени, чтобы свыкнуться с их положением. Для Сана же жить как ни в чём ни бывало — совсем не вариант, по крайней мере, прямо сейчас. И полугода не прошло с тех пор, как он оставил родной дом, и потому оправиться от того, что совсем недавно он мог потерять и новый — та ещё задача. Но всё же некоторые мелочи его подбадривают, а порой даже прямо говорят, что он определённо со всем справится. Например, знакомый голос, раздающийся где-то с самого берега, но долетающий прямо до кормы «Чайки»: — Он очнулся! — слышит Сан и непроизвольно выпускает из рук и рассыпает перед собой гвозди. Краем глаза замечает взгляд Юнхо и удивляется, не обнаруживая в нём неодобрения, а затем слышит: — Иди, — уверенно кивает он, — мы догоним. Сан судорожно поднимается с колен и чувствует дрожь в ногах, а голова, как назло, идёт кругом. Он напрочь забывает поблагодарить Юнхо, с досадой вспоминая об этом только пускаясь бегом по причалу, что кажется ещё длиннее, чем есть на самом деле, почти бесконечным, а секунды, за которые он его преодолевает, ему кажутся часами. Стараясь перекричать колотящееся где-то не в груди, а будто бы в горле, сердце, Сан спрашивает: — Ему лучше? — пытается он отдышаться, пока Уён хлопает его по спине: больно, зато будто возвращая к жизни. — Уже болтает без умолку и готов съесть всё, что не приколочено, — обнадёживает он, — так что полный порядок. Ну давай, топай к нему, чего встал, — прищуриваясь от бликов заходящего солнца на воде по-напускному недовольно молвит Уён, чуть подталкивая Сана в направлении холма, где возвышается лагерь. Сан поднимается к нему рывками: то бежит сломя голову, то переходит на шаг, и не только потому что грудь полыхает огнём от чрезмерной влажности, всё не спадающей жары и нелёгкой тропы наверх. Он словно не может договориться сам с собой, и, хотя причину, по которой противоречия разрывают его, он знает, взять себя в руки и просто, отбросив сомнения, делать то, что он должен прямо сейчас, оказывается несколько выше его сил. Одна его часть ругается, громко и отчаянно: зачем только отправился на пирс, когда мог вернуться в лагерь и первым застать возвращение капитана в строй. Другая же твердит, что и хорошо, что не застал — наверняка это было бы слишком. Будь так, все те чувства, что накопились за эти дни, выплеснулись бы разом, и одному богу известно, какую форму они бы приняли. В любом случае, это было бы неловко; а может, даже неприлично. «Но ведь это же Сонхва, — всё не желают уходить и продолжают канючить мысли о том, что, когда тот пришёл в себя, Сана не было рядом. — Он бы всё понял!». «Или нет, и был бы очень и очень расстроен. А в таком состоянии портить ему настроение — последнее дело», — наконец пресекает Сан жалкие попытки своей детской наивности убедить его в том, что ему непременно следовало поступить иначе, и всё то, что оттянуло их встречу так надолго, не имело хоть сколько-нибудь смысла. Сан знает, что это вовсе не так, что любая посильная помощь, которую он мог оказать своей команде, во сто крат полезнее любых его страдальческих вздохов и бдения возле палатки, что могли растянуться на долгие дни, а то и недели. Тем не менее, избавиться от странной, зудящей внутри зависти и толики обиды пока не представляется ему возможным, но, думая, что, быть может, долгожданный разговор с Сонхва всё же придаст ему сил на это, Сан прекращает уже вышедший из-под его собственного контроля внутренний монолог, набирает воздуха в грудь и, уже не задерживаясь даже на крутых поворотах подолгу, решительно движется вперёд. Только добравшись до цели он вновь ощущает растерянность: его ладони потеют и чуть дрожат, когда он поднимает руку, чтобы отодвинуть плотную ткань, и, когда это за него делает ван дер Меер, выходящий из палатки и учтиво кивающий ему, Сана немного попускает, и он, не теряя возможности, прошмыгивает внутрь, тут же принимаясь искать глазами силуэт капитана. Уён, конечно, сильно преувеличил, описывая его нынешнее состояние — может, по привычке, а, может, с целью приободрить Сана. Ни о каком «полном порядке», как он видит уже собственными глазами, речи пока не идёт. Сонхва полусидит в постели и явно не спит, но его веки прикрыты, а его дыхание, обычно глубокое, заметное по вздымающейся груди, слабое, будто сдержанное. Свежие ярко-белые бинты туго затянуты вокруг его грудной клетки, укрыт он такой же ослепляюще белой даже в тени навеса простынью, и то ли благодаря этому, то ли вопреки, Сан не сводит с него взгляда, едва дыша сам, неосознанно подстраиваясь под такт почти незаметных вдохов-выдохов. — Здравствуй, — обыденно, не слишком громко и не слишком тихо произносит он, когда спустя несколько мгновений ему удаётся решиться потревожить Сонхва. Тот откликается, позволив себе лишь мгновение замешательства: открывает глаза, осторожно, стараясь не делать резких движений поворачивает в его сторону голову и улыбается, вторя ему. — Здравствуй. — С горечью Сан замечает хрипоту в его голосе, впрочем, надеясь, что она всего лишь последствие долгого молчания, и даже после приветствия не приближается. Сонхва же это явно озадачивает. — Что ты там… — прерывается он, чтобы прочистить горло, — кхм… встал? Проходи. Только после этих слов Сан выдыхает и, откинув мысли о своих предательски дрожащих коленях и страхе причинить даже своим присутствием вред, подчиняется: за это время он будто бы соскучился по приказам капитана, и, пусть это даже не их подобие, потому что никаких приказов наедине между ними не существует, ослушаться этого было бы очень большой ошибкой. Чувствуя на себе взгляд Сонхва он приближается и присаживается на самый край койки. Всё идёт немного не так, как Сан рассчитывал: вид ещё только-только отходящего от травмы Сонхва враз заставляет его снова сделаться серьёзным и молчаливым — слишком уж свежи и ярки воспоминания о том дне. Может, именно поэтому самому взглянуть на капитана ему пока не под силу — боязно вновь увидеть на родном лице страдание. — Я рад тебя видеть, — словно зная, что Сану необходимо это услышать, произносит Сонхва. — Точнее, рад, что… — Не заводи эту тему, — твёрдо и настойчиво просит Сан, тем самым удивляя его. Как назло перед глазами Сана стоит их вечер в Понтианаке: точнее, та самая часть, в которой ему пришлось убеждать капитана, что жизнь — это не только погоня за местью, чтобы затем поскорее перевести разговор в другое русло и больше не слышать из его уст ничего о смерти. «Как он может так спокойно об этом говорить?», — сокрушается про себя Сан, точно зная, что именно о ней он непременно завёл бы сейчас речь. Сан решает, что не позволит ему об этом думать: по крайней мере, пока он рядом. Сонхва в ответ лишь посмеивается и с лёгким ехидством замечает: — Будем считать, что мы подумали об одном и том же. Ты бледноват. — Сан приподнимает голову, слыша это, и недоумевает: «Разве?». — Может, обратишься к моему доктору? — Уже обращался. Почти неделю назад. Сонхва звонко цокает языком и, прежде чем снова говорить, прокашливается. — Целую неделю я валяюсь чёрт знает где, — негодует он с присущей ему практичностью. — Кстати… где? — вдруг задаёт он Сану вопрос, заставляя его тем самым почти разинуть рот. — Ты… ты не знаешь? — растерянно лепечет Сан. — То есть… Уён тебе не сказал? В ответ Сонхва качает головой. — Я не спрашивал. Захотелось услышать от тебя, — неспешно протягивая раскрытую ладонь к Сану объясняет он. Сан вкладывает в его руку свою и, чувствуя знакомое тепло, немного расслабляется, хоть подходящих слов пока найти и не может. И пока ни один из них не спешит заполнять возникшую паузу, Сан наконец встречается с Сонхва взглядом. Замечает иссохшиеся, видно, от недостатка питья, губы, скользит, намеренно игнорируя корпус, к нервно сжимающим хлопковую простынь пальцам левой руки, а затем всё-таки заставляет себя посмотреть и на перевязку на груди. Сонхва тут же это примечает и непринуждённо бросает: — Ерунда. Скоро пройдёт. Не так уж там и страшно, — крепче сжимая его ладонь и на этот раз пытаясь сам сменить тему отмахивается он. Сан понимающе кивает, делая вид, что поверил. Будто бы не он лично спешно расстёгивал его мундир и судорожно задирал рубашку, первым лицезрея под ней россыпь осколочных ранений. Конечно, в какой-то степени Сонхва всё-таки прав: снаружи его раны в самом деле выглядели не слишком-то устрашающе — разве что в самом начале, когда из них ещё полным ходом хлестала кровь, и, будь Сан и остальные на борту чуть глупее, это наверняка не вызвало бы у них особенных беспокойств: видеть кровь никому из них не впервой. Однако отсутствие излишней наивности и наличие некоторого количества знаний о человеческом теле всё-таки заставили Сана (и не только) переживать: в первую очередь о состоянии внутренних органов Сонхва, о котором им в те часы, что они добирались до суши, оставалось только догадываться. Несколько раз Сан сам, пытаясь на ходу свериться с теми рисунками из так удачно украденного тома из султанской библиотеки, что почему-то особо хорошо отпечатались в его памяти, хотел было проверить на ощупь самостоятельно, не перебиты ли его ребра, однако в итоге лишь отдёргивал руку как от огня, боясь причинить ещё больше вреда и боли, сделать даже хуже, чем было. Впрочем, тот день и день сегодняшний разительно отличаются: как минимум тем, что Сонхва снова говорит и размеренно дышит, пусть и всё ещё с некоторыми усилиями. Быть может, для него это и в самом деле ерунда: кто знает, в каких передрягах он успел побывать. — Так… что за место? — с нескрываемым любопытством и заговорщической улыбкой спрашивает он, заставляя Сана глубоко вздохнуть: слишком уж многое предстоит объяснять. — Мы… ещё на Калимантане, — первым делом упоминает он, тем самым быстро стирая довольное выражение с лица Сонхва. Тот вмиг мрачнеет и поджимает губы, и молчит, но всем видом словно требует объяснений, и Сан, стараясь упомянуть лишь самое важное, говорит: — После того, как тебя ранили, мы сумели отбиться. На плаву остался только один из трёх кораблей, а ещё грянул шторм: полил дождь и всё такое. Мы свернули в один из заливов, и они потеряли нас из виду. Вроде бы, они решили не преследовать нас, и отправились спасать своих — тех, кто уцелел после обстрелов. Так мы приплыли сюда… Это земля султаната, но местные… — закусив губу делится своими наблюдениями Сан, — не признают эту власть, скажем так. Так что вряд ли они нас выдадут. И, кажется, султан не отправил никого на поиски. По крайней мере, пока. — А откуда… откуда голландцы? — сводит брови к переносице Сонхва в недоумении. — А где их нет, — лишь пожимает Сан плечами. — Разведывательная экспедиция. Они поверили в нашу легенду про Ост-Индскую: тут же бросились помогать. — Естественно, не за просто так? — быстро догадывается Сонхва, кидая взгляд на миску со свежими фруктами рядом с собой. — За умеренную плату, — увиливает от ответа Сан, впрочем, не обманывая: плата, которую взял с них доктор ван дер Меер, была в самом деле небольшая. Ничто, в сравнении с тем, сколько стоят жизнь и здоровье Сонхва. — Это радует. Но мне, кажется, предстоит здесь провести ещё… некоторое время, — пытаясь чуть приподнять руку, но вместо этого лишь кривясь от боли говорит Сонхва. — Как бы это не ударило по нам, — сетует он. Сану отчаянно хочется попросить его не переживать об этом и отдыхать столько, сколько потребуется для полного выздоровления, и он непременно так и поступил бы, если бы его вклад во всё, что они сумели заработать за то время, что он провёл на борту, не был столь, по его мнению, мал, а то и вовсе ничтожен. Сонхва же мысли об отдыхе, кажется, чужды, особенно когда дело касается именно его самого: — Что ещё у нас плохого? — вынуждая Сана задуматься спрашивает он. По мнению Сана, все остальные, включая него, слишком легко отделались, так что вряд ли о них стоит даже упоминать. Одну досадную вещь он, впрочем, всё же находит. — «Чайка», — вздыхает он. — Сильно? — с полуслова понимая, о чём речь, уточняет Сонхва. — Только палуба кое-где пробита. Самая большая дырка над твоей каютой, — словно немного стыдясь и будто чувствуя в этом долю своей вины молвит Сан. — В шторм ещё пару вант порвалось… Мы стараемся подлатать всё как можно быстрее, но… — Спасибо, — неожиданно благодарит Сонхва. — Хорошо, что повреждения небольшие, — немного помедлив, он добавляет: — как и у меня. С реакцией на эти слова Сан решает повременить: ему вправду неясно, что он ощущает от этих слов, и что Сонхва от него ждёт — усмешку, кивок, возражение? Всё из этого кажется совершенно неуместным, и всё, что Сан может делать — это размышлять, старается ли Сонхва успокоить его или самого себя. Его пренебрежение собой, своим телом и даже своей жизнью не перестаёт озадачивать Сана, однако сегодня он впервые так остро чувствует сожаление: ему жаль, что он так и не сумел показать Сонхва, насколько значим и ценен он для него. Да и сможет ли когда-нибудь, зная его упрямость и твёрдую убеждённость в своей правоте, наверняка распространяющуюся на любые вопросы? Шелест полотен, занавешивающих вход под навес позади, вынуждает Сана дёрнуться и смущённо высвободить ладонь из тут же ослабшей хватки Сонхва. Первым повернуть голову Сан не успевает, однако по выражению лица напротив догадывается, что, скорее всего, его визит подошёл к концу. Ван дер Меер куда как жизнерадостнее отмечает, что с таким настроем, как сейчас у капитана, они совсем скоро расстанутся. — Хотел бы сказать, что мне этого не хочется, но не люблю настолько нагло врать, — как всегда очаровывая своим остроумием и галантностью шутливо отвечает Сонхва на голландском. С ним его голос ещё ниже и глубже, а даже особо резкие горловые звуки, которые обычно так отталкивают Сана, звучат немного неправильно, с акцентом, но оттого и мягче, и Сан думает, что, то, что он так редко слышал, как Сонхва говорит на этом языке — большое упущение. Хотя, быть может, дело совсем не в голландском: возможно, он просто слишком скучал. И пока доктор ван дер Меер, приближаясь к койке, кажется, в очередной раз, в шутку или не очень, настаивает на кровопускании, а Сонхва, наверняка, не в первый раз, вежливо возражает, Сан, стараясь быть незаметным, поднимается с постели и медленно отходит к выходу, затем вдруг чувствуя, что он стоит своей пяткой на чьей-то ноге, и слыша над ухом протяжное: «Эй!». — Ну ты хоть смотри куда идёшь! — негодует Уён, не скрывая возмущения в голосе. — Уже уходишь? — куда учтивее интересуется следующий за ним Юнхо. — Я… — Сан теряется: с одной стороны, ему столько всего необходимо обдумать прямо сейчас, но с другой… С другой — визит команды всё равно не даст капитану отдохнуть, так что, может, не стоит уходить так рано? — Я… нет, — после непродолжительного ступора твёрдо решает он. Та тишина и спокойствие, что, как совсем недавно казалось Сану, давили на него, быстро рассеиваются, стоит палатке наполниться голосами моряков, и та же участь вдруг постигает и его тоску по дому: дом, где живёт его сердце, всё-таки не разбит и не брошен. С ним всё хорошо. Юнхо, устроившись в ногах у Сонхва, жалуется на трудности ремонта, за который, вообще-то, отвечает Хонджун, что запропастился невесть куда, и на туго идущее общение с наёмниками-туземцами, разочарованными произошедшим и желающими порвать контракт с Сонхва первым делом, как тот снова взойдёт на борт корабля. Уён же, старательно выбирающий маракуйи посочнее из блестящей тарелки в руках у Сонхва, тем временем, недовольно хмыкает, приговаривая, что он «так и знал» и им «не стоило доверять с самого начала». Сонхва же лишь качает головой, причитая полушутя: «Нет, я точно не могу тут лежать дальше — иначе у меня вся команда разбежится, а корабль разберут на запчасти. Даже боцмана уже потеряли…». Всё это время Пак продолжает поглядывать на Сана, скромно сидящего на пустой второй койке чуть поодаль. Он старается особо не поднимать глаза, словно стесняясь, будто его время наедине с капитаном, и так казавшееся непозволительной роскошью, давно истекло, и о большем он просить не может. Однако примечать на себе в ходе беседы ещё короткие, с трудом фокусирующиеся взгляды, даже так не утратившие своей глубины и теплоты, ему в самом деле лестно. Как и глядеть на его улыбку и слышать абсолютно любые слова, негодование, удивление, похвалу, и наблюдать за ним, за его маленькими жестами и осторожными движениями: видеть их — уже благословение. И уже кажется, что ничего, что Будда так долго молчал: может, он задавал ему неправильный вопрос. Наверняка это молчание — своеобразный ответ, и всё, что он сейчас видит перед собой — тоже, но, быть может, уже на какой-то другой, на тот вопрос, что пока что не смел прийти ему в голову. Сан ни капли не жалеет, что всё-таки остался, не сбежал, как привык, в прямом и переносном смысле, и он думает, что ему ещё только предстоит научиться впредь так и поступать: не уходить в себя при малейшей печали или тосковать о чём-то вдали ото всех. Ведь такими темпами он явно пропустит слишком многое — например, подобные моменты, когда память услужливо прячет воспоминания о плохом, а сознание оставляет лишь кроткую радость — от бесцельных разговоров, от обыденности, по которой и не знаешь, что способен скучать, пока не потеряешь, и от стойкого ощущения, что ты именно там, где и должен быть. Никто ему не обещал, что всё будет просто, без конфликтов, неприятных событий и даже слёз, так что принимать их — ещё одна задача для Сана. Но, пожалуй, на завтра — пока ему хочется лишь наслаждаться этим вечером: не оправдавшим его ожидания, довольно чудным и даже немного нелепым, но всё равно согревшим его изнутри. Огонёк в груди не угасает до самой ночи, и, когда Сан, практически без сил повалившись на скрипучую койку уже в своей каюте, тянет к себе тонкое одеяло, чувствуя телом, как волны слегка подталкивают и покачивают корпус корабля из стороны в сторону, он волей-неволей растягивает губы в улыбке и надеется, что ему непременно приснятся самые добрые сны: он так давно их не видел — может, хотя бы теперь он перестанет проваливаться в темноту, встречаться лицом к лицу со своими страхами, а затем просыпаться с отчаянно колотящимся, грозящим выпрыгнуть из груди сердцем. Его ожидания, кажется, оправдываются. Что-то и впрямь меняется: море за бортом разгуливается — Сан вся явнее слышит его шум, вдыхает его запах, даже видит отблески на бирюзовой поверхности. В растерянности он прищуривается, а затем оглядывается вокруг и точно теряет дар речи. Ему знаком каждый дюйм улицы в этом сновидении, каждый человек, занятый в это раннее яркое утро своим делом, каждый камень крепостной стены в порту и каждый фрегат и барк на подходе к острову. Как же давно он здесь не был — старался не вспоминать, боялся, что слишком остро ощутит разлуку, и тоска станет уже невыносимой. Но напротив: ему совсем не больно видеть порт Тернате, а тоска по дому, которой он так опасался, оказывается такой светлой, нисколько не давящей, словно шепчущей ненавязчиво, без намёков и убеждений, лишь напоминающей: «Тебе всегда есть, куда вернуться». И, хоть подобными предложениями Сан и не соблазняется, душа его будто поёт. Хочется всего и сразу, снова ухватить ненадолго ту ускользнувшую жизнь, по которой, казалось, он вовсе не скучал. Привычные уху галдёж морских птиц и удары колокола, доносящиеся с часовой башни, хоть и вторят тем же звукам, что приветствуют Сана при каждой его высадке на сушу, тут оказываются немного другими: чуть более мелодичными, тонкими, даже красивыми — только потому, что родными. Он подставляет лицо солнцу, ощущает, как дуновение ветра перемешивает знакомые запахи с пряным ароматом гвоздики, исходящем от его собственной одежды, и смущается, вдруг невольно ассоциируя его с чем-то волнительным. В остальном же — видит день, похожий на сотни прожитых, видит свою собственную юность, видит Тернате и его кипящую жизнь. Видит то, от чего отказался по собственной воле; то, что выпустил из рук и не стремился поймать и вновь обрести. Возражал ли бы он, представься ему случай снова тут оказаться и осесть — Сан пока не знает, но что-то внутри подсказывает ему, что навряд ли. В конце концов, до недавнего времени это и была его участь, а, может, даже и судьба. На небе ни облачка, а солнце в самом зените — полдень. Белые крикливые птицы летят низко: будто бы патрулируют порт. Лица прохожих как всегда доброжелательны, улыбчивы, но, стоит Сану попытаться повнимательнее всмотреться — смазываются, не позволяя узнать их, отчего голова у него начинает немного кружиться. Отвлекают от тщетных попыток найти кого-то хоть отдаленно похожего на образы из его памяти о прошлом лишь мелькнувшие мимо тени: сначала крупная, а затем поменьше. Взгляд Сана следует за ними, и натыкается на обладательницу одной из них: чайка, сидящая на небольшом отдалении, у полупустого прилавка, оставленного своим хозяином, глядит на него в ответ, не мигая и не двигаясь, точно наблюдая за реакцией. У неё серьёзные чёрные глаза, чёрные перепонки на лапках и чёрные вкрапления в оперении — спускаются от шеи к груди. Редкий узор, так крепко отпечатавшийся в его памяти. Сан цепенеет: от её почти разумного взгляда, от пробегающих по телу мурашек и от того, как быстро меняется его настрой, когда он вынужденно следит за тем, как она срывается с места и устремляется за промелькнувшей сквозь арку, ведущую к рынку, второй, сильно превосходящей её в размерах тенью. О том, кому она принадлежит, Сан может лишь догадываться, так как она слишком быстро скрывается из виду, но любая мысль о её единственном возможном обладателе отзывается холодом внутри. Судорожно внимая уже едва слышным хлопкам крыльев в воздухе и голосам, вновь что-то нетерпеливо твердящим ему в унисон, Сан позволяет догадке, которую ему вовсе не хотелось бы пускать к себе в голову, юркнуть в поток его мыслей. Бессилие снова накрывает его с головой, ком в горле растет и, по ощущениям, будто перекрывает дорогу свободному дыханию, вынуждая Сана, за неимением лучшего способа прогнать панику, считать про себя удары собственного сердца, так отчётливо и пугающе различимые во внезапно наступившей тишине. Только спустя несколько стуков не в ритм он выдыхает и чует нутром, что вот-вот проснётся — может, вскочит среди ночи, а, может, дотерпит до утра; время в этом измерении явно идёт по своим законам. Порыв оглядеться и поскорее найти ответ затухает в нём так же быстро, как и вспыхнул, и Сан зажмуривается, прежде чем распахнуть глаза, уставиться в потолок каюты и едва слышным шёпотом произнести вслух то, что одновременно и пугает, и приносит ему облегчение. «Я ничего не мог поделать, — накрывая свой холодный влажный лоб ладонью, по привычке стараясь не разбудить соседей одними губами лепечет он. — Это не моя вина». Уже не надеясь уснуть вновь он прикрывает глаза, шумно выдыхает, расправляя сдавленную ступором и переживаниями грудь, и, уже без опасений и убеждений себя в обратном, размышляет, соединяя беспорядочные отрывки своих озарений между собой. «Ведь я столько раз думал, что всё, что со мной происходит — судьба… Почему я не верю, что и то, что с ним случилось — тоже? Если нам суждено было встретиться, то, выходит…». Сан не пытается оправдаться перед собой или перед кем-либо ещё. Но ему определённо становится легче, когда он осознаёт, что всё это время он задавал вопрос, на который ни у него самого, ни у Сонхва, ни даже у Будды не могло быть подробного, обстоятельного ответа. Точнее, был, но вряд ли бы он пришёлся ему по душе, по крайней мере, в том состоянии, в котором он находился в последнее время. Один-единственный ответ — прямой, жёсткий, не дающий никаких гарантий и надежд, но вместе с тем освобождающий его от липкого, саднящего чувства вины. Пусть и только сейчас. «Так предначертано».

***

— Вам непременно, обязательно надо сообщить об этом напрямую генерал-губернатору, — с недовольством цокает языком ван дер Меер, вновь услышав, откуда шла «Чайка» в тот злополучный день. — Где это видано — чтобы феодалы нападали на своих сюзеренов? — Сонхва кряхтит и стискивает зубы в подобии улыбки, когда очередной слой бинтов, оборачивающихся вокруг его торса, ложится на грудь, пока Сан, тем временем, внимательно наблюдает за этой процедурой. Капитан же, обсуждая эту тему, остаётся скептичен. — Не думаю, что султанат уместно называть феодом… — осторожно возражает он. — Да как ни назови — это возмутительное преступление, совершенное в отношении сотрудников Ост-Индской компании, на территории… Я уж запамятовал, что по договору значится… Не помните? — обращаясь разом и к Сонхва и, кажется, к Сану, просит помощи доктор, получая в ответ лишь покачивания головами. — Ну и бог с этим тогда. Все близлежащие земли и окрестные воды в любом случае — собственность Голландской Республики. Так что когда вернётесь — обязательно внесите в свой рапорт этот пункт и потребуйте разобраться! Это просто безобразие!.. Сонхва обещает, что так и поступит, и ван дер Меер одобрительно кивает. Пока Сонхва неспешно, стараясь не делать резких движений одевается, он слушает не прекращающийся поток поспешной голландской речи, но уже не о впрямь серьёзных делах, а, скорее, о том о сём, и Сану кажется, что, судя по его выражению лица, он едва ли понимает половину, но доктора это уже не слишком волнует — пациент здоров, неофициально выписан из неофициального госпиталя и выслушал все инструкции, большая часть из которых, наверняка, будут трудновыполнимы. Сан уверен, что никаких промедлений Сонхва не потерпит, и в ближайшее время они, скорее всего, снова отправятся в путь. Но внутри у него всё ещё теплится эгоистичная надежда на то, что они смогут хотя бы немного побыть здесь вдвоём. Здесь нет ни роскошных дворцов, ни наполненных до краёв драгоценными камнями шахт и рудников, ни даже плотно застроенных оживлённых улиц: только обрыв с видом на море, отдыхающий под сенью заслоняющих небо крон храм и не слишком ухоженные рисовые террасы. И всё равно — Сану здесь нравится. По крайней мере, не приходится ждать подвоха; пусть и, наученный горьким опытом, он всё равно это делает, однако с большой неохотой. Так же, как не верит жителям этого места, — не распространяется ни о чём, старается поскорее закончить разговор, если вдруг чувствует приближение неудобных вопросов и, даже слыша в голосах откровенную неприязнь к «хозяину земель», султану, не упоминает его и его злосчастный флот сам, — хотя отчаянно хочет. И, пусть желание задержаться тут по большей части диктует нужда капитана в отдыхе, которую он вот-вот бросится отрицать, Сан мечтательно улыбается: вдруг всё-таки не станет? — Никогда не видел его настолько чистым, — после череды долгих благодарностей и прощаний говорит Сонхва, выходя из шатра и поглаживая бережно рукава вычищенного мундира. — Твоих рук дело? — с блеском в карих глазах интересуется он. Сан, идущий от него по правую руку, беспечно пожимает плечами и, осматривая другие возведенные на холме палатки, которые он раньше и не замечал, молвит: — Не мог же я оставить его забрызганным кровью. — Ты прав, пожалуй. Никакой чести в этих пятнах всё равно не было бы, — с мрачными нотками в голосе отзывается Сонхва, замедляя шаг и непринуждённо переводя тему: — Куда мы идём? — Искать нашего боцмана, я думал, ты захочешь его увидеть, — растерянно хмурится Сан, пока Сонхва приподнимает брови и, затем, повторяет «точно, точно, совсем забыл». — Только ты не ругай его, прошу… — А, он не изменяет себе? Играет в ближайшем трактире и там же напивается? — Мы все очень переживали, — со вздохом оправдывает Хонджуна Сан. Сонхва с неожиданной лёгкостью усмехается и, чуть закатив глаза, говорит, что вовсе не ожидал, что кто-то будет сидеть у его постели и плакать, а беспокоит его только сохранность бумаг, грузов и то, сколько боцману потребуется дней, чтобы протрезветь, и предлагает Сану посмотреть на это лично. — Удивительно, что с подачи Хонджуна именно местный трактир живёт за мой счёт, а не бордель благодаря Уёну. — Его здесь просто нет, — лишь упоминает Сан, совсем не ожидая, что рассмешит Сонхва, но всё же делая это, затем получая вопрос, уж не сам ли Уён ему на это пожаловался, произнося растерянное «да, он…» и, тем самым, веселя капитана ещё сильнее. Дорога к единственному, практически пустому в любое время дня трактиру занимает у них совсем немного времени: после спуска с холма требуется обогнуть всего несколько жилых домишек. Сан услужливо идёт чуть быстрее Сонхва, тотчас же открывая самостоятельно створку двери, стоит Паку только занести над ней руку, и потянув её на себя, пропускает капитана вперед. В нос Сану ударяет стойкий запах спиртного, а в глаза бросается силуэт Хонджуна, подпирающего щёку рукой и медленно обводящего довольно мрачное помещение взглядом. Он нескоро натыкается на них: больше заинтересовывается сначала светом из небольшого окошка почти под потолком, затем мухой, облетающей трактир по кругу, а затем и вовсе своим отражением в тёмном стекле стоящей прямо перед ним бутылки. Сан хочет было подать голос и обратить на себя внимание, однако Сонхва придерживает его за локоть и прикладывает палец к губам, заговорщически тонко улыбаясь: «Подождём». К его разочарованию, заметить их Хонджуну удаётся всё-таки не спустя несколько часов — задерживается с реакцией всего-то на пару минут, да и она оказывается не слишком-то бурной. — Пак Сонхва воскрес, — с ног до головы оглядывая его с округлившимися мутноватыми глазами бормочет Хонджун, пока тот приближается к столу. — Да, и ты сейчас за это выпьешь, — то ли предугадывая, то ли в шутку приказывая чуть снисходительно отзывается Пак, пальцами обхватывая бутылку у самого горлышка и разворачивая её к себе, дабы разглядеть как следует. — Это же мой ром. — Сан попросил приберечь твои вещи, — кивает Хонджун на него. — Отлично справился, — поджав губы саркастично отмечает Сонхва. — Разве тут можно со своим? — Мне тут — всё можно, — достав из-за пазухи плотно набитый монетами тканевый кошель подтверждает боцман, — вычти из моей доли за… ну что мы там… продаём вообще… — Отправляйся-ка на борт, чтоб вспомнить, — подхватывая со стола пробку и затыкая ей бутылку с плещущимся на донышке ромом, говорит Сонхва, чуть брезгливо похлопывая Хонджуна, развалившегося на стуле, по плечу. Он морщится, выплевывает ругательства, но всё же нехотя поднимается, пошатываясь, и, обхватив край стола руками, принимается двигаться к выходу. Смотря ему вслед Сан не сдерживает смешка, и Сонхва, слыша это, поворачивается к юноше и, дождавшись, пока Хонджун всё же с таким непосильным трудом преодолеет расстояние до дверей, разражается смехом. — Вот что случается, когда ему не с кем играть, — поясняет Сонхва. — Что же тут, совсем нет таких же азартных, как он? — ещё раз, чтобы убедиться, оглядывает он трактир, который только что покинул первый и последний клиент за день. Сан в ответ качает головой. Ему только предстоит рассказать о том, каковы все немногочисленные жители этого места. Но сейчас ему совсем не хочется затевать этот разговор: хочется, чтобы капитан смеялся, на сколько хватит дыхания, а боль ощущал лишь в щеках, и ту — от долгой широкой улыбки. Чтобы он жадно изучал глазами горизонт, на котором не значится «Чайка» и не спешил скорее надеть на уставшие плечи свой тяжелый мундир. И чтобы всё было, как он и обещал ему когда-то, хорошо. Это всё, чего Сан смеет желать. И потому, ближе к вечеру, когда настоятель возмущённо сетует, почему же Сан не спросил у него об этом раньше, его настроение разом поднимается. Сонхва не придётся в тот же день, что ему удалось окончательно встать на ноги, отправляться на корабль, и Сан чувствует себя несколько эгоистично, приходя в восторг от того, что напроситься пожить некоторое время в доме для паломников оказывается так просто, однако недолго — быстро остатки стыда сменяются удовольствием от верно принятого решения. Он специально уточняет при разговоре, что Сонхва — вовсе никакой не паломник, и вообще носит (решает не уточнять, что обычно в ящике стола) крест, однако настоятель непреклонен: «Разумеется можно. Вы — наши гости». И видя, как эта новость вызывает у Сонхва, нервно ловящего ртом воздух поодаль от территории, принадлежащей храму, удивление, но, вместе с тем, и явное ликование, со словами «вот уж не думал, что кому-то ещё здесь взбредёт в голову нам помогать», Сан не может не радоваться сам, и это происходит, кажется, совсем неосознанно. Он уже не подхватывает эмоции Сонхва, а проживает их, постепенно всё глубже и ярче, вместе с ним, и это чертовски волнует его в самом хорошем смысле. Неужели он всё это время был так увлечён Сонхва и теми ощущениями, что он заставляет его испытывать из раза в раз, что совсем не заметил, как они в самом деле стали близки? И дело тут, рассуждает про себя Сан, наверняка не в том, что они-таки оправдали гуляющие слухи и стали любовниками. Дело в том, что никто никогда не относился к Сану так, как Сонхва: порой по-справедливому жёстко, порой позволяя быть на равных, а порой и нежно. И каждую секунду, находясь рядом, открывая всё новые и новые стороны Сонхва, Сан околдовывался им всё сильнее, при этом не питая о нём никаких иллюзий, и зная, что он будет с ним честен, а иногда даже откровенен. Всё это — не просто подкупило его когда-то и продолжает подкупать Сана по сей день, но и позволило чему-то большему, такому драгоценному и важному, зародиться между ними. И Сан признаёт, что ещё одно желание у него всё-таки есть: оберегать столько, сколько им отмерено, это самое «что-то», как зеницу ока, как самое ценное, что у него есть в этом мире. Кроме, пожалуй, самого Сонхва. Дом для паломников, ожидаемо, скромен: не только под стать храму, держащему его, но и всему поселению. В нём низкие потолки, пара не самых больших комнат, сырые стены и выводок гекконов в углу за узким письменным столом, но Сонхва оценивает его довольно оптимистично: — Мило, — без капли сарказма произносит он, обводя взглядом комнатушку. — Гекконы безобидные, — спешно заверяет его Сан, на что капитан отзывается, кивая. — Я знаю. Чудесные создания. Куда лучше змей, надеюсь, тут без них обойдётся, я их просто не выношу, — вдруг тараторит он, снова удивляя Сана ещё одним фактом, о котором он раньше и не догадывался. Сам же он некоторое время мнётся у двери, а затем бросает тихое «я, наверно, пойду», чем вызывает недоумение у Сонхва: — Оставайся, — хлопает ресницами он, вешая мундир на стул. — Места нам хватит, да и… — он закусывает губу, а затем, точно немного нехотя, признаётся: — Мне может понадобиться твоя помощь… Взяв с Сонхва слово никому не говорить о том, что им удалось-таки отыскать место для ночлега на берегу с какими-никакими, но удобствами, Сан соглашается. Он всё же покидает дом, чтобы Сонхва не ощущал неловкости в его присутствии, приводя себя в порядок, но далеко не отходит. Лишь огибает постройку и, совсем позабыв о том, что оставил обувь у входа, ступает к краю склона по мягкой траве, чувствуя кожей выпавшую к вечеру росу. Под склоном — сплошная зелень террас и полей, залитых живительной дождевой водой, горделиво спускающиеся с него же диковатые и вместе с тем манящие джунгли, а над всем этим — золотой нежный закат, которым Сан вмиг очаровывается. Мысли его от подобной красоты неизменно беспорядочны, но к одной он возвращается вновь и вновь: как же хочется жить как можно дольше, чтобы успеть увидеть хоть толику этого невероятного мира, и как же хочется делать это с тем, кто открыл в него дверь. Поэтому, думает он, никаких мыслей о скорой смерти и завершении земного пути после того, как Ост-Индская, неизбежно, скорее рано, чем поздно, падёт, он от Сонхва не примет. Они непременно, твёрдо решает для себя Сан, встретят ещё много тысяч рассветов и закатов, проведут вместе столько же незабываемых ночей, совершат нечто величайшее однажды и что-то похожее, но чуть меньше масштабами, будут делать каждый день. А затем, когда оба слишком устанут от бешеного темпа жизни, от приключений и злодеяний, от грязных афер и кристально честных сделок, они найдут себе второй дом, оставив первый с почётом доживать свой век, покачиваться у пирса и обрастать водорослями. В этом огромном мире наверняка найдётся подходящее место для них двоих. Но, даже если вдруг не найдётся — они обязательно встретятся вновь. Не в этой жизни — так в следующей, что бы там Сонхва ни говорил. Сан предусмотрительно уточнил этот момент у настоятеля, и кто он такой, чтобы ему не доверять? Когда ветер усиливается — Сонхва находит его. Сан закрывает глаза и прислушивается: даже сквозь свист потоков воздуха различает знакомые шаги. Они медлительнее, тяжелее обычного, но они неумолимо приближаются. Как и спокойствие, которое окутывает Сана, стоит их обладателю оказаться рядом. Он не говорит ни слова, пока садится по левую руку, обращая лицо прямиком к тому же пейзажу, которым Сан любовался до его прихода, внимательно наблюдая за мельчайшими в нём изменениями. «Непривычно», — думает Сан. Поверхность под ними не ходит ходуном, вокруг витает запах сырости, но без примеси соли или затхлости, наоборот, присущий вечерней свежести в этих краях, и надета на Сонхва вовсе не форма, а изящно расшитая тонкими стежками рубашка, что даже на вид необычайно мягкая — на ощупь, наверняка, тоже. Всё под стать тому, каким ему кажется Сонхва сейчас — безмятежным, расслабленным, настоящим. Даже заломы на коже на его лице — и те разглаживаются, пока он глядит вдаль, а солнце отражается в его глазах, позволяя Сану воспользоваться редким шансом не утонуть в их черноте, а рассмотреть каждую золотистую прожилку в радужках. Он вынуждает себя сдержать тяжелый, на деле восторженный вздох, не желая портить момент, и, немного меняя положение, растягивается на прохладной земле, устраивая свою голову на чужих коленях. Так куда удобнее думать: вид застывшего в безмятежности Сонхва невероятно отвлекает. А Сану в самом деле есть, о чём поразмышлять. Потому что, видя Сонхва в лучах закатного солнца, в простой, примечательной разве что искусной вышивкой одежде, не стремящегося, вопреки всем доводам разума, заночевать в каюте, где толком не развернуться, Сан думает, что он, должно быть, особенный. В селении на краю света, единственном, судя по стекающимся в него паломникам, на много миль вокруг, но таком одиноком и малоприметном, он выглядит как нечто необходимое, само собой разумеющееся, так, словно он всегда был здесь. Так же, как он выглядит и командуя артиллерией, и ведя светские беседы со служащими высокого чина. Он не только естественно играет любую роль, при этом всегда оставаясь собой. Он делает каждую из них заманчивой, и всем своим видом внушает Сану: «Такова свобода». Оттого-то сейчас Сан и может так легко представить себе совсем другой исход, ту версию реальности, где ничего этого не было, и он бы никогда не узнал ни о существовании дворца, лишь показавшегося сказочным, ни о немноголюдной деревушке печального вида, оказавшейся такой на деле. Той реальности, где всё могло бы быть совсем иначе. Может представить, как его детство было бы не настолько безрадостным — ведь у него всё-таки был бы друг, хоть и немногим его постарше. Может представить, как рос бы, глядя на кого-то, кроме родителей, с кого хотелось бы брать пример. Может представить, как его жизнь в родном городе не нагоняла бы на него столько мрачных мыслей — ведь у него был бы тот, с кем всегда можно ими поделиться, и, быть может, они стали бы навещать его реже, а то и вовсе исчезли бы. И может представить, как он сам не навострял бы уши, слушая нелепицы в трактире, и не искал бы на горизонте любую возможность, хватаясь за неё, как за спасительную соломинку, сбежать с Тернате, не заботясь о том, что его ждёт дальше, ведомый одним лишь желанием чувствовать себя опьяненным чем-то новым, потому что ему хватало бы кипящей от чужих касаний крови и трепещущего от одного чужого присутствия в его жизни сердца. Не составляет никакого труда вообразить, как поздним вечером он глядит на Сонхва, такого же задумчивого, как сейчас, ждущего его на пороге незнакомого скромного, но кажущегося таким уютным дома под звучное стрекотание цикад, а после — оказывается в его объятиях, и как даже мысли не возникает о том, чтобы их покинуть. В одном Сан уверен точно: Пак Сонхва остался бы Пак Сонхва при любых обстоятельствах. А сам он определённо не сбежал из дома среди ночи к кому-то другому, будь он там, с ним рядом. Но, к сожалению или к счастью, ни судьбы, ни прошлого не изменить. Не получится крепко зажмурить глаза, представить другую жизнь и сделать вид, что ничего и не было: остаётся только жить и признаться окончательно самому себе, что пошёл он вовсе не за обещаниями и ожиданиями, которыми его мог обеспечить кто угодно; пошёл он именно за Сонхва, и, пожалуй, главное, что остался — лишь ради него. «А стоило ли это того?». Протягивая руку вверх и мельком дотрагиваясь до чужого подбородка, обращая на себя внимание и получая в ответ задумчивый взгляд, который Сонхва, чуть погодя, дополняет уверенным прикосновением горячей ладони к его лицу, Сан думает, что да. Ещё как стоило.

***

Перо в руке Сонхва не скрипит, напротив, мягко касается отсыревшей бумаги. Солнце за окном вот-вот скроется за горизонтом, и он будто торопится, одними губами проговаривая то, что он пишет. У Сана же на это один ответ — завороженно за этим наблюдать, хоть и сетуя про себя, что Сонхва, кажется, забыл о предписаниях доктора, и даже в условиях почти пустого дома нашёл для себя не только над чем поработать, но и как. «И кто только оставил тут эту бумагу...», — качает головой Сан, всё же не переставая любоваться сосредоточенным капитаном в постепенно густеющей тени, чувствуя внутри такое же секунда за секундой растущее желание его коснуться. Впрочем, с ним Сан совсем не видит смысла бороться: поднимается на ноги, приближается к столу в углу комнаты и, встав позади, кладёт руки на чужие плечи, не встречая сопротивления или напряжения. — Что ты пишешь? — с любопытством оглядывает он уже испорченные листы, забрызганные чернилами и с перечёркнутыми прямыми линиями целыми предложениями. Изящный с первого взгляда почерк на деле оказывается чрезмерно, непривычно острым, а кое-где оставляет на поверхности заметные углубления: аккуратности Сонхва в письме и след простыл. — Неужто в самом деле решил подать рапорт? — в шутку качает головой Сан, и аккуратно, прижавшись к краю одного из листов пальцами, разворачивает его к себе, продолжая изучать вовсе не текст, а то, как он написан. Не перестаёт он и держать одну руку на плече мужчины: слишком уж страшно отпустить. — Не припомню, чтобы ударялся головой, — возражает Сонхва, не отрываясь от работы. — Хотел было черкнуть пару слов нашему старому знакомому, султану… — Зачем? — ловя ртом воздух тут же возмущается Сан, слыша эту невообразимую глупость — может, капитан, если не на борту, то где-то, здесь, пока Сан отсутствовал, приложился всё-таки головой, и это пробудило в нём пусть и не любовь к Компании, а, как минимум, совершенно отчаянную неосторожность? Иначе Сан объяснить его порыв не может. Однако эту мысль он не высказывает, лишь без излишнего напора сжимает чужое плечо: в жесте поддержки, позволяя самому Сонхва вскоре пояснить. — Поблагодарить за замечательную библиотеку: ведь книжка тебя порадовала, — оборачиваясь и находя взглядом недоумевающее лицо Сана говорит он с улыбкой. Замечая сведённые к переносице брови и поджатые губы, однако, идёт на попятную, и рассказывает как есть. — Я, разумеется, не собираюсь ничего отправлять, — поправляет он самого себя, выбивая тем самым вздох облегчения из уст Сана. — Просто… выпускаю пар. Услышав короткое, но правдивое и ясное ему объяснение, юноша кивает с пониманием. Всё это ему знакомо: и тот самый «пар», что обжигает изнутри, если не дать ему выхода, и попытки справиться с ним, аккуратно выводя на бумаге слова, изображая неуловимые мысли. Ему даже немного жаль, что давно не представлялся случай так поступить. Глубоко в душе надеясь, что не обидит капитана, Сан говорит: — Ты злишься, — всё же сам не уверенный до конца, утверждает он или спрашивает. — Не думаю, — откинувшись на спинку стула и вновь поднимая глаза к Сану, принимаясь рассматривать его снизу возражает Сонхва. — Стоило ожидать, что однажды кто-то поступит со мной так же, как поступаю я. — Нет, султан поступил подло, да и… — начинает излагать Сан свою версию, пока капитан его не прерывает. — Я тоже поступаю подло. И я не хороший человек, Сан, — внезапно назидательно говорит он — и вместе с тем слишком непринуждённо для подобных слов. — Просто напоминаю тебе. Молчание повисает посреди хижины, и, глядя, как Сонхва, почти не мигая, без доли волнения смотрит вверх, с небольшим, но заметным усилием скрещивает руки и касается чужих ладоней, лежащих на его плечах, Сан ощущает, насколько это всё неправильно. Ещё немного — и он сорвётся, и примется объяснять Сонхва, что всё, что он думает о самом себе — ложь, а, скорее, даже чушь, явно внушенная ему кем-то или чем-то извне. Скорее всего, чувством вины. А Сан как никто другой знает, насколько вредно его слушаться, как оно любит обманывать и убеждать в абсурдном — в том, что ты хоть над чем-то властен. Что, конечно же, совсем не так. А уж решать, плохой ты или хороший — вообще дело неблагодарное. Ни первых, ни вторых не существует — это даже дети знают. Может, ему всё же стоило понастаивать на том, чтобы Сонхва вместе с ним зашёл в пагоду? Сан думает, что время, проведённое в размышлениях, всё же пошло ему на пользу: при желании он мог бы рассказать Сонхва обо всём, что он видел, слышал и чувствовал, пока ждал его выздоровления и одновременно искал ответ на вопрос, который ему не следовало задавать вовсе. Это время явно было необходимо ему: хотя бы для того, чтобы чуть облегчить груз его души. И он был бы несказанно рад, если бы сумел помочь это сделать и Сонхва. Он наверняка смог бы — но только с его позволения. Потому пока Сан не нарушает тишину. Лишь смотрит в ответ, не разрывая долгого, многозначительного взгляда, вместо негодования позволяет себе наполниться нежностью, сосредотачивается на том, что на его коже вновь оказывается драгоценное тепло, и, кажется, впервые за долгое время не контролирует то, как уголки его губ устремляются вверх — и от того, как забавно глядеть на перевернутое лицо капитана, и от того, насколько удивительным он находит и его, и всё это мгновение. До боли похожее на все те, другие, когда они оставались наедине и с каждым становились ближе. Оно такое же: хрупкое и оттого такое ценное. Будто ничего и не было. Вместе с тем — неуловимо другое. Сан даже понять точно не может, чем, — но это вовсе не значит, что оно ему не нравится. — Не думай, что после напоминания я от тебя отстану, — веря, что Сонхва поймёт, что он имеет в виду, предупреждает Сан, тая от того, что плечи его расслабляются, сбрасывают напряжение всего от нескольких добрых слов. В чём Сан ещё сможет его убедить — покажет время, которого у них ещё очень и очень много. Всё на свете. Сан ругается про себя — и на капитана, совершенно не следующего врачебным рекомендациям не делать лишних резких движений, и на то, какой он сам нерадивый, когда Сонхва вдруг бросает свои письма, которым, конечно, не суждено быть отправленными, и садится на куда более удобную чем куцый табурет, постель, увлекая Сана за собой, а тот податливо принимает поцелуй, надеясь, что ему хватит воли вот-вот его разорвать — после того, как хотя бы пару секундочек им поупивается. Легкость в голове мешает, раз за разом сбивает со счёта времени, да и Сонхва будто и не думает ему позволять это сделать, и Сану это несколько льстит: знать, что он тоже скучал. Впрочем, Сан убежден, что он сам — чуть сильнее, потому что несколько часов был уверен, что больше это уже никогда не повторится, и потому разрешает себе ещё понежиться: успокоиться, прогнать оставшиеся сомнения и затем вздрогнуть от будто бы давным-давно забытого ощущения — осознания, что он не одинок и не брошен в этом сложном, опасном мире. Всего лишь поцелуй, который он делит с Сонхва, даёт ему знать, что тот — вместе с ним, и, как и сам Сан в ответ, готов его оберегать и защищать. Кроме Сонхва у Сана, должно быть, никого нет — но это и неважно, если Сонхва чувствует то же, что и он, и не бежит от этого: напротив, остаётся рядом с ним. А пока они рядом — они наверняка справятся с чем угодно. Запуская руку в ещё мокрые волосы Сан вдруг застывает: влага на пальцах довольно быстро его отрезвляет, и он, отстраняясь, замечает: — Ты же и повязку наверняка намочил, пока мылся, — качает он головой, натыкаясь на пристыженный вид мужчины напротив. Сан звонко цокает языком: — Почему не сказал? Разве я остался не за тем, чтоб тебе помогать? Вставай и раздевайся, — строго велит он. И пока Сонхва пристыженно бубнит себе под нос что-то о том, что Сану не пристало его отчитывать, он, взяв из лежащего поодаль подобия сумки в руки свежие бинты, тайком улыбается, думая, что никакой он не капитан Пак сейчас: всего лишь Сонхва, обиженный и понадеявшийся, что сможет избежать приёма горького лекарства — совсем как ребёнок. Он нехотя стягивает с себя рубашку с темнеющими на спине и груди мокрыми следами, и, бросив её сушиться на спинке стула, поджав губы встаёт напротив окна. Последние лучи закатного солнца оказывают Сану хорошую службу: в темноте тропической ночи находить крепко завязанные узлы и возиться с ними, стараясь не повредить кожу под ними, было бы куда сложнее. От усердия высунув язык юноша расправляется сначала с влажной перевязкой, а, затем, в точности повторяя действия ван дер Меера, за которыми он волей-неволей наблюдал, отпечатавшиеся в памяти, оборачивает сухой бинт вокруг торса Сонхва. Старается излишне не разглядывать его, — слишком уж это, должно быть, смущает, — но, тем не менее, всё равно слышит тихое: — Останутся шрамы, — явно отказываясь от своего недавнего заявления о том, что под повязкой нет ничего страшного, сокрушённо произносит Сонхва. — Пусть. — Оценив взглядом и на ощупь, насколько получилось крепко, слегка подрагивающими от излишней осторожности пальцами Сан соединяет между собой полоски материи и завязывает их в простой узелок сбоку. Затем нерешительно, но всё-таки добавляет: — Они нисколько тебя не испортят. — Думаешь? — обеспокоенно уточняет Сонхва. — Знаю, — невозмутимо уверяет Сан. «Что они, если не указание самой жизнью, куда тебя следует особенно нежно целовать», — уже про себя добавляет он, ощутимо краснея, надеясь, что это не слишком заметно, представляя, как касается губами россыпи уже застарелых, но всё ещё отчётливо выделяющихся на коже следов, напоминающих о былом. Ведь наверняка спустя годы они будут вспоминать это время лишь при подобных обстоятельствах. — Да у тебя ещё один талант, — вдыхая воздух и выравнивая дыхание после серии выдохов при каждом обороте бинта вокруг груди хвалит его Сонхва, когда Сан, наконец, заканчивает и выпрямляется, ещё не смея опускать руки с укрытых материей боков. Он чуть пыхтит от напряжения и морщится, когда выбившаяся из уже сильно отросшей чёлки прядь спадает со лба и неприятно щекочет у глаз, но Сонхва тут же примечает это: тянется к его лицу и быстро убирает непослушные волосы вбок. — Спасибо, — чуть стушевавшись, растерянно благодарит Сан и за явно преувеличенный комплимент, и за крохотный жест — он, должно быть, даже и не заметил своё чуть небрежное движение. Что, впрочем, никак не умаляет его значения. — Ложись спать, — опуская свои ладони ниже и находя чужие, переплетая пальцы, велит Сан, намереваясь, несмотря на это, быть твёрдым, настойчивым. — Но я отлично выспался… там, — словно не желая лишний раз упоминать о произошедшем возражает капитан, притягивая Сана немного ближе и понижая голос. — Мне снился ты, — обжигая, ненароком, его шею произносит Сонхва, неожиданно напрягаясь. — И… что там было, во снах? — нервно посмеиваясь, надеясь чуть разрядить обстановку спрашивает юноша, наблюдая за тем, как капитан хмурится, а затем вдруг берёт его за подбородок и одним движением руки слегка разворачивает голову набок, что-то, тем временем, недовольно рассматривая. Его долгое молчание вовсе не добавляет мыслей о хорошем, и Сан мысленно перебирает совершенно невероятные варианты того, что могло его так огорчить, но вскоре прекращает: пальцы Сонхва задерживаются на его собственной, едва успевшей затянуться ране за ухом, и Сан, глядя на опущенные уголки его губ и наполненные сожалением глаза сам вздыхает под тяжестью накатывающей на него печали — ведь меньше всего ему хотелось бы его расстраивать. — Тебе было больно? — спрашивает Сонхва и опасливо проводит по всей длине ссадины, появившейся на месте рассечения. — Я… я не помню, — отчего-то немного смущенно признаётся Сан. — Я и думать о ней забыл, если честно. Это же просто царапина, — в недоумении хлопает ресницами он. — Надо же… — усмехается Сонхва, плавно перемещая руку на загривок юноши. — Теперь я и правда злюсь. — На меня..? — Нет. Ни в коем случае, — уверяет он Сана, вдруг прижимая к себе и поглаживая заднюю сторону его шеи, пока тот, в свою очередь, не зная, куда деть враз ставшие неловкими руки, сцепляет их над его поясницей. Сонхва пылко перечисляет ему на ухо, на кого он злится: на тех, кто стрелял. На султана, отдавшего приказ. На тех, кто ему не возразил. На тех, кто, что странно, не отнял у султана право и возможность совершать подобное. На тех, кто закрыл глаза на исчезновение кораблей и их экипажей. На тех, кто допустил и сделал повседневными в этих водах подобные бойни. — И ещё… — слыша дрожь в голосе, Сан задерживает дыхание, боясь услышать очевидное. — На себя. Прости меня, прошу. Несмотря на то, что этого Сан и ожидал, услышать это самому, а не лишь догадываться, в самом деле оказывается непросто — особенно после оттягивающих неизбежный момент слов, по существу имеющих мало отношения к делу. Теряясь в догадках, как небольшая ссадина на его шее умудрилась так серьёзно подкосить настрой капитана, Сан неосознанно злится и сам, и тоже на себя — но вовсе не думает винить в произошедшем Сонхва. Ничего из того, что он сделал, не было направлено на то, чтобы причинить Сану вред, и он определенно не позволит ему самому думать иначе, даже если его убеждение займет какое-то время и будет непростой задачей. Главное — чтобы он сам был готов дать Сану это сделать. Он находит в себе силы судорожно вздохнуть и уткнуться носом в изгиб чужой шеи лишь когда убеждается, что его не оттолкнут. Пак замолкает и, напротив, разрешает прильнуть ближе, и от этого Сан растерянно и чуть неуклюже, но с большой заботой и осторожностью укрепляет объятие. — За что мне тебя прощать, Сонхва? — За то, что тебе приходится проходить через это, — объясняет он. — Я не этого хотел. Я… когда я предложил тебе отправиться с нами, мне было плевать на всё. Я просто… хотел тебя. Но при этом… я даже не думал о том, что с тобой будет. Я думал только о себе. — Точно так же, как и я. Я тоже думал только о себе, — отвечает Сан. — Если кто и виноват, то я сам. А об этом, — дёргает он головой в сторону, на секунду показывая стянувшуюся рану, — вовсе не переживай. Всё уже позади. Я не смогу тебя переубедить, наверно… Но, Сонхва, пожалуйста, хотя бы… Хотя бы не думай об этом, — просит он, пока Сонхва едва ощутимо покачивается из стороны в сторону, будто баюкая его. — Думай о том, что мы пережили это. Что мы справились. И когда он неуверенно, но всё же кивает в ответ, добавляя к кивку тихое «я… я постараюсь», Сан ликует. Может, не ему одному нужны указания разного рода, чтобы понимать, как лучше поступать. И если хоть одно его окажется хоть сколько-нибудь полезным для Сонхва, хоть как-то уймёт беспокойстве в его сердце — значит, и он появился в его жизни не напрасно. Смягчившегося Сонхва уже не нужно уговаривать лечь спать — он сам тянется к одеялу из грубоватого полотна; Сан же медлит — следит за тем, чтобы он занял подходящую позу. О себе не думает: как-нибудь пристроится на краю. Освобождаясь от вещей, примечая странную лёгкость, с которой он это делает, Сан, на этот раз уже под наблюдением Сонхва, кладёт голову на бесформенную подушку и чувствует щекой, как стержень птичьего пера из набивки впивается прямо в кожу, но не отворачивается: намертво цепляется собственным взглядом за другой, напротив. Его лицо уже едва различимо, но отблески луны и звёзд играют во влажных глазах, и Сан теряет остатки сосредоточенности, теряется сам. Говорит только простое: — Засыпай, — и ловит движение, различая в тихой ночи улыбку. — Ты тогда тоже, — молвит Сонхва, дотрагиваясь кончиком большого пальца протянутой руки до его губ, и Сан, послушно закрывая глаза, так и поступает.

***

— Ты похудел, — недовольно скрестив руки на груди подмечает Сонхва уже утром, пока Сан, на рассвете, вольно расхаживает по комнате, приоткрывая окно и впуская внутрь утреннюю прохладу, собираясь с мыслями о том, что им следует найти что-то на завтрак, и отгоняя от себя непреодолимое желание попросить Сонхва не отправляться прямиком на борт, как он решил и тотчас же сообщил ему при пробуждении сразу после пожелания доброго утра, а, вместо этого, побыть здесь подольше. Сонхва же, оказывается, пользуется своим положением, рассматривает его со всех сторон, и подмечает, что мышцы на и без того худом теле стали ещё отчётливее. — Сварить бы из тебя суп. Сан в недоумении же поворачивается к запачканному отпечатками сероватому зеркалу на стене, в котором может с большим трудом рассмотреть лишь собственное лицо, и отходит от него на некоторое расстояние в тщетных попытках понять, прав ли Сонхва, и стоит ли об этом переживать, но и это нисколько не помогает. — Правда? — на всякий случай уточняет он. — Мне кажется, я таким и был, — на этот раз опуская взгляд, но понимая, что и это безрезультатно, вздыхает Сан. — Ещё как, — чуть погодя подтверждает Сонхва, и голос его Сан слышит уже над ухом: он оказывается позади, и пальцы его ложатся на рёбра, словно тот собирается их пересчитывать. — Я бы понял, если бы вы застряли на месяц в море, но здесь… Ты что, ничего не ел? — Я… — растерянно подбирает слова Сан: он, вообще-то, совсем не ожидал, что его за этим подловят. Что-то, конечно, есть приходилось — когда слабость и головная боль уже были близки к невыносимым. Но ничего не имело ни аромата, ни вкуса, и Сан глотал то, что было в миске у него за ужином, почти не жуя. — Я просто… ах, я просто переживал за тебя! — признаётся наконец Сан, чуть повышая голос. — И забывал поесть, — быстро догадывается Сонхва, цокая языком, будто говоря, что это никуда не годится. Сан склоняет голову, а тот проводит по его волосам и, явно веселея, говорит: — Надо как можно скорее это исправить. И Сан улыбается, не зная точно, от теплоты ли его касаний или слов, что он слышит от него. Кто ещё бы заметил подобное изменение в нём — на которое даже он сам толком и не обратил внимание? Может, поэтому следовать за ним, всегда и везде, в прямом и переносном смысле и при любых обстоятельствах, Сану несложно, и даже доставляет удовольствие, ведь он знает: что бы Сонхва там ни говорил — он в надёжных руках. Даже если в ближайшее время их путь и ограничивается дорогой к небольшой фруктовой лавке, где Сонхва набирает самые спелые, едва не лопающиеся от избытка сока под кожурой манго и, покачав головой, вручает охапку фруктов самому Сану: он возмущается, но лишь смеха ради, и подставляет руки, охотно принимая поклажу, зная, что всё равно бы не доверил Сонхва сейчас носить даже такие тяжести, — называющиеся ими с большой натяжкой, — и мысленно нахваливая капитана за благоразумие, размышляя, что было бы здорово, если этот случай научит его чему-то: например, принимать помощь — не всё же только ему о ком-то заботиться. По дороге Сан позволяет себе чуть больше, чем обычно — и, кажется, в какой-то степени смущает капитана: — Так что во снах было? — без задней мыслей интересуется юноша, замечая краем глаза, как вспыхивают на долю секунды чужие щёки. — Эм… ну… — мнётся Сонхва, вдруг заинтересовываясь рельефом дороги под ногами. — Ничего особенного. Мы были… как будто бы здесь, но всё было… другим, знаешь. Вокруг было полно народу, все суетились и были… странно одеты. А потом мы пришли на какой-то необыкновенный постоялый двор, и… — И? Что потом случилось? — Не могу сказать, — отводит взгляд капитан, едва сдерживая вырывающуюся у него улыбку — кажется, немного стыдливую. — А ночью вроде мог, — демонстративно опуская уголки рта и закатывая глаза бормочет Сан. — Только всё равно не сказал. — То были совсем другие обстоятельства! — продолжает увиливать Сонхва, снова отвлекаясь на до сего момента нисколько не увлекающие его ограды редких хижин, вереницей спускающихся со склона к самому морю, на что Сан лишь качает головой возмущённо надув губы, а затем, стараясь быть незаметным, коротко хихикает: как же этого сурового капитана смутило напоминание о, наверняка, не самых пристойных его снах при свете дня — и каким же очаровательным Сан это находит. Сколько же ещё в нём подобного — смешного, удивительного, трогательного. И, хоть ему не слишком-то пришлось по душе стремление Сонхва, едва успев прийти в себя, подняться на борт, а, в перспективе, ещё и встать за штурвал сразу, как сможет, но видеть его здесь всё же доставляет ему огромное удовольствие. Даже ветер будто меняется, стоит Сонхва ступить на палубу: замедляется, становится послушным и услужливым, точно тот его приручил, и будто ждёт направления — полетит туда, куда он попросит. Сонхва здесь в своей стихии, и «Чайка» больше не пустует, не ощущается забытой, брошенной своим хозяином. Присутствие Сонхва наполняет её жизнью; даже наверно, переполняет — так думает Сан, когда его обступают со всех сторон и начинают перечислять, сколько всего капитан должен сделать или решить. И, пусть Сан и знает, что это естественно, ведь только его слово здесь равно закону, досада всё равно его накрывает: времени у них двоих всегда катастрофически мало. Только уже после обеда, который они уже в куда более славном расположении духа проводят прямо на борту под знойным солнцем, Сан, радуясь, что ни готовка, ни уборка сегодня не входят в его обязанности (и немного жалея Хонджуна, ещё страдающего от похмелья, что в его как раз входит), спускается в прохладу нижнего яруса палубы. Вдруг слыша характерный скрип открывающейся, а затем закрывающейся двери в каюту по левую руку, и видя, как оттуда, засучив рукава, вышагивает Путра со своей котомкой, Сан настораживается и провожает его угрюмым взглядом, но вскоре вспоминает последние новости: кажется, их ряды редеют. В надежде уточнить, так ли это, и если да, то насколько это плохо, Сан стуком в дверь просит уже своего приёма у капитана. Тот отзывается, и Сан, заглядывая внутрь каюты, в первую очередь глядит на потолок прямо над столом, что Сонхва замечает. — Как тебе? Не утону в ливень тут, как считаешь? — подняв глаза к наскоро закрытой пробоине опасливо уточняет он. — Её вообще-то и я заделывал, — немного язвительно отвечает Сан. — Так потому и спрашиваю! Юноша пылает от возмущения, а капитан всё веселится — может, поэтому оно так быстро испаряется. Сан примечает, что не первый раз тает от этого смеха — и явно не последний. А ещё — что слышит он его частенько тогда, когда они наедине, и это ещё больше подкупает и не даёт сердиться. — Пока отпускал Путру, не смог найти пару своих бумаг, — рассеянно выдвигает Сонхва ящики стола по очереди и осматривает их так внимательно, как только может, хоть, наверняка, и не впервые. — Ох, мы с Хонджуном собрали всё со стола и отнесли к нему. Как раз, между прочим, чтобы они не намокли. Я сейчас сбегаю и всё принесу, — вызывается Сан. — Верну твои… как же там было… судовые документы на «Грозу короны»! Сонхва демонстративно корчит гримасу, и Сан прыскает, пока тот сокрушённо кивает. — И как тебе названьице? Ужасно, правда? — Слишком много лишнего пафоса, — соглашается Сан. — «Чайка» куда лучше подходит. Глянув на сияющее гордое лицо капитана, юноша бросает «я быстро», и безо всяких сомнений и промедлений бросается за вещами. Обещание он сдерживает: возвращается почти сразу. Почти — потому что вынужденно заглядывает и к себе. Зажав подмышкой уже взятые из каюты боцмана документы, одной рукой он приподнимает своё одеяло вместе с простынью, а второй достает ещё один лист, затем подкладывая его в самый низ стопки. И уже стоя рядом с Сонхва, мельком просматривающим документы, карты и договора, говорит с горящим внутри интересом: — Не знал, что ты умеешь рисовать. Пак останавливается и смотрит вбок, на него, с мягкостью. — Пришлось немного научиться. Не все карты можно купить, да и… — Немного? Не скромничай, — качает головой Сан и аккуратно выцепляет уже знакомое полотно пергамента обратно. — Это же… — Ты, да, — кивает Сонхва, скромно улыбаясь, косясь на набросок портрета — так как вдохновитель интересует больше. Все черты выведены твердой рукой, изящны и узнаваемы — и высокие скулы, и заостренные уголки губ и глаз, и взволнованный взгляд, которым Сан, наверняка, встречал его изо дня в день тогда, когда Сонхва вздумал его нарисовать. — Тебе… тебе нравится? — неожиданно робко спрашивает он. В памяти всплывают те ощущения, что накрыли его, когда Сан впервые увидел загадочно спрятанный от него лист, и по телу вновь живо пробегают мурашки. Трепетность, с которой Пак изобразил его, вызывает переживания — и сильные. Техника же — вопросы. — Нравится. Очень. Но… — Из-за паузы мужчина явно напрягается, и Сан продолжает, стараясь разрядить обстановку и пояснить, что имеет в виду. — Не очень похоже. — Что? Почему? — Слишком уж красивый получился, — качает Чхве головой, на что Сонхва округляет глаза. Он подносит рисунок чуть ближе к лицу, сосредоточенно изучает его, будто мысленно снова обводя каждую линию, то щурится, то, напротив, отстраняется и освежает взгляд и оценивает результат уже отдаляя лист от себя, а затем, чертыхнувшись и демонстрируя нагловатую усмешку, хватает Сана под руку и подводит к крепко вбитому на гвозди в стену зеркалу в раме, чудом переживающему все потрясения на корабле — и вполне ощутимые, и эмоциональные. — Ты просто не видишь того, что вижу я, — поясняет он, так же, как и утром, обхватывая его талию сзади. — Вот скажи, что ты видишь? — Я вижу только нас, — всматриваясь в отражение куда пристальнее обычного с сомнением в голосе произносит Сан. — А я, — назидательно продолжает Сонхва, — вижу самого красивого юношу, которого я только знаю. — А много ты их знаешь? — спрашивает Сан, прищуриваясь в ожидании ответа. Не то чтобы он ревновал, ведь Сонхва ещё никогда не давал ему соответствующего повода, но отчего-то ему кажется, что ни один вариант не удовлетворит его полностью. — Все остальные мне не интересны, — прижимаясь губами к его скуле уверяет Сонхва. «Кроме, пожалуй, этого», — любуясь видом в зеркале думает тем временем Сан. Такой ответ его вполне устраивает.

***

Странное чувство накатывает на Сана по мере того, как курс на юг подходит к своему концу. Быть может, из-за напускной тишины, к которой он так и не смог привыкнуть за неделю, а, быть может, из-за томительного ожидания. С тех пор, как двое из команды покинули их ещё на Калимантане, не желая больше ввязываться в опасные передряги и сославшись на то, что оттуда им будет удобнее добраться до своих родных городов, а ещё двое сообщили о своём намерении сделать это в секунду, когда «Чайка» причалит в Батавском порту, обстановка на борту стала давить — по крайней мере, на Сана. Несмотря на то, что личный состав, костяк команды, пока что оставался цел, Сан стал ощущать, как и по ним, и по капитану, и даже по нему ударил этот уход. Ему остаётся только догадываться, как по этому поводу ощущает себя Сонхва: обвиняет ли себя в том, что не сумел удержать при себе даже наёмных матросов, что рады стараться, лишь бы платили исправно, или закрыл глаза на это, копя силы для куда более важного события. Одно Сан знает точно: как раньше уже не будет. Впрочем, пусть это и в какой-то степени угнетает, Сан знает и то, что излишне волноваться по этому поводу ему тоже не стоит: всему свойственно меняться, и он не может на это повлиять. Ведь выбери он стоять всю жизнь на одном месте, он не был бы здесь сейчас, и точно не наблюдал за тем, как в утренней, ещё не спавшей дымке показываются облики столицы. Голландцы — вовсе не большие оригиналы, и, вероятно, народ сентиментальный. Иначе как ещё объяснить, что Батавия, сердце островов и душа Голландии посреди джунглей и моря, оказывается во многом похожа на все остальные более-менее крупные портовые города, что Сан успел посмотреть в своем путешествии. Несомненно, она куда больше: порт действительно расстилается перед вытянутой на, навскидку, пару-тройку километров набережной, а кварталы строгих, грузных домов, обступивших каналы, повторяют друг друга, множатся и разрастаются в глубине суши, не оставляя ничему, кроме них самих, и шанса привлечь внимания. Впрочем, Сан внимателен, и примечает не только жилые кварталы: обводит взглядом и форт, что соответствует размерам столицы, и, наверняка, начинен всевозможными боеприпасами на случай внезапного нападения, и высокие массивные стены, отделяющие добрую часть портового района от таможни и факторий — о своей безопасности генерал-губернатор явно печётся. Совсем рядом — шум и суета торговых рядов, что Сан, пусть пока и не слышит, но может воспроизвести по памяти. И несмотря ни на что, он глядит вдаль с восторгом и не может поверить, что забрался так далеко. Глаза его не обманывают: Батавия перед ним, и он готов так же предстать перед ней. Уже не волнует, примет ли она его — ведь даже показавшаяся капризной и гордой «Чайка» ему покорилась. Он так или иначе покажется в столице, и весь её блеск его озарит — тогда, когда он впервые вздохнёт в ней свободно. И случится это уже сегодня, вот-вот, — осталось потерпеть совсем немного. — Ты бывал там? — поднимает он глаза на капитана, скрестившего руки на груди, мечтательно окидывающего взором борт, а затем город, к которому тот неумолимо приближается. — Пару раз, — пожимает он плечами — уже легко, непринуждённо, но перед этим медля по привычке. То ли ван дер Меер не зря нахваливал его сильное, не собирающееся сдаваться тело, что тут же принялось за работу по устранению всех его травм, едва он оказался у него в госпитале, то ли ещё одна неделя покоя в глубине джунглей Калимантана сотворила с ним чудеса, хоть к её концу он и лез на стену от беспокойства и желания скорее покончить с этим этапом их плавания — добраться до Батавии и, прежде чем отправиться в новое путешествие, сделать передышку именно там, чтобы, наконец, расслабиться и забыть всю их череду неудач словно страшный сон. И, хотя он и уверял, что его волнует лишь не объявил ли султан на них охоту и если да, то сколько ещё дней им предстоит просыпаться в тишине прежде, чем следующее утро они встретят с лезвиями возле горла, Сан видел, что он скучает по морю: и когда он просил немного подстричь ему волосы, чтобы «не мешались в дороге», и когда вдруг, случайно или намеренно, отправлялся провожать солнце за горизонт к солёному берегу. И Сан, неизменно следуя за ним, скучал тоже: настолько, что, даже сейчас, не может определить одного — сколько он сам продержится за каменными стенами после прибытия, и сколько выдержит Сонхва на твёрдой земле под ногами. Неделя в море для него — пустяк, а что до суши… Наверно, всё-таки, это вовсе не его стихия. По крайней мере, точно не самая любимая. — К чему готовиться? — прикусив губу нервно спрашивает Сан, вновь переводя взгляд на оживлённый порт. — К жуткой вони, разве что, — усмехается Сонхва, кивая на узкие проходы между домами и пролегающие между ними каналы. — У них вся рыба передохла в стоячей воде, и… — Я… о визите, — чуть тушуясь уточняет юноша, и Пак спохватывается, будто вовсе о нём позабыл. — Ты об этом… да ничего особенного. Подпишем акт о передаче груза, заберём деньги и свободны. Даже разгружать нам ничего не понадобится, — немного растерянно отвечает Сонхва, жестом, тем временем, отдавая приказ причаливать. — Или ты тоже не хочешь составить мне компанию? — Я… хочу, наверно, — Сан неуверенно опускает глаза на собственные руки, принимаясь нервно царапать ногтём грубоватую кожу на костяшках. — Но боюсь, — сокрушённо признаётся он спустя некоторое время. — У меня до сих пор тот случай в Самаринде перед глазами стоит… Капитан понимающе глядит, и даже вес его положения нисколько не давит на Сана. Он коротко, с уважением в голосе произносит: — Твоё слово — закон. — Сан в ответ — моргает и непонимающе хмурит брови. Пояснения не заставляют себя долго ждать. — Ты можешь не идти. Не потащу же я тебя туда силой. В полном обмундировании, с прямой спиной и грозным, строгим взглядом Сонхва видится таким недосягаемым, таким настойчивым и горделивым. И Сан всё никак не может привыкнуть к тому, что даже в таком обличии он не позволяет себе обходиться с Саном грубо или резко. Первый и последний раз был, когда Сан провинился, и сильно. В остальном — Сонхва всегда с большим почтением относится к его словам, действиям и решениям. И Сан думает, что никогда не станет принимать это как должное. — Но я хочу. Правда, — горячо заверяет Чхве, замечая, как ослабевают канаты, а паруса над его головой, наполненные чуть раньше ветром, устало поникают. — Потому и спрашиваю. — Тогда просто будь спокоен, — ладонь капитана скользит сквозь копну волос юноши, и тот приободряюще треплет их. — Наслаждайся моментом, только и всего. Приподнимая уголок губ Сан прикрывает веки и мысленно соглашается: это хороший вариант, да и когда ещё ему представится возможность своими глазами лицезреть искусство переговоров капитана Пака. А уж за то, чтобы посмотреть, каким он будет счастливым после того, как надует кого-то из Ост-Индской, Сан бы отдал половину, а то и больше, всего заработанного за эти месяцы, и ни пожалел бы об этом ни на секунду. Следовать наказанию Сонхва и сохранять спокойствие, однако, оказывается непросто. Взгляд его продолжает метаться из стороны в сторону, охватывая и палубу, и город: и там и там царит суета, и это нисколько не помогает в выполнении и так нелегкой задачи. Боцман ворчит из-за нежелания в который раз лично связываться с какими бы то ни было сотрудниками Компании, Уён нервно дёргает Юнхо и едва слышно что-то рассказывает ему на ухо (что вынуждает Сана хмыкнуть и отвернуться), Юнхо судорожно топает ногой и избегает взгляда на портовый район, а Амир и Тхи с явным нетерпением подгоняют время — ведь они решили сойти с этого судна в последний раз. Атмосфера на борту не самая располагающая, и Сан вдруг задумывается о том, что это, может, и к лучшему: в конце концов, заявляться к генерал-губернатору в добром расположении духа, которое, наверняка, будет испорчено — откровенно не лучшая идея. Именно этим он утешает себя, когда ступает на столичную землю и тут же находит себя и команду в окружении рядовых портовой стражи. Сонхва же явно верен своим советам: не ведя и ухом называет имя, звание, цель визита, не передавая бумаги никому в руки демонстрирует расписки и документы на судно, а, затем, крепко сжав губы и выразительно глядя на подошедшего к месту высадки таможенника, вынуждает стражников расступиться и почтительно опустить глаза. Не желая задерживаться и проверять, сколько времени суровость Сонхва оказывает на не слишком сведущих столь действенный эффект, тот ведёт стайку моряков к главным воротам, связывающим портовый район и крепость. Юнхо и Уён рядом выдыхают, тут же находя путь к городским кварталам и зачем-то несколько раз, с прищуром, оглядываются на пристань, но Хонджун этого делать вовсе не спешит, и Сан отчасти его понимает. «Стоило догадаться, что здесь стража суровее», — негодует он про себя. И, хоть в душе он и понимает, что большее количество проверок не означает более высокого их качества, он отчего-то думает, что Батавия ещё не раз заставит его понервничать. — Ты свободен, — бросает Хонджуну Пак, тем самым приводя его в недоумение. — Вот как, — присвистнув говорит боцман — без злобы, но Сан всё равно вздрагивает: ещё не хватало разгневать и его. Впрочем, опасения оказываются напрасны: — Выходит, мой отпуск начнётся раньше положенного. А ты что… смену себе воспитываешь? — вдруг кивнув на Сана продолжает Хонджун. — Ну да, — подтверждает Пак. — На случай, если снаряд пролетит мимо меня не так удачно. Медленно и глубоко кивая несколько раз и назвав этот повод резонным, Хонджун оставляет их, и Сан слышит, как сердце отчаянно отбивает ритм — не только в груди, но будто во всём теле, начиная от пяток и заканчивая где-то за ушами. Он ёжится и не может заставить себя даже поднять голову, чтобы осмотреться как следует. Только слова Сонхва заставляют его оторвать взгляд от носков обуви на пыльной мостовой: — Дыши, — просит он, — и не волнуйся. Это обычное дело — оформлять крупную партию с подконтрольных территорий у генерал-губернатора. Он таких как мы за день видит несколько раз. Ничего особенного, — молвит Сонхва, в знак поддержки беря Сана за предплечье. Мужества Сану хватает лишь кивнуть, но и это кажется большим шагом. Простое волнение вновь сменяется страхом, и даже стоять в сторонке в пристроенном к форту здании, где гнездятся высшие чины Ост-Индской, видится ему чем-то опасным — никакой абордаж или бой не сравнятся. Ему доступен лишь один способ бороться со страхом, — двигаться вперёд, доверяя Сонхва, — и им Сан и пользуется. Пак не задерживается на одном месте, приближаясь к караулу у дверей, но и лишний раз тоже не спешит: осторожничает, напускает серьёзности, хладнокровия и примеряет маску усталости от большой занятости — привычное чиновничье выражение лица. Капитан изо всех сил старается не привлекать излишнего внимания, и, судя по тому, что первую преграду они успешно преодолевают, ему это удаётся. Лишь когда они оказываются внутри, а двери за ними, скрипнув петлями, смыкаются вместе, Сан замедляет тот бодрый темп, на который он перешёл минутой раньше, и осматривает часть резиденции генерал-губернатора изнутри, снова нисколько не удивляясь: настолько он похож на типовые отделения на островах. Разве что, примечает разницу в доходах тут и на местах: коридор перед ним не пустует, а заставлен диванами на изогнутых ножках, на стенах теснятся картины в довольно мрачных тонах, но в позолоченных рамах, а свет проникает в помещение сквозь крупное окно прямо у лестницы на второй этаж, искажаясь из-за фигурных кусочков цветного стекла между перемычками: «Вроде бы, это называется витраж». Внутри Сан радуется, что дом не пустует, и ему есть, за что зацепиться взглядом и отвлечься от навязчивых тревог, но тело слушает его совсем невнимательно, и Сонхва замечает его подрагивающие руки. Он смотрит обеспокоенно, но ничего не говорит: слишком уж здесь тихо, наверняка даже их аккуратные шаги грохотом разносятся по этажу. «Дыши», — представляя заместо своего внутреннего голос Сонхва напоминает сам себе Сан. Капитан останавливается перед, должно быть, нужной дверью: самой массивной и вычурной — с ручкой в виде головы тигра. Сонхва закатывает глаза, занося над ней руку, но, прежде чем постучаться, смеряет Сана взглядом. Убедившись, что тот пока что не на грани потери сознания (что Сан, впрочем, лишь тщательно скрывает), он просит о приёме. — Входите, — доносится из-за двери, и Сонхва смело заявляется внутрь. Сан семенит за ним, не подходя излишне близко, и настораживается — знает, что, возможно, предстоит действовать по ситуации. — Добрый день, — произносит Сонхва, пока мужчина средних лет за столом резким движением подписывает документ перед ним, и, оторвавшись от работы, с прищуром рассматривает его. Сан примечает высокий лоб, изогнутый книзу нос, тёмные круги возле уставших глаз и седые пряди в завязанных сзади волосах: похоже, быть генерал-губернатором изрядно выматывает. — Капитан Пак Сонхва, — представляется он, делая шаг вперёд и здороваясь с европейцем за руку. — Вы хорошо говорите, — отмечает он с каким-то облегчением, — некоторые резиденты берут на службу местных, а те потом на голландском двух слов связать не могут… Пак… Капитан… — бормочет он себе под нос, а затем извиняется: — Простите, не могу вас припомнить, как ни стараюсь. Вы при Алтинге ещё нанимались, так ведь? — Да, — невозмутимо отвечает капитан. — А вас, стало быть, совсем недавно назначили? — Верно, верно, пару месяцев назад приехал. Питер Герардус ван Оверстратен, к вашим услугам. — Рад знакомству, господин Оверстратен. — А вас как зовут? — кивает генерал-губернатор в сторону Сана. — Чхве Сан, — берёт представление на себя Сонхва, а затем добавляет: — Моё доверенное лицо. — Он понимает?.. — после недолгого молчания и пристального взгляда на Сана спрашивает ван Оверстратен. — Немногое, — опережая Сана, но при этом оставаясь непринуждённым отвечает Сонхва, и Сан улавливает, что тот поступает предусмотрительно, а потому не возражает. Лишь по его же велению подходит к столу и тоже пожимает руку европейцу, не проронив ни слова — дабы не разрушать легенду. После рукопожатия Сан кланяется и отходит вбок. Выпрямляет спину, сцепляет за ней руки и внимательно осматривается вокруг, пока капитан и генерал-губернатор продолжают обмен любезностями. Кабинет оказывается под стать славе Ост-Индской и её руководителей — просторный, довольно вычурный, полнится книгами и редкостями. Сан видит и фигурные статуэтки на полках высоких, от пола до потолка, дубовых шкафов, и расписные блюда, модели кораблей, редких бабочек, нанизанных на иглы, и даже чучела мелких животных за стеклом — коллекции собраны явно не одним человеком, но все до одной внушительны. Переводя взгляд на рабочее место первым делом замечает, как бросается в глаза уменьшенная копия знакомого трёхцветного флага возле изысканных инструментов для письма, а затем к своему удивлению обнаруживает, что стол, хоть и завален бумагами, в целом довольно аккуратен, и даже выглядывающее из-под документов стекло, защищающее от внешних воздействий официальную карту территорий Голландской Ост-Индии, не заляпано разводами или отпечатками пальцев и не покрыто пылью, из чего Сан делает вывод, что либо в резиденции отличная прислуга, либо генерал-губернатор сам весьма чистоплотен и педантичен, и, судя по его виду, то, из-за чего он вынужден терпеть подобный беспорядок, явно доставляет ему немало хлопот. — Что за заказы вы привезли? — всплеснув руками и ругая себя, что сразу не перешёл к делу, спрашивает Оверстратен, получая из рук Сонхва расписки — чистые, без помарок, вовсе не похожие на те, что Сану с Хонджуном удавалось составлять по итогу пересчёта содержимого их грузов, за что капитан их благодарил и отправлялся с ними к себе — видимо, чтобы не бить в грязь лицом при подобных визитах. — Это не заказы, — поправляет Сонхва. — Это поставки. Всё, что мы привезли, может отправиться прямиком на континент. После проверки, разумеется, если она необходима. Золото, драгоценные камни, специи… Мужчина напротив него вдруг меняется в лице: продолжает, молча и очень внимательно, разложив листы перед собой, изучать наименования, вес и оценочную стоимость, но явно мрачнеет, стоит Сонхва произнести «специи». И не заметить это оказывается невозможным. — Держу пари, вы не слышали последние новости, — дёргая себя за воротник, словно бы ему становится в нём тесно, понуро произносит он. — Должно быть, не слышал. Что-то не так? — Не так. А что — можете поинтересоваться у британцев. Скоро они будут у наших стен — там и спросите, если успеете, конечно, — то ли в шутку, то ли всерьёз отвечает ван Оверстратен. Сонхва приподнимает одну бровь и плотно сжимает губы, ожидания дальнейших разъяснений. — Они украли семена практически всех пряностей, капитан Пак. И засадили ими свои поля на юге Индии. — И что? Что-то выросло? — с явным скепсисом спрашивает Сонхва. — Выросло! — сокрушённо, с надрывом восклицает европеец, качая головой. — И обнаружила компания это лишь в нынешнем году! Я здесь, собственно, поэтому — потому что Алтинг это допустил, а, узнав, тут же подал в отставку! А Британия уже собирает урожай и сбывает его по дешёвке. Можете зачеркнуть два нуля у итоговой суммы, капитан Пак, а лучше три. Теперь эти травки ничего не стоят. Выдерживая несколько секунд тишины, Сонхва шумно тянет воздух носом и, порядком напрягшись, дрогнувшим голосом, но продолжая поддерживать иллюзию своего равнодушия, говорит: — Хорошо. Что насчёт следующего груза? Это, — подталкивает Сонхва следующую расписку к чиновнику, — вам ещё нужно? — Следующий… — Ван Оверстратен, чуть сбавив пыл, пробегает взглядом по строчкам, и уточняет: — Калимантанские алмазы? — И алмазы, и рубины… И золото. — Между делом Сонхва краем глаза смотрит вбок, на Сана, а, когда европеец подносит лист практически вплотную к собственному носу, на секунду и вовсе поднимает к нему голову, словно обращаясь за молчаливым сочувствием. Сан не подаёт виду и тщательно прячет собственное волнение, переживая, что любой подозрительный вздох раскроет обман, и позволяет себе лишь короткий, едва заметный кивок. После причитаний вперемешку с жалостливыми вздохами, ван Оверстратен потирает вспотевший лоб и, мешкаясь, неуверенно начинает: — Капитан Пак… Вы и в самом деле совсем не в курсе происходящего. — Пожалуй, — соглашается Сонхва. — Вы изволите мне рассказать? — Я поделюсь с вами… как с сотрудником офицерского звания в разъездах. Пообещайте мне, что это останется между нами. Незачем сеять панику в рядах простых служащих. — Сонхва в ответ бросает «разумеется», и генерал-губернатор продолжает: — Знаете ли вы, капитан Пак, размер годового жалования резидентов? — Не могу знать, — качает он головой. — Пятьсот гульденов. Пятьсот гульденов в год. А размер жалования генерал-губернатора? — Тысяча? — предполагает Сонхва. — Берите ниже. Семьсот. — К чему вы ведёте? — с нетерпением и непониманием вопрошает Пак. — К тому, капитан Пак, — обводя взглядом кабинет вздыхает генерал, — что, уходя в отставку после двух-трёх лет службы, резиденты возвращались в Европу с десятками тысяч золотых гульденов в своей поклаже. А генерал-губернаторы, если уезжали, конечно, порой и с сотнями. Вы видели особняк Алтинга, к югу от города? Такой никогда не построить на те средства, что нам выделяют… Мне очень жаль, господин Пак, но компания не сможет заплатить за эту поставку — по крайней мере столько, сколько она на самом деле стоит. Казна почти пуста. Мы банкроты: официально с будущего года, когда весть об этом дойдёт до Амстердама, неофициально — должно быть, уже пару лет. Сонхва не сразу находится с ответом: сжимает длинными пальцами ткань брюк на колене, закусывает, кажется, щёку изнутри, и изучает песочные часы на столе прямо перед собой, верхняя часть которых пустует. — Вот как. Значит, слухи правдивы. — К сожалению. Я не могу оставить ваш труд без оплаты, и выпишу вам расписку на, скажем, три тысячи гульденов за каждый груз — как за срочный и блестяще выполненный крупный заказ. Но это всё, что я могу вам предложить, — подводит итог ван Оверстратен. В его голосе звучит сочувствие, но Сонхва оно ни к чему — тот слишком серьёзен и вдумчив, чтобы его принимать. — Согласен, — отвечает он — по-деловому, коротко. — Благодарю. Ван Оверстратен, в свою очередь, тоже благодарит Сонхва — за благоразумие и сотрудничество. Быстрыми росчерками пера тот вписывает необходимые данные в заранее подготовленные формы документации, и расписывается внизу, уверяя, что, как только груз будет проверен, Сонхва получит выплату и сможет «хотя бы заплатить команде». Пак поднимается, машинально жмёт европейцу руку и, приняв расписки, прощается, всё не меняясь в лице. Скользнув за ним в открытую дверь, совсем забыв о приличиях сам, Сан робко тянется к его плечу, но не успевает. Тот почти камнем падает на ближайший к витражному окну диван и, откинув от себя документы, роняет голову себе на руки. В молчании Сан присаживается на край и, скинув с себя мундир, только сейчас чувствуя, что вспотел как никогда, — явно от сильных переживаний, — принимается ждать. Создаётся впечатление, что всё произошедшее задевает Сонхва куда больнее картечи — правда, сейчас времени на то, чтобы оправиться, у него нет. Это он понимает и сам: когда горько, но всё же улыбается: — Опоздали на несколько месяцев. Алтинг, должно быть, умотал с нашими деньгами, — глубоко вздыхая цокает языком Сонхва. — Может, он ещё здесь, в Батавии, — предполагает Сан. — Вдруг не захотел бросать свой особняк… — Лучше бы ему уехать. Иначе я бы с него с большим удовольствием спросил, — грозится Пак, и Сан не скрывает своего облегчения, когда тот продолжает: — Так странно: я столько лет мечтал услышать, что они банкроты… А теперь вдруг расклеился, будто я и впрямь на них работал. — Ты в порядке? — спрашивает Сан, всё ещё тревожась по этому поводу. — Да, пожалуй, — пока несколько неуверенно говорит Сонхва и жмёт плечами. — Досадно, что это сделал не я… И что столько всего мы пережили напрасно. Но что мы, больше не найдём, кого ограбить? — чуть веселея на последних словах говорит он, отчего Сан сам вдруг чувствует, как по взмокшей спине пробегает холодок. — Может, искать и не стоит… — аккуратно, опасаясь непредсказуемой реакции на подобное предложение молвит он, получая в ответ недоумевающий, но совсем не сердитый взгляд. Сонхва было приоткрывает рот, чтобы продолжить разговор, но тут их прерывает шум шагов: вдоль коридора поспешно продвигается к кабинету генерал-губернатора человек в тёмно-синей форме, и Пак, следя за его движениями, мрачнеет с каждой секундой. Он мельком дотрагивается до ноги юноши, выдавливая короткое «пойдём-ка отсюда», и, прихватив врученные ему бумаги, вместе с ним торопится к выходу из резиденции. Сану остаётся только гадать, почему они так поспешно её покидают, но, когда ему в лицо ударяет солнечный свет, размышления об этом разом отходят на второй план. Сонхва не сбавляет темпов шага, смотрит только вперёд и шёпотом просит Сана не озираться по сторонам на всякий случай, и тот, успев разглядеть лишь крепкие возвышающиеся над ним стены форта, покорно опускает взор и равняется с ним. Осознание настигает его, когда они преодолевают арку открытых ворот, разделяющих торговую площадь и территорию резиденции Компании. — Сонхва, я… я кажется оставил там свой пиджак, — наконец понимая, откуда взялась необычная лёгкость на его плечах, зовёт Сан. Тот останавливается: с недоумением смотрит сначала на него, затем оборачивается, оценивающе глядит на мощёную преодолённую дорогу, кажется, пока пустующую, и, затем, взяв его за плечи и обернув юношу к маленькой лавке с украшениями, говорит: — Я мигом. Стой здесь, хорошо? — просит он и резво возвращается обратно. Сан отчаянно хочет выполнить его просьбу, но тревога берёт над ним верх: украшения из кораллов не могут удержать его внимание, и всё, что ему остаётся — переместиться и встать на некоторое расстояние, откуда видно выход из резиденции, и наблюдать. Время едва ли жалеет его — растягивает мгновения, нагнетает, превращает секунды без Сонхва в невыносимые. Даже несмотря на то, что вид его, проскальзывающего между створками дверей, Сан видит очень скоро — он не может расслабиться. Что-то явно не так. Картина перед глазами стремительно сменяется, а гам позади, который явно намерен скрыть от него происходящее, только раззадоривает подступающую панику. Желание не дать ей дотронуться до его разума подталкивает его подойти вперёд: он остаётся в тени, но теперь слышит новые, непривычные звуки очень отчётливо: слышит топот, свист и скрежет передёргивания затвора. И он бы списал свои замешательство и страх на то, что ни один из этих звуков он не смог бы назвать приятным. Но то, что он видит, всё равно пугает его куда больше. Он не успевает и моргнуть, когда площадь заполняется солдатами: ещё медлительными, немного растерянными, будто созванными внезапно и вовсе не по понятной им причине. Они словно не знают, куда смотреть; зато знает тот, кто на голову выше их; тот, кто, должно быть, их и привёл. — Ну и день! А я так не хотел выходить сегодня на дежурство! — так громко, что Сан бы услышал и стоя за крепостной стеной, говорит высокий мужчина, позвякивая орденами на мундире. — Ещё и в порт: скука смертная будет, думал я. Кто же знал… — делает он уверенные широкие шаги в сторону Сонхва, пристально и хладнокровно глядящему ему в лицо. Сан же видит его со спины, и может судить лишь по одежде — о принадлежности к Компании. Треуголка один в один повторяет головные уборы рядовых солдат, но помпезные эполеты и выдавшие себя звуком при ходьбе ордена намекают на куда более серьёзное положение. — Нет, правда, кто бы мог подумать… — продолжает он, — что именно сегодня я увижу корабль, на котором когда-то и начал свою службу? Сонхва молчит: лишь стойко не разрывает взгляда, почти что сражается с его помощью. Медленно, ровно дышит, выбивает для себя время, оценивает обстановку — Сану знакомо едва ли не каждое его действие. Как и всегда, он блестяще их исполняет, и, будь ситуация иной, Сан бы, конечно, восхитился, и назвал бы это невероятно красивым. Но сейчас точно не время: пока он боится даже моргнуть или пошевелить рукой или ногой, и застывает у прячущей его стены. — Не понимаю, о чём вы говорите, — безучастно, но твёрдо произносит Пак. — Не вы ли прибыли сегодня в порт на корабле под названием «Гроза короны», а, капитан Пак? Неужели вы думали, что в Батавии не найдётся ни одного человека, что сможет узнать его? Вы ведь, наверняка, в курсе, что двенадцать лет назад пропало только судно — не экипаж? Как же вам не повезло, что один из выживших матросов стал начальником стражи… — Сколько мне по вашему лет? — с пренебрежением бросает Сонхва. — Двенадцать лет назад я был ребёнком. Вы ошиблись. Я не знаю никакой «Грозы». Мой корабль называется «Чайка», и я буду очень благодарен, если вы… — Это, — жёстко обрывает назвавшийся начальником стражи его на полуслове, — ты расскажешь на допросе. Взять его. Рядовые переглядываются, нерешительно косясь на Сонхва: будто бы недоумевают, теряются от приказа нападать на кого-то в такой же форме. Капитан скрипит зубами и смотрит исподлобья — скорее предупреждающе, чем угрожающе. И это срабатывает — даже после того, как вояка повторяет слова, и с истеричными нотками добавляет «что стоите, как вкопанные?!», ничего не происходит. В их лицах, осанке, жестах — во всём сквозит сомнение. Но не всем хватает чести не нападать со спины. Двери позади Сонхва распахиваются, и Сан округляет глаза: узнаёт в мужчине за спиной капитана таможенника, которому тот совсем недавно называл своё имя. Именно он возвращается от генерал-губернатора, и именно он выбивает землю у Сонхва из-под ног. Удар кованым носком сапога приходится под колено, и Пак вскрикивает, когда один из стоящих рядом стражников придавливает его голень, а таможенник заламывает ему руки. Пиджак Сана накрывает и выпавшие расписки — но до этих вещей никому нет дела. Стражники наконец решаются приблизиться, подняв штыки, и окружают капитана, и Сан, зная, что должен скорее выйти из ступора, дёргается, готовый сорваться с места, уверенный, что вряд ли найдётся что-то, что сможет его остановить. Сонхва в очередном стоне боли поднимает голову — и тут же бросает взгляд вбок. Сан знает, что он смотрит сейчас на него. А открывает рот — чтобы сказать «уходи», но не издаёт ни звука, спасая его. Только после очередного удара, на этот раз прикладом по спине, Сонхва щерится и зажмуривается, а затем фигура рядового закрывает обзор Сану, а сам он — делает шаг. Один шаг назад. Затем другой. Затем ещё три. Ещё пять. Затем погружается в гомон торгового квартала. Прохожий толкает его, бубня «с дороги». Толпа мужчин с ящиками в руках, вышагивающая из-за угла, прижимает его к стене ближайшего дома с ровной кирпичной кладкой. Оттуда — его с криком выгоняет хозяин, угрожая, что если тот вздумает влезть в его окно — ему конец. Сан слышит, но не слушает. Он сглатывает вязкую слюну и дрожит всем телом, и ему срочно нужно на что-то опереться. Пальцы леденеют, хоть стоит и сильнейший зной. «Что мне делать?.. Что же мне делать?..». Сан не уверен, произносит ли он это вслух или оставляет лишь в мыслях. Как и не уверен, куда ведёт его человек в капюшоне, схвативший его за локоть, — да и разве это важно сейчас? — Эй, смотри на меня! Помнишь моё лицо? — снимает он капюшон, когда Сан приходит в себя после пары лёгких ударов по щекам. Тем не менее, ему требуется ещё несколько секунд, чтобы выдохнуть хриплое: — Санён. — Умница! — чуть потрясывая юношу за плечо говорит он. — Не плачь, хорошо? Не реви, — вытирая тыльной стороной ладони предательски выступившую слезу просит Санён. — А ты ведь помнишь, как выглядит «Звездопад»? — Сан судорожно кивает, не позволяя себе отвлечься, и заставляет себя внимать каждому его слову. — Славно, славно, что ты помнишь! — снова с нервной улыбкой хвалит его Санён. — Сан, я жду тебя и всю вашу команду там на закате. Будем думать, как спасать вашего капитана.