Пять тысяч сообщений из прошлого

Иногда Осаму кажется, что вечны в этом мире три вещи. И если первые две еще могли варьироваться, то Рюноске, сгорбившийся над очередными документами-исследованиями-обновлениями и прочей технической всячиной в своем кабинете — нечто, выходящее за рамки человеческого разума; нечто, что выше всего этого мира, выше времени, хаоса, вечности и… Ближе к делу: найти всегда немного полумертвого работника дядюшкиной больницы оказалось проще, чем сунуть два мокрых пальца в розетку в ванной. Он выходил за предметы своего кабинета настолько редко, что в его существовании впору было сомневаться. — Дазай-сан? Не ожидал вас здесь увидеть. — почти неслышно опускается на стол пустая чашка со следами кофе, тихо-тихо шуршат колесики стула, и из-за все тех же гор документации и какого-то технического оборудования наконец-то выглядывает Акутагава. — Надеюсь, вы пришли не ко мне? — Знаешь, у меня всю жизнь присутствует замечательное хобби — разбивать чужие надежды в самый неподходящий момент. — Рюноскэ тяжело вздыхает и закатывается на своем новомодном навороченном троне назад, ближе к столу. Дазай деловито вытаскивает откуда-то стул и плюхается рядом. Акутагаву он помнил еще с тех пор, как приезжал на редкие каникулы сюда к дяде во время учебы. Молчаливый, вечно уставший, с бледной, как у мертвеца, кожей, язвительный и мстительный молодой человек с интересным окрашиванием (даже сейчас Осаму хотел пошутить, что на него вылили ведро с черной краской или окунули мордой в белую, хотя он уже знал правду о происхождении двух белесых прядей по бокам лица), который являл собой ходячую библиотеку по всяким техническим вопросам, компьютерным проблемам и программам, что обеспечивали работу всей дядюшкиной больницы на ура. К Дазаю Рюноскэ относился достаточно ровно, но с толикой интереса, и, наверное, поэтому еще не выгнал его из своего кабинета, порог которого без особой надобности могли переступать лишь единицы. — А чего творишь в своей конуре? — живо поинтересовался Дазай, мысленно выпадая в осадок от увиденного на экране. Нечто отдаленно напоминающее код, только в двух разных окнах, а позади этого великолепия — уже знакомая многим работникам программа регистрации пациентов и видео на Ютубе с разбором какого-то громкого убийства. Программисты — изверги этого мира, не меньше. Концентрация — сдохла в стадии зародыша. — Если вы пришли по делу, Дазай-сан, то говорите быстрее и валите восвояси. Вы портите мне рабочую атмосферу своим присутствием. — Акутагава поморщился и со вздохом взял в руки какую-то папку, божьим чудом не роняя при этом две или три стопки рядом. Осаму помолчал, собираясь с мыслями. — Мне нужно кое-что узнать об одном пациенте. — Рюноскэ приподнял редкую, тонкую бровь. Еще одной расхожей шуткой было то, что в детстве бедному Акутагаве неправильно объясняли назначение депилятора. — И почему вы тогда здесь? — сталь и холод в голосе, пока руки тянутся к кофемашине за очередной кружкой. — Вы же понимаете, что я ничего не скажу и искать не буду? Я не для того пахаю здесь по четырнадцать часов в сутки, чтобы в итоге пришлось угодить в тюрьму из-за нарушения чей-то там конфиденциональности. — Тебя Хигучи, между прочим, каждый день пытается отправить домой раньше хотя бы на полчаса. — Предложение свалить нахрен и не мешать мне все еще в силе. Дазай прыснул и, игнорируя чужое бормотание на непонятном языке (такой живой трупак, как Акутагава, учил уже года три итальянский, если Осаму не изменяет память), подошел к своему брошенному где-то в недрах кабинета рюкзаку и достал сок. Отпил. Вернулся к агрессивно молчащему технарю. — Вы будете говорить или нет? Если ответ отрицательный, зачем пришли? — Акутагава прицельно швырнул папку прямо в локоть Дазая, которым тот опирался на стол. Пришлось резко отпрянуть и сесть ровно, недовольно фырча. — Потому что только ты можешь мне помочь! — И не собираюсь. Я уже го… — Я хочу узнать про Накахару Чую. Тонкие бледные пальцы тут же сжимаются на неплотной бумаге очередных пугающих документов, а взгляд темных глаз как-то нехорошо загорается. Акутагава, подумав пару мгновений, откладывает в сторону уже взятую в руки папку, резко встает со стула и идет мыть один из стаканов. По нему видно, насколько болезненная и неприятная тема была сейчас поднята Дазаем. Последнему остается разве что тактично промолчать. — Откуда вы его знаете? — Осаму почти давится своим соком, когда понимает, что Рюноскэ принес с собой уже две кружки. В обоих плещется темный кофе с тонкой заманчивой пенкой. Откуда-то из недр ящика юноша вытягивает банку с сахаром. — Будете? — Спасибо. Мы учились вместе. — В школе? — М-мг! — Это было фиг знает сколько лет назад. — хрипло и сухо отмечает Акутагава и отпивает большой глоток прям так. Изверг. Чудовище. Мало того, что кофе просто огненный! Он даже сахарку туда не положил! Как так можно?! — С чего это вдруг вы начали беспокоиться о судьбе бывшего одноклассника? — Потому что… — Дазай осекается и молчит какое-то время. — Я хочу знать, что с ним стало и где он сейчас, потому что его нет в сети два года. — в целом, это единственный приемлимый вариант объяснений без лишних личных подробностей. — Это правда важно. Мамой клянусь. — Лучше бы вы поклялись своими бинтами. — Дазай осуждающе хрюкает, давясь своим переслащенным напитком. — Где он — никто не знает. В общих чертах известно только то, что он жив-здоров. — Акутагава снова почти неслышно ставит кружку на стеклянный, мать вашу, стол. Протеже Огая весь как оплот чего-то тихого, темного и опасного, и Дазай улыбается этим мыслям, пока делает глоток кофе. Он, кстати, не так уж плох. Создается ощущение, что это и не из кофемашины вовсе… Откуда? — Он сбежал из больницы и исчез из, как я подозреваю, Йокогамы, и здесь я в любом случае не помощник. Со мной он тоже не выходил на связь все это время. — А он… Подожди, из больницы? Что? Когда? Из этой сбежал? — Рюноскэ хмурится и странно смотрит на него какое-то время. — Вы не знаете, что было два года назад? — Нет. — Осаму чуть раздраженно фыркает и хватается за кружку. — Точнее, догадываюсь, но не уверен. Поэтому и пришел. — Неудачная попытка самоубийства. Его еле откачали, он едва не впал в кому. — Дазай крупно вздрагивает, и горячий кофе выплескивается ему из кружки прямо на руку. Как следствие — еще один непроизвольный жест, громкая ругань, и если бы Акутагава не схватил вовремя чужой стакан, они бы сейчас вдвоем собирали кофе не салфетками с пола, а своими задницами со всей больничной документации. — Тц, аккуратнее! Тут техника дороже, чем обе ваши почки! — Все, все, я понял, не ругайся. Дай еще салфетку… — Осаму тщательно вытирает пол, одновременно пытаясь унять дрожащие от переизбытка чувств руки. — Надо было выгнать вас еще в самом начале. — впрочем, видно, что Акутагава уже не злится — отходчивый. Он вздыхает и пододвигает мусорную корзину чуть ближе к Дазаю, чтобы не дай бог не промазал. — По поводу Чуи-куна… Большего я не знаю. — И после этого… Он просто пропал? — Рюноскэ кивает. — А как вы вообще подружились? — Не такой вопрос я ожидал услышать. — хмыкает Акутагава и осторожно, по-кошачьи потягивается. — Я старше и его, и вас на три года. — Чего блять… — Базар фильтруйте, Дазай-сан, а то и правда выгоню. Да, я учился на третьем курсе, когда он к нам пришел, и меня в тот год силком заставили быть тьютором их группы. Старшекурсником, который пасет этих первашей и помогает им освоиться в университете. Хотя у нас даже направления разные. — Так и подружились? — Ага. Мы плотно общались, постоянно трепались о всяких учебных штуках, о жизни. Потом он сам же отчислился. Из-за одного преподавателя, пренеприятнейшая личность. — Это знаю. А что было не так с этим преподом? Я только примерное представление об этой ситуации имею. — Акутагава бросает пристальный взгляд, который так и сочится недоверием. Программиста можно понять: сперва спрашивает о таком человеке, потом признается в полной неосведомленности о его судьбе, после чего говорит «вот это я знаю». Любой бы напрягся. — Он из принципа валил всех тех, кто у него пропускал больше двух пар. То есть будь ты хоть трижды Ньютоном или Лейбницем — ему по боку. Я потом вместе с другими студентами ходил в деканат и подписывал петицию о его увольнении. — Получилось? — М-м. Еще кофе? — Нет. — Как знаете. — Акутагава медленно допивает свой, глядя куда-то вдаль. А затем неожиданно добавляет: — Я не знаю, зачем вы его все-таки сейчас ищите, но… Я не очень люблю вспоминать о нашем общении после того, как он ушел из университета. Если там, в этом оплоте отчаяния и бесполезных вычислений он был хоть сколько-то самим собой, то в последнюю, — Акутагава спотыкается на этом слове и после короткой паузы тяжело вздыхает. — То в последнюю нашу встречу он был сам на себя не похож. Бледный, уставший, вечно занятый какими-то проблемами, в большинстве случаев даже не своими. Я почти два года наблюдал за тем, как ему все хуже, и как-то ничего не делал. Об этом… Сожалею теперь. — А тут разве что-то можно было сделать? — Дазай откидывается на спинку стула. Акутагава пожимает плечами. Молчание. — Мы вечно жалеем о чем-то тогда, когда этого чего-то в нашей жизни уже нет. Ну… Правда, все еще не понимаю, зачем вы его ищите, но помню, что он говорил о вас несколько раз. — Дазай подсобирается, но Рюноскэ не продолжает эту мысль. Только хмыкает, не то насмешливо, не то прям совсем издевательски. — Разве что… Его мать, Озаки Коё, приходит через два дня на обследование. Плановое. — Осаму взвизгивает, Акутагава закатывает глаза и молится всем богам, чтобы этот умник не бросился на него с объятиями. Иначе придется добавить моргу работы. — Можете попробовать спросить у нее, если вдруг повезет. — Ты бы знал, как я тебя обожаю сейчас! — Увольте, у меня и без того слабая психика. Дазай радостно кивает, тут же забывая услышанное, и, посидев еще пару минут в этой крохотной обители зла, выходит-таки из кабинета. Он идет в свой отдел, перебрасывается парой слов с коллегами и с другими работниками, мало-помалу втягивается в работу. Пытается сосредоточиться на очередном переводе, но ему удается сделать это через раз, и остается лишь уповать на то, что окружающим его нервозность не очень заметна. Ему откровенно херово. Он две недели мялся, думал, как лучше сделать, у кого бы лучше спросить, кому написать, если друзья на заброшенной страничке Накахары были скрыты; потом вспомнил про Акутагаву, собрался с мыслями, отложил визит из-за огромного количества заказов на переводы, наконец, пришел. И теперь неожиданные новости его выбили из колеи. Если бы Рюноскэ сказал, что Чуя в виде праха покоится где-нибудь на городском кладбище, может быть, это было бы более ожидаемо. Это было бы легче, потому что пережить осознание того, что все, человека больше нет — сложно, больно, но можно. А все его сейчас мысли клубятся каким-то кишащим клубком змей в голове, и все эти рассказы о неудачном самоубийстве и последующем исчезновении Накахары буквально зажимают Дазая в тиски: он вроде как еще жив, еще есть шанс, но вот за него ухватиться… Пустые надежды? Бред сумасшедшего, потому что кто еще будет хвататься с таким остервенением за воспоминания фиг знает каких лет? Или шанс от судьбы? Дазаю вроде бы и хочется знать ответ на этот вопрос, но сейчас перед ним — очередная инструкция к недавно вышедшему на европейский рынок седативному, и нужно делать это, это делать, понимаешь, рыбья башка?! Никуда Чуя твой не денется, сиди и работай, давай, все, хватит! Сказать проще, чем сделать. Перевод Осаму заканчивает лишь к позднему вечеру. По дороге домой в голове бьется только одна мысль: он жив. Жив. Наверняка жив, потому что обратного пока ему не сказали. Живживживживжив. Возможно, Дазай вздыхает куда довольнее, чем следовало бы в этой ситуации. Рюноскэ же весь оставшийся день ходит сам не свой — не помогает даже тот ужасный дорогой вкусный кофе, которым он разжалобился специально для Осаму и любимого себя, и никакие рабочие сложности, моменты, на которых его мозг полностью отключался от реальности, не захватывают его внимания. В голове только рыжие вихры, обрывочные картинки из прошлого, темно-каштановые патлы, белые, но потрепанные уже местами от постоянной носки бинты, а вовсе не коды или программы отслеживания физических показателей больных, которые напрямую шли от всех подключенных к пациенту приборов. Лишь после официального завершения рабочего дня Акутагава, окончательно сдавшись под гнетом собственных мыслей, падает в свое навороченное удобное кресло, которое с таким остервенением выбирал целый месяц в десятках магазинов, достает откуда-то из недр бездонного стола лимонад в жестяной баночке и наконец-то позволяет себе вспомнить все. Свое жуткое, тягомотное обучение в университете, полное бессонных ночей, проблем с зачетами, с экзаменами, с одногруппниками, постоянные придурошные нервные состояния, которые выматывали его сильнее, чем что-либо в этом мире, и ментальные заскоки, от которых иногда хотелось выть и умирать. Хотя почему когда? Всегда. Даже сейчас они все еще остались. Чую, который с восторгом слушал его пугающие рассказы об учебе где-то на третьем курсе, казавшимся тогда самым настоящим филиалом ада, который звал с собой на прогулки, неизменно утаскивая Акутагаву в малолюдные скромные места, очевидно, помня, что большие компании старшекурсник не очень любит. Тачихару, этого веселого и живого пройдоху с хитрыми глазами, который всегда не нравился самому Рюноскэ и который, видимо, и утянул Чую на самое дно, откуда парень уже не выбрался. Их с Мичидзу связывали только Гин, Накахара и отношения «тьютор-первокурсник», и когда кончились даже они, причин общаться не осталось совсем. Вспоминает и свою сестру, ту самую «тихоню Акутагаву», тощую, загнанную жизнью больше него самого. Перебирает в голове все те события, что привели к их крупной, громкой ссоре с битыми зеркалами и взаимными проклятиями, после которой Гин собрала все свои вещи, взяла ненавистную Рюноскэ гитару и исчезла на долгие полтора года неизвестно где, оборвав все связи со старшим братом словами: «Так я и не просила обо мне заботиться!». Вернулась эта блудница домой вся зареванная, голодная, как уличная собака, без денег и без понятия, где теперь жить и что дальше делать — в общих чертах рассказала, как Тачихара признался ей во всем и сразу и попросил уйти, а «старые добрые знакомые» помогать отказались. Акутагава без каких-либо упреков и вопросов пустил ее назад в их общую квартиру. Потому что и сам сходил с ума от волнения все это время. И потом еще три недели не мог в итоге вернуться на работу, потому что сначала ухаживал за сестрой, подхватившей воспаление легких из-за жизни не пойми в каких трущобах, после чего слег сам, потом ходил договариваться о том, чтобы ее отправили на курсы медсестры, затем еще какие-то вопросы решал… Каких-то громких слов благодарности или извинений между ними так и не прозвучало. Но с тех пор они не ссорились ни разу. Вообще. Вспоминает, как Огай Мори, интересный дядька с невероятно практичной хваткой и несколькими успешными проектами пришел на техническую выставку при университете, на которой Акутагаве дали право выступить (читай: нагло заставили туда прийти) на последнем году обучения. И как-то сами собой они разговорились о том, о сем, и Рюноскэ, спокойно и поступательно доказывающий Огай-доно необходимость внедрения в жизнь медработников нормально выверенных и как можно более автоматизированных программ регистрации, наблюдения и, например, отслеживания прогресса выздоровления или чего-то такого, но так, чтобы сами доктора не воспринимали это как пытку, а наоборот, видели в своеобразном ИИ своего помощника, потому что это и было так-то темой его диплома… Так Акутагава получил сначала шикарного собеседника, с которым перебрасывался еще несколькими фразами во время выставки, а спустя два месяца — приглашение на постоянную и неплохо оплачиваемую работу. Отказываться, конечно, не стал. Тогда, в тот самый вечер, он уже два года как ошивался в своем крохотном темном кабинете, занятый не только всеми возможными «техническими шоколадками» (как выражалась Гин, забегающая в перерывах), но и мучающийся над своим собственным детищем в виде небольшой программки, назначение и цель которой нынешний он вспоминать уже не мог. Заколебался и из-за жестко лагающих программ, и из-за общей усталости, и из-за голода. Вздохнул, поднялся. Вышел впервые за долгое время за едой, и уже когда возвращался назад, внезапно признал в теле на каталке, которую пулей провезли мимо, Чую. Его рыжие волосы и живописный шрам на плече спутать с чем-то другим было невозможным. Еще никогда Рюноскэ в больнице не видели таким бешеным, напуганным и раздраженным: он носился туда-сюда, пугая своим ужасающим видом медсестер и редких пациентов, вслушивался в каждое слово врача с таким видом, словно от этого зависела его собственная жизнь, и сам не мог понять, почему его так сильно тревожила эта ситуация. Чуя ему никто. Так, знакомый с университетской скамьи. Перваш, который с охуевшим от жизни лицом узнавал о порядке пересдач и проблемах на экзаменах. Хороший друг, с которым приятно посидеть в кафешке в тихом районе. Только вот судорожно дергающиеся руки и воспаленные от набегающих слез глаза говорили о другом. Потом внезапно встретил в коридоре Коё Озаки — тогда уже срочная операция кончилась, и Чую перевели в палату интенсивной терапии. Она была неуловимо похожа на него: такая же гордая осанка, тот же пристальный и живой взгляд, та же бледность, замученность, усталость, которую уже не смыть ни с лица, ни с сознания. Молча, без капли каких-то эмоций выслушала заключение врача на пару с Рюноскэ, которого просто не решались тормознуть из-за его поведения в течение последних нескольких часов, и ушла в боковой коридор, где Акутагава, рискнувший по-тихому свалить за напитками к ближайшему автомату, нашел ее в слезах и в бесконечном самоуничижении. Они почти не говорили. Пили дешевый чай без сахара и молчали. — Как думаете, он восстановится? — вдруг вполголоса протянула она, смотря куда-то вдаль. Так кстати прошла по поперечному им коридору старшая медсестра и выключила уже ненужный свет. — Правда, не знаю. — точно, она же слышала только результаты самой операции, а все увещевания доктора до нее оставались ей неизвестны. — Сказали, что шансы есть, но… — Акутагава скосил тогда глаза в ее сторону, увидел, с какой непреклонной требовательностью Коё-сан смотрела в ответ, и честно ответил: — Если бы несколько минут промедления там, в гостинице, где Чую нашли, его бы повезли уже в морг. — Вот как. — тихо отозвалась она. И спустя еще несколько минут тишины спросила: — Вы — его друг? — Так, хороший знакомый. — Приятно познакомиться, пусть и… В таких условиях. А знаете… До сих пор жалею о том, что не смогла найти в себе достаточно сил, чтобы успокоиться и поговорить, когда он пришел меня навестить в этой же больнице, а я сглупила и… Были бы силы не копить в себе прошлые обиды, ссоры, переживания, а открыть рот, и… — Озаки замолчала. Пусто и болезненно. — Всегда мы жалеем о чем-то тогда, когда этого чего-то в нашей жизни уже нет. — И то верно. — она коротко усмехнулась. — Я жалею только о том, что снова решил не вмешиваться в чужую жизнь и не беспокоиться понапрасну. Что не влез и не помог тогда, когда, вероятно, ему было нужно. — Акутагава допил чай. — Трудно быть параноиком-одиночкой, знаете. Они чуть слышно рассмеялись. — Если он очнется, то… Шансы исправить все это будут. — Озаки прошептала это и снова уронила лицо в руки. Но, как подозревал Рюноскэ, уже без слез, просто из-за усталости. — Ключевое слово «если». — теперь хмыкнул уже сам Акутагава. И зачем-то добивал: — Мертвым наша помощь уже не нужна. Поэтому нужно радоваться тому, что он еще жив. Было ли ему стыдно за эти слова? Да не особо. Он всегда оставался резким, прямолинейным и плохо понимал какие-то тонкости человеческого общения — трудное детство, непростые школьные годы, проблемы с сестрой, учебой, друзьями, коллегами… Но и Озаки не выглядела слабой, чувствительной женщиной, потому что ее слез Акутагава не увидел больше никогда. Ни тогда, когда ей объявили, что состояние все еще нестабильное, что пациент не приходит в себя, ни тогда, когда она стоически навещала бледное неподвижное тело спящего родственника, ни тогда, когда Чуя отказался с ней говорить, хотя она прождала у кабинета больше пяти часов, ни в тот день, когда ей объявили, что ее сын просто ушел самовольно из больницы, и никто не знает, где он. Дазай… Такой неожиданно странный и непонятный. Заявившийся с черти знает какими вопросами на его порог, ждущий ответа жадно, реагирующий так, как будто его действительно задевало случившееся несколько лет назад. И было же в его глазах что-то, что заставило Рюноскэ открыться, рассказать. Обычно программист не любил всех этих выяснений отношений, всех этих разговоров о прошлом, о чувствах, о ссорах, но во взгляде напротив плескалась такая странная боль, такая откровенная, неприкрытая тоска и такой отчетливый страх, что промолчать казалось почти кощунством. Акутагава вздыхает так тяжело, словно на его тощих бледных плечах лежат все тяготы мира. Поднимается со стула, выключает все свои стотысячные программы, потом компьютер, а после и вовсе собирается за пару минут и тушит в комнате свет. На часах нет и девяти — он уже собирается домой. Чудо, не иначе. Рюноскэ сам собой понимает, что в их с Гин квартире скопилась просто куча дел, что давно пора поменять лампочку в коридоре и перестать бродить в темноте по возращении домой, что полы не мыли уже больше десяти дней, что нужно зашить ту ужасную дыру на его любимом пиджаке… Что можно зайти в магазин и набрать полную корзину вкусностей, чтобы назло всем жрать их в метро по дороге к своему жилому району. Что можно не бросаться сразу в работу, когда только вернулся с нее, а не спеша поесть, выпить чая — не кофе! — и посмотреть какие-то ужасно нелепые подборки смешных видео на Ютубе. Акутагава понимает, что да, Чуя просто исчез из сети два года назад, так и не появившись там вновь, что о нем неизвестно ровным счет ничего, и признается сам себе в том, что в его полудохлом сердце неожиданно зародилась надежда: может быть, у Дазай-сана и получится что-то, кто знает…

Если у него получится, то я буду бесконечно рад снова выпить с тобой пару чашек твоего отвратительно сладкого кофе где-нибудь в безлюдном месте на окраине Йокогамы, в том, которое выберешь нам ты, Накахара-кун.

***

Возможно, это был лишь глупый самообман, но, кажется, Дазай узнал Озаки сразу же, как она вошла. Он самым наглым образом спихнул свою работу на Накаджиму Ацуши, бойкого, ловкого, но жутко боязливого и нервного мальчишку, проходившего у них переводческую практику (в качестве одного из самых успешных студентов своего университета, кстати), и принялся кругами ходить по главному холлу. Медсестры хихикали, врачи, тысячу лет уже знавшие племянника директора больницы в лицо, здоровались и с интересом провожали взглядом, а сам Дазай сканировал толпу прибывающих людей лучше любого локатора. От напряжения и ожидания подрагивали руки. И все-таки женщину, которую он знал только со слов Чуи и с присланной ему Рюноскэ старой фотографии из больничной карты (Это последний раз, на большее не надейтесь, Дазай-сан), он выделил среди всех остальных почти мгновенно и осторожно двинулся вперед, словно не веря, что она пришла. Довольно высокая для японки, с рыжими длинными волосами (крашеные? Или все-таки свои, как у Накахары?), забранными в красивый объемный пучок; длинное кимоно, удобное и современного кроя, но с чисто классическими узорами и расцветкой. Женщина спокойно вошла внутрь, уже явно по привычке, не колеблясь, подошла к регистрационной стойке и с мягкой улыбкой поклонилась медработникам. Дазай, выкинул пустой (уже третий) стаканчик из-под кофе, резво поднялся с диванчика и внезапно понял, что совершенно не знает, что ей говорить. И как с ней в принципе заговорить вот так вот, сходу. Озаки, получив на руки все нужные документы, двинулась прочь. Осаму в панике бросился за ней, едва не сшибив хрупкую низкую медсетру, чьи темные хищные, но печальные глаза и черные убранные волосы показались ему смутно знакомыми. — Простите! — он в пару прыжков нагнал ее и замер рядом. Мать Чуи вздрогнула и обернулась, тут же подсобравшись. — Вы что-то хотели? — нахмурилась. — Вы… Коё Озаки, верно? — Да. Я. — напряжение в голосе стало только сильнее. — А вы?.. — Осаму Дазай. — поняв, что это имя ничего ей не сказало — растерянность на ее лице только усилилась — парень, чуть морщась от какой-то нелепой своей беспощадности, добавил: — Мы учились вместе с Чуей. Еще… — внезапно в голове мелькнуло дурацкое, старое воспоминание, которое он мигом озвучил: — Мы еще помогали вам затаскивать на нужный этаж огромную коробку с книжками, которая порвалась почти у вашей лестничной площадки? — Вы… А! — ее взгляд тут же прояснился, а лицо заметно потеплело. И вдруг она рассмеялась. — Вот уж не думала, что вы начнете диалог со мной с таких козырей, Осаму-кун! Не узнала тебя совершенно. — Еще бы, мы столько лет не виделись. — стало неловко где-то глубоко внутри. Дазай выдохнул и продолжил. — Как ваши дела? — У меня все в порядке, разве что… Нужно бежать по врачам, у меня запись где-то на одиннадцать двадцать пять, еле выбила это посещение. — она замахала рукой в извиняющемся жесте. — О, конечно, понимаю. Разве что… Могу я взять ваш номер? — Коё удивленно выгнула бровь и развернулась к нему полностью, хотя до этого стояла в пол-оборота. — Я бы хотел встретиться и кое-что обсудить. Надеюсь, вы не откажете, это не займет много времени. — Озаки-сан тихо хмыкнула, очевидно, по-доброму насмехаясь над взбалмошным и порывистым поведением Дазая. Тот не обижался. — Конечно, это очень внезапно… Надеюсь, я смогу тебе помочь. Вот. — она протянула небольшую бумажку, на которой, видимо, раньше для кого-то другого строчила номер. — Я не занята в субботу во второй половине дня, если хочешь, можем пересечься где-нибудь. — М-м-м-м… Можно. — оставалось надеяться только на то, что Ацуши, эта милейшая светлая душа, не откажет ему в помощи с оформлением документации, иначе вырваться на встречу никак не получится. Уф. Надо будет угостить его, обязательно. — Замечательно. Напишите мне потом, все обсудим. Мне пора. — До свидания, Озаки-сан. — Можно просто Озаки. — внезапно разрешила она, слабо улыбнувшись. Вот так легко и без каких-то предрассудков. — Давайте без церемоний. — Как скажете. Они расстались. Осаму унесся в свой отдел, где за большой обед в одном из ближайших ресторанчиков корейской еды уломал вяло сопротивляющегося Накаджиму на согласие, и в итоге они вдвоем уничтожили эту гору бесполезных в какой-то степени документов, заполнив и отослав все в самые краткие сроки. Озаки сначала тоже предложила посидеть где-то в небольшом кафе, но за день до встречи извинилась и, сославшись на резко ухудшевшееся самочувствие, попросила перенести встречу. Дазай согласился — у него все еще иногда вставали волосы дыбом от осознания того, сколько болячек нахватала себе Коё-сан за свою непростую жизнь. Вечером ему позвонили. Озаки со смехом рассказала, что совсем расклеилась, поэтому, вероятно, все их планы пойдут крахом. Потом уточнила, о чем же все-таки хотел поговорить с ней Осаму. — Это касается Чуи. — он злобно пнул упавшую на пол книгу, которая тут же мстительно улетела под кровать, и продолжил нести огромную гору стащенной из библиотеки литературы к рабочему столу. — Секунду… Ох, черт! «У вас там все в порядке? Сюда по звукам, вы только что кого-то уронили». — Да, например, Вольтера и Руссо. — недовольно буркнул Осаму. Не стоило нести за раз всю эту охапку от самого коридора — теперь придется собирать рассыпавшиеся тома с ковра. — Прошу прощения, я просто пытался сделать невозможное и утащить все и сразу, и, как вы можете понять, я с треском проиграл этой горе макулатуры! Коё захихикала. «Думаю, половина ваших философов сердито перевернулась в гробу от такого обращения». — Да, это я им устрою по счету раз. «Верю на слово. А по поводу Чуи… Уточнить… Что именно вы хотели узнать?». Голос Озаки стал спокойнее, глубже. Дазай в паре слов объяснил, что он уже давно в курсе случившегося, но вот недавно сумел найти Рюноскэ, который коротко рассказал о случившемся от себя, и посоветовал обратиться к ней… О сообщениях Осаму умолчал. Пока. Он не знал, нужно ли ему будет делиться этим, чтобы услышать все необходимое, но для начала решил никак не афишировать суть своих судорожных поисков и происков. Коё замолчала на какое-то время. Потом озадаченно цыкнула (Дазай услышал сердитое мяуканье на заднем фоне и прыснул) и, чуть поколебавшись, позвала в гости. Сказала, что так будет удобнее обоим: ей не придется выходить из дома и напрягаться, что конечно же было нежелательно сейчас, да и посидят спокойно, без лишних ушей, в тишине… Осаму поддержал такой вариант развития событий и сразу же начал продумывать, сколько и чего ему купить. Почему-то мать Чуи оказалась настолько приятной женщиной, что ради нее даже его ленивая душонка была рада потрудиться. Это веселило и немного озадачивало одновременно. В итоге перенесли встречу, договорившись увидеться через два дня, в воскресенье. И Акутагава, которому Дазай самым честным образом написал целые дифирамбы и оды с восхвалением в благодарность за помощь, только тяжко вздохнул и пожелал женщине терпения, желательно столь же крепкого, как эмаль на человеческих зубах; и Накаджима, узнавший потом, что весь этот марафон с выполнением заданий на нечеловеческих скоростях оказался не нужен, пообещал себе больше никогда не связываться с Осаму… В воскресенье Дазай наконец-таки разобрал последние коробки в своей теперь уже аккуратной и чистой конуре, расставил только вот приобретенные книги по шкафам и выдохнул. Из-за позднего подъема день прошел довольно быстро, поэтому визита к Коё-сан долго ждать не пришлось. Только-только начинало вечереть, когда Осаму вышел из дома, и вдруг, купив булку в забегаловке напротив дома, решил выйти на пару станций метро раньше и пройтись. Тепло, хорошо… Почему бы и нет? Он уже давно не слонялся по улицам просто так. А сейчас захотелось. Не прогадал: дорога оказалась пусть и длинной, но приятной. Он прошелся по большому местному парку, мимо парочки шикарных дорогих небоскребов, прошмыгнул бессовестным образом на красный перед какой-то школой, в которой потом с содроганием сердца узнал одну из тех, где учился когда-то Чуя. В памяти всплыли одна за другой фотографии, соообщения… Последнее голосовое. Юноша тряхнул головой и отогнал мысли прочь, сверяясь с картами и поворачивая в нужном направлении. Дом, который, получается, и был тем самым местом, куда семья переехала после ареста отца, оказался далеко не новым и даже довольно потрепанным. Дазай прикинул в голове, на каком расстоянии этот спальный район находился от их общей средней и ближайшей старшей школ. По итогу расстояние оказалось приличным. Чудом не уронив торт из-за неожиданно высоких ступеней, ведущих к площадке перед подъездом, Осаму позвонил в домофон, зашел, приятно удивляясь чистоте внутри, и вызвал лифт. Сердце неприятно, гулко ухало в груди, когда он ехал на нужный шестой этаж, останавливаясь затем у двери. Сложно объяснить даже самому себе, отчего такая реакция, но… Давай, давай, дыши и стучись, потом разберешься с тем, откуда у тебя пятисекундная тахикардия на пустом месте. — Здравствуйте. — Коё-сан открыла дверь и тепло улыбнулась. Дазай про себя в который раз поразился тому, насколько солнечный и приятный она человек — по характеру Чуи и не скажешь, что его мать такая милая и пушистая. — Рада вас видеть, Осаму. Проходите. — юноша поклонился и зашел в квартиру. Чисто, как будто бы пустовато, но опрятно, уютно и выполнено в теплых тонах. Озаки показала, в какой стороне кухня, ванная, а потом со смешливыми причитаниями смущения приняла торт и засеменила к столу. Осаму почувствовал, как ему становится легче и спокойнее, и никакого напряжения перед разговором уже нет. Еще там, в больнице, Дазай отметил невероятно тонкий и необычный вкус Озаки-сан в одежде: она чудесным образом умудрялась сочетать нечто от японского традиционного стиля вместе с современностью и удобством. Вот и сейчас женщина почти утопала в просторном кимоно, больше похожим или на удобный домашний халат, или вовсе на неподпоясанное правильно одеяние. Зато какой необычный узор! Такого Осаму раньше никогда не видел. — Вы так пристально на меня смотрите, что я начинаю чувствовать себя неловко. — неожиданно рассмеялась Коё, и Дазай неловко прыснул. — Просто одежда… Очень красивая. — Спасибо. — Озаки как-то весело и хитро улыбнулась, приподнимаясь и протягивая руку к чайнику. — Долго выбирала для него ткань, но в итоге осталась очень довольна. — Вы шьете? — пораженно выдохнул Дазай. — Иногда. Хотя моя работа сейчас… — она на какое-то мгновение замялась. Осаму, прекрасно зная обо всей ситуации, промолчал. — Не такая сложная и требовательная в плане времени, как раньше, я не всегда нахожу пару часов, чтобы посидеть перед машинкой с какой-нибудь очередной тряпкой. — Очень красиво. — повторился Осаму и с благодарным кивком принял чашку с ароматным напитком. — Наверное, ближе к делу уже, а то так и будем болтать о моих нарядах весь вечер! — женщина аккуратно приземлилась на свое место и взяла в руки свой чай, добавляя туда несколько ложек сахара. Четыре. Дазай, жрущий сладкое по временам тоннами, проникся к Озаки еще большим уважением. — Расскажете, откуда вдруг взялся такой живой интерес к моему сыну? — она вопросительно посмотрела на Дазая. Звякнула крышечка сахарницы в последний раз. — Ну… Скажем так, я… В курсе того, что произошло два года назад. — ее руки даже не дрогнули. Дазай, замолкнувший на пару секунд, чтобы подметить какие-нибудь изменения в ней, продолжил: — Мне хотелось спросить, знаете ли вы, где Чуя сейчас? — Вопрос интересный. — она чуть приподняла брови. Отпила чая и, помолчав с минуту, перевела взгляд на окно, продолжая: — Знаете, нет. Понятия не имею. — внутри Дазая все как-то само собой похолодело на несколько градусов, но он мужественно отрицал факт своего глубочайшего разочарования. — Хотя я, конечно, не раз получала подтверждения того, что он в порядке и продолжает где-то жить, видимо, не здесь, я не могу точно сказать, где он. — Вот как… — Да… Но все же, с чего такой интерес, Осаму? Я помню, что вы дружили в средней школе, но с тех пор утекло так много воды. Вы общались потом? Чуя говорил, что нет. — Мы не общались. — Осаму закусил губу. А потом вдруг подумал: а что ему, в принципе, терять? И со свойственной ему откровенностью, которая просыпалась так же внезапно, как и исчезала, ответил: — Я нашел кое-какие пароли, когда вернулся сюда, в старую квартиру, из Англии, и… — Вы учились заграницей? Похвально! — Озаки с уважением взглянула на него и потянулась к торту — открыть. А потом охнула: — Ой, прошу прощения, я же вас перебила! — Да все в порядке, не переживайте. — махнул рукой Осаму и, протянув женщине нож, до которого ему достать было ближе, чем ей, продолжил: — В старой квартире нашел свои данные со школьных лет, и там были пароли от моей бывшей страницы в социальной сети. Чуя писал мне в течение нескольких лет там. На мою неактивную страницу. — Он… Писал? — Коё замерла и медленно подняла пораженный взгляд. Торт упал с ее ножа, но она даже не заметила этого. — Все это время, пока вы… — Да. — в горле, несмотря на чай, резко пересохло. Дазай не вынес ее взгляда и опустил свой в чашку. — Но… Как это связано с тем, что… — она недоговорила. Это, на самом деле, и не требовалось: они и так поняли друг друга. Ей просто нужно было понять, зачем Осаму так внезапно пришел сюда, зачем пытается что-то узнать, выяснить… Если бы он сам мог четко объяснить это. — И о чем он писал? Ее голос начал еле слышно дрожать. — О всяком. Про то, как учился в школе, переводился из одной в другую. Как поступал в университет и… — И потом линял оттуда, замалчивая этот факт. — не очень довольно, но вполне себе мирно закончила чужие слова Озаки и прижала чашку ко рту. — Как-то не верится, это совсем на него не похоже. — Чуя ненавидит заварной крем. Вам же он нравится. Купил торт специально с ним. — Озаки подозрительно прищурилась и осторожно отправила кусочек угощения в рот. Ее глаза удивленно распахнулись. Дазай пакостно хмыкнул. — О, еще у вас должен быть кот. Жо… Жожо? — Да. Этого действительно больше никто не знал… — Коё выглядела… Потерянной. И как будто бы неожиданно оживившейся. Ее движения утратили плавность, но не перестали быть аккуратными и манерными. Она прямо спросила: — То есть вы знаете прямо все то, что случилось после… А после чего? — Я ушел из школы в начале девятого класса. Дядя предложил уехать, я сразу согласился и просто исчез, ни с кем не попрощавшись и ничего никому не сказав. Все, что было после этого, мне известно в той или иной степени. — Ох, тогда это я помню. — Озаки улыбнулась с толикой облегчения. — Чуя тогда несколько дней подряд жаловался, ходил, бурчал и раз пять что ли замирал посреди нашей квартиры и спрашивал в пустоту… Как же он там делал… А! «Нет, ну какая крыса его укусила, что он так слинял, ничего никому не сказав? Крысой был, крыса есть, крысой и вырастет!». — они рассмеялись. — Что-то мне подсказывает, что его вариант был не таким цензурным. — Коё захохотала и едва не подавилась тортом. — Да, здесь ваша правда… Помню, как мы с ним неделями ругались из-за того, что он слишком многое себе позволял в речи. — она добавила себе еще чая. — Так вы и про мужа моего знаете? И про ссору нашу в больнице? — Угу. Он отправил мне голосовое, перед тем как… Да. — ему не хватило решимости прямо озвучить произошедшее. Озаки кивнула и слегка побледнела. — Но от Рюноскэ я узнал, что он выжил. — Да… Правда, ушел не пойми куда сразу же, как только понял, что может ровно стоять на ногах. Коё облокотилась плечом на стену и тяжело вздохнула. — Если честно, больше всего я жалею о том моменте, когда он пришел ко мне в больницу. Знаете же об этом? — Осаму осторожно кивнул. — Ну вот. Я в тот год была совсем плоха, потому что постоянный стресс на работе — наш отдел тогда переводили на новое оборудование, и это был сущий кошмар. Плюс еще сына своего я не видела целый год, и это… Тяжело. — ее голос стал тихим, бледным, как и ее лицо, почти растерявшее все свои краски. — Он же говорил вам, что у меня была опухоль? — Да. Вы… Нормально чувствуете себя сейчас? — Все вполне себе хорошо, не переживайте. Эта опухоль была доброкачественной и сама собой рассосалась, что было почти чудом, учитывая мое слабое здоровье. В больницу я попала вообще по другой причине. У меня давняя травма, которая резко осложнилась отравлением. До сих пор не понимаю, какую такую свинью подкинул мне организм, но это было чем-то ужасным. — Ох. — Да, это точно сущий ад! — она мотнула головой, словно не желая дальше вспоминать, но все-таки продолжила: — Такое дурацкое стечение обстоятельств, вы бы знали. Съела что-то несвежее, и в итоге меня из офиса вытаскивали уже на носилках, потому что я потеряла сознание прямо на рабочем месте, и уже в больнице выяснилось, что у меня внутреннее кровотечение из внезапно открывшейся раны, которую как-то не так зашили много лет назад, и что операция моя была невероятно опасной, особенно с учетом высокой интоксикации организма. В себя пришла уже в палате, совершенно потерянная, напуганная… И тут он. С цветами, с пирожными, да, с заварным кремом, — ее голос стал выше; Дазай внезапно понял, она явно пыталась не заплакать или хотя бы не показывать, что внутри все дрожит, рушится, что ей сложно говорить, и пока ей это удавалось. — Ну и вот он стоит в дверях и ждет, что я ему скажу. А мне… Мне так захотелось как-то его ужалить, знаете! Как-то задеть, но по-доброму, не со зла. Я целый год пыталась ему набрать, пыталась его найти, но он только фырчал мне в телефонную трубку и говорил «я занят», вообще отказываясь со мной говорить. И тут я выдала эту дикую фразу… Не помню уже какую. — И он ушел. Я… Слушал голосовое, в котором он об этом рассказывал. — вполголоса припомнил Осаму. Озаки повела плечом. — Наверное, он был… Просто в тихом ужасе. — Я бы сказал, даже хуже. — невесело усмехнулся юноша. Коё кивнула. — Да… Гораздо хуже… В общем, сказала я не пойми что и тут пожалела об этом больше, чем даже о том, что не ушла от своего мужа, когда все эти проблемы только начались. Помню, что… Он словно потух. Мигом как-то успокоился, подсобрался, даже, кажется, усталость с лица сошла… — Коё все-таки не сдержалась и всхлипнула. — Простите, Осаму, но это прямо… — Это вы простите, я с самого начала знал, что такие разговоры поднимать вообще не стоит! — у Дазая внутри и правда кошки уже не просто скребли, они еще в самом начали изодрали его бедную душу на мелкие кусочки и теперь баловались, догрызая остатки. — Воды? — Да. Чашку в этом шкафу возьмите. Нет, пониже. Д-да, здесь. Озаки выпила воды, осторожно вытерла салфеткой глаза, пока Осаму вернулся на свое место, чувствуя, как и самому становится тошно и противно. Коё посидела немного, успокаиваясь, а потом встала и предложила еще торта. Дазай, несмотря на свое состояние, согласился — это действительно было вкусно. — Ну вот… Он взял и… Ушел. Я звала, пыталась остановить, потому что поняла, что его это задело, что это только моя вина, и я не хотела, чтобы все кончилась так, но… Но из-за операции ноги меня конечно же не держали. Да и я вся в капельницах лежала, какое мне встать, я головой-то еле вертела. — она откинулась на спинку стула и аккуратно поступала ухоженными ногтями по столу. — А тем же вечером я поняла, что не могу дозвониться. Никак. Меня заблокировали, кажется, а где он живет, я не знала от слова совсем. И все. Больше он не приходил. А знаете что было самым обидным? — ее голос стал тихим-тихим; она почти шептала: — Что я даже не смогла съесть его эклеры. После отравления и операции мне можно было питаться нежирной пищей, ничего острого, сладкого, там еще терапия долгая, ведь нужно было выяснить, что же все-таки с моим организмом… Помню, как смотрела на эту дурацкую коробку и ревела не хуже раненой белуги, да только толку… Осаму живо представил себе эту картину в голове и почувствовал, как ему сдавило горло. Она замолчала. Дазай налил новую порцию чая себе и ей, с сожалением понимая, что напиток в чайничке уже давно остыл. Он поднял взгляд на Озаки, желая уточнить, надо ли заново его греть или делать что-то еще, и ему вмиг стало почти дурно. Она отрешенно смотрела куда-то вдаль, ее лицо купалось в отблесках заходящего вечернего солнца, и на лице уже проглядывали морщины, притаившиеся в уголках глаз и рта. Она была немолода, одинока, больна, и все равно продолжала спокойно стоять на своем, словно проживая каждый день так, как она делала все: осторожно, аккуратно и без лишних изысков. А еще в ней была боль. Она почти олицетворяла собой это тяжелое, режущее по самому живому чувство: бледная, уставшая и уже ничего не ждущая, словно все давно решено, словно ее единственный сын умер тогда, два года назад, и какая-то ее часть осталась вместе с ним в пустой палате. Насколько же она была другой. Насколько же блеклым был тот образ Озаки Коё, который сложился в его голове после рассказов Чуи, и Дазай, несмотря на душащую его горечь, тихо порадовался тому, что все-таки пришел сюда сегодня. Никакие рассказы не расскажут о ней лучше, чем его собственный взгляд. И ведь вроде бы Осаму уже знал эту историю, знал, чем она кончилась, но… Он словно смотрел уже известный ему сюжет в новой интерпретации: ты знаешь, что и как, но не перестаешь замирать и удивляться, переживать и чувствовать, впитывая каждое слово в себя, словно губка воду. Конечно же, Коё пыталась найти своего сына, старалась разузнать о нем у всех, кто мог обладать хоть какой-то информацией, кто был лично знаком с Накахарой, но без толку. В огромной Йокогаме ее ребенок просто растворился среди людей и бурной напряженной жизни, и в следующий раз они встретились уже в больнице в ту ночь. В ту самую ночь, про которую Дазай теперь узнал чуть больше — Акутагава же не стал углубляться в детали. Озаки рассказала и про их разговор, и про то, как сидела там до самого утра, а потом приходила в палату Накахары каждый день. Как сидела рядом с ним и держала его за руку, поражаясь тому, насколько тощим и слабым стал ее ребенок. И как стояла потом у больницы, совершенно не зная, что делать теперь, когда ее сын ушел насовсем. Она прекрасно понимала, что человек, сбежавший прочь в таком ужасном состоянии, домой не вернется. Понимала и не принимала, и стояла там, ждала неизвестно чего… — Как-то вот так это было. — Озаки неожиданно усмехнулась. — Слушаю сейчас саму себя и вообще не понимаю, как могла вытерпеть столько невзгод в то время. Это же просто тихий ужас. — И не говорите. — Дазай слабо улыбнулся, опуская взгляд в чашку. — А знаете… Спасибо, что спросили. — Коё тихо рассмеялась. — У меня есть хорошие подруги, я все еще общаюсь иногда с теми родственниками своего мужа, которые относятся ко мне хорошо, но я никому и никогда не рассказывала эту историю от начала и до конца. Держала все в себе, а тут вы… Как-то легче стало. — Это главное! — улыбнулся ей Осаму в ответ, и тут Озаки вдруг выдала: — Вижу же по глазам, что есть еще вопросы. Раз уж такой серьезный разговор по душам, то, может, зададите их? — Они довольно… Личные. — Осаму почувствовал себя неловко, но Озаки только покачала головой. — Не переживайте. Если уж совсем перейдете границы, я обязательно скажу. Мне же тоже интересно знать, что вы обо всем этом думаете. — она дотянулась рукой до выключателя и включила свет: комната уже начала погружаться в серую грязную синеву сумерек. — Почему вы с таким остервенением не давали Чуе поступить в тот университет, в который он хотел? — М? Я его не пускала? — По крайней мере, он так сказал. — немного растерялся Осаму. — А, так вот что он рассказал? — Озаки устало рассмеялась. — Чудаки вы, дети… Я его не то что бы не отпускала. Я говорила, что мы не сможем потянуть такие расходы всем скопом: жилье, питание, какие-то его хотелки, учеба, наша квартира здесь, за которую тоже надо платить, мы же снимаем… Все то же самое он мог найти здесь. Он знаешь куда метил? В Токийский государственный! — Дазай аж хрюкнул. Вот это уже было сильно. — Я ему и говорю — если хочешь, то пожалуйста, катайся туда каждый божий день больше часа, в переполненном этом транспорте, но снимать там жилье и глупо, и смысла я не видела. Он ни в какую, только переезжать, и все на этом. Потом он и вовсе захотел в еще какой-то ВУЗ, чуть ли не на другом конце Японии, но тут я действительно была против. Сказала, что мы просто не потянем жизнь на два фронта, учитывая, что еще вопрос с деньгами за обучение стоял. Осаму, я не могу сказать, что я ему прямо препятствовала, я просто говорила, на что он подписывается, а он и не слушал, не пытался даже предложить свой вариант решения. — Мне даже сказать нечего, если честно. — сейчас Осаму понимал, что каждый — и мать, и сын — правы в своей мере. И рассудить их не представлялось возможным. Такое чувство, будто Чуя и правда просто не услышал до конца свою мать, и в итоге… — Да, мы вечно, когда рассказываем кому-то историю своих личных обид, опускаем все те моменты, в которых становимся сами виноваты в чужих страданиях. — Озаки покачала головой. — А ваш… Муж? Почему вы… Не ушли от него? — Вот этот вопрос уже действительно куда более личный. — она слабо улыбнулась. — Теперь уж я не знаю, что и думать о вашем мнение обо мне, но подозреваю, что ни одного лестного слова в адрес своего отца он не сказал? — Дазай осторожно кивнул. — Понимаете… Для Чуи это может и просто отец-негодяй, которому только гнить и гнить в тюрьме. А для меня — муж. Человек, которого я сама выбрала среди, без преувеличения, десятков других. — она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям, и Осаму не сомневался, что они были приятными. — Сами подумайте: у меня любимая работа, бОльшую часть денег домой приносит муж, и мне не о чем беспокоится. Мы вместе ходим в театр, растим нашего неуемного и проблемного сына, вместе откладываем деньги на дом и вместе навещаем могилу моей матери. Понимаете? — Да… Думаю… Я понимаю. — Поверьте, для меня это было ничуть не меньшим ударом. Да, последние годы до своего… Ареста, назовем это так, — она кашлянула. — Мудзумэ вел себя порывисто, резко, но я прощала. Не потому что слабая или считала этой нормой, а потому что это все еще была моя поддержка и опора в жизни. Потому что я готова поклясться: до того дня я ни сном, ни духом не знала ни о финансовых проблемах в его фирме, ни о его этой стороне, и уж тем более я не была в курсе того, что мой муж регулярно поднимает руку на моего сына. — Вы не знали? — Дазай действительно оказался удивлен. Озаки хмуро кивнула. — Не знаю, как были вы близки с Чуей, но этот жук умеет замалчивать все свои проблемы до победного. Я не понимала, в чем была проблема, думала только, что они просто ссорятся из-за переходного возраста, у обоих причем. А в итоге… — А деньги? Как сказал Чуя, вы не раз приходили к нему за ними и… — Ничуть. — вот тут уже голос Коё стал фактически ледяным. — Я… Не стала говорить ему о том, что мы судились еще не раз после того, как кончилось первое заседание. Долго, нудно, с кучей проблем и претензий с его стороны. Сын в любом случае оставался со мной, потому что брак уже был расторгнут, и… А вот имущество пришлось делить. И я приходила только за тем, чтобы стрясти с него, сухаря, алименты и деньги на обучение Чуи, потому что уже устала обращаться в суд. Поверьте, я была в не меньшем удивлении, когда его новая… Дама, — ох уж этот яд в голосе! — Сама же накинулась на него с криками, с угрозами, и он тут же присмирел. Отдал все, что был должен по закону. Но, пожалуй, у меня тоже есть вопрос. — она внезапно, словно вспомнив что-то, пристально посмотрела на Осаму. Тот вздрогнул. — Почему он так часто просил перевода в другие школы? Он никогда не говорил со мной об этом. — Никогда? — Нет. Ни словечка. — она сложила руки под подбородком и тихо произнесла: — Знаете, мне тоже тяжело слушать вас сейчас, потому что на самом деле все наши разговоры ограничивались лишь тем, что Чуя начинал кричать, ругаться и отказывался меня слушать, все больше замыкаясь в себе. Теперь я понимаю, что он видел эту ситуацию совершенно по-другому, но так ее видела я. Ты приходишь, пытаешься найти подходящие слова, а твой ребенок молчит, смотрит в угол комнаты и не говорит ни слова… — Озаки прикрыла глаза. — В первой школе, там, где я еще учился, его унижали. — Коё тут же выпрямилась и посмотрела на него с плохо скрываемым опасением. — Он сказал, что его… Облили помоями. — Боги… — женщина словно забыла, как дышать. Она прижала руку ко рту и уставилась куда-то в пустоту в немом ужасе. — Во второй его пытались… Домогаться. Эту историю он не особо сильно расписал. — неловко отмахнулся Дазай и сам понял, что перегнул палку, и ему стало чудовищно стыдно перед женщиной: пришел, сначала разбередил старые раны, теперь добавляет новых… Но с другой стороны, наверное, Озаки уже имела право знать: столько времени прошло, она же тоже переживала, тоже старалась помочь… — А я ведь столько раз ходила, спрашивала и у учителей, и у одноклассников его, что случилось… — Осаму прикусил язык. Про историю с мусорным пакетом преподаватели просто могли не знать, если Чуя ушел раньше, чем кто-то из них вернулся в класс, а эти крысы, над ним насмехавшиеся, спасали свои шкуры. Про Тадаши же не мог знать никто, кроме, разве что, Мичидзу. — Боги, как же так… — Он действительно ничего не рассказывал? — почти шепотом спросил Осаму. Озаки помотала головой, все еще прижимая руку ко рту. — Ничего. Я… Действительно не знала обо всем этом. А ведь я еще пыталась ему сводить к психологу перед экзаменами, да только он отказался… Знала бы — за шкирку туда потащила… В этот раз молчали долго. Озаки нагрела чайник заново, и хотя торт уже не лез, Дазай с удовольствием выпил какой-то новый, приятный на вкус чай. А потом сам собой посмотрел на пиликнувший телефон и ужаснулся. — Я, наверное, пойду. — пробормотал он, вчитываясь в сообщение от Накаджимы. — А то и сам засиделся, и вас нагрузил этими проблемами по самое горло… — Не переживайте, Осаму. Я все еще вам очень сильно благодарна. Разве что… Ох! Точно! — она аккуратно, но быстро встала из-за стола. — Посидите еще немного тут, я вспомнила, что кое-что могу отдать. — Отдать? А что… А. — Озаки уже ушла в другую комнату, и Дазай, чувствуя все еще вину за свое поведение и за свои вопросы, встал и принялся убирать со стола. Осторожно закончил споласкивать кружки как раз в тот момент, когда Коё появилась на кухне вновь. Она в руках жестяную цветастую коробку — в таких продавали раньше то ли конфеты, то ли дорогое, но вкусное печенье. — Зачем вы… Ох, Осаму, я теперь чувствую себя плохой хозяйкой! — она осуждающе покачала головой. Дазай только развел руками, стараясь не показывать того, что все бинты на его руках промокли чуть ли не до локтя вместе с рубашкой. — Идите сюда. — Коё осторожно открыла коробку и отложила крышку в сторону. — Еле откопала ее в его вещах, заныкал еще до своего переезда, жук. — Что это? — Вспомнила по ходу нашего разговора. Тут… Вещи всякие, которые он хранил отдельно. Не знаю, отчего он ее с собой не забрал — забыл, может — но я ее нашла как-то случайно год или полтора назад, когда наконец-то нашла в себе силы разобраться в его вещах. — она прерывисто вздохнула и осторожно протянула банку Осаму. — Кстати, за столько лет только о вас Накахара вспоминал из всех одноклассников, с которыми учился в той школе, а как-то по пьяни и вовсе сказал, что сделал подарок, а отдать не смог, и… — По пьяни? — Дазай улыбнулся, чувствуя, как сердце медленно, но верно начинает сходить с ума. О, Боги. — Да, бывало пару раз, приходил весь мятый, недовольный, еще и та… Подарок? Подарок, который Чуя так и не смог отдать? Наверное, это было на его день рождения. Его, Дазая. Они же договаривались… Осаму трясущимися руками принял коробку из чужих рук. Она оказалась куда тяжелее, чем думалось поначалу; внутри огромной грудой лежали какие-то стикеры, наклейки, вырезки, брелочки — как сборище безделушек — и несколько Дазай узнал. Например, тот самый значок с волейболом, который Накахара всегда таскал на своем рюкзаке, или коллекцию наклеек с «Очень приятно, бог», которую он сам же где-то получил в качестве приза, а потом всучил жутко недовольному этим фактом Накахаре. Мило. И неожиданно. Зато в отдельном углу находилась уже пожелтевшая картонная коробочка с кривой надписью на крышке. И сама она тоже была не совсем ровной, будто ее делали своими руками, но явно стараясь при этом. Дазай осторожно вынул ее. И замер. «Самой тупой скумбрии!», — значилось на крышке. Внутри же — картонка со списком странных, сумбурных пожеланий, больше похожих на угрозы — но это было настолько в духе Чуи, что от умиления и сожаления защемило сердце. Из-под картонки торчала небольшая лента с припиской рядом: потяни за меня! Дазай, хмыкнув, сделал это, и оторопел вновь, но уже куда сильнее прежнего. Так сильно, что даже вдохнуть не особо получалось. Картонка оказалась плотно сложенной гармошкой, на одной стороне которой были фотографии. И те три, что помнил он, четкие, обработанные кем-то заботливо на компьютере, и совершенно ему неизвестные, сделанные, видимо, на чужие телефоны или на камеру. Например, с какого-то спортивного праздника, со школьного спектакля, который он и не помнил вовсе, еще какие-то странные мероприятия… Все было в нелепых, но тщательно подобранных наклейках, стрелочках, приписках, а на самом дне, под последней складкой гармошки оказался добротный складной нож вместе с брелоком. На нем красовался некогда горячо любимый Дазаем персонаж. Ох… — Черт возьми, я сейчас прямо здесь и разрыдаюсь. — Осаму затрясся от смеха вперемешку с подкатывающими рыданиями, все-таки проводя рукавом рубашки по намокшим глазам. — Я и не знал, что он приготовил мне… Это. Черт возьми, я чувствую себя последней сволочью сейчас. — Не надо так критично к себе. — мягко сказала Коё и внезапно тепло, но слабо улыбнулась. — Кажется, я понимаю, почему вы так стремитесь узнать больше о моем сыне. Вы бы видели себя со стороны, Осаму, у вас в глазах звезды пляшут похлеще молодежи на танцполе. — Может, оно и к лучшему, что не видел. — смущенно буркнул Осаму. И еще раз вытер глаза, потому что от взгляда на подарок слезы набежали сами собой. — Спасибо. Спасибо вам большое, я… — И вам спасибо. Знаете… — Озаки внезапно рассмеялась так же ярко и непринужденно, как в начале их диалога. — Когда смогу нормально выходить из дома и не думать каждую секунду о том, что мои колени вот-вот умрут, не хотите прогуляться ли где-нибудь? — О… — Я не настаиваю. Но была бы рада еще раз с вами увидеться. — Коё улыбнулась. Если в глазах Дазая плясали звезды, то в ее — дьяволята. — Можем обсудить какого-нибудь Вольтера или Руссо, я как раз не так давно закончила читать «Кандита». — Ну после такого я просто обязан согласиться! Они рассмеялись. Озаки, поняв, что совсем заболтала Осаму (кто еще кого тут заболтал…) вручила ему небольшой контейнер с домашней едой, и черт, Дазай был готов пасть ниц перед ней, потому что сам готовить ленился до последнего, а тут карри, его любимое блюдо… Правда, пришлось ограничиться лишь небольшой шуткой о том, что теперь им точно придется увидеться, потому что баночку нужно будет вернуть законной хозяйке. Озаки-сан дазаевский юмор оценила по достоинству. В метро было совсем немного людей. Дазай уселся где-то в конце вагона, вздохнул и попытался переосмыслить свою жизнь. Ему было тяжело, неприятно сейчас, потому что столько потрясений за один несчастный вечер оказалось слишком много для одного него. Он отписался Накаджиме по поводу работы, ответил дядюшке, которого держал в курсе своих происков, и Мори отправил нелепый удивленный смайлик, мол, ты и вежливость, ты и тортик в качестве подарка? Это что-то совсем новое, племянничек. Дазай недовольно скривился и, подумав немного, все-таки сфотографировал свой запоздалый подарок, после чего отправил изображение Огаю. Тот тоже впечатлился. Осаму уже собрался было убрать гармошку с фотографиями назад, как заметил еще что-то. Осторожно засунул телефон в карман и отложил в сторону нож. На самом дне коробки лежала небольшая, аккуратно сделанная записка, внутри которой красивым печатным почерком было написано: «Как насчет самого худшего свидания в твоей жизни?». Боги. Какой же он все-таки идиот. Правда, оставался без ответа вопрос о том, как внимательно осматривала эту коробку Озаки и что она думала обо всем этом… Коё же, проводившая Дазая до двери, бессильно опустилась в кресло и застыла в нем на неопределенное время. Она чувствовала себя совершенно опустошенной, потерянной, и вместе с тем — почти счастливой. Ей сложно было объяснить эти чувства, но да, она понимала, что выговориться впервые за столько лет стало ее отдушиной. Тем более что она, заметившая и нервозность Дазая, и его внимательность при ее монологах, и его наполненный болью взгляд при рассматривании коробки — Озаки не была настолько глупой, чтобы не понять, что тут далеко не дружеский интерес, которым мог бы прикрываться Осаму. Тем более что записку своего сына она видела, но ей оставалось в свое время лишь горестно вдохнуть. Совсем как сейчас, когда она лежала в темной квартире теплой весенней ночью, смотрела в потолок и чувствовала, как слезы текут по лицу.

Если вдруг неведомым мне образом мы пересечемся вновь, я буду бесконечно рада просто обнять тебя. Обнять, поцеловать в лоб, чтобы ты засмущался и заворчал, как делал это всегда, а потом вместе пойти в магазин, в пекарню, в кофейню — мне неважно, куда, мне важно, чтобы ты сидел рядом, пока я смогла наконец-то есть чертовы эклеры с заварным кремом, которые купил мне ты.

***

Осаму отправил Озаки фотографию печеньки-рыбки, уже надкушенной и соблазнительно манящей своей сладкой начинкой. Женщина прислала хихикающий смайлик в ответ и сказала, что будет неплохо пройтись вместе как-нибудь по парку и попробовать их. Можно даже взять другие вкусы — вдруг понравится? Это же шоколадный?

Ага, он самый Слаааааадкий до жути

Осаму, перестаньте меня соблазнять, я вообще-то на работе!

Все, молчу, молчу Если что, мы можем взять соленые с сыром. Я думаю, это может быть вкусно

Хм, звучит интересно. Хорошо, обязательно попробуем. Разве что я не смогу освободиться на этой неделе, у нас в отделе совершенный завал. Опять новое программное обеспечение, и ничего, совершенно ничего не работает нормально!

Может, я попрошу Акутагаву помочь?

Не стоит. Сами справимся. Тем более я снова возвращаюсь к регистрационной работе, меня эти проблемы не сильно затронут. Буду опять, как вы говорите, слушать бубнеж бабушек и жалобы дедушек, чтобы заранее пугаться своей глубокой старости. Дазай улыбнулся и вернулся к работе. Точнее, тяжело вздохнул и искренне пожалел о том, что их офис находится на солнечной стороне. На улице всеми силами жарил несчастных людей своим палящим солнцем июль. Осаму совершенно не мог сосредоточиться на переводе, потому что в голову лезли мысли о его дяде, который вернулся с какой-то конференции буквально пару часов назад и уже приструнил половину всего персонала; об Акутагаве, которого сегодня утром спутали со школьником из-за белой рубашки и темных легких брюк, и Накаджима, который каким-то неясным еще образом оказался рядом, смеялся до слез, пока рассказывал эту историю. От невыносимого хохота умер весь их отдел, потому что Рюноскэ буквально неделю назад менял им какие-то там штуки на местных компах, и с его скверным характером вновь познакомилась большая часть сотрудников. Оставалось только гадать, что Акутагава сделал с тем несчастным, что рискнул обозвать его «мелкой школотой»… Думал и о Накаджиме, который теперь работал у них в качестве подработки, а не практики, и умирал, пытаясь совместить заказы здесь и сессию там, в своем университете, и Дазай самым дружеским образом брал половину его работы на себя. Думал и о том, что ему нужно будет купить сегодня домой, как вдруг на экране высветились сообщения от Озаки. Это номер Мичидзу Тачихары. Знаю, это очень неожиданно! Я все думала, откуда я знаю это имя, потому что когда слушала голосовые Чуи, вечно стопорилась на упоминании этого человека. А тут вдруг вспомнила, что с этим парнишкой они учились вместе в одной из школ, и потом поняла, что записывала себе его номер в записную книжку, когда они всем классом катались на экскурсию. Так, на всякий случай. Они же, получается, жили вместе, о чем Чуя мне пару раз рассказал, когда мы еще общались, и вроде бы именно этот юноша нашел Чую и объяснил, что к чему, хотя лично мы не пересекались, я только со слов Акутагавы-сана все знаю. Уж он-то точно может что-то знать! — Нихуя себе. — ошарашенно выдал Осаму, когда дочитал до конца, и тут же поймал на себе удивленный Ацуши. — Что-то случилось? — Н-нет. Я сейчас вернусь. — Накаджима, давно уже привыкший к тому, что его прямой начальник может испариться с рабочего места на полдня без всяких объяснений, только покачал головой и снова уткнулся в словарь на экране, попутно отправляя в рот еще один кусочек вкуснейшей рыбки-тайяки. Дазай же вышел во внутренний дворик, где как раз почти не гуляли пациенты из-за сончаса, приземлился на скамейку и тут же набрал номер. Гудки, гудки — от ожидания внутри все сжималось, перекручивалось, словно дождевые черви в банке перед рыбалкой, как вдруг трубку все-таки сняли. Опа! «Акутагава Гин слушает!», — низкий женский голос ввел Дазая в полнейший ступор. «Алло?». — А… Стоп, Акутагава? А это разве не номер… Мичидзу? «Что…», — послышался чей-то крик. Девушка, видимо, прикрыла рукой трубку и рявкнула что-то в ответ, после чего куда-то удалилась (стало заметно тише) и спросила. «Зачем вам нужен Мичидзу?». — Хотел у него кое-что узнать об одном человеке. «Каком?», — сказала как отрезала. Акутагава… Стоп. — Ты же сестра Рюноскэ? — резко осенило Осаму. «Да», — голос девушки стал удивленным. «А вы…». — Дазай. Осаму Дазай из фар… «А, так я вас знаю!», — тон Гин сменился на более приятный и не такой резкий. «Все, поняла, откуда вы и что вам нужно. А… У нас через двадцать минут перерыв, я могу подойти куда-нибудь и ответить на ваши вопросы, если нужно. Брат рассказывал как-то, что вы у него пытались узнать про Чую-куна». — Да, было дело. А ты… У нас в больнице работаешь? «Рюноске не говорил обо мне?». — Мы не настолько близко общаемся. — Гин хмыкнула. «Да, я у вас тут ошиваюсь в сменах два на два плюс ночное дежурство. Так… Куда мне подойти?». — Э… В палисаднике, почти у фонтана. Подойдет? — да, кто-то из особенно плохих в выражении мыслей врачей назвал прибольничную территорию «палисадником», и с тех пор эта кличка укрепилась даже среди пациентов. «Вполне. Хорошо, скоро буду, до свидания». — Да… До свидания. Осаму выдохнул, понимая, что такого поворота событий не ожидал никто. Он даже не совсем сейчас понимал, что произошло, почему номер Тачихары принадлежал Гин, а Рюноскэ сдал его с потрохами всем вокруг. Мир как будто рассыпался мелкими кусочками, которые не подходили друг к другу от слова совсем. Акутагава-младшая действительно пришла точно в назначенное время. И Дазай даже растерялся, не зная, похожи брат и сестра или нет: одинаковая насупленность, будто осторожная молчаливость, один и тот же пристальный взгляд темных глаз, абсолютно идентичная прямота в речи, но Рюноскэ напоминал вечно всем недовольную сову, которая никогда не высыпается. Гин же походила на ворону, нахохлившуюся и деловитую. — Добрый день. — необычно растягивая гласные звуки, поздоровалась она и спокойно уселась рядом. — Будете газировку? — Да, спасибо большое. Здравствуй. — И не жарко вам в бинтах? — медсестра заинтересованно скосила свои внимательные цепкие глаза его руки. Дазай пожал плечами. — Я уже привык за столько лет, почти не замечаю их на себе. — она понимающе закивала, открывая свою газировку. — Вообще… Так смешно получилось, что вы не только сумели найти мой номер, но и позвонить именно тогда, когда моя смена. Удача явно на вашей стороне. Так-то я сняла трубку только из-за того, что думала, что кому-то из персонала нужна. — И то верно. А номер… Он всегда тебе принадлежал? — Нет. Я… Не хочу говорить о Мичидзу. — она села прямо, подсобралась так, словно готовилась защищаться. Дазай улыбнулся про себя. Не ворона — воробушек. Сердитый уставший воробей, в руках которого жестяная банка от газировки медленно сжалась до состояния кривых песочных часов. Улыбка как-то сама собой сползла с лица Осаму. Все медсестры в их больнице такие… Сильные? — Но на вопрос отвечу: когда мы еще общались, я взяла этот номер себе и уничтожила свою старую симку. Сейчас он мой. — Понимаю. — Дазай сделал глоток. — Я повел себя точно так же, когда валил учиться заграницу. — на любопытный взгляд Гин ответил: — Я просто оборвал все свои связи, забросил все свои страницы и… Вот. — Интересно. — Акутагава хмыкнула. Осаму отметил про себя, что она не слишком-то и сильно напоминала девушку, в привычном многим восприятии как женского пола. Коё — да. Мягкая, аккуратная, изящная во всем. А Гин — странно угловатая, резкая, с низким хрипловатым голосом и с порывистыми движениями, больше напоминающие манеры какого-то буйного дворого мальчишки. Но это не было ее недостатком. Скорее, оказалось особенностью, которая привлекала к ней взгляды. — Я знаю, так, в общих чертах, что случилось, потому что брат об этом не особо много говорил, а этот… — Мудак. — Ты про Мичидзу? — Да. — Дазай кивнул. — Скажем так, я знаю, что там было между вами, от самого Чуи. Без понятия, как много было известно ему… — Гин закатила глаза и точным броском отправила пустую банку в стоящую рядом мусорку. Дазай задумался о том, что она могла неплохо играть в баскетбол. — Да между нами чего только не было. — она уткнулась в телефон, не переставая говорить, делая лишь изредка небольшие паузы: — Мы были с ним знакомы еще с младшей школы, и я не знаю, что нам стрельнуло в голову, когда спустя столько лет дружбы мы начали встречаться. Ну как встречаться… Просто тусить больше прежнего и истерично краснеть всякий раз, когда хотелось взять друг друга за руку. Черт возьми, это так отвратительно звучит. — Согласен. — нет, все-таки Гин была совершенно другой. Она говорила больше, резче, четче, не особо подбирая слова и не пытаясь звучать учтиво, вежливо. Акутагава, несмотря на свой дурной характер, был куда более тактичным на ее фоне. — В общем, вернемся к тому факту, что все это время Тачихара был сраным геем, и я не знаю, чем я думала, когда оставалась рядом с ним даже просто как друг. — Ты знала? — Осаму приподнял брови. — Конечно. Я не могла не заметить, как он смотрит по временам на Чую-куна или на этого придурка смазливого. Даже вспоминать его не хочу. Вот. — она внезапно протянула Дазаю телефон, и тот увидел диалог, в котором в самом низу высвечивался чей-то номер. — Перепиши себе. Это нынешний рабочий Тачихары, на него, думаю, он ответит. — Спасибо, конечно… — Осаму осторожно перепечатал цифры себе в телефон и спросил: — И чем все в итоге кончилось? — Да ничем. Я поссорилась с братом, когда он снова начал ставить мне в укор то, что я трачу все свои деньги на струны для гитары, на какие-то модификации для нее, которые я выбирала чуть ли не месяцами, что куча средств уходит на меня, мое бесполезное обучение, мое содержание, и блин. Терпеть не могу, когда люди говорят мне о деньгах. Или трать их молча, или засунь их себе… В ректальный проход и молчи в него же. Дазай, замерший сначала в непонимании, резко осознал шутку и расхохотался. — Ладно, это было чертовски красиво. — он допил в один глоток свой лимонад. Гин кивнула. — У меня уже кончается обед… Но в общих чертах хочу все-таки дорассказать. Я ушла из дома, потому что мне осточертело это отношение ко мне как к вечному источнику денежных трат, и приткнулась к Тачихаре и Чуе. На самом деле мы не встречались никогда, мне кажется, это просто так, какая-то непонятная детская блажь родом из школы. Мы даже не спали. — Информативно. — Спасибо, я знаю. — Гин поднялась и потянулась. Угловато, резко, как-то слишком по-мужски, но ей действительно шли эти ничуть не женские манеры. Дазай не мог перестать об этом думать. — Я ушла из-за того, что Тачихара совсем перегнул палку и попытался намекнуть, что я мешаю им с Чуей-куном, и когда я его в лоб спросила, а знает ли Накахара об их «отношениях», — она сделала кавычки в воздухе. — Он на меня наорал и выставил за порог. Хотел потом извиниться, но мне было уже все равно. Я и так из-за него потеряла и свое место в музыкальном колледже, и участие в группе… — Ты играешь в группе? — Играла. — она сделала акцент на прошедшем времени. — Сейчас больше для себя балуюсь, потому что времени не остается. Я хочу перепоступить в музыкальное снова и уйти отсюда, ибо надоело жуть. — Дазай улыбнулся. — Если увидите этого мудака, то передайте ему, что он может засунуть себе извинения в… — Ректальный проход? — Осаму поднялся тоже. Гин серьезно кивнула, но не засмеялась. Хотя, кажется, шутку оценила. — И туда тоже. Не знаю, поможет ли чем-нибудь Тачихара, но… — у девушки зазвонил телефон. Она сняла трубку, выслушала собеседника и рявкнула на весь палисадник: — А дезинфицировать кто будет, рыбья башка?! — и уже привычным, тихим низким голосом с хрипотцой добавила: — Скоро буду. — Татуировки? Серьезно? — Гин приподняла бровь. Дазай, заметивший следы черных узоров на ее руках, похлопал себя по плечу. Девушка хмыкнула. А потом чуть выше задрала рукава своей формы, обнажая необычную, но искусно выполненную роспись. — Мой брат и бил. Он в этом профессионал. — это действительно стало новостью для Дазая, но прокомментировать этот факт он не успел: где-то у главного входа завыла сирена и Акутагава-младшая, махнув на прощанье рукой, ломанулась по направлению к звуку, надевая на ходу снятую ранее маску и возвращая на место рукава. Осаму вернулся в офис спустя несколько минут, в течение которых благодарил Озаки за помощь — он так и не ответил на ее сообщение — и писал Гин с предложением рассказать подробнее о татуировках, потому что они действительно показались ему красивыми. Для Дазая начать диалог с другим человеком буквально из ничего — стиль жизни, поэтому он не особо удивился тому, что Акутагава ответила ему и сказала, что подумает. А потом прислала фотку отвратительно выполненного рисунка на чьем-то жирном красном бедре — видимо, это был пациент — со словами: «Пока можешь полюбоваться этим, у нас все медсестры пытаются понять, кого пытались здесь изобразить, рыбу-каплю, макаку с жопой вместо лица или просто бывшую». Ладно, татуировка на этой неприятной на вид ноге и правда была просто ужасной. Тачихара, который тем же вечером ответил ему на телефонный звонок и сразу же послал нахуй, оказался ничуть не лучше. Гин, получившая от Дазая гневное сообщение на эту тему, скупо хмыкнула и продолжила заполнять журнал, желая как можно скорее закончить со всем этим и ушлепать домой. Ее там ждали вчерашние роллы, остатки пасты и ее любимая дорама «Призрачный доктор», ради просмотра которой она бы продала и квартиру, и брата и даже свою почку. Гиперфиксация на красивых мужиках — страшная вещь! Наконец, последние записи были сделаны, пост она передала Наоми, своей младшей по всех отношениях коллеге, и теперь можно было спокойно идти собираться. Гин распутила осточертевшую ей шишечку на голове и собрала волосы в неаккуратный пушистый хвост, натянула любимые черные джинсы, в которых ее худые ноги смотрелись совсем как две прямых палки — ей жутко это нравилось — а потом напялила майку, кофту и кожанку. Прекрасно. Теперь она похожа на какого-то эмо-боя, и это осознание делало ее совершенно счастливой и крайне довольной своей внешностью. Акутагава надела любимую черно-белую маску, схватила изрисованный вдоль и поперек рюкзак и вышла вон из больницы, едва ли не вприпрыжку добегая до метро. Домой, домой, домо-о-о-о-ой! Наконец-то она идет домо-о-о-о-ой! Мысли все еще крутились нестройным хороводом вокруг фотографии, которая валялась у нее в кошельке и которую она так и не смогла выбросить. Не захотела. Площадка недалеко от университета Тачихары, Чуи и ее брата, все эти трое сидят как какие-то бандюки или на качелях, или рядом с ним, и сама Гин висит безразмерным темным мешком, потому что задницей сидит на бедрах Накахары, а ее ноги и голова вместе с торсом торчат в противоположные стороны через перила качелей, вися над землей. Нормально сесть на свободную каталку рядом? Нет, зачем? Забраться на чужие ноги и улечься поперек человека и качелей, чтобы потом не встать из-за ноющей спины? Еще как да.

Если так получится, что этот невнятный и непонятный мне Осаму найдет способ с тобой связаться, то черт возьми — я продам даже две свои почки только за то, чтобы ты еще раз сыграл со мной на сцене в пустом полуподвальном баре, чтобы мы потом всей компанией валялись где-нибудь на детской площадке и ржали. Черт возьми, Чуя, я готова потратить все свои деньги, чтобы выкупить назад нашу с тобой гитару, где бы она не была, только бы ты согласился еще на пару аккородов со мной…

***

Бар, в который его все-таки пригласили спустя почти два месяца (именно столько потребовалось, чтобы выбить у Мичидзу встречу), оказался подвальным помещением. Но крайне приятным, что удивительно: бежево-рыже-коричневые тона, теплый свет, небольшое количество народа внутри. Осаму, слушающий (точнее, читающий в телефоне) одновременно трех людей, постоянно вздыхал и прикрывал глаза в радостном изнемождении. Акутагава жаловалась на бабку, которая закатила всем найденным ею медработникам получасовую истерику, Озаки сетовала на вновь обострившуюся боль, из-за которой не смогла сегодня выйти из дома — в выходной-то день, еще и прохладный, уютный, так обидно! — а дядя закидывал его все новыми и новыми заказами на перевод, потому что не так давно именно Осаму занял должность начальника их отдела. И теперь его прошлая жизнь с полуночными переводами и частыми переработками из-за сдающего сессию Накаджимы казалась недостижимым раем. Когда Акутагава пошла на третий круг сухих и полных ругательств докладов о человеческой подлой натуре, Дазай слабо улыбнулся и выключил телефон, замечая впереди крепкую низкую фигуру в зеленой куртке и с копной темных рыжих волос на голове. Осаму махнул рукой, и вошедший кивнул, заходя по пути к бармену и заказывая себе напиток. — Дазай, полагаю? — юноша коротко поклонился в знак приветствия. Осаму сделал то же в ответ. Мичидзу оказался одновременно и таким, каким Дазай его представлял, основываясь на нередких фотографиях и рассказах Чуи, а вместе с тем — совершенно другим человеком. От него пахло чем-то автомобильным, резким, бледно-зеленая куртка казалась поношенной и старой, а сам юноша — откровенно скучающим и чересчур занятым. В прошлом он производил впечатление знатного разгильдяя. — Ты, конечно, и мертвого из земли достанешь, а меня уж тем более. — Просто нужно было сразу соглашаться. — без каких-либо угрызений совести парировал Осаму и усмехнулся. Ладно, да, за эти два месяца редких звонков и СМС-ок он действительно заколебал несчастного в край. — Вермут? — Я не ценитель. — он поморщился. — Но это не так уж плохо, как могло бы быть. — Почему не виски? — Да хрен его знает… — озадаченно пробормотал парень. — Я не настолько сомелье, поверь. И это… Так что ты там про Чую узнать хотел? Его уже как два года в Йокогаме нет. — Наверное, все, что было после ухода Гин? — Мичидзу поперхнулся и едва не выплюнув весь выпитый им вермут назад. — А причем… Кха-хр! Тут Г-гин? — Дазай пожал плечами. — Она дала мне твой номер. — Она?! — лицо Мичидзу смешно вытянулось. А потом он растерянно спросил: — А она… А, так… Ну… Говорила про меня что-то? — Сказала, что ты можешь засунуть свои извинения себе в… — Я понял, не продолжай! — юноша мученически застонал. — Там дальше обязательно идет шутка про мой многострадальный ректальный проход, сказанная с невероятно серьезным лицом. Гин просто не меняется. Никак! Дазай усмехнулся и отпил виски. Алкоголь приятно обжег горло, оседая давно знакомым и никогда не надоедающим привкусом на языке. — Рассказать… Ну… Вообще я хотел уточнить, на кой черт тебе нужно это знать. — Тачихара скрестил руки на груди. Дазай молча протянул ему смартфон. — М? Это… Опа. А откуда у тебя эти фотки? Они же только у Чуи и могли быть. — Тачихара удивленно пролистал несколько изображений, на которых был он сам вместе с Чуей. Мичидзу слегка побледнел. Потом это «слегка» переросло сперва в пунцовую красноту — видимо, дошел до тех фотографий, где он сам выглядит как жаба с шизофренией — потом снова потеряло все краски, а после стало серым, как пепел. — Ну и… — с чужих губ слетает беззвучное, но крайне смачное «пиздец», и Дазай в чем-то соглашается с Тачихарой. — А откуда они у тебя? — Нашел в переписке с Накахарой. — А… Стой. Так ты Осаму Дазай, тот самый? — В каком плане «тот самый»? — теперь хмурится уже Дазай. Тачихара гогочет. — Он часто говорил про тебя, когда напивался или когда вспоминал про среднюю школу, до того, как перевелся к нам. Говорил, вы дружили, пока ты то ли не сдох, то ли не переехал. И вроде как упоминал пару раз, что строчил тебе какие-то там сообщения, остающиеся без ответа. — как ножом по сердцу. Дазаю все еще неловко понимать, что он учинил всю эту ситуацию, от которой не выиграл, наверное, никто. — У него постоянно такая тоска во взгляде сквозила в эти моменты, что я аж завидовал этому чуваку. В целом, — во взгляде Тачихары появляется какая-то нехорошая мягкость и тяжесть. — Я могу его понять. — Гин сдала тебя с потрохами. И про твой типаж рассказала тоже. Я не вписываюсь. — Тачихара измученно застонал и пробормотал что-то нецензурное. А потом, допив свой вермут и заказав виски (Дазай одобрительно хмыкнул), начал все-таки рассказывать: — Я не знаю, что там можно сказать про нашу жизнь в одной хате, потому что я прям… Не люблю вспоминать это время. — Тачихара поморщился. — Не знаю, каким дебилом надо быть, чтобы вести себя настолько хуево, но я же вел. Перед Гин очень стыдно, потому что я ей в жизнь столько дерьма принес, а она и слова поперек ни разу не сказала… Правда, все эти два года она отказывается со мной говорить, но тут вполне себе справедливо. В общем, я сам знаю, что был тем еще пидором, который запутался сам и запутал всех, и по отношению к Накахаре я поступил максимально дерьмово. До сих пор стыдно. Я… Я так и не понял, нравился он мне или нет — раз уж ты знаешь, что я по парням — но я все пытался к нему подкатить, нелепо, противно так, и мне кажется, это было самым большим предательством в его жизни. — Ну… Что есть, то есть… — на недоуменный взгляд Осаму вздохнул и пояснил: — Он же писал мне, и там были голосовые, и про эту ситуацию между вами он тоже рассказал. — Ох, блять. Значит, я был прав сейчас? — Дазай кивнул. Мичидзу задумчиво замолчал. — Перед… Ну… Ты же знаешь, что он пытался выпилиться два года назад? — Да. — Он звонил мне перед этим. Звонил, просил что-то притащить, я даже не помню, что. Какую-то коробку из-под печенья… Не понимаю даже, зачем… Говорил, что там прям нечто важное, ему очень надо. — Дазай почувствовал, как внутри все леденеет, сводит от страха, от осознания, что за коробку хотел получить от Мичидзу Накахара. — Я хотел бросить трубку, думал, что больше общаться не хочу, а потом удивился тому, что Чуя пьян в хламину. — Тачихара, видимо, предугадав следующий вопрос Дазая, пояснил: — Его вообще не брало. Хоть убейся, но он напивался только тогда, когда остальные уже пластом лежали. — Он не пьянел? — Не сказать. Скорее не пьянел так, как остальные, оставаясь в сознании до победного. Я всего несколько раз видел его реально набухавшимся. В общем, я спросил его тогда, где он. — И Чуя ответил? — И да, и нет. Пробормотал что-то про первый попавшийся мотель, про каких-то панд и отключился. Я сначал плюнул, а потом вспомнил, что денег у него нет, что с работы его тоже выгнали, ну и как-то… Напрягся. Попытался дозвониться еще раз, но уже не смог, а потом наконец-то понял, про какой мотель он говорил. — Тачихара хмыкнул. — Просто подумал, что это единственное место с подходящим названием, как раз касающихся панд, и пошел туда. — Получается, успел? — Это было не прям далеко, но думаю, еще бы пара минут промедления, и опоздал бы. В больнице так и сказали. Повезло нереально, что скорая приехала в считанные минуты, а то бы и правда все уже. — Ты говоришь об этом так… Спокойно. — неожиданно для себя усмехнулся Дазай. Тачихара пожал плечами и вздохнул. — Просто… Не знаю, я почему-то понимаю, что все уже позади, что он жив-здоров, пусть и не рядом, и как-то… Не, мне, конечно, все еще хреново понимать, что я нашел своего лучшего друга и вместе с тем парня, на которого пускал слюни, где-то в грязной затхлой гостинице в окружении десятков банок алкоголя и с… Таблетками. Не знаю, что он там пил, но это выглядело отвратительно. Просто отстой. — А потом он просто свалил? Ничего? — голос Дазая, кажется, немного дрожал, но, кажется, это не было сильно заметно. — Опять же, и да, и нет. — Мичидзу тряхнул головой и поморщился. — Я пытался навестить его в больнице, но туда пускали только родственников, понятное дело, и я как-то не очень вписался в этот прекрасный семейный круг. А потом пришел еще раз попытать счастья… И вот. Правда, я помню, что потом из квартиры моей исчезли его вещи. Хотя мы крупно посрались перед тем как он, ну, уехал… — по лицу Тачихары то и дело пробегала тень. Дазай с некоторым злорадством понимал, что он все-таки стыдится своего неадекватного поведения в прошлом, за которое Осаму его осуждал. — Я не забирал у него ключи. А тут после смены прихожу, смотрю — хата чистая, вот прям до блеска отдраенная, какой не была даже при бабушке, половина одежного шкафа пустая, и под ковриком у двери его ключи. Ни записки, ничего. Неожиданно Мичидзу рассмеялся. — Вообще это такой бред, но… Если честно, я ненавижу уборку. — Господи, да! — Я готов жить как свинья и не париться по этому поводу, лишь бы не трогать лишний раз тряпку и ведро. — Дазай многозначительно улыбнулся и качнул стаканом в сторону Тачихары. Тот оценил жест, и они чокнулись в знак уважения своих бренных ленивых натур. — А Чуя прям убить был готов, если я делал что-то не так, как ему нужно было. Он же на стройках почти всегда работал, его в автосервис не взяли. — Ты сейчас там работаешь? В автосервисе. — М-да. Я кстати получаю очень неплохие деньги за то, что копаюсь в этих механических мозгах! — голос парня звучал гордо, и это выглядело немного смешно. — Так вот, представь себе ситуацию: я сижу, никого не трогаю, смотрю какой-то убогий сериал онлайн, а тут приходит Чуя после смены. Грязный, потный, голодный, как последняя скотина, и видит, что я не вымыл посуду. Дазая пробрало на смех. — И ты чудом остался жив после этого? — Как видишь! — самодовольно хохотнул Мичидзу и продолжил: — Я думал, он меня за эту посуду ссаными тряпками прям из моей квартиры погонит, и я видел, он правда хотел. Так я к чему это веду все, — бывший лучший друг Накахары тяжко вздохнул. — Я все эти два года квартиру держу в такой чистоте, что прям самого тошнит иногда. Но не могу иначе. Если дома срач — начинаю психовать, вспоминаю, с каким трудом он ее вечно отдраивал, и в итоге… Драю ее сам. Бред. — У матери Чуи была похожая история. — М? Вы с ней пересекались? — Да, мы и сейчас общаемся. — Дазай откинулся на спинку стула. В спине неприятно потянуло из-за того, что какая-то деревяшка неудачно уперлась ему в лопатку. — В общем, не знаю, рассказывал тебе Накахара или нет, но он приехал к матери, когда она лежала после операции в больнице, и привез ей эклеров. — Господи, он же их ненавидит, особенно если там заварной крем. — выдохнул Мичидзу, и Дазай удовлетворенно отметил, что этот рыжий говнюк действительно хорошо знает Чую. — И дальше что? — А ей эклеры нельзя. И они с Чуей тогда даже не поссорились, а просто молча расстались, без единого объяснения, и она сидит, не может до него дозвониться, не может его найти, потому что только вот операция прошла, и эклеры эти съесть не может. Сказала, что отдала медсестрам, а сама утром встала с таким опухшим лицом, что ей едва еще один диагноз не поставили. — Пиздец. — констатировал Мичидзу и несколько раз кивнул. — Нет, этого он мне не рассказывал. Он… На самом деле, он редко чем-то личным делился, — Тачихара потянулся и прокряхтелся, как старый дед. — Вечно все держал в себе до победного, пока вот уже не выкипит за края, и сколько бы мы не общались, я всегда понимал, что знаю этого человека вроде бы не так уж плохо… И при этом не знаю о нем буквально ничего. — И про отца не знаешь? — А что с его отцом? — Дазай сделал глубокий вздох. От необходимости съезжать с темы или как-то уклончиво отвечать мужчину спас телефон, который задребезжал. Будильник. Осаму секунд десять смотрел на него, пытаясь вспомнить, к чему это, понял, что это напоминание выпить таблетки, а потом и вовсе вскочил, как бешеный, и выпалил: — Блять, я забыл у себя суп на плите включенным, когда уходил. — Тачихара подавился и в этот раз, к сожалению, действительно выплюнул часть того, что выпил. Пока Дазай в спешке собирался и натягивал свое пальто — на улице не май месяц — он ржал, задыхался и плевался, чтобы в итоге встать и пробормотать что-то невнятное. Они расплатились, вышли, и внезапно Мичидзу кивнул, мол, давай довезем. — «Довезем»? Мы? — Да. Не переживай, просто адрес назови, а то этот твой суп расхерачит тебе всю твою кухню. Поверь, я знаю, о чем говорю. — Тачихара улыбнулся, и Дазай, все еще переживающий очередной экзистенциальный кризис по причине своей тупости (знал же, что что-то дома он забыл, вот знал же, блять!), решил не отказываться от предложения. Потому что только до станции метро ему плюхать минут десять пешком. Этим неясным «мы» оказался парень лет двадцати трех или двадцати пяти, с темными волосами и немного одуловатым лицом. Он что-то сказал Тачихаре, тот в двух словах объяснил ситуацию, и они спустя несколько минут уже пытались объехать все городские пробки, которые как назло выползли на улицы из-за часа пик, и дорога заняла на самом деле просто уйму времени, но в итоге успели. Дазай, влетевший по лестнице на седьмой этаж (лифт заняла какая-то сволочь), не мог отдышаться, счастливо глядя на кастрюлю, в которой бульона было в несколько раз меньше нормы. Но его плита осталась цела, мясо сгорело к чертям в этих соплях из воды, но хотя бы никакой серьезной катастрофы не случилось. — Ну как? — Тачихара, стоящий рядом со старой, но добротной «Тойтой» на улице, махнул рукой. Дазай прокричал в ответ с балкона: — Все нормально! Никто не умер! — Ну и хорошо! — а потом, спустя буквально пару секунд, Мичидзу добавил: — Спустись на секунду! — Иду! В этот раз охреневший от спортивных марафонов Дазай мирно ехал в кабине лифта и обещал самому себе никому не рассказывать про этот отстой. Акутагава просто убьет его своим ужасным чувством юмора, Рюноскэ кинет в черный список, а Озаки… Она уже месяц угрожает ему прийти домой и заставить приготовить что-то нормальное при ней, чтобы убедиться, что он вообще способен жить один без крепкой женской руки. — Что-то еще нужно? — Осаму получил в ответ отрицательное мотание головой. А потом Тачихара, порывшись в очевидно бездонных карманах своей куртки, вытащил откуда-то пакет с телефоном внутри. Очень старым, побитым жизнью телефоном. — Он… — Его. — Подожди, но… — Я его нашел там же в луже пролившегося алкоголя. Пока ехала скорая, а администратор оказывала ему первую помощь, я схватил этого динозавра и сунул в карман, и забыл про него нахрен. Машина просто отстой, не знаю, как Чуя с ним жил столько лет. Ну… А потом отдать или хотя бы восстановить не смог. В сервисе цену в свое время заломили охренеть какую, а кто-то из наших, кто занимается всякими техническими штуками, объяснил, что там нужно работать хуеву кучу времени, чтобы что-то выяснить. Отказались все, короче. И я как-то подзабил. — Думаю, справимся. — Мичидзу удивленно приподнял густые рыжие брови. — Есть у меня один знакомый, который что угодно из мертвых воскресит за чашку хорошего кофе. — Не Акутагава ли? — теперь брови задирал в немом удивлении уже Дазай. — Терпеть этого полудохлика не могу. Но просто… Чуя как-то, когда про тебя рассказывал, объяснил, что что-то там узнал от Акутагавы, типа ты не умер, просто учишься в другом месте, и он столько пиздел мне про то, что для этого задрота Пентагон вскрыть — дело пяти секунд, да и Гин тут примешалась… Да сейчас я иду, успокойся! — Тачихара крикнул это в ответ на невнятную речь Йошиды — того самого парня, который тоже оказался автомехаником и который водил, если уж быть честным, как боженька. — Сорян, он не отстанет. Мы просто еще должны были заехать назад в сервис и забрать запчасти. — Тачихара взъерошил свои волосы. — В общем, телефон забирай, за компанию спасибо, если вдруг какие новости про Накахару будут — держи в курсе, окей? Дазай кивнул. Тачихара, криво улыбнувшись, добавил: — Я еще не отомстил этому пидору за то, что мне два года приходится драить мою хату из-за чувства вины и его маниакальной чистоплотности. Дазай прыснул и пожал сухую, мозолистую руку Мичидзу, который быстро развернулся и прошел к машине. Спустя минуту этих двоих в его дворе уже не было, а через полчаса Акутагава, мирно жующий последнее овсяное печенье в своем кабинете, с видом паникующего хомяка вчитывался в тонну сообщений от Осаму, который срочно просил помощи с восстановлением какого-то там утопленного телефона. Тачихара же, вернувшийся в свою квартиру спустя почти два часа — сраные пробки, чтоб их — сразу завалился спать. Проснулся уже глубокой ночью, уставший, разбитый, но с удивительно ясной головой. Дальше уснуть не получалось, поэтому пришлось встать, закинуться обезболивающим, потому что ныла голова, а затем сесть и разобраться в кои-то веки со своими делами. Например, ему нужно было еще раз пересчитать деньги, отложенные на выплату кредита в этом месяце. Он брал оттуда пару тысяч, когда им с Йошидой резко понадобилось починить «Тойоту» последнего, но с другой стороны, этот гештальт он почти закрыл. Ему оставалось всего пара месяцев, это успех! Потом… Сходить в ремонт, узнать, что и как там с гитарой Гин. Он все-таки потратил последние шиши спустя месяц после ухода Чуи, сгонял в ломбард, в котором она пылилась, никому не нужная, и забрал ее себе, и только этой осенью у него получилось накопить достаточно «лишних» денег, которые целиком и полностью он потратил на этот музыкальный инструмент. Ему все еще было стыдно перед обоими ребятами, особенно перед Гин: Тадаши был барабанщиком в их небольшой группе, которая играла не ради известности или ради денег, а просто для себя, и ребятам это нравилось, хотя сам Тачихара подобного кайфа никогда не понимал. А потом эта дурацкая ссора между ними, Тадаши науськал остальных членов, и общим голосованием Гин попросили на выход, и она знала, чья это была вина, и черт… Кстати, о Тадаши. Надо будет сходить к нему на могилу и поставить хотя бы благовоний, хотя этот торчок даже такой милости не заслужил. Он вообще ничего не заслужил после всего того дерьма, что сотворил и в своей жизни, и в чужих заодно. А потом Тачихара составил еще и список покупок на неделю, почистил немного телефон и договорился сам с собой сходить разок в баню с мужиками из их автосервиса — когда они там соберутся, на следующей неделе? И в самом конце, когда время уже подходило к двум, парень взял швабру, ведро, прекрасную пылевытирающую тряпочку, которую даже не нужно было мочить, и двинулся со всем этим снаряжением в ванную, запуская попутно еще и стиральную машину. Не Накахара, а Сатана-послесловие, не меньше. Привычка убирать двушку въелась под кожу лучше, чем вычурные татуировки Гин, и это вроде как бесило, а вроде как уже и жизнь без этих ночных загонов какая-то не та. Ой, да, надо еще под кроватью помыть, он вроде забыл это сделать в прошлый раз… До самого конца небольшой уборки все мысли Тачихары крутились только вокруг его прошлого, которое кончилось само собой два года назад, сразу после ухода Чуи, и вокруг его неясного будущего, потому что скоро можно будет наконец-то откладывать деньги на нормальные цели, а не на кредиты, может быть, удастся извиниться перед Гин и вернуть ей ее гитару, да и… Не факт, вообще не факт, но мало ли — вдруг что-нибудь о Накахаре всплывет? Вот это было бы правда хорошо, да…

Если они с Акутагавой чего-то там накопают в твоем телефоне, смогут как-то понять, где искать твою королевскую задницу, то я первым приеду к тебе, притащу назад в Йокогаму и заставлю убирать эту старую вонючую хату вместе со мной. А потом мы купим самого дешевого пива, включим одну из твоих кринжовых любимых дорам и будем смотреть их до самого, блять, утра, потому что мы оба заслужили этот ужасный отдых.

***

Дядя, заглянувший к Акутагаве на пять минут на обеде, ужаснулся. Дазай просто «изуродовал», как пробормотал себе под нос Мори, один из столов, наложив на него кучу непонятных проводов, отверток, щипцов, маленьких проводков, резаков… Вся эта конструкция выглядела столь же беспорядочно, как и взъерошенный Рюноскэ, активно руководивший процессом. И племянник, и протеже устало кивнули, пропустили слова про важность перерывов мимо ушей и вернулись к копанию в проводах. Огай покачал головой. Ну ничего, вот хватит какой-нибудь артрит на старости лет, вот тогда запоете, мальчики… — И как оно? — Пока не знаю. — Акутагава громко сюрпнул кофе, а потом плюнул и влил в себя полкружки черного кипящего напитка одним глотком. Дазая перекосило. — Счастье в том, что в целом и в общем какие-то важные микросхемы не повреждены, а вот с экраном беда. Телефон так-то можно включить. — Реально? — Да, я внимательно все осмотрел. Проблема только в экране и батарее. — Рюноскэ подкатил свой стул ближе к тому столу, на котором они уже почти час копались над старым, почти доисторическим «Самсунгом». — Если батарею я еще смогу как-то воскресить, наверное, или хотя бы что-нибудь придумать ей как замену в качестве источника питания, но я не уверен… То вот экран прям все. Он сдох. — А как-то прочитать данные без него можно? — Вообще… Да. Вывести их на другое устройство без разрешения телефона… Хм… — Акутагава начал тыкаться отверткой то в один уголок, то в другой. — Так. Ладно. Вы идите к себе, работайте там, я схожу домой за еще одной штукой, которая может помочь. — Помощь не нужна? — Акутагава скептично сдул с лица прядь волос. — Спасибо, свою квартиру я постараюсь найти сам. На том и порешили. В итоге восстановление и правда заняло просто уйму времени, почти два дня. В первый Акутагава только настраивал свои волшебные машины, что-то там подключал, переустанавливал, а на вторые сутки полным ходом шел уже процесс считывания информации (господь бог, Дазай ни черта не понимал в чужих действиях, поэтому просто зачарованно смотрел на чужую работу и радовался, что это все не его головная боль). Все эти два дня Рюноскэ стоически терпел не только брыкания своей непослушной задолбавшейся техники, но и надоедливого Осаму, который просто сходил с ума, планомерно и со вкусом. И этот самый Осаму замер, проходя уже в сотый раз мимо и без всякого интереса проскальзывая взглядом по экрану ноутбука, потому что беспорядочные мерцания экрана сменились лаконичной надписью, просто сочащейся духом богини Виктории. «Проверка завершена». — Оно заработало! — выпалил он, задыхаясь. Акутагава вышел из полусонного транса и за секунду подкатил к нему на своем троне. — Ничего себе. — Осаму посмотрел на Рюноскэ, Рюноскэ — на Осаму. — Я до последнего сомневался в успехе, чтобы ты знал. — Ты просто чертов гений. — Спасибо. А теперь свалите в туман, мне нужно будет еще кое-что найти в этих данных. Давайте, давайте, не портите мне остаток дня своим присутствием. — Осаму мстительно пнул колесико стула, удовлетворенно вслушиваясь в ошарашенный и испуганный судорожный вздох. Кажется, сзади прозвучало что-то, отдаленно напоминающее недовольно-обиженное «Козлина». Осаму уже собирался было уйти домой и вернуться завтра за результатами от поисков Акутагавы и от дерматолога, который опять выносил ему мозг из-за постоянной носки бинтов, как вдруг телефон завибрировал, ошарашивая своего владельца контактом «Полудохлая сова из тех.отдела». — Ну?! «Я правда не знаю, кому вы там душу продали за такую удачу, но мало того что большая часть данных осталась цела, я еще и смог получить некоторые сведения с того аккаунта, которым пользуется Накахара сейчас. Он такой же, как в этом телефоне. — А это значит, что… «Все, что я смог наскрести — Киото. Большая часть запросов касается именно его, да и местоположение Гугл определил в нем же. Это правда просто чудовищное везение, Дазай-сан, потому что я честно думал, что все микросхемы уничтожены». — Мне кажется, я сейчас просто сдохну от ужаса и счастья одновременно. — выдавил из себя Осаму. Акутагава хмыкнул. — Чувство, будто именно эти слова я ждал всю свою жизнь. «Я так понимаю, еще пару минут, и вы будете лежать в моих ногах с обручальным кольцом? Увольте. У меня уже есть юноша сердца, а вам советую…». — Почему я только сейчас узнаю, что у тебя есть парень? «У меня нет парня», — отрезал Акутагава и тут же чуть сконфуженно добавил: «Он пока просто не знает, что он мой потенциальный кавалер». — Что ж… Внуков мы от тебя не дождемся, сыночка, я поняла. — трагичным голосом протянул Осаму и тут же заржал, когда бормотания в трубке стали совсем злыми и пристыженными. — Спасибо тебе. Это просто… «Вы сначала попробуйте найти его. Я, конечно, могу что угодно провернуть в этой жизни, но все-таки я не полезу в чужой аккаунт ради этих целей. Не хочу потом отбывать срок». — Ты вечно говоришь об этом так, словно у тебя уже был опыт. «Все возможно». — А? Но Акутагава уже отключился, отправляя почти сразу же какое-то сообщение. Осаму с минуту побуравил свой телефон взглядом, а потом зло махнул рукой и двинулся к станции метро. Внутри была такая гремучая смесь из чувств, что его просто распирало, он весь трещал по швам, словно детская кофточка из завязок на жирной откормленной свинье. Дышать сложно, думать опасно, поэтому парень просто вставил наушники в уши и уткнулся лбом в холодное стекло вагона. Черт. Он, на самом деле, тоже до последнего не верил в успех. Прям от слова совсем не верил. А тут… Рука сама собой сжала телефон сильнее, до болезненного давления в ладони. Киото, значит.

Если я все-таки найду тебя где-то в этом непонятном чужом городе, мне кажется, я просто буду стоять и смотреть, не в силах поверить в то, что мы снова встретились. Возможно — только возможно! — этого я хочу сильнее, чем чего-либо еще в моей жизни.