***
Киото… Киото — действительно потрясающий город, именно такой, как о нем говорили. Бывшая столица Японии оказалась пестрой, многогранной, полной храмов и парков и являла собой уникальный случай гармоничного существования истории, традиций и современности. И при всем этом она была уютной и какой-то теплой, хоть и совсем не маленькой. Дазай, прибывший на Киотский вокзал рано утром, тяжко вздохнул, понимая, что ему общественным транспортом нужно будет ехать сорок минут на электричке, которую придется ждать, а потом еще и топать почти столько же по времени пешком до нужного домика, где он забронировал комнату, потому что автобусы до него не ходили. Плюнув на все, Осаму раскошелился на такси, мысленно извиняясь перед будущим собой за такой широкий жест. Район Китанокути, куда его привезли спустя больше чем час аккуратной езды по всем утренним пробкам, оказался тихим, даже странно безлюдным — и почему-то чисто японским. Эти старые двухэтажные домики, узкие улицы, минимум растительности снаружи и пышные деревья с кустами внутри за высокими заборами. Что там, в Йокогаме, что в Англии Дазай жил в современных густонаселенных районах с кучей многоэтажек, подчас небоскребов, а потому такая скромность и традиционность приятно радовала глаз и грела душу. Осаму заселился, бессовестно поставил беззвучный режим — чтобы не беспокоили — и вернулся все той же электричкой, на которую он еле-еле успел, назад в Киото — гулять. Целый день ушел на то, чтобы просто побродить по городу. Хотя, конечно, время для путешествий и для отпуска его дядя предоставил не самое лучшее. Пришлось купить новый зонт, потому что мелкий накрапывающий дождик то усиливался, то совсем переставал, но факта сырой тяжелой одежды это не отменяло. А такие классные знаменитые стойки с оставленными кем-то аксессуарами на станции метро просто пустовали — кажется, Дазай припозднился. Температура была дюже низкой для октября, поэтому иногда изо рта вырывалось белесое облачко пара, и Осаму, вечно страдавший мерзлявостью, пихал руки в карманы и жалел о том, что не взял с собой перчатки. В ресторанчике быстрого питания, в который он зашел, были огромные очереди, и его заказ агрессивно пытался забрать какой-то школьник — Дазай благодарил всех известных ему богов за вовремя вмешавшуюся в спор сотрудницу. Иначе Осаму точно бы отвесил крепкого подзатыльника этому наглецу… Он сходил в местную картинную галерею, посетил пару храмов, которые являлись наиболее известными и значимыми для города. Заглянул и в исторический музей, где экскурсия была не самой интересной, к сожалению — девушка, что вела их небольшую группку, говорила слишком тихо и сбивалась с мысли каждые три слова. Потом Осаму снова поел, застрял в какой-то толпе людей в парке, наблюдавшей за уличными танцами (самое то на мокром асфальте) и опоздал из-за этого на электричку. Следующая должна была приехать через какое-то время, на такси тратиться уже не хотелось, поэтому Дазай свернул в какой-то небольшой торгушник, радуясь тому, что тот все еще работает. Ноги болели жутко, и Дазай оккупировал целую скамейку внутри торгового центра, блаженно выдыхая. Он чувствовал себя до одури странно, и эта непонятная эмоция заглушала и, кажется, начинающуюся изжогу в желудке, и этот тянущий дискомфорт в ступнях, и легкое разочарование от того, насколько мокро и бездарно прошел его день. С одной стороны, он действительно вымотался, и это почему-то было самым лучшим отпуском — просто отпустить себя, свои проблемы и развлекаться так, как этого хочет беспокойная душонка, чтобы потом валиться с ног от впечатлений и усталости. С другой — впору было расстроиться и закрыться в своем номере, ничего не делая и залипая в телефон, но какого-то особенного, четкого повода грустить Дазай не находил. Словно внутри бурлило равнодушное смирение с тем, что все так и должно быть: дождь, холод, неопределенность… Правда, пришлось подняться и двинуться уже спустя десять минут, ибо его слишком активная по жизни задница просто так сидеть на скамье и отдыхать не умела от слова совсем. Тем более что мимо неожиданно огромного книжного Осаму, с детства зарывавшийся с головой в литературу почти любого рода, пройти физически не мог. Внутри его тихо и чинно встретили бесконечные ряды с книгами, несколько таких же поздних покупателей, как и он сам, стойка с новинками, где Дазай с сожалением заприметил книгу, не так давно ужасно его расстроившую: он ее купил, желая прочитать где-нибудь в перерывах на работе, но разочарование от поистине бессмысленного и чересчур клишированного сюжета просто убило все его надежды. Затем — его любимый отдел классической литературы, после психология — да-да, он тот самый психолог, которому самому нужен врач, но его интереса это ничуть не умаляло — потом подростковое фэнтези, которое он все еще обожал, несмотря на «преклонный» возраст… Дазай, позабыв обо всем, перелистывал одну книжку за другой, увлеченно всматриваясь в краткие содержания, иллюстрации и ровные ряды иероглифов, и внезапный оклик казался громом с небес. — Здравствуйте. Вам чем-нибудь помочь? — усталый, хрипловатый голос, который кажется одновременно и необычно красивым из-за своей глубины, и странно знакомым, отрезвляет. И Осаму, полностью отдавшийся книгам, крупно вздрагивает от испуга. «Преступление и наказание» в виде коллекционного дорогого издания выпадает из трясущихся от усталости рук, и Дазай заторможено наблюдает, как юноша перед ним охает и опускается на корточки, чтобы поднять товар. Осаму опускает взгляд ниже, пытаясь рассмотреть работника, и… И все. Сердце просто останавливается и не идет дальше. — Прошу вас быть аккуратнее… — ответа не следует. — Вам… Нехорошо? Что-то случилось? Рыжие волосы, неожиданно длинные и затянутые в низкий растрепанный хвост. Бледная кожа с редкими веснушками, больше похожими на какую-то пыль, на мелкую грязь, которую хочется стереть с чужих щек. Уставший взгляд тех самых темно-голубых, глубоких глаз, в которых медленно, но верно начинает просыпаться не то узнавание, не то удивление, и Дазай тонет в этой задумчивой синеве бесповоротно. По всему телу проходит судорожная болезненная дрожь, и остается понадеяться, что этого не видно. Осаму протягивает руку, будто желая забрать книгу, хотя на самом деле им движет почти ненормальное желание прикоснуться, почувствовать, что этот человек жив, что он здесь, рядом, окликнуть по имени, улыбнуться в ответ, убедиться, что Дазай действительно его нашел, у него получи… — И-извините, вы не заняты? — миловидная, тихая девушка, с ног до головы утонувшая в кричащих черно-красных цветах, стоит и мнется с портфелем в руках, явно прося помощи консультанта. Тот, в свою очередь, чуть помедлив, кивает, возвращает книгу в руки Дазая, не касаясь его ладоней, и поворачивается к покупательнице, после чего почти сразу уходит с ней к другому отделу. Осаму стоит и понимает, что ему сложно даже дышать, что выкрикнуть, остановить, окликнуть невозможно, потому как горло умерло окончательно и бесповоротно наравне со здравым смыслом и мировоззрением. В кармане любимого бежевого пальто звенит будильник, напоминающий о том, что надо бы уже выдвигаться на станцию, но Дазай его не слышит. Он молча наблюдает за тем, как Чуя кивает и что-то объясняет посетительнице, вынимает книги, показывает, где касса… Чуя. Это он. Это правда он. Это действительно тот самый Чуя Накахара, и никаких сомнений быть в этом не может. Осаму нашел его. Он… Смог? У него получилось, да? Кажется, Дазай улыбается слишком широко для человека, всего лишь обнаружившего главный источник основной проблемы всей своей жизни за последние несколько месяцев.***
Проснуться. Полежать, просто глядя в потолок, потому что в кровати тепло и приятно, до ужаса мягко, а до подъема в шесть утра осталось еще около десяти минут. Подумать о том, сколько дерьма ему придется пережить сегодня, сколько дел и планов на повестке дня, а потом резко вздрогнуть и вынырнуть из полудремы, потому что телефон оповещает: все, давай, хозяин, пора вставать. И Чуя встает, недовольно ругаясь себе под нос и сетуя на собственную лень — волосы паклей лежат на голове, мыть их с утра кажется дурной идеей, и остается только надеяться на то, что никому нет дела до его неаккуратной рыжей шевелюры. Накахара прекрасно знает, что до нее есть дело буквально всем вокруг, и это кажется каким-то нелепым актом самоиронии. Распахнуть старые, украденные с разрешения у каких-то слишком добрых соседей шторы, тут же нырнуть в толстовку, потому что дом сейчас не отапливается, а температура на улице не самая высокая. Умыться, по старой привычке пытаясь посмотреть в зеркало над раковиной и с сожалением понять, что он сам его снял три дня назад, потому что хотел приделать полку повыше — и забыл. Сраная работа, из-за которой мозги в кучу. Осторожно выпить немного чая, съесть безвкусную несоленую кашу, потому что ее готовить просто и недолго, и в который раз за два года смириться с тем, что вкусной жирной острой пищи ему не видать. Проблемы с желудком — последнее, что можно пожелать человеку, потому что последний раз сам Накахара не выдержал и сожрал какую-то нереально вредную и безумно желаемую хрень из фастфуда месяц назад, и… И в итоге провалялся целый день дома в состоянии полусмерти — настолько его подкосила боль. Будь проклят тот день, когда он нахлебался таблеток с алкоголем и получил себе язву желудка… Немного полистать соцсети, пока соскребаешь остатки каши по стенкам. Всего несколько смешных или просто интересных видео под прилипчивые молодежные песенки — как галочка для мозга, мол, все, ты отдохнул, подеградировал для души, теперь можешь начинать работать, потому что день будет трудным. Мозг, конечно, против, но у них все еще одно тело с Чуей, поэтому серому веществу приходится смириться и заработать на благо общества. Собраться, а точнее — натянуть классические строгие джинсы, майку, чистую выглаженную рубашку, другую толстовку, которая поприличнее, и уже на автомате положить в рюкзак самое важное: телефон, ключи, кошелек, наушники, записную книжку, повербанк. Выйти. Выйти из дома, остановившись на несколько долгих мгновений, чтобы еще раз подумать о позорном: а может, ну это все и никуда не идти? Но деньги сами себя не заработают… Эх, как же тяжко жить! Он все-таки выползает из своей конуры, пересекается с соседкой, Такураей-сан, у которой они вместе снимают комнаты в доме пожилой и всем недовольной пары. Женщина средних лет приветливо улыбается, чуть тормозит шаг — видно, что ждет какого-то продолжения диалога от Накахары, может быть, комплимента ее новой шляпе — да, Чуя знает, что она новая, но он просто спускается по лестнице вниз и чувствует легкое удовлетворение от своих действий. Так ей и надо, карге этой. Нечего было приходить к нему в пять утра и орать при каждом удобном случае из-за неправильно выброшенного мусора. Пешком до ближайшей автобусной остановки, там — до конечной, и после нее еще раз своими двумя ногами почти километр до работы. Первой из двух, но слава богу, сегодня лишь одна смена. Протолкнуться в магазине сквозь неожиданно большую утреннюю очередь, потому что шоколадка для этого невыносимого Рампо сама себя не купит, потерять в этой толпе почти десять минут и все-таки добраться до офиса, где его, кажется, уже ждут. И коллеги, и проблемы, и те самые бабушки, которым он будет сегодня помогать… Боги, дайте ему сил и нервов. Раздеться, точнее, стащить с себя толстовку, чтобы тут же замерзнуть: по уставу их компании все сотрудники ходили в рубашках и брюках, и если с любимыми прямыми черными джинсами этот трюк еще как-то прокатывал, то от тоненькой белой ткани отвертеться не получалось. Майка не спасала — никакого тепла она не дарила. Потом — выпить чая, перекусить зерновым батончиком из того же магазина, из которого пришлось бежать под дождем, поругаться с мерзким Ямамото, который искренне считал себя пупом земли, хотя и его способности, и его трудолюбие, и его прыщавая пухлая рожа оставляли желать лучшего. Но терпеть этого человека вынужден был весь отдел, потому как штатных увольнять права не имели. Такой… Мудак. Не будь Чуя его коллегой, обязательно бы дал ему в рожу. Работать в сфере социальной помощи и обеспечения — неблагодарное дело, учитывая то, что мозг ему здесь выносили постоянно и невероятно методично, и его внутренний бес желал угробить половину этих пожилых уставших людей, которые срывали на нем все свое недовольство политикой правительства, но Накахара мужественно терпел, понимая, что деньги сами себя не заработают — тем более что близился день оплаты за квартиру… Обед — такой же небольшой и безвкусный, но хоть сколько-то здоровый. Чуя ненавидел всей своей душой эти контейнеры и ланч-боксы для еды, но чего-то подходящего для его рациона питания поблизости нигде не купишь, а потому он с толикой омерзения клал пустую банку из-под несоленого куриного супчика обратно в рюкзак, уже представляя, с каким отвращением будет отмывать этот жир вечером со стенок. Бр-р-р. Мерзость. Его смена длится неполный рабочий день, потому что из-за капитального ремонта здания их отдел закрывался задолго до обычного времени. Уже в три часа со всеми переодеваниями, поисками Рампо и извинениями перед ним с помощью шоколадки Чуя полностью освобождается, и это сродни возрождению после сотен лет забвения: как назло, сегодня в их центр социальной помощи приходили именно те пенсионеры, чей крутой нрав мог довести до точки кипения самых искушенных и спокойных людей, и смена выдавалась тяжелой. Правда, Накахаре повезло чуть больше, чем некоторым другим сотрудникам: за больше чем полтора года работы здесь какой-никакой иммунитет у него выработался. Дальше — магазин, пока там нет особых очередей, еще немного пешком, и вот уже перед глазами старенький уютный спортзал, где ему в кои-то веки удастся сбросить напряжение, скопившееся за последние дни. Он записался в эту студию не так давно — из прошлой ушел из-за резкого и необоснованного скачка цен со сменой руководства. И на новом месте все еще ни с кем не заимел каких-то знакомств или контактов, хотя на него, обладающего недюжинной силой и удивительной для японца внешностью, бесстыдно засматривались все — и тренера, и девушки, и юноши по временам… Чуя всегда занимался почти с животным остервенением, выжимая из себя все силы, все соки — потому что во время работы и тренировки ему становилось чуть легче. Просто не хватало времени для того, чтобы сидеть и думать о своей никчемной жизни, о своем неудачном самоубийстве, которое разделило его жизнь на «до» и «после», о своем тупом тревожном одиночестве, которое он агрессивно прятал от внешнего мира за закрытыми старыми шторами, за напускной молчаливостью и почти ненормальной осторожностью в общении с окружающими людьми. Пока он был чем-то занят — тем же спортом, как сейчас — мыслей в голове не оставалось, и это казалось настоящим спасением от какой-то части себя самого, маленькой, жалкой и тревожной, которую он пытался победить в себе уже два года. Чуя тягает железо, отжимается, бьет грушу с такой силой, что едва не сшибает какого-то слащавого щупленького паренька, который тут же бросается извиняться за свою оплошность и старается начать ненавязчивый разговор. Чуя, у которого глаза заливает пот, а руки и ноги дрожат от перенапряжения, отрезает все эти ненужные знакомства сухим: — Извините, но я пока что занят. Не мешайте, пожалуйста. На лице паренька сквозит обиженное разочарование, но Чуе, в общем и целом, на это плевать. Он падает без сил на скамейку в конце тренировки и десять минут сидит, не делая совершенно ничего. В голове пусто, в теле — приятная ноющая нега и никакого желания двигаться, но он все-таки соскребает себя, собирает по кусочкам, поднимается, чтобы принять такой необходимый сейчас душ. После — снова тонет в просторной толстовке, которая делает его похожим на школьника и в которой страшно тепло и приятно, забирает свои скудные пакеты с непонятной едой и уходит прочь, еще раз проходясь пешком по Киото до станции, а затем до Муко. Городка, который так и не стал ему хоть сколько-то близким за эти полтора года. Иногда Накахаре кажется, что вся его жизнь здесь представляет попытку просто прикрыться своими проблемами, чтобы не вернуться в Йокогаму. Все его дни — работа по вечерам то в книжном, где его помощь как консультанта требуется раз в сто лет и где для всех он студент с неофициальной подработкой на полставки, то в центре социальной помощи, где его не оставляют ни на секунду в покое. Каждая его неделя — это офис, офис, книжный, спортзал, поход по магазинам, книжный второй раз, снова офис… Да, он просто прятался здесь. От всего и сразу. От прошлого себя, за поведение которого было стыдно, от друзей и матери, которые наверняка пытались его искать — Чуя был в этом почти уверен — и с которыми встретиться и тем более заговорить казалось чем-то невозможным, даже недопустимым. Он почти презирал тихий, спокойный и степенный Муко, который так мало походил на шумную яркую Йокогаму с ее сильным резким запахом моря, вечным стоном подъемных кранов в порту и путаными узкими улочками. Чуя правда хотел вернуться, год назад даже купил билеты, но не смог побороть свой страх, свою вину за произошедшее, которая душила его, словно петля висельника. Он так и остался сидеть в темной зашторенной комнате, окруженный уже собранными вещами, и не шевелился почти до самого вечера, когда стало уже слишком поздно куда-то торопиться и идти. Не получилось. Больше он пока с тех пор не пытался, испытывая дискомфорт от любой мысли о возвращении в родной город. Стало ли ему легче после того, как он понял, что попытка провалилась? И да, и нет. Этот холодный, липкий страх близости смерти преследовал его в ночных кошмарах едва ли не каждый день — лишь спустя полгода он первый раз заснул без тревоги и вскриков посреди ночи. Проблемы с организмом приходилось лечить до сих пор, и на это уходили едва ли не все его деньги — врачи, лекарства, продукты; из-за общего отравления и интоксикации организма появились запреты на кучу позиций в плане пищи, и эти вялые куриные супчики бесили не хуже вредных бабулек в центре. Все, все его прошлые связи оказались разорваны: он понятия не имел, как там дела у матери, в порядке ли она и прогрессирует ли ее болезнь или — хвала небесам — наконец-то остановилась; что у Тачихары с его любимым автосервисом, у Гин с группой, с которой они так и не поладили, или у… Дазая. Ах да, все тот же извечный Сосаму-кун… Он так и не смог перебороть свою дурную привычку выпаливать все не человеку и не какому-нибудь интернет-собеседнику, а ему, уже почти несуществующему бывшему однокласснику. По сути — сообщения просто в никуда. В пустоту. Рассказы обо всем сразу мертвой странице, которую он создал сам с помощью случайно купленной про запас симки и которую его собственная придурь обозвала «тупой скумбрией». Ну а что? Все по фактам… Да и… Зачем психотерапевты, если есть вечно молчащий собеседник, которого ты придумал и создал с помощью фейковой страницы себе сам, который никогда не ответит, не осудит, не поддержит… Как-то слишком жалко звучит. Аж тошно. «Сегодня просто отвратительнейший день, Сосаму, я, блять, в сраном ахуе с этих людей», — он, Чуя, идет по пустынной улице с работы, ему навстречу попадаются редкие люди, с некоторым осуждением слушающие его грязную речь, но Накахаре все равно. Он кипит от злости и презрения так сильно, что еще немного — и его разорвет на сотни мелких кусочков, не иначе. «Этот вонючий дед мало того что пришел не в свое время — понимаешь, мы даже ему приглашение личное послали, чтобы он приперся тогда, когда, блять, всем удобно — так нет, он появился вообще в другой день, час просидел в приемной без какого-либо движения или вопроса, а когда я из вежливости спросил, чем могу помочь…», — Чуе не хватает воздуха, и он давится, закашливается, чувствуя, как увлажняются глаза и как сбивается дыхание. Он жутко ненавидел говорить во время пешей ходьбы, это просто невыносимо — кислорода сразу становится слишком мало, речь затихает и уплывает куда-то, звуки путаются, забираются в саднящее горло, и это просто отстой. Он отправляет голосовое, едва не попадает под проезжающую мимо машину и так и не рассказывает до конца, что же там было с этим дедом. Он пишет Дазаю много, постоянно, рассказывает о каких-то мелочах своей жизни, как делал это в школе, и ему легче. Не так одиноко и тошно из-за оставленной где-то там жизни. Но теперь Чуя против воли постоянно сталкивается с тем, что темное мерзкое прошлое дает знать о себе в самых разных случайных мелочах, и это… Гнетет. «Да, я досмотрел эту дораму… Прикольно. Но я не буду заценивать этот шедевр кринжа второй раз в жизни», — Накахара вырубает ноутбук и смотрит в темноту. Он совершенно один в закупоренной по самое не хочу комнатушке, в которой тепло, сухо, а единственный источник света — фонарь за окном. Забыл закрыть шторы. Чуя сидит молча почти минуту, прежде чем хрипло вполголоса говорит: «Иногда я действительно скучаю по тем временам, когда после работы на стройке смотрел что-нибудь столь же ужасное и слащавое и слушал жалобы Тачи по этому поводу…». Чуя с некоторым удивлением понимает, что в его горле сжимается комок, который обычно является преддверием рыданий, поэтому он в панике заканчивает говорить и почти отшвыривает телефон от себя. Нет. Не надо. Не вспоминай. Это все в прошлом. Забудь, здесь тебе лучше. (Нет, тебе здесь никак. И вообще, Тачихаре бы эта дорама, несмотря на все его плевки, понравилась). Чуя в красках расписывает то, какой классный торгушник посетил где-то на другом конце Киото, большой, новый, и пальцы, стучащие по экрану, останавливаются, когда Накахара видит, что именно он написал. Всего лишь простое: «Блин, как жаль, что у меня больше нет гитары, а на новую денег никак не накоплю», но эти слова бьют куда-то под дых, и приходится стереть едва ли не все то, что написал, потому что от тоски и стыда перед глазами все плывет, а желудок бунтует, посылая новую порцию тошноты. Накахара помнит, как было мерзко и страшно ему в тот момент, когда он, ничего не сказав Гин, забрал их общую, одну на двоих гитару, которую чудом сохранил еще со старшей школы, и заложил в ломбард, кажется, наврав тогда еще с три короба о ее ценности и получив какие-то гроши, которые помогли им с Тачихарой продержаться необходимые пару дней до зарплаты. Наверное, Акутагава-тян все еще винит в случившемся Мичидзу, который и взял на себя ответственность сообщить об этой ситуации подруге, но знающему правду Чуе от этого факта не легче. Идея-то была его. Образ счастливой, почти светящейся от радости Гин, у которой получилось сыграть без единой ошибки несколько сложных аккордов подряд, одновременно дарит и тепло, и невыносимую боль, и это какой-то отдельный вид мазохизма, Чуя уверен. Но больше всего боли приносят напоминания о матери. Его начинает жутко мутить в тот нелепый момент, когда он стоит в магазине, покупает пирожные, потому что его уже просто трясет от нехватки вредной сладкой пищи в жизни, и после первого укуса Чуя понимает, что там, внутри воздушного вкусного теста — заварной крем. Там ебучий заварной крем, от которого ему всегда было ужасно противно, и ладно бы это было противно — сейчас это невыносимо, невероятно вкусно. Чуя медленно жует, понимая, что ему будет потом очень плохо после этих сладостей, потому что он или не съест ничего, или запихнет в себя всю пачку сразу — что и происходит в последствии — и все еще осознает при этом просто отвратительную вещь. Это действительно вкусно. Ему первый раз в жизни нравится то, какой любимый мамин крем на вкус, и Накахара не выдерживает. Он вспоминает мать, вспоминает ее шуточки, вспоминает их разговоры, ссоры, одну жизнь на двоих, без отца, ее улыбку, смех, ее слезы и ее панику в глазах, когда она тянет к нему руку, а он уходит, уходит почти насовсем, оставляя ее одну. Он признается впервые за несколько лет самому себе в том, что слишком многого хотел, что мать действительно старалась, как лучше, что можно было не вопить и требовать понимания, а показать ей, что он заслуживает доверия с ее стороны, и что ему просто стыдно показаться ей на глаза. Он боится, боится увидеть в ее взгляде презрение, разочарование, обиду, боится, что она сама откажется от него второй раз, как это было в больнице, и поэтому прятаться в своем вонючем темном углу в Муко — лучше, спокойнее, проще. Он жрет эти пирожные с таким жадным остервенением, что давится несколько раз, пачкает и руки, и лицо, и толстовку кремом, и все это время он плачет. Рыдает, сидя в общественном парке недалеко от работы, и сочувствующие удивленные взгляды прохожих только ухудшают ситуацию. Ему плохо. Ему плохо так же сильно, как тогда, когда он заливал внутрь еле дышащего организма алкоголь и таблетки, когда приходил в себя и слышал разговоры об убитом здоровье, о счастливой случайности и спасении, о долгой реабилитации. Дома его ожидаемо рвет, он снова плачет, пока старается убрать этот ужасный крем с себя и одежды в душе, а потом Чуя просто два дня лежит дома в праздники, упиваясь своей болью. И физической, и душевной. (Нет, это не проще, просто Накахара сраный трус). Когда внезапно приходит уведомление о том, что на его Google-аккаунт попытались зайти — и зашли, кстати — Чуя удивленно читает локацию. Йокогама. Вспоминает так некстати Акутагаву, для которого такие махинации действительно раз плюнуть, и забывает поменять пароль, слишком поглощенный своим тупым, как старый нож, сожалением, потому что перед Рюноскэ тоже стыдно. Они были почти друзьями, и программист оказался единственным человеком, которого он пустил к себе в палату после того, как пришел в себя, чтобы самым мерзким образом расспросить про распорядок дня, про процедуры, про еще какие-то больничные штучки, а потом взять и сбежать, не сказав ни слова. Он так некстати вспоминает, как отдраил с почти мазохистским удовольствием квартиру Тачихары, что превратилась в ужасный свинарник за его отсутствие, забрал только свои вещи и потом еще полтора часа жевал сопли на вокзале, потому что ему было противно и мерзко от самого себя. Вспоминает, усмехается и еле удерживает себя от того, чтобы зайти на старую страницу, от которой все еще помнит все данные, и попытаться отыскать в переписке с Дазаем их смешные нелепые фотки со школы и ВУЗа. Чуя знает, что он слаб. Прекрасно понимает, что в его башке больше тараканов, чем трещин на потолке его комнаты, но справиться с ними не хватает сил и решимости. И тихо-мирно радуется тому, что у него, несмотря на весь абсурд ситуации, есть желание жить. Есть какие-то туманные, неясные поводы вставать рано утром, готовить себе суп, от которого уже тошнит, идти долго и сложно на работу, в спортзал, в книжный, чтобы украдкой читать мангу или фэнтези, пока нет посетителей. Есть силы шутить и улыбаться, когда Ямамото огребает от начальства. Есть твердое желание смотреть бесполезные, убогие романтические дорамы и с каким-то смущением ставить себе на аватарку одного актера за другим. Есть цель когда-нибудь снова попытаться купить билеты до Йокогамы, но не сбежать и не остаться дома в гнетущей тишине, а приехать туда, встретиться лицом к лицу с близкими друзьями, с прошлым, с новым изменившимся городом… Возможно, попытка суицида сработала как перезагрузка: воспаленное уставшее сознание восприняло момент отключки как смерть, а приход в себя — как какую-то новую жизнь. Странно, стремно звучит, но это правда было так: там, в больнице, Чуя смог выдохнуть и осознать, что большая часть его проблем была решаемой или не такой серьезной, как казалось, что ему требуется одиночество и отсутствие в жизни людей, и что он может себе все это устроить, просто уехав отсюда — у него все еще были отложенные деньги, и их хватало на такую цель. Несмотря на боли в желудке, кошмары по ночам и постоянное напряжение, не дававшее жить спокойно, Накахара чувствовал, что дышалось ему легче и спокойнее. Да, эта жизнь тоже была не ахти, но всяко лучше, чем бессонные ночи после нескольких часов стройки и одного старого яйца из пустого холодильника на фоне зарождающейся депрессии. «Знаешь… Вот в самом начале, когда я только приехал в Муко и попытался здесь осесть, иногда я думал о том, что проще было бы попытаться, ну… Еще раз. Не знаю, как. Но… Я слишком боялся. Да и сейчас боюсь, на самом деле. Я прекрасно помню боль и опустошение, которые накрывают тебя, когда ты выживаешь, растерянность, с которой ты лежишь в палате и думаешь о том, что будешь говорить друзьям и родным, и может, я не самый яркий пример того, почему жизнь после попытки суицида иногда сложнее, чем до нее, потому что мне вроде как… Не полегчало, а стало спокойнее, не знаю, как это сказать, но… Я не могу. Да и не хочу. И сейчас этот поступок вспоминается как что-то глупое, неразумное… Не знаю, в общем. Ах да, хотел записаться к одному из психологов, на которых долгое время смотрел, как отвратительно звучит-то, и деньги уже тоже отложены, поэтому, думаю, начну со следующего месяца. Или с конца этого, посмотрим. Мне кстати до сих пор интересно, а были ли в твоей жизни такие попытки и врачи, и помогли ли они тебе? Прям любопытно. Ох, мой автобус пришел, пора бежать». Там, в Йокогаме, он задыхался от города, от обязательств, от себя самого, от своих мыслей и действий, ошибок и падений, от общения с людьми, которое не приносило ничего, кроме новых проблем. Там у него был брошенный университет, который он все еще помнил и ценил как классное, но короткое время радостей, невзгод и чрезвычайной самостоятельности где-то с поддержкой любимой матери за спиной; там он оставил несколько безликих однотипных школ, ни одна из которых не принесла ни грамма теплых воспоминаний, кроме разве того времени, когда он мог проводить редкие часы прогулок вместе с парой псевдодрузей, или — что даже лучше отложилось в памяти — сраться, ругаться и мириться в одночасье с невыносимым кобелем по фамилии Дазай; там у него осталась Озаки, которая вернула себе девичью фамилию после ссоры с мужем, которая почти всегда была на его стороне и которой он, неблагодарная свинота, задолжал по гроб, потому что сейчас его прошлое поведение казалось самым настоящим издевательством, бредом, и сейчас вызывало лишь отвращение; там у него был Тачихара, носившийся со своим драгоценным мудаком Тадаши и с автосервисом, из-за которого вся их общая квартира провоняла машинным маслом и химикатами, а рабочая форма Мичидзу не отстирывалась никоим образом; там у него была Гин, которая смеялась и снимала с себя маску только на сцене, которая ловко перебирала струны гитары и мечтала вернуться в музыкальное училище, несмотря на все преграды; там был Акутагава, который скептически слушал все его разглагольствования, платил за кофе для них обоих и корпел в своей больнице сутками напролет, выбираясь лишь на редкие уикенды куда-то в небольшие ресторанчики, где почти нет людей… Там была жизнь. Там был он сам, и здесь, в старой столице Японии, на приличном расстоянии от моря, в тесной душной комнате на втором этаже в тихом спальном районе, в бесконечном дне сурка — здесь ему было никак. Он хотел назад и боялся вернуться, зная, что его там ждет. Накахара понимал тогда и понимает сейчас, что его ночь в гостинице могла стать днем его смерти — и внутри все сжималось от липкого ужаса. Что с последствиями отравления ему жить теперь всю оставшуюся жизнь — и это бесило до зубного скрежета. Что этот поступок — глупый, порывистый, никому не нужный, почти ничем ему не помогший и только добавивший проблем — оказался не выходом, а скорее ловушкой, потому что он хоть и был своеобразным освобождением, будто бы способом выдохнуть и начать с начала, но из огня да в полымя — жизнь в Муко в положительном смысле отличалась только более стабильной работой. А так — все те же нервы, все тот же стресс, все то же отсутствие большинства радостей жизни и глухое, противное одиночество, на которое он обрек себя сам. Но возможно, когда-нибудь, когда он… Когда он найдет в себе достаточно сил и мужества для того, чтобы приехать в Йокогаму и заглянуть в их старую многоэтажку, где жила с Жожей мама, зайти на пару слов в автосервис к Тачихаре, если он все еще работает там, заглянуть в больницу, проведать Акутагаву и пошутить над его ужасным видом… Это… Было бы хорошо… Следующим утром Чуя просыпается прямо по будильнику и понимает, что переусердствовал в зале, поэтому вырубился сразу по приходу домой, и даже не поел, не сходил в душ и не собрался на работу сегодня. Тело ноет и требует еще пару дней отдыха, и молодой человек с кряхтением сползает с кровати, чтобы упасть на пол из-за подкосившихся ног. Тьфу ты, блять. На улице отвратительная погода. Нет, конечно, можно связать ее с таким отвратным настроением самого Накахары, прямо как во всех фильмах и аниме — дождь, тоска, холод… Но это всего лишь октябрь, а Чуя с его ноющими ногами всего лишь забывает дома свою еду, потому что зазевался и собирался в итоге впопыхах. Ему хочется выть. Приходится пропустить обед и очень быстро запихать в себя один несчастный зерновой батончик перед подработкой в книжном, чтобы не упасть там в голодный обморок, с осторожностью закинуться таблетками, потому что пренебрежение режимом питания дорого ему обходится, и помчаться в торговый центр, чтобы перед самым входом наступить в глубокую лужу в не пойми откуда взявшейся яме. Чуя чертыхается, но не делает из случившегося драмы, а просто разувается и десять минут сидит, пытаясь хоть немного просушить кроссовки и носки, что у него не слишком получается. Он еще и так некстати работает с какой-то неприятной, мутноватой девушкой, которая раздражает всех вокруг своими вопросами, рыбьими глазами и рыхлой фигурой, обтянутой в поношенные футболки блевотного цвета. Нет, против людей и их проблем со здоровьем Чуя не имеет никаких претензий, но этот субъект хочется отпихнуть подальше от себя палкой. Или осиновым колом. Желудок неприятно крутит, ноги ужасно тянет из-за усталости и вчерашней тренировки. Уже вечер, поздно, на улице, кажется, все еще накрапывает этот мерзкий мелкий дождик — дай бог где-нибудь кто-нибудь оставил зонтик, чтобы можно было его забрать и вернуть завтра на станции — но вот уже близится окончание рабочего дня и долгая, долгожданная дорога домой… Крепись, Накахара, крепись, все будет нормально, осталось потерпеть немного. Поешь, выспешься, отдохнешь, чтобы завтра снова встать в шесть утра… Чуя медленно проходит стеллажи один за другим и вздыхает, когда видит отдел классической зарубежной литературы. Меньше всего ему в книжном нравились две категории людей: те, что приходят и начинают спрашивать совершенную дичь, о которой Накахара с его немалым опытом работы здесь слышит впервые, и те, что часами крутятся, мозолят глаз и каждую книгу разглядывают так, словно она — сам дар Божий. Если отношение к первой группе еще можно понять, то причина ненависти ко второй неясна даже для самого юноши. Клиент высокий, с интересным европейским стилем в одежде, и держит в руках он довольно известную книгу, которую Чуя читал сам и которую не оценил от слова совсем. Какой-то внутренний дьяволенок толкает Накахару на дурацкий поступок, поэтому он подходит и нарочно отвлекает человека от его занятия. Может, единственная радость его жизни — смотреть, как эти придурки тушуются и, мямля что-то под нос, уходят, словно застигнутые врасплох на месте? — Вам чем-нибудь помочь? — мужчина оборачивается и застывает так, будто его сейчас хватит удар. Чуя осторожно рассматривает посетителя, чувствуя, как внутри что-то тревожно, опасно скручивается. Его черты лица кажутся странно знакомыми, вот прям до боли известными ему, Накахаре, и это осознание напрягает. Растрепанные темные волосы, острая и угловатая линия челюсти с бледными губами на ней, в уголке которых все еще осталось пятнышко какого-то соуса — какая вопиющая невежливость. А еще глаза — карие, с таким интересным оттенком, что даже интересно задержать на них взгляд. Работник книжного шарится в памяти, пытаясь вспомнить, и тут клиент так некстати роняет книгу. Чуя охает, отрываясь от разглядывания чужого лица, подбирает томик и смотрит на клиента вновь, чувствуя, что внутри все взрывается и умирает от осознания, очевидного, тупого, как во всех его сериалах. — Вам… Нехорошо? Что-то случилось? — хрипло и низко, с надрывом. Потому что перед ним стоит Осаму, которого Чуя не видел восемь лет. Дико хочется смущенно захихикать, устроить непонятную никому истерику, засунуть эту книгу Дазаю — это точно Дазай, вот никто другой, сто процентов уверенности — в задницу через рот или что похуже. Но Накахара, натянув самое серьезное выражение лица, умудряется ничем не выдать своего состояния и объяснить студентке — это оказывается даже не школьница — где и как найти нужный ей роман, а потом и вовсе решает ее проводить до стеллажа, потому что успокоиться становится все сложнее. Чуя слышит какую-то навязчивую мелодию будильника и чисто инстинктивно поворачивается к источнику звука, чтобы увидеть, как Осаму достает из кармана телефон и тупо смотрит на него несколько секунд, и лишь после этой растерянной тишины отключает. Выражение чужого лица настолько нелепое и ошарашенное, что даже жаль, что его нельзя сфотографировать. Накахара видит бинты, случайно выглянувшие из-под манжет бежевого пальто в момент копания в телефоне, и его мозг отключается на пару мгновений, перегруженный наплывом эмоций и чувств. Точно Осаму. Потому что всего лишь один человек в его жизни носил на своем теле ровные белые эластичные бинты, надежно скрывающие длинные широкие шрамы от страшного пожара. Чуя закусывает губу и судорожно прикрывает рот рукой в жутком волнении, не зная, подойти и заговорить или уйти на другой конец магазина и забыть. В голове вдруг проносятся смазанные, давно уже забытые воспоминания об их школьной жизни, и в груди приятно теплеет. Дазай вытянулся еще больше, остался при этом все такой же тонкой анорексичной хвощой, являющей собой пародию на мумию, и Накахара, бессовестно подглядывающий за растерянным одноклассником из-за стеллажей, не выдерживает и хихикает.***
— Пф, а тебе не кажется, что ты низковат для семиклассника, Чуечка? — А тебе не кажется, что твой язык стал слишком длинным за последнее лето? Давай укоротим, как раз у меня ножницы с собой есть, очень кстати!***
— Ты мудак. — Нас выгнали из-за тебя вообще-то! — Ой, заткнись, сам не лучше. Будто я тебя просил вскакивать и орать на весь класс. — Ты хоть понимаешь, что истыкал всю мою задницу ручкой, и я теперь эту рубашку вообще не отстираю? Чуя делает замах, Дазай уворачивается. Все как всегда. — По мороженому? — А деньги есть? — Да-а-а… Дядя вчера прислал. Давай, пойдем, я угощаю, как раз успеем вернуться к химии.***
— Может снимешь куртку? На улице почти плюс тридцать. Тебя сейчас тепловой удар хватит… — Дазай сидит перед ним на корточках, и Чуя, который действительно чувствует себя отвратительно, мотает головой. Ну уж нет. Ему вчера… И так досталось. — Эй, не глупи! — Не хочу. — Чуя отворачивается. И пытается как-то отвадить внезапно навязчивого Дазая: — А сам-то? В бинтах не жарко? — Тц, не хочешь — не надо. — Осаму уходит, чтобы через минуту вернуться с тетрадкой и начать обмахивать Чую, которому через несколько минут бежать километр на оценку. Они молчат. Накахара чувствует, как от стыда и радости у него буквально перехватывает дыхание.***
— А что под бинтами? — Шрамы. — Покажешь? — Дазай совсем немного бледнеет. И отрицательно качает своими вечно торчащими неубранными патлами — расчесать бы. — Потом. Пока давай доделаем этот сраный доклад и сдадим историчке, и пусть она им подавится.***
— Ты встречаешься с Наоми? — эти слова даются неожиданно легко, хотя Накахаре уже целый год хочется стукнуть эту слащавую и неприятную на вид девчонку лопатой и закопать где-нибудь у умывальников. Нет-нет, он совсем не ревнует. — Это она думает, что мы встречаемся. — со смехом отрезает Дазай. Чуя медлит, прежде чем задать следующий вопрос: — А ты? Ты сам что думаешь? На, чипсы бери. — теперь оттягивает неизбежное уже Осаму. Он молчит, тянет время, чтобы пробормотать: — Я сам ничего не думаю, я вообще, кажется, на другого человека запал… Так, забудь, и давай сюда свои чипсы. Накахара едва не роняет несчастный пакетик, чувствуя, как от удивления у него внутри все вспыхивает и затухает. Толку от радости, если этот кто-то — не он?***
— Ты еле стоишь, куда тебе парк аттракционов? — Дазай подло хихикает, и Чуя готов умереть, потому что под слоем алкоголя, тяжелых сигарет и собственных непонятных чувств ему кажется, что он сейчас стоит рядом с самым красивым в мире человеком. — Эй-эй, полегче! — Д-дурак ты! — А ты пьяница. Эх, Чуя! Будешь так пить — ни одна девушка за тебя не выйдет! — Дазай со смехом утыкает руки в боки. Чуя хотел бы покраснеть, замахать кулаками, как делал это всегда, но его контроль за телом и словами — никакой, а потом сама собой словно вылезает шутка: — М… А что насчет парней? — Накахара с вальяжной пьяной улыбкой пытается опереться на крыльцо, но промахивается, и лишь благодаря быстрой реакции Дазая Чуя не улетает в любимые мамины кусты. Иначе ему бы был пиздец. — Ничего себе у тебя предпочте… Коротышка? Ты чего? — Ты… До дома довел! Мол-лодец! — Накахара бормочет это в чужую грудь, потому что он сам секундой ранее попытался нагло повиснуть на Осаму, пойманный во время падения, и у него это получилось. Оказывается, чужие ладони на талии ощущаются довольно сносно. — Спасибо большое! А теперь хочу тебя обнять… — Ч… А?! Накахара не слушает. Он крепко стискивает Дазая руками, притягивает еще ближе к себе, слушая ошарашенный низкий выдох, и чувствует, что происходящее сейчас — правильно. Ему очень удобно и приятно стоять вот так, лицом к чужой груди, слушать, как истошно бьется сердце Осаму, и позволять себе совсем немного помечтать о том, что его чувства… Ну… Они… Вдруг Дазай наклоняется и нерешительно поднимает чужой подбородок, после чего осторожно целует Чую в самый уголок губ. Мир схлопывается.***
— Что значит… Перевелся? — классрук устало мотает головой, отрываясь от компьютера, и снимает очки, потирая красные воспаленные глаза пальцами, перепачканными в чернилах. Он выглядит очень вымотанным, выгоревшим, и Чуя ощущает острый неприятный стыд из-за того, что побеспокоил человека по такому мелочному поводу. Проблема только в том, что повод совсем не мелочный. — Чуя-кун, я правда не знаю, где сейчас учится Осаму. Приходил его дядя, забрал у нас все документы и ничего больше не сказал. Извини, но я ничем не могу тебе помочь. Да и… — преподаватель вопрошающе приподнимает бровь. — Вы разве не общались, дружили там? Почему у него сам не спросишь? Если бы Чуя только мог спросить что-то у тишины в интернете и в телефонной трубке, отвечающей, что абонент выключен или находится вне зоны действия сети… Он приходит домой после того, как полчаса оббивал порог дазаевского дома. Валится на стул, строчит гневное сообщение, понимая уже, что на него, вероятно, уже не ответят. Сидит, просто уставившись в потолок. Он не знает. Он не понимает ничего в этой сложившейся ситуации. Чуя не может объяснить даже себе такую резкую реакцию, не может догадаться, куда ему теперь идти со всем этим, к кому обращаться, куда звонить, кому писать, и ему тошно. Неприятно. Больно. Одиноко. Когда он встает, чтобы выпить воды, то замечает в самом дальнем углу рабочего стола коробочку с подарком. Сам же и делал ее, хотя до девятнадцатого июня еще целая вечность… Такая наивность… Накахара вдруг понимает, что плачет, и его громкий отчаянный всхлип оглашает квартиру. Он трет глаза, делает себе больно, когда задевает болячку над бровью — их последняя драка с Дазаем — пытается встать со стула, падает, и уже не поднимается. Так и лежит на полу, свернувшись клубком, и рыдает, как последняя законченная сука, и ничего не может поделать с обидой и злостью. С ощущением того, что его предали, и очень сильно.***
Чуя стоит и рассматривает эти бинты так, словно они ему лично жизнь испортили. Он собирается с мыслями, ждет, думая о том, сделает Дазай шаг на встречу или нет, и собирается вернуться сам, но тут рыбья голова жалобно зовет его, взывая о помощи, и Накахара чертыхается себе под нос, стремительно уходя к стойке, а потом и к двери подсобного помещения. Он честно пытается закончить с делами как можно скорее, но все равно оставляет зал почти на семь долгих минут, возясь с тяжелыми коробками, которые нужно переставить, а когда возвращается — Дазая в магазине уже нет. Чуя хмурится и закусывает губу. Он нервничает, думая о том, что мог ошибиться — хотя нет, не мог, бинты же! — или что Осаму его не узнал, что тоже маловероятно, потому что на каждом консультанте чувак ловить сердечный приступ и лицевую судорогу не должен. А если он совсем ушел? Или вернется? Или за стеллажами стоит? Накахара ненавязчиво обходит весь магазин, но никого не замечает, и начинает раздраженно слоняться туда-сюда, понимая, что из-за нервов у него опять ухудшается состояние — желудок сдавливает, и сразу же хочется согнуться, обхватить себя руками и спрятаться в каком-нибудь темном углу, дожидаясь, пока противная боль отступит. Еще и обед пропустил из-за собственной забывчивости, ну это же просто комбо-набор для хуевого самочувствия на вечер… Менеджер, вышедшая из своего кабинета на пару минут, замечает пугающе тревожный настрой работника, бледность его кожи и бегающие по сторонам глаза, а потому с чистой душой выпинывает «несчастного студентика» домой. Чуя прекрасно знает, что она недолюбливает его из-за полного равнодушия и отсутствия какой-то романтической инициативы в ее сторону, но сейчас это колышет меньше всего. Он за минуту стаскивает бейджик, запихивает все свои скромные пожитки из шкафчика назад в рюкзак и пулей вылетает из магазина, игнорируя завистливый и туповатый взгляд рыбьей башки. Внутри удушливой волной разрастается снова страх того, что Дазай ушел. Он ведь не мог уйти? Может, ему тоже захотелось переговорить хотя бы пару минут с бывшим одноклассником и другом, ну? Это же нормальное закономерное желание! Только где его искать? Куда смотреть? Торговый центр большой, магазинов много, время поджимает, и да и вообще нужно было сразу подойти и заговорить, а он все тупил… Чуе холодно и тревожно, но он мужественно терпит накатывающую волнами панику и усиливающуюся боль в желудке, пока оглядывается у центрального входа по сторонам в поисках довольно высокой фигуры в бежевом пальто. Нет… Неужели правда ушел? Привиделось? Да ну нет, нет, это же такой тупой итог встречи, да не может быть… — Хэй, красавчик, есть минутка? — слышится резкое за спиной. — Блять! — Чуя вскрикивает и буквально подпрыгивает от испуга, пока Дазай, осторожно тронувший его за плечо секундой ранее, с коварной улыбкой отодвигается назад. Накахара пристально на него смотрит, не зная, что и думать, а потом подвисает, засмотревшись на парня перед собой. Ох… Да, он изменился. Довольно сильно. Выглядит очень хорошо (да ты сейчас на месте обкончаешься от восторга, признайся, Чуя), ухоженно и свежо на фоне заебавшегося Накахары, который с ужасом понимает, что от него, вообще-то, ждут хоть какого-то ответа. — А-а… Э? Е-есть. Д-да, есть. — О? Ну и замечательно. — Осаму засовывает руки в карманы и криво улыбается. — Ты уже все, освободился? Не против пройтись, поболтать? — Почему бы и нет? Они молчат несколько секунд, а потом неловко смеются, разворачиваются и идут к выходу. Чуя чувствует себя странно запутавшимся и пугающе, ненормально счастливым от этой встречи. Он не успевает разобраться в своих чувствах и продумать дальнейший план действий, потому что они слишком быстро оказываются на улице, где уже темно, все так же сыро и моросит противный дождь, и отчего-то все здравые мысли в его голове медленно умирают смертью храбрых. — Вообще… — Накахара прокашливается, не отходя сильно далеко от навеса — зонта у него нет. — Не ожидал увидеть тебя в Киото. Да и… Вообще… Не ожидал увидеть… — уже бормочет он и дергано вздыхает. Над ним хлопает зонт, и Чуя вздрагивает от удивления. Он резко поднимает голову, с какой-то паникой замечая, что Дазай выше его почти на голову, и собственный рост кажется не то проклятием, не то нелепым поводом умилиться. Накахара стоит какое-то время без движения и с непонятной жадностью, с растерянным удивлением разглядывает чужое лицо в неоновом свете вывесок. Все те же темные лукавые глаза, непослушные пряди, которые не поддаются укладке, странно изогнутые в улыбке губы и острый подбородок, под которым заманчиво белеют бинты. Блин, ладно, этот хрен с горы действительно хорош собой. — А ты изменился. — тихо, как-то неуверенно. Дазай прыскает и отворачивается. — Да ты сам капитан Очевидность, Чуя-кун. — от старого школьного обращения внутри все ухает, и Накахара уместно хмыкает уже сам. Со слабой улыбкой. — Еще бы я не изменился, мы не виделись… — Осаму замолкает, считая. — Где-то восемь лет? — Накахара закусывает губу. Мысли путаются. — Ты… — тяжелый вздох, который прерывается злобным хихиканьем. — М? Ты чего ржешь? — Прости, просто… — и Осаму не выдерживает. Он сгибается пополам, ударяя ойкнувшего Чую по голове зонтом, и взрывается от этой неосторожности громким, безудержным смехом, заражая всех вокруг своей тупой мальчишеской радостью. У Чуи тянет кожу головы от каждого движения чужой руки, но несмотря на спицу, случайно запутавшуюся в рыжих волнистых волосах, Накахара не высказывает ожидаемого недовольства. Он вздрагивает, тщетно пытаясь оставаться серьезным, а потом Дазай в своем запале хрюкает, и разносит их обоих. Они хохочут несколько минут, прежде чем Чуя, забывшись, не делает шаг назад и не наступает — кто бы мог подумать — в лужу, которая убила его кроссовки и желание жить несколько часов назад. — С-с-с-сука… — тут же протяжно шипит Накахара под удивленным взглядом карих глаз. — Ты чего? — Осаму хмыкает. — Да я… Блять, в ту же ссанину, что и утром, наступил, ну вот как так, я не понимаю? — Тебе можно вручать звание «мисс Аккуратность»* — ехидно улыбается Дазай и тянет зонт на себя, и черт возьми, Чуя готов плакать от того, как резко ему выдергивают волосы. — Ай! Подожди, подожди! У меня… Ай, блять… Спица в волосах запуталась! Куда ты тянешь, стой! — Дазай испуганно возвращает зонт на место над чужой головой и, нахмурившись, наблюдает за тем, как Чуя слепо пытается распутать пряди. — Подержи. — Осаму протягивает аксессуар несчастному. — М? Зачем? — Ты ж не видишь нихрена, давай помогу. — Накахара с недовольным вздохом забирает ручку зонта и затихает, сбитый с толку ощущением того, что кто-то осторожно копается в его невозможных волосах. На улице все так же холодно и мерзко, но Чуя чувствует это весьма отдаленно. Ему… Так неловко сейчас, это ужас. Неловко и смешно, но останаливать чужие руки парень явно не собирается. — Ты надолго здесь? — вполголоса спрашивает он, не желая стоять в тишине и бездумно пялиться в чужую грудь. Будьте прокляты высокие люди, вот честно. — Еще два или три дня, точно не знаю. — Осаму тихо что-то бормочет и наконец отстраняется. — Все, твои лохмы спасены. И… — Заткнись, твои волосы как будто лучше. — Конечно лучше! Не они же запутались в спицах зонта, м? — Дазай нервничал так, как не нервничал на защите диплома в Англии перед огромной аудиторией профессоров, или при чтении тех сообщений на старом аккаунте… А потому он говорил быстро, нелепо рисуясь и неудачно шутя, что раздражало и напрягало даже самого Дазая. Накахара же тактично промолчал и посмотрел на него таким многообещающим взглядом, что по позвоночнику побежала холодная волна. Чуя поднял руку и хлопнул его куполом по тупой голове, отчего Осаму заверещал и… Под гнусное хихиканье Накахары-куна он минуту пытался выпутать свои волосы из спиц, потому что этот негодяй еще и повозякал туда-сюда зонтом, желая отомстить прямо-таки от души. Эта странная внезапная встреча выбивает из колеи обоих. Никакого разочарования или чувства, будто уже… Поздно. Как будто они не знают, как себя вести, что говорить, почему стоит так или иначе поступать. Нет ощущения, что этот человек уже давно чужой, нет того самого неловкого чувства, появляющегося в редких неприятных ситуациях, когда когда-то давно вы были двадцать четыре на семь в сети и друг у друга на виду, когда могли часами болтать по телефону и знали другого как облупленного, а сейчас ради поддержания тухлого диалога спрашиваете: «Какой твой любимый цвет?». Чуя, конечно же — да, грешил, но с каким мазохистским удовольствием — представлял несколько (десятков) раз их встречу, если бы она была, но его фантазии слишком отличаются от того, что он имеет сейчас. Он… Счастлив. Просто внаглую радуется тому, что эта дылда, которая свалила в закат столько лет назад, стоит рядом и нелепо рисуется, веселя своим неловким поведением. Даже старая закостенелая обида чуть отступает, не давая о себе знать. — Не хочешь выпить кофе? — Дазай все еще держит зонтик над чужой головой, смело игнорируя то, что усиливающийся дождик мочит его спину. Чуя недовольно вздыхает, понимая, что ему снова придется остаться без вкусняшек, потому что на такой больной желудок, как сегодня, ничего есть и пить запрещенного точно нельзя. — Мне нельзя кофе. — Что-то покрепче? — Тоже не рекомендуется. — А… — Зато мне можно проедать чужие деньги в любимом ресторанчике. — Осаму захлопывает рот, а Чуя смеется в который раз за вечер, чувствуя себя живым как никогда. Он старается не думать о том, что они встретились в Киото, а не в Йокогаме, что непонятно, это просто разговор о прошлом на один вечер или шанс на полноценное возрождение общения, и просто берет от момента все то, что он может ему дать. И надеется, что эта встреча не была случайной. Сердце бьется быстро, глухо, и от такой реакции на человека рядом неловко. Как подросток, ей-богу… — А ты хитрец, нашел тут себе папика, и… Ай! Чуя бьет кулаком спутника в бок и ничуть не стыдится этого. Они шли, перекидываясь шутками, издевками и вопросами ни о чем, не затрагивая в плавном смешливом разговоре никаких серьезных тем. И это ощущалось странно, нелепо, почти по-детски, но… Это было так хорошо. Чуя чувствовал, как медленно расслабляется и улыбается шире, искреннее, как уходят куда-то на задний план усталость и боль, и не мог не порадоваться такому стечению событий. Наверное, это оказалось самой классной и приятной встречей за эти два года в незнакомом городе. Накахара еле успел притормозить зазевавшегося Осаму, который едва не вышел на дорогу прямо перед машиной. — Аккуратнее, ты, скумбрия тупая! — Дазай неловко засмеялся и поблагодарил парня. Чуя, наконец-то заметив, что весь зонт ушел к нему одному, недовольно нахмурился и встал поближе. — И что дальше? — Ну и этот дедулька даже по-английски меня не понимал. Он орал на чистом немецком на всю улицу, представляешь эту картину? Да там люди уже начинали в полицию звонить, думая, что Третий Рейх вернулся, и… Блять! — зазвонил телефон у Дазая, и Чуя с удивлением признал песню одной из классных японских групп. На душе потеплело. — Я не знаю, я всякий раз, как пытаюсь рассказать эту историю кому-нибудь, вечно сталкиваюсь с кучей препятствий… Блин, а почему звонок слышно? Я же беззвучку ставил. Ладно… Сейчас, подожди, я отвечу. Накахара осторожно схватил спутника за локоть и потащил по пешеходному переходу — уже как секунд семь горел зеленый свет. Дазай благодарно хмыкнул и переключился на диалог. Чуя медленно достал уже почти разряженный телефон и посмотрел на карты. Оставалось совсем чуть-чуть, и классный вегетарианский ресторанчик, в котором он иногда тусовался по праздникам, мог бы принять их с распростертыми объятиями, но… — В каком смысле в больнице?! Дазай говорит это громко и с таким отчаянием, и Накахара вздрагивает, вцепляясь в свой рюкзак как в самое ценное, не понимая, что могло вызвать такую реакцию. Женщина рядом испуганно ускоряет шаг. Долгий момент тишины, в течение которого лицо Дазая становится бледнее на несколько тонов. — Кто ее нашел? Соседка? И эта дура даже не позвонила в скорую? Что она там дать ей пыталась? О, боги, да ну что за е… — Что случилось? — возможно, голос Чуи звучит слишком встревоженно? Он не знает, почему так переживает, но… Но лицо Дазая, и без того не самого здорового оттенка на вид, вообще теряет все свои краски, а в глазах плещется просто чистейшая, почти нездоровая ненависть вперемешку со страхом. — Озаки опять в больнице. — Осаму запускает пятерню в волосы и продолжает ругаться: — И что требуется в итоге? Согласие? — неожиданно Дазай шипит: — Нет. Только не говори, что в больницу придет он… Да ладно, неужели, я же не тупой, знаю! Он только что сказал Озаки? О з а к и? — Дазай, о ком ты говоришь… — Чуя начинает и обрывает себя сам. Дазай виновато смотрит на него и одними губами шепчет «Подожди немного», пытаясь узнать, что от него требуется. Сосредоточенное болезненное молчание тянется отвратительно долго. Наконец, Осаму озлобленно пинает бордюр носком ботинка и выплевывает: — Я понял. Пожалуйста, напиши мне, если вдруг что-то изменится. Да. Да, я вернусь сегодня же, как только смогу достать билеты! — Дазай закатывает глаза, громко сопя носом. Чуя с удивлением понимает, что тот… Пытается не заплакать. — Хорошо. Акутагава, я тебе потом перезвоню, пожалуйста, мне еще… — Откуда ты знаешь Акутагаву? — Накахара выпаливает это, не задумываясь. И лишь спустя пару мгновений ошарашенной тишины Чуя вспоминает, от кого узнал про Осаму, живущего и учащегося заграницей, незадолго до того несчастного случая. В голову закрадывается пугающая мысль о том, что Дазай наверняка знает об этой ситуации, и лицо кривится от отвращения к себе само собой. Осаму же сбрасывает звонок и как-то торопливо, неловко сует руки в карманы. — Мы работаем в больнице моего дяди. Просто разные отделы. — Осаму опускает взгляд и складывает зонтик, потому что дождь уже кончился. — Конечно же я его знаю, половина всех моих забот с техникой ложится на его плечи. — его голос звучит холодно и отстраненно, и Чуя хмурится. Дазай сам на себя непохож. Но это имя… — А… Ты сейчас упомянул Озаки… — Накахара осторожно поднимает взгляд. — Кто это? — Оза… Кхм… — пауза. — Да, это… Твоя мать. Она в больнице сейчас. Снова. У нее рецидив. — Дазай опускает взгляд. — Я… Знаю ее. Это долгая история. Чуе кажется, что его только что ударили чем-то тупым и тяжелым по затылку. Он нелепо застывает и, кажется, начинает крениться куда-то вперед, но это не точно. Ноги… Подкашиваются. Желудок взрывается ноющей болью — ему же нельзя сильно нервничать. Она… В больнице. Рецидив. Перед глазами мигом встает больничный коридор, бессонные ночи, десятки претензий и пара угроз об увольнении, которые сложно читать из-за дико болящих глаз и невнятной, зеленоватой темноты, потому что на часах уже одиннадцать вечера, и больница спит — верхний свет приглушен; Тачихара, который что-то гневно орет ему в трубку, тратя драгоценные последние проценты на его, Чуином, телефоне — зарядка осталась дома; медсестра, что недовольно косится на него, бездумно ходящего туда-сюда; последние деньги наличкой, которые он отдает за дорогущие, наверняка очень вкусные эклеры из кофейни напротив и почти рыдает от того, как хочет жрать сам — уже не есть, а жрать — и не может, потому что это для нее; и как вымаливает в цветочном красивый небольшой букетик с крохотной уступкой в цене, чтобы точно ее порадовать. Все для нее! И только для нее! Он и так был слишком виноват и… Он помнил, как Озаки лежала на этой бледной узкой больничной койке словно медленно умирающий цветок. Все еще красивый, но уже сорванный, и смерть дышит куда-то в затылок, и этот всплеск алых красок в ее волосах недолговечен, и черт — как же Чуя ее любил. Он очень-очень скучал. Он был готов броситься к ней на шею и разрыдаться. — Не ожидала увидеть тебя здесь, Чуя. Холодно и с такой претензией. Так… Отчужденно звучал ее голос. Накахара в настоящем чувствует, как у него опасно перехватывает дыхание. Как мир начинает мелко-мелко дрожать. И это не землетрясение. Дазай, кажется, что-то кричит ему, но Чуя не слышит, потому что подкашиваются ноги. — А чего пришел? Он смотрит в никуда, в темноту и чувствует, как глаза начинает жечь. Боги. Не плакать. Нет. Только не при Дазае. Только не здесь, пожалуйста, он столько времени пытался прийти в себя, забыть, простить и понять, и… Поздно — слезы уже катятся по щекам щекотными противными дорожками, которые, судя по ощущениям, кто-то заботливо стирает с его лица чем-то мягким и сухим, и Накахара, едва осознающий реальность, безмерно благодарен человеку. — Неужто извиниться? Мам, неужели тебе настолько все равно на меня? Неужели все, что я заслужил — эту пренебрежительную отвратительную фразу, которая едва не убила меня два года спустя? И все? Это все, чего я заслуживаю за то, что столько лет был твоим единственным сыном?! — Чуя? Негромкий, но четкий голос Дазая вырывает Накахару из его мыслей. Дыхание возвращается, размытые серо-черные цвета перестают мельтешить перед глазами, и сознание словно выныривает из пучины отчаяния. Чуя открывает глаза, видит всю ту же мокрую яркую улицу, утонувшую в неоновых цветах, все те же дрожащие свои руки и колени и с невероятным чувством стыда и вины понимает, что выронил свой портфель, что его лицо в слезах, и что Дазай крепко держит его за ладонь, встревоженно вглядываясь своими темными уставшими глазами в его потерянные и тревожные. — Лучше? — Чуя рвано кивает. Осаму вздыхает. — Попей, тебе это нужно. Дазай роется где-то в своей сумке, достает воду. Помогает ему сделать пару глотков, а потом с недовольным ворчанием стирает мятым носовым платком влагу с его лица, осторожно промокнув заодно и рот, и эта забота такая… Странная. Не то чтобы Чуя первый раз оказывался на грани панической атаки. Скорее, это первый раз, когда кто-то уделил ему должное внимание. — Чуя, ты хо… — Д-дай… Таблетки. Не могу взять сам. — Накахара прикрывает глаза. — Маленький кармашек спереди. — Угу. Он выпивает обезболивающее, чтобы избавиться от этой мерзкой язвы, грызущей его изнутри, заткнуть ее хотя бы на несколько часов. Выдыхает, слышит, как Осаму пытается что-то сказать, а потому бесцеремонно перебивает его вопросом: — Откуда ты знаешь мою мать? — Дазай тут же осекается и поджимает губы. Молчит какое-то время, а потом с тяжелым вздохом выдает: — Тебе правду или на отмахнись? — А сам как думаешь? — Чуе холодно. Он жалеет, что не взял с собой еще и куртку сегодня. Еще больше он жалеет, что вообще вышел из дома, потому что воспоминания о прошлой жизни начинают возвращаться стремительным удушающим вихрем, который давит на него, делает больно, противно. А ведь только он порадовался тому, что они не настигли его во время встречи с Дазаем… Осаму дергает плечом. А потом, словно что-то заметив, стаскивает пальто и робко накидывает на чужие плечи. Чуя краснеет. — Не стоило… — Все в порядке. Просто… Ты весь дрожишь. Может, дойдем до ресторана, отогреешься? — Сначала объясни мне, что происходит, дылда! — недовольно фырчит Накахара и укутывается в пальто плотнее. Ох, а ведь так правда гораздо лучше. Правда, жопу скамейка холодит жесть, но ясное дело, что больше им сесть здесь негде. До ресторанчика он сейчас просто не дойдет, но признаваться в этом не хочется. — Ладно, я постараюсь быстро. — Осаму молчит какое-то время. А потом выдает неожиданное: — Я и Гин знаю. И Тачихару. — каждое слово бьет точно куда-то под дых. Чуя недовольно сопит, ощущая себя так, словно его оставили в дураках. Гин, Тачи… Как они там? И какого хрена они знакомы с Осаму… — Мы с твоей матерью общаемся чуть меньше полугода. Наверное, я уже не помню точно… — Ничего себе вы спелись. — Чуя несильно пихает Дазая кулаком в плечо, понимая, что ему завидно. Очень. — Но это — не ответ на мой вопрос! Я в жизни не поверю, что вот так вот внезапно вы встретились посреди огромного многомиллионного города и решили дружить. — под конец он уже просто бурчит, смущенный и сильно расстроенный. Собственный голос становится ниже, глуше. Ему… Обидно, все еще немного холодно, а внезапно накатившая истерика превратила его в безвольное желе. — Ну… Вообще мы случайно пересеклись в больнице. — И что? — Разговорились, так как узнали друг друга, и… — Дазай замолкает. А потом мученически стонет. — Ну вот скажи, какого хуя я уехал именно тогда, когда ей опять стало плохо? Только же все нормально было… — А что случилось-то? — встревоженно спрашивает Чуя, понимая, что немного боится услышать ответ. — Я сам не совсем понял. Аку… Акутагава, — видно, что Дазаю сложно говорить об общих знакомых с Чуей, и Накахара, глядя в его виноватые уставшие глаза, снова думает о том, что Осаму должен, просто обязан знать, что с ним случилось и почему он здесь. И встреча в книжном перестает быть счастливой случайностью. Так… Неприятно это понимать, что ли. — Сказал, что ее привезли на скорой в больницу с внутренним кровотечением, но большего он не объяснил. А, ну и еще то, что скорую вызвала соседка. — А почему он тогда так долго что-то рассказывал? — Чуя хмурится. — Проблемы с… Получением разрешения от родственников. Акутагава сказал, что завтра в больницу приедет твой… Кхм, ее бывший муж и подпишет все бумаги. Видимо, потребуется операция. Дазай замолкает. И они сидят какое-то время в глухой, вязкой тишине, в которой слышно лишь шорох листвы, шум проезжающих машин и мелкий стук дождя по тротуарной плитке. Когда капли воды начинают падать активнее и мочить одежду, Осаму со вздохом пододвигается ближе, надеясь на то, что его не оттолкнут (Чуе слишком лень это делать) и открывает над ними зонтик. Очень странно — в такой мерзкий отстойный день чувствовать всепоглощающее умиротворение, медленно отступающую в никуда усталость и тепло другого человека, который просто выпал из твоей жизни на восемь лет. Восемь долгих болезненных лет, и вот теперь вы сидите, болтаете, ну или молчите, когда как… — Эй, ты чего, засыпаешь? — Чуя резко садится и едва не падает со скамейки. Дазай ржет. Накахара понимает, что действительно задремал, удрюпавшись на чужие колени, и ему стыдно до ужаса. Он пинает Осаму, вслушиваясь в недовольное замечание «Даже дождик брюки не испачкал, а ты тут!», и трясет головой. Надо домой. А то это не дело, дрыхнуть в компании другого мужика на сырой скамейке в парке. Так и заболеть недолго. А вот простудой или гомосексуализмом — другой вопрос… — Конечно нет. — сурово отвечает Накахара и встает, стаскивая с себя пальто. Сразу становится мерзко и холодно. — Ты… Куда сейчас? Назад? — Сначала в Муко за вещами. — Чуя вздрагивает. В Муко… Туда, где он живет. Все больше совпадений, все меньше случайностей. Дазай, кажется, тоже это понимает, но не хочет объясняться. Только натягивает свое пальто и продолжает. — А потом да, назад. Жалко, конечно, свой отпуск, но… Блин, не знаю, мне очень тревожно. — И часто у нее… Так? — Не особо. — Дазай что-то ищет в телефоне и тяжело вздыхает. — Знаешь… Ближайшие билеты через полтора часа, я реально надеюсь, что смогу успеть. Поэтому… Давай я тебе просто позвоню завтра, как все известно станет? — Ну… — Я не забуду, обещаю. — Осаму улыбается. Чуя пинает его еще раз, уже по другой ноге. — Заткнись, рыбья башка. — он недовольно бурчит и достает свой телефон, чтобы понять, что тот совсем разрядился. — Блять… Ладно, давай я просто номер продиктую, если что, сделаешь дозвон, как будешь на вокзале, чтобы твой у меня тоже был. — Конечно. — Дазай быстро набирает цифры на экране, дает проверить правильность введенного номера и после утвердительного кивка вызывает такси. Чуя, замерзший, как собака, понимает, что ему страшно. Что он никуда не хочет отпускать. Вдруг это все… — М? — Обещай, что позвонишь. — хрипло, жалко и непреклонно просит Накахара, не смотря в чужие глаза. Дазай улыбается. Слабо, но мягко, и осторожно сжимает тонкие пальцы в ответ, на что их обладатель вздрагивает и тихо вытаскивает свою ладонь. Фу, какие пошлые страсти они тут развели, просто ужас. — Обещаю. Не переживай, я… Я тоже ждал этой встречи, и… — Все, иди в задницу, или куда тебе там надо! — рычит Накахара и подхватывает портфель со скамейки. — И зонт отдай! Дазай смеется. Просьбу выполняет, после чего извиняется и бежит к проезжей части, где его уже ждет автомобиль. На прощание машет рукой, что-то говорит — не расслышать и не разобрать, что — и садится в машину, которая тут же укатывает куда-то в ночь. Чуя стоит на своем месте еще какое-то время, думая только о том, что ему надо домой. Что автобусы вот-вот перестанут ходить, потому что время позднее, что он бездарно теряет время, и все еще продолжает стоять. Дурак. Самый настоящий. Счастливый до безумия человек, который утыкается лицом в мокрую толстовку на запястье и хихикает себе под нос, думая, что еще немного — и он сойдет с ума. Отстой… Этот вторник становится, наверное, первым за два года днем, когда Чуя ничего не пишет своей второй странице, названной чужим именем. Ему это просто не нужно. Он засыпает, просыпаясь уже поздней ночью от звонка с незнакомого номера, а потом еще долго смотрит в темный экран и думает. Обо всем сразу. И с саркастичной усмешкой открывает поисковик, чтобы узнать цену на билеты до Йокогамы. Так… Глупо.***
— Как она? — на часах послеобеденное время, и Дазай наворачивает бесконечные круги у больницы, не зная, куда себя деть от волнения. Прошлым вечером сразу после того, как они быстро распрощались с Накахарой (у Дазая весь вечер после этого тряслись от волнения руки, а на лицо то и дело вылезала глупая широкая улыбка) он заехал за вещами в гостевой дом, извинился перед заспанной хозяйкой за срочный отъезд, рванул на вокзал, где все-таки успел на нужный поезд. Дорога до дома казалась как никогда долгой и муторной. С одной стороны, в Йокогаме была Озаки, которой совершенно точно требовался кто-то рядом, потому что ситуация была критичной. С другой — в Киото его такси взглядом провожал Чуя, стоящий под дождем, словно побитая жизнью собачка, и Осаму нестерпимо хотелось вернуться туда и побыть с ним еще. Потому что ему совершенно точно не хватило того часа, что они провели вместе. Да, они оба изменились. Хотя Дазаю повезло чуть больше в этом плане — он же читал сообщения Накахары и примерно представлял, как тот мог выглядеть сейчас. Отчего-то Осаму ожидал увидеть перед собой нервного, уставшего не человека даже, а почти что скелета, который медленно чахнет от тоски и одиночества, а в итоге ему оставалось лишь позавидовать прекрасной спортивной форме, которую не скрывала даже толстовка, и приятному спокойствию в чужом поведении. Нет, Накахара явно остался все тем же гневным и вечно недовольным коротышкой, но теперь он не бросался с кулаками за каждый неровный выдох и шутил, улыбался так искренне, что у Дазая начинали краснеть щеки и путаться мысли. Господи, как хорошо, что они стояли на темной улице, и этого идиотизма не было видно. Очень… Странное чувство. Сердце просто сходило с ума от счастья и радости встречи, а разум упорно твердил, что все еще впереди — и объяснения, и новая встреча, исход которой не предсказать, и оправдания перед Чуей, и еще много самых разных проблем… Он сам заснул в поезде и едва не забыл позвонить Накахаре. Тот сонно угукнул и сбросил звонок спустя секунду или две разговора, и Дазай захихикал, представляя, как Чуя валяется на кровати в своей безразмерной толстовке и сопит. Картина была стоящая. Уже в Йокогаме он доехал до дома на метро, бросил там все вещи, еле как запихнул в себя еды, потому что не знал, сможет ли в таком состоянии съесть что-нибудь в городе, а потом завалился на кровать и заснул тревожным прерывистым сном, из которого буквально выполз спустя несколько часов. Не хотелось ни есть, ни пить, и потому Дазай понесся к клинике, чувствуя, как гулко бьется сердце в груди. Уже по приезде в больницу выдохнул, посидел немного, с трудом протянул полчаса в безызвестности, потому что его бы не пустили в палату и не стали бы рассказывать, что к чему — не родственник. Пользоваться своим родством с главврачом казалось низостью, способной разве что спровоцировать новые слухи, да и на рабочем месте появляться не хотелось, поэтому молодой человек побродил, походил по территории у больницы, а потом принялся звонить Акутагаве. Трубку, что странно, снял Накаджима. — Дазай-сан, добрый день! — услышав вместо загробного предсмертного хрипа этот живой, светлый перелив словесного ручейка, Осаму испугался, что у него уже глюки из-за недосыпа пошли. Но нет. — Да, Рю… Кхм, Акутагава-сан передавал, что вы можете позвонить. И… У Озаки-сан не все хорошо. Он просил рассказать об этом. — Конкретнее? — собственный голос затвердел, похолодел, словно сталь на морозе. Одна его часть продолжала удивляться тому, что Рюноскэ передает какие-то поручения через Накаджиму, но общее состояние было таким, что об этом думалось в последнюю очередь. — Она не приходит в себя, хотя действие наркоза уже должно было кончиться. Все показатели стабильны, говорят, что вечером ситуация может измениться, но пока… Пока никаких прогнозов не делают. Э-это… За ходом операции и лечения следил ваш дя… Кхм, Мори-сан! И именно он все рассказал Акутагаве, сказал, что догадывался, что ему вы звонить не будете. Но больше мы ничего не знаем. — это «мы»… Осаму остался стоять там же, где и был. Молча. Он буравил взглядом окна детского отделения и думал об успокоительном. Иначе… — Дазай-сан? — раздалось опасливое и натянутое воззвание в трубке. — Спасибо, что сказал. Я, наверное… Ох… — Дазай осторожно опустился на скамейку неподалеку и выдохнул. — Я подожду сегодня в больнице до вечера. Передай Акутагаве от меня спасибо. Дядю сам потом поблагодарю. — Хорошо! И берегите себя, пожалуйста. — в голосе коллеги слышалось неприкрытое волнение, и Осаму вяло улыбнулся, не переставая удивляться тому, насколько солнечный и милый человек работает в их отделе. Он сбросил вызов и посидел какое-то время на скамейке, а затем встал и двинулся в комнату ожидания для родных. Хотя большого толку приходить к Озаки тогда, когда она без сознания, у него не было, он ничего не мог с собой поделать. Глухое, скрежещущее внутри волнение не давало нормально дышать, и приходилось потакать ему, пока имелась на то возможность. Почему-то там, в небольшом квадратике с креслами, столом и стареньким телевизором, Осаму вспомнил своих родителей. Да, это именно та самая трагичная история «они умерли, когда наш герой был совсем маленьким». Но — спасибо Мори – утрата не стала для Дазая каким-то отвратительным бременем на всю жизнь. Его дядя появился буквально из ниоткуда в тот момент, когда родственники, повздыхав и поплакав нужное для приличия время, начали ругаться по поводу наследства и наследника почившей пары. Никому балласт в виде нервного и изуродованного ребенка нужен не был, а вот квартира в Йокогаме, пусть и не в центре, звучала как-то позаманчивее. Огай стал для Дазая больше, чем всем. Он прямым текстом послал всех тех бабушек и теть с дядями, которые уже протянули свои лапки к жилью; он оформил над ним официальную опеку, умудряясь при этом все еще строить карьеру и пробиваться на пост главного врача; он забрал его к себе, а после купил в обмен на старую двушку родителей однокомнатную квартиру в удобном месте. Мори, что самое важное, сделал для сироты две главных вещи: рассказал ему правду о смерти родителей и научил перевязывать ужасные шрамы от ожогов и порезов бинтами. — А теперь сам. Давай. Это не так сложно, ты быстро приноровишься. — И зачем мне их носить? — недовольно бурчал маленький Осаму, расстроенный тем, что у него никак не получалось достаточно туго перевязать белые ленты на запястье. Те начинали спадать спустя несколько минут активного махания руками, что страшно бесило. — Ты же сам сказал, что не хочешь, чтобы окружающие видели твое тело. — Дазай фыркнул. Но спорить не стал. — Делать из меня мумию при этом необязательно… Хотя… — он высунул от усердия язык и смог-таки правильно затянуть ленты, а потом и закрепить их аккуратными зажимами, выданными Огаем. — О! Получилось! — Видишь? Не так сложно. — Дядь. — Мори вопросительно мыкнул, начиная собирать аптечку. Дазай помнил, что в то время у него под глазами всегда были синяки. Смены в больнице, суды, бюрократия и мальчишка, который требовал ухода и помощи. — А почему умерли мама и папа? Расскажешь? Огай тогда поднял на него пристальный внимательный взгляд и слабо, понимающе улыбнулся. Вот то, за что Дазай всегда обожал своего дядю: тот воспринимал своего юного родственника как равного себе или хотя бы относительно взрослого члена общества, а не видел в нем ненужный балласт из проблем с башкой и лишней мороки с документами. — Ты хочешь знать правду? Не ту, что сказала тетя Харуно? — Угу. — А почему? — Потому что… — Дазай опустил голову. Подслушивать нехорошо. — Я слышал, как она говорила с той неприятной женщиной, которая еще толстая и дурно пахнет дешевым одеколоном. — Осаму раздраженно расставил руки, словно пытаясь показать, насколько необъятной была та мадам. — И они сказали, что-то нецензурное. — мальчик смущенно покраснел и принялся ковырять бинты на теле, которые все еще ощущались довольно чужеродно. — Насколько нецензурное? — снова улыбнулся Мори, и Дазай смутился сильнее прежнего. Он злобно пнул доктора пяткой, получая в ответ лишь смех и профилактический шлепок по забинтованной коленке. — Сказали, что сами виноваты, потому что папа вонючий алкаш и ублюдок, который затащил мою маму в постель. — эти слова дались… С трудом. Но в голове они звучали четко и ясно, хотя с той странной встречи прошло больше трех месяцев. Что неожиданно — дядя кивнул. — Это… Правда? — Насчет вонючего — они неправы. И ублюдка тоже. Просто твой отец был старше твоей мамы почти на пятнадцать лет, и познакомились они, когда твоя мама еще ходила в старшую школу. — Огай улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. — Никто и слышать про этот брак не хотел, на самом деле. Но как видишь, у них все получилось. — Они были счастливы вместе? — неожиданно вырвалось у Осаму. — Очень. — Огай осторожно сжал его маленькую руку. — Поверь, твой отец смотрел на твою мать так, как я в свое время смотрел на трупы, привозимые для практики в больнице. — Это как?! — ужаснулся Дазай. Мори скованно усмехнулся. — С восторгом и обожанием. — Фу! Какой ты мерзкий. — Ну, ты сам спросил, чего нос теперь воротишь. — Дазай скривился. И Мори продолжил: — Твой отец действительно перебрал с алкоголем накануне из-за банкета, еще и выпил перед самой поездкой назад до города. Потому что эта толстая плохопахнущая женщина больше всех старалась его напоить, как я знаю — видимо, думала, что алкоголь развяжет твоему отцу язык… Хотя… Я смотрел записи с видеокамер и говорил с офицерами полиции. Там бы никто не смог среагировать вовремя, потому что человек, летевший по встречной полосе, нарушил все, что только можно. — То есть… — внутри все сжалось. — С другой стороны, если бы отец был абсолютно трезв, он бы вовремя заметил свет фар и не стал бы высовываться, я думаю. Правда, я не могу сказать того же о машине, что ехала за вами — возможно, лихач врезался бы в нее, и вас тоже могло бы задеть. Так что правых и виноватых здесь нет, как мне кажется. Хотя… Перед поездкой пить точно не стоит. Вот это тебе нужно запомнить. — Спасибо. — Дазай помолчал немного и выдавил это, после чего, не спрашивая разрешения — как обычно это делал из банального уважения — крепко прижался к дяде. Тот обвил его трясущееся и чересчур худое тело, белое от бинтов, и аккуратно погладил по растрепанным волосам. Мальчик еле сдержался, чтобы не разрыдаться. Он знал, что дядя ничего против этого не скажет и плаксой не назовет, но хотелось быть сильным и взрослым в его глазах… — Спасибо тебе… — Все будет в порядке. Ты оправишься. Обязательно. Тебе же помогают разговоры с психологом? — Дазай серьезно закивал, ни капли не жалеющий о том, что ему раз в неделю приходилось ездить с соседкой в центр реабилитации, где его встречала довольно милая и добрая женщина, с которой они нашли общий язык. — И хорошо. Правда, у меня есть плохие новости. Тебе придется два дня побыть у нас с Элис, потому что я еще не уладил все вопросы с документами и с твоим поступлением в младшую школу. — Нет, только не с ней! — Осаму вскочил с кровати и затараторил. — Пожалуйста, она опять заставит меня помогать ей с рисованием и шитьем этих дурацких пышных платьев, и… Мори смеялся, пока тащил бурно бултыхающегося в его руках ребенка в коридор. Огай вообще редко смеялся, больше улыбался учтиво и загадочно, или кровожадно, если того требовала ситуация, а тут… Дазай дернулся и едва не улетел куда-то вниз с кресла, в котором — о чудо! — опять заснул. Мужчина проморгался и с тяжелым вздохом насильно разбуженного человека взялся за телефон. — Слушаю… — Дазай-сан, это Гин. — голос девушки был хриплым и уставшим. Осаму, наконец-то осознавший, что к чему, сел прямо и нахмурился. — Озаки пришла в себя где-то десять минут назад, сейчас снова уснула, но думаю, это ненадолго. Состояние удовлетворительное. Вы можете приехать, тут уже все устроили, вас пропустят к ней. — Блять. — голова раскалывалась. Осаму недовольно зашипел. — Спасибо. Скоро буду. Точнее… Я уже в больнице, и… — Уже?! Да вы просто невыносимы… — медсестра чем-то звякнула и нахмурилась. — Мне сказали присматривать за ней, она у нас тут как ВИП-клиент… И я повторюсь, она, вероятно, проснется не раньше позднего вечера. Все еще слаба. Зря вы так рано. — Все равно спасибо. — Да обращайтесь. Не факт, что помогу, но попробовать вы можете. И это… Вы в квадрате? — именно так больничные и называли коридорчик ожидания из-за его формы. — Сходите, поешьте, пожалуйста. Вам никто мешать общаться с ней не станет, но нам не нужен еще один полуживой труп в соседней палате. — Дазай улыбнулся. — Взять чего-нибудь тебе? — Вы чего, не надо… — А если фрукты? — Тц, берите, что хотите, месье Казанова! — недовольно буркнула Гин и сбросила вызов. Нет, между ними были чисто дружески-деловые отношения с периодом встреч раз в три недели при случайном столкновении в больнице, но Акутагава-младшая всегда и везде смущалась, стоило кому-то проявить о ней заботу. Если этим кем-то был юноша, то девушка еще минут двадцать освещала больничные коридоры своими красными щеками, если не прятала их под маской. Часы показали почти половину седьмого. Дазай проклял твердые больничные стулья и свою сонливость, потому что шея болела, спина ныла, есть все еще не хотелось, хотя в общем и целом молодой человек подуспокоился. Он все-таки добрался до пекарни, пожевал там довольно неплохую булочку, специально подогретую для него продавщицей, а потом медленно двинулся к продуктовому неподалеку, чтобы купить персики — раз уж обещал. И Гин, и сам Осаму просто обожали их, и Дазай пообещал добраться до туалета и вымыть в раковине пару плодов, чтобы съесть их. При виде розовых и желтоватых бочков резко вернулся аппетит.Сказали, твоя мать пришла в себя. Иду к ней
Это было так… Странно и нелепо — писать Чуе Накахаре. Дазай толком и не знал, что чувствовал после их встречи. Удивление? Да, потому что эта встреча словно превзошла все его ожидания, как в плохом, так и в хорошем смысле. Столкнуться случайно в книжном казалось идиотизмом, рассмеяться с ничего и избить головы друг друга зонтом — ну этот момент и вовсе как будто вырезали из дешевой романтической комедии. А потом сидеть на этой мокрой скамейке, болтать о его, Чуи, матери и пытаться оправдаться, чтобы не выглядеть полным психом в чужих глазах… Ну это было действительно стремно. С другой стороны, радость от простого осознания — он сумел найти Накахару и удостовериться, что тот жив — внутри все радостно сжималось и дрожало. Столько сил и времени, столько надежд — и вот они уже переписываются, словно старые друзья, у которых резко появилось общее дело. Очень… Странно. Чуя ответил спустя несколько минут. Я реально думал, что ничего не дождусь, и хотел уже звонить Как она?Пока не особо знаю, но говорят, состояние стабильное. Как только придет в себя, поговорю с ней Насчет разговора Ты не занят сейчас? Или чуть позже? Я… Хотел позвонить, все рассказать, как известно станет Мне просто лень писать тебе тирады
Тоже мне, великое одолжение И нет, не занят почти весь вечер. Но… Я могу не сразу снять трубку, поэтому придется делать дозвон еще разОкей
И все же… Дазай аккуратно провел большим пальцем по экрану телефона, пролистывая их короткий диалог и тщетно борясь с каким-то нерациональным бессмысленным восторгом внутри. Он застыл на тротуаре, подвинулся, чтобы не мешать людям, и принялся рассматривать профиль Чуи со всех сторон. Непонятный мужчина на аватарке — складывалось ощущение, что кореец — минимум информации о себе и «не мешайте мне змеючить» в статусе. Осаму улыбнулся. Он… Все еще был иррационально рад. Скомканно, бессовестно рад, и от этого чувства назад в больницу шлось куда легче. Внутри нужного отделения людей почти не было — уже поздний вечер, всех родных повыгоняли, а пациенты, только выбравшиеся из реанимации или операционной, явно не были активными ходаками. Гин встретила его у стойки регистрации, уставшая, но страшно чем-то довольная. Дазай, хотя и не мог сосредоточиться на ее проблемах и радостях, спросил все-таки, в чем причина ее сияющего лица. Девушка отмахнулась (к поганому облегчению Дазая), с благодарностью приняла пакет персиков и обещала рассказать все позже. А заодно сбегала в сестринскую и вымыла фрукты там, чтобы принести и угостить ими и себя, и Осаму, и мальчика, который ждал в коридоре отца, разговаривавшего с одним из пришедших в себя пациентов. Через дверной проем Дазай мельком увидел Озаки, лежащую на койке совершенно без сил: это было видно по ее изнеможённому лицу, темным пугающим кругам вокруг глаз и дрожащим бескровным губам. Гин включила лампу, проверила состояние больной еще раз, потом убрала свет и кивнула застывшему в дверях Осаму, мол, все в порядке, скоро проснется. По пути из палаты назад к стойке регистрации отделения Акутагава-младшая объяснила, что случилось: Коё-сан резко стало плохо, когда она собиралась прогуляться, и женщина попыталась вернуться домой и вызвать себе врача, но если первое еще хоть как-то удалось, второе она сделать уже не успела. Без сознания упала прямо на входе в квартиру, и нет, соседка, несмотря на свое глупое промедление, все равно героиня. Если бы пожилая женщина не обратила внимание на подозрительно приоткрытую дверь, то неизвестно, сумела ли бы Озаки вообще оказаться здесь. Но даже так дальнейшие события были не особо радужными для матери Накахары: соседка минут пятнадцать пыталась привести ее в чувство, прежде чем поняла безнадежность своих действий и соизволила вызвать скорую, которая как назло задержалась из-за пробок. Гин на пальцах и с минимумом медицинской терминологии объяснила, что у нее снова случился рецидив, то есть старые травмы дали о себе знать и вызвали внутреннее кровотечение, да еще и где-то сбоку пристроилась недавно перенесенная простуда — Дазай сам таскал ей лекарства, заботился, как мог, несмотря на работу и собственную мороку с поисками Чуи, но таких серьезных последствий простого сезонного недомогания не ожидал никто. Попутно выяснилось, что у нее проблемы с гемоглобином в крови, и… Спустя еще один съеденный персик и пару кругов по больнице Осаму стоял и смотрел на бледную, уставшую Озаки, которая, проснувшись, с мягкой, по-настоящему материнской улыбкой глядела на него в ответ, протягивая ему тонкую дрожащую руку. Ее длинные, ухоженные шикарные волосы были полностью спрятаны в мягкой больничной подушке, потому что от них осталось только блеклое скучное каре. Она… Дазай хотел что-то сказать, хотел подойти, но Гин, вернувшаяся с раздраженным молодым врачом, который отчитывал пару сопровождавших его работников, покачала головой, мол, пока лезть не надо. Не желая мешать ни медикам, ни Озаки, ни своему и без того болящему сердцу, Осаму незаметным ужом выскользнул из палаты, в которую тихо зашел несколько секунд назад, и достал из кармана телефон. Позвонил Чуе, прекрасно осознавая, что снова нервничает перед этим разговором не меньше, чем при их личной встрече. Трубку Накахара снял только со второй попытки — как и предупреждал. «Алло?», — его голос звучал напряженно и глухо. Осаму сглотнул. «Что там?». — Ну… «Не надо… Подожди, тьфу ты, куда лезешь… Не надо утаивать что-то или замалчивать, я прекрасно знаю, что у нее здоровье никакое», — вполголоса протянул Накахара и уронил что-то тяжелое на пол. «И вообще, это… Спасибо большое, что согласился рассказать, я думал, откажешься. Учитывая, что…», — он замолчал, явно намекая на их долгий перерыв в общении. Дазай вяло улыбнулся этой заминке. — Не переживай, все в порядке. Ну… Что сказать… — как и просил его Накахара, Дазай, не особо церемонясь и не слишком подбирая слова, вывалил на сына несчастной женщины все, что тяготило его самого. Рассказал и про дуру-соседку, которой все же стоило быть благодарным, и про рецидив, который вызвал кровотечения, про простуду, что могла дать осложнения… Чуя слушал и не перебивал. Только изредка громко, встревоженно выдыхал, чем-то шурша, не переставая. Наконец, слова кончились, и Дазай замолчал, мучаясь от саднящего пересохшего горла и неизвестности. Чуя тоже не спешил говорить. И что-то было в этой неприятной, глухой тишине, что заставило Осаму прикрыть глаза и отпустить себя, позволить себе растечься по стульчику в изнеможении. Будто бы жилось легче с мыслью о том, что теперь не один он мучается всем этим грузом чужих проблем. «Дазай», — наконец, раздалось тихое и глухое трубке. Осаму воспросительно мыкнул. — М? Черт, знал бы ты, как мне хочется пить… «Ну так подними свой зад и напои его водой. Желательно из туалета», — беззлобно фыркнули с той стороны. Дазай хмыкнул. «Это… Не знаешь, отец приходил к ней?». — Честно? Не знаю. Но операцию провели… — они снова замолчали, и Чуя, не сдержавшись, сначала громко выругался, чем изрядно повеселил Осаму, а потом вскрикнул и зашипел. — А? Что такое? «С-с-с-сука…», — Чуя глубоко вздохнул. «Я… На гвоздь наступил, да что за ебаный…». — На гвоздь? — неверяще булькнул Осаму. — Ты где его в квартире нашел? «Да я…», — Чуя тихонечко взвыл. «Блять, подожди, мне нужно обработать ногу, пока я не залил кровью соседей. Я перезвоню. Подожди немного прям…». Чуя отключился, и Дазай, думая, что теперь не он самый криворукий и кривоногий человек Японии, встал и попытался купить себе воды в автомате. Какая-то нелюбовь к ним появилась в Англии, потому что на нем подряд сломались два или три таких вот холодильника с едой и напитками, и юноша теперь пользовался ими с опаской. Он почти выпил напиток, когда телефон зазвонил. Чуя, все еще шипя, фыркнул и пояснил: «Я купил шкаф, уже давно, и никак его не мог собрать. Там заднюю стенку нужно было прибивать гвоздями маленькими, ну, думаю, дальше объяснять не стоит. И хватит ржать, ты!», — Дазай захихикал, чувствуя, как ему становится немного легче. Он вернулся на свое место и под пристальным взглядом еще одной медсестры понизил голос, не желая мешать остальным. С Озаки все еще возились в палате. «Я сказал, умолкни!». — Да все, все, молчу. Но… Ты в порядке? «Ага. Правда, как я завтра на работу пойду… Ладно, разберемся». Осаму тихо улыбнулся в трубку, зная, что собеседник этого конечно же не видит, и промолчал в ответ. Чуя еле слышно чертыхнулся, поднимая что-то тяжелое, а потом, фыркнув, спросил: «Ну так что с ней будет? Какие прогнозы?». — Я не родственник, мне ничего пока не сказали. Но… Гин вроде как за ней ухаживает. Если что… «Гин работает в больнице?», — донеслось ошарашенное из трубки. — Да… Ты не… — Дазай не договорил слово «знал», замолкая, и Чуя, видимо, не выдержал первым. «Ты же знаешь, что случилось два года назад?», — Осаму угукнул. Накахара тяжело вздохнул. «Блять, я не знаю, что…». — Забей. — Дазай перебил его, не желая слышать оправданий. Ему было дискомфортно даже просто думать о том, что Чуя может сейчас как-то смутиться, закрыться в себе и оборвать эту крохотную, тоненькую нить возрождающегося общения между ними. — Я просто знаю, ничего больше, да и сейчас не о том речь. И тема явно не для телефонного разговора. А так… Если хочешь, я могу рассказать тебе, что тут с кем случилось. Нужно? «Ты…». — Я… Не хочу, чтобы ты сейчас психанул и решил, что все плохо и что я тебя как-то осуждаю или типа того. Ну… — Дазай резко растерял все слова, которые так долго готовил в своей голове к этому разговору. Его щеки покраснели, и все, на что хватило сил — выдавить еле слышное: — В любом случае, я просто рад говорить сейчас с тобой, и что там было два года назад, меня не волнует. И вообще… «Звучишь отстойно!», — хрипло и с усмешкой подвел итоги Чуя. А потом тоже как-то неловко, скомкано ответил: «Да, я был бы рад послушать, что там как, что нового… Может, не сегодня только? Я хочу собрать этот ебучий шкаф и лечь спать». — Понял тебя, — Дазай пытался звучать не слишком радостно от мысли о том, что они уже будто бы запланировали новый разговор. Это же значит, что Чуя не против общаться дальше? Возможно, Осаму ведет себя как тупая школьница, полная надежд и бесплотных мечт, но в его возрасте такие эмоции едва ли не на вес золота… — А вообще у меня есть вопрос. «М?». — Ты… Не хочешь приехать к ней? — краткое, но очень тяжелое молчание. «Думаю, что хочу. Но пока не получится…». — Почему? — Чуя не ответил. Он минуту не говорил ни слова, а потом, словно желая хоть как-то разорвать установившееся молчание, тихо пробормотал: «Дазай, я… Обещай никак не комментировать. Пожалуйста. Мне самому херово с этим жить». — Чуя? «Дазай, просто не делай ничего», — голос Чуи стал громче. «Не надо. И… Не говори ничего… Матери. О том, что ты меня встретил и я в курсе случившегося с ней. Я… Просто не могу взять себя в руки уже два года. Я даже как-то билеты до Йокогамы купил, но понимаешь… Страшно. Мне просто страшно, и я не знаю, как буду смотреть ей и остальным в лицо, как буду видеть это тупорылое сочувствие и презрение, смешанное с волнением и чувством вины…». Дазай молчал. И чувствовал, как внутри теплится понимание. Потому что не ему ли, потерявшему родителей в более-менее осознанном возрасте и прекрасно видевшему все эти эмоции и фальшивые улыбки на рожах родственников и знакомых? Или на лицах тех, кто узнавал потом эту историю, когда спрашивал, зачем ему бинты? Или… — Хорошо. «Что?». — Я… Не скажу. Только пообещай мне, что когда-нибудь ты приедешь. Она ждет тебя. «Она два года… Да какие два — три — отлично справлялась без меня», — невесело фыркнул Чуя, и Осаму захотелось дать ему оплеуху. — Отлично справлялась? Да ты хоть знаешь, что она вообще чувствовала в этот момент? — обвиняюще пробурчал он, и Накахара мыкнул, соглашаясь с его претензиями. «Нет. Не знаю… Ладно, я не хочу ссориться сейчас, тем более что… Дазай?». — Она освободилась! — Осаму медленно поднимается, видя уставшую Гин, того самого нервного врача и других медработников, которые постепенно вываливаются из палаты. Чуя тут же все понимает. «Окей, это… Можешь узнать, как она? Пожалуйста», — его голос все такой же хриплый и низкий, и Дазай отчетливо чувствует в нем нервозность. «И… Не говори ничего. Ни ей, ни остальным. Прошу тебя. Я еще не совсем готов принять тот факт, что мне лицом к лицу придется говорить с теми, перед кем я так накосячил». — Хорошо, не скажу. — глухо отвечает Осаму, чувствуя себя последней тварью. Накахара молчит пару мгновений, а потом добавляет: «Спасибо. И… Кхм…», — Чуя откашливается. «Я же могу… Позвонить тебе… Завтра?». — Конечно. «Правда?» — удивленно и даже немного испуганно. — Да? «Оу…», — Накахара неловко сипит. «Х-хорошо, я…». — И писать тоже можешь. Мне интересно знать, как ты живешь и… Тьфу, это звучало просто ужасно. — Накахара соглашается, неловко смеясь, а Дазай вспоминает все те пять тысяч сообщений, с которых все началось, и понимает, что, вероятно, это предложение об общении было именно тем, в чем Чуя нуждается сейчас больше всего. — В общем, я на связи, если что. И… Извини, побегу к ней, пока не выгнали. «Эй, рыбья башка». — М? — Дазай уже почти подошел к палате, видя узкую койку, телевизор и кусок окна. «Спасибо тебе. И за то, что позвонил, и что в Киото оказался, и за мать… Тоже спасибо. Вот. И… Пока». Дазай хмыкает и сбрасывает вызов, стоит, глядя в каком-то усталом оцепенении на телефон, а потом отходит от комнаты и бессильно рычит, растрепывая свободной ладонью свои волосы. Он поправляет халат и понимает, что ему нужно успокоиться. Обдумать сложившуюся ситуацию. Потому что… Чую можно понять. Конечно, он не заслужил всего того дерьма, что было в его жизни. Такого не заслуживает никто, это истина. Но и близкие люди, которые делали многое для его благополучия и дорожили своими связями, дружескими и родственными, не заслуживают этой неблагодарной тягомотной мороки с тараканами Накахары, спрятавшегося от всего мира где-то там, южнее в Японии. Не заслуживают всех тех нервов, что потратили, волнуясь о нем, пытаясь его найти и виня себя за случившееся не меньше, чем сам Чуя. Хочется вернуться в Муко и силой притащить этого идиота сюда, хоть это и отвратительный, наглый поступок. Перед глазами стоят вздрагивающий, в край замученный Акутагава, который два дня воевал с его, Накахары, старым телефоном, Коё, которая смахивает с глаз непрошенные слезы и с долгими паузами рассказывает о том, сколько натерпелась в отсутствие сына — да и в его близкое присутствие тоже. Перед глазами как сейчас стоит Гин, счастливая, радостная, что, захлебываясь своей гордостью, рассказывает о том, как смогла повторить какой-то непонятный Дазаю гитарный перебор — может, сегодня она была так взволнованна из-за этого? Перед глазами стоит Тачихара, который, глядя в пол, неловко говорит о своих уборках, о своей привычке отдраивать все до последнего грязного пятнышка, только потому что Накахара буквально вынудил делать его это чуть ли не каждый день. Дазай видит перед собой в больничном окне в конце коридора самого себя: уставшего, напряженного, как перетянутая струна, и все еще по-глупому радостного и довольного тем, что вот он, Чуя, только напиши пару строк, и он ответит… Встретиться с прошлым — страшно и больно, и Накахару нельзя винить за этот страх. Никто не может предъявлять что-то человеку, на месте которого не был, когда дело касается таких вот пространных межличностных вопросов, и… «Так что правых и виноватых здесь нет, как мне кажется», — очень кстати приходят в голову слова дяди, и Дазай хмыкает, понимая, что этот старый хрыщ прав, как и всегда. Да и вообще, он шел к Озаки. Да. В палате темно. Он вполголоса спрашивает, нужно ли включать свет, и Озаки тихо просит этого не делать. Трепыхаются немного покоцанные жалюзи на окне, скрипуче стучат по полу колесики табуретки, шуршат белые больничные простыни, на которые Осаму кладет ладони для опоры. — Ты как? — Дазай осторожно берет бледную тонкую руку Коё в свои и прижимается к ней лбом. Чужие пальцы приятно холодят его кожу. — Только не вздумай сказать мне, что уже умираешь. — Дурак ты, Осаму-кун. — впрочем, Озаки смеется — а это именно то, чего добивался Дазай. Женщина легонько щелкает его по лбу и тихо, но твердо продолжает: — Все в порядке. Ну… Насколько это возможно. — Что сказали? — Буду здесь неизвестно сколько времени. Уж очень… Опасная ситуация возникла. У меня обнаружили опухоль. Дазай застывает. — Доброкачественную, поэтому не нужно так бурно реагировать. — Осаму не перестает восхищаться тому, насколько Озаки… Сильная. Она говорит о собственной вернувшейся болезни как о чем-то ничуть не важном сейчас. — Правда, не знают пока, что с ней делать, поэтому… — Другим ты, получается, не говорила? Ну, Гин-тян, например… — Озаки улыбается. На ее лице — морщины, которых Осаму не замечал раньше. А их много. Очень. Дазаю становится почти страшно. Она… Стареет. — Нет. Не хотела это афишировать. Дазай… — она осторожно вытягивает руку чуть дальше, и цепляется пальцами за его волосы, начиная мягко, нежно гладить их, и у Осаму наворачиваются слезы. Если бы можно было — он положил бы к ногам этой женщины весь мир. — Я слышала, как ты с кем-то долго говорил в коридоре. Все хорошо у тебя? Ты выглядишь так, словно наступил конец света. — Все в порядке, не волнуйся. — Осаму хмыкает, призывая на помощь все свои силы, чтобы не выдать настоящего своего состояния. Правда, горькая, острая, как разбитое стекло, вертится на языке и просится наружу: твой сын в порядке, но только он отказывается встречаться с тобой, и Дазай не знает, осталось ли время на то, чтобы подготовиться к этой встрече — вдруг потом, вдруг уже завтра будет слишком поздно? — Точно? — и Озаки смотрит так пристально, что Дазай понимает: она могла услышать что-то такое, что открыло ей правду на ситуацию. Имя? Да нет, вроде бы он Накахару не звал. Может, рассказ об ее болезни неизвестному собеседнику? Но нет, тогда в палате были врачи, вряд ли бы получилось прислушаться. Общий смысл фраз? Тоже не подходит… Озаки, белая, тонкая, как ива в парке, и без своих шикарных красных волос, которые она отрезала два дня назад, пока Дазай был в Киото, понимает, что Осаму не хочет делиться с ней подробностями, и понимающе улыбается. — Точно-точно? — она хмыкает. Юноша кивает в ответ на ее вопрос, чувствуя, как глаза уже щиплет. — Точно! — внутри все сводит судорогой сильнейшего отвращения к себе и к своей лжи. Осаму не уверен, что чувствовал хоть раз в жизни что-то похожее. — Лучше скажи, в честь чего прикид обновила? — Да так… Захотелось. Тебе просто не понять, что такое длинные волосы! Я так намучилась с ними, что решила больше не страдать и обрезать. Мне же идет, да? Не отвечай, я и так знаю, что идет. — они оба тихо смеются. Озаки чуть добавляет: — Если ты не против, Осаму… Я бы хотела немного отдохнуть. — Да, конечно. Понимаю, я засиделся чутка. — но Дазай не бросается к двери, не вскакивает, пристыженный или униженный чужой просьбой. Он медленно встает, закрывает жалюзи, потому что видит, что свет с улицы бьет Озаки прямо в глаза, поправляет на ней съехавший плед, и снова берет ее за руку. — Тебе привезти завтра твои вещи? Если что, я могу собрать их и попросить Тачихару докинуть меня до больницы, чтобы не кататься с ними в метро. — Наверное, да… Я буду благодарна. Я постараюсь или написать список тебе, или передать через Гин, что мне нужно привезти. — она прикрывает глаза. — Спокойной ночи, Осаму. Приходи, как сможешь. — Обязательно. Поправляйся. Дазай позволяет себе вольность: он мягко целует ее прохладную ладонь, вызывая смущенный смешок, и выходит, осторожно закрывая за собой дверь. Ему паршиво до одури, до сильнейшей, сбивающей с ног тошноты, он устал, как собака, и понятия не имеет, как ему разбираться со всеми этими проблемами, что кому говорить, чего от кого ждать… Вернуться домой и завалиться спать кажется лучшим вариантом, и Дазай медленно отрывается от стены, на которую оперся в своем бессилии, чтобы дойти до стойки и сдать халат, а потом и вовсе выйти уже на улицу. Осаму хочется столько всего рассказать ей. И про поездку в Киото, и про провалившуюся экскурсию, и про Чую, с которым они столкнулись в книжном и который выглядит так, будто его только что выкинули из журнала с рекламой спортивной формы для школьников, и что его рыжие волосы все такие же яркие, светлые и кудрявые, достают уже до плеч; что у него глаза намного темнее, чем он, Дазай, помнит, что удар стал тяжелее и точнее, а вот здоровье, видимо, подкачало, потому что юноша не может есть все подряд, как раньше… Но он, держа слово, ничего так и не говорит Озаки. Ничего.***
На улице морозно и сухо — неожиданно нагрянувшие на Токио и близлежащие префектуры холода позади, и белая рассыпчатая пыль инея на машинах, домах и деревьях медленно начинает уходить под лучами солнца. Дазай позорно кутается в шарф, который подарила ему любимая профессор в Англии — они с ней общаются до сих пор — потому что под все тем же вечным бежевым пальто лишь тонкая водолазка без горла. Одет мужчина совсем не по погоде, и черт, как же теперь неловко стоять под проницательным взглядом явно понимающей это Озаки. — Ну все, все, не злись. Умоляю. Я просто очень быстро собирался! — Чувствуете? В воздухе таинственным туманом разливается запах бессовестной лжи! — Дазай хрюкает и давится смехом, потому что Коё-сан произносит эту фразу — скорее, буквально выплевывает ее — с невероятным артистизмом и самым презрительным выражением лица, которое только можно представить. Они оба хихикают, словно маленькие подленькие дети, нашедшие у мамы в шкафу запрятанную шоколадку, и достают-таки вкусные теплые булочки из пакетов, которые буквально пять минут назад притащил Осаму. Озаки благодарно улыбается, принимая угощение из его рук, и показывает, куда бы хотела двинуться сегодня. Дазай совсем не против. Территория для прогулок перед больницей не слишком большая, но даже здесь свое путешествие они растягивают почти на полчаса. Дазай осторожно толкает перед собой инвалидную коляску и внимательно смотрит за тем, чтобы все — уши, голова, живот, ноги — все у Озаки было в тепле, потому что ответственность за ее гулянки несет именно он. Осаму ради них почти неделю ругался с дядей, который, не выдержав постоянных ахов-вдохов и мозгокопания со стороны племянника, провел еще одну диагностику, а спустя три или четыре дня процедур и наблюдений нашел состояние пациентки удовлетворительным, Дазай с Коё на пару праздновали свою мини-победу: ей разрешили выйти на улицу. И по десять, по двадцать минут в день они тратили на то, чтобы вот так вот покататься здесь, в палисаднике, наслаждаясь компанией друг друга и относительно свежим зимним воздухом. И Осаму, прекрасно зная, что Озаки ничего ему не сделает и не возмутится, подкармливал ее сладкой вкусной едой, бессовестно нарушая по временам режим питания, выдувал ей с ладони в лицо рыхлый холодный снег и смеялся, когда она пыталась убрать его с бровей и носа и нелепо плевалась. Хулиган словно назло выбирал те моменты, когда Озаки пыталась что-то ему сказать, и увернуться у нее совершенно не получалось… — Все? Зайдем внутрь? Ты не замерзла? — Дазай и не помнил уже, когда они перешли на «ты», но обоих все устраивало абсолютно. Озаки чуть погрустнела и поджала губы. — Еще пару минут, ладно? А то я окончательно иссохну в своей палате. — Только пару минут! — сурово пригрозил ей Осаму. Он хотел добавить еще пару смешных и добродушных шуток, чтобы приятно завершить прогулку, но тут завибрировал в кармане телефон. Парень вздохнул, сделал пару шагов в сторону, чтобы не отвлекаться во время разговора, и обомлел, тупо уставившись в экран. Звонил… Чуя. Они, конечно, только позавчера обсасывали с ног до головы новый фильм, который не понравился никому из них, но обычно все разговоры по телефону обговаривались ими заранее — чтобы не отвлекать, не мешать и не утомлять друг друга. И такой внезапный звонок? — Алло? «Привет. Я… Не отвлекаю тебя, рыбья башка?». — Да не очень. А что случилось? «Ты в больнице сейчас?». — Ну-у… — Дазай осторожно скосил глаза в сторону Озаки и отошел еще чуть дальше, не выпуская при этом женщину из вида. Та что-то разглядывала в глубине палисадника, то и дело опуская в задумчивости ладони в теплых толстых перчатках на колесах. — Допустим? Стой… Только не говори мне, что ты в Йокогаме. «Окей, не говорю». — Чуя… «Меня так зовут уже много лет. И вообще, это… Ну… Областная клиника, правильно? В твоем районе. Большое панельное здание с…». — С огромным рисунком на торце. Граффити в виде врача, — выдохнул Осаму и отошел еще дальше. — Подожди, я сейчас подойду. «Д-да стой ты, я просто…». Дазай, игнорируя удивленный взволнованный оклик Озаки, быстрым шагом вышел из палисадника и бросился к воротам. Чуя действительно стоял там. Тоже одетый не по погоде середины ноября, без шапки и шарфа, зато с темным тяжелым пакетом и растерянным взглядом. Волосы болтались позади в высоком хвосте, и это делало сурового соцработника почти милым скромным школьником. Юноша оглядывался вокруг, держа в руке телефон, и когда его взгляд наткнулся на стремительно приближающегося Осаму, парень вздрогнул и сделал шаг назад. — Вонючий слизень! — объявил Дазай и, не слушая никаких возражений, зацапал возмущенно рыкнувшего друга в объятия. Тот, что странно, не особо вырывался. — Почему не написал? Ты вообще… — Я неделю назад уволился из книжного, чтобы выкроить нормально несколько дней на поездку, а из центра помощи разрешение об отгуле получил только два дня назад. Не стал рассказывать, потому что… Неважно. — щеки Чуи смущенно порозовели, и Дазай, понимающий, что этот неловкий грубоватый коротышка пытался устроить сюрприз, не смог сдержать довольной счастливой улыбки. Накахара взбесился за доли секунды. — Все, убери свое перекошенное ебало от меня, пока я не передумал и не уехал назад! — Дазай расхохотался и едва не огреб пакетом по лицу. Теперь краснел Чуя уже не из-за стыда, а из-за чистейшей ярости. — Молчу, молчу… А что в подарок привез? Вкусняшки? Покажи! — Это не тебе! — недовольно фыркнул Чуя и увел пакет за спину. И осознал, что очень сильно тем самым прокололся. Дазай удивленно вскинул брови, чувствуя, как внутри все замирает. Они застыли, и Накахара, смущенно закусивший губу, пробормотал: — Она же… Здесь сейчас? — Да, мы… Гуляли с ней. Подойдешь? — Чуя сдержанно кивнул. Дазай, все еще пребывающий в каком-то раздрае, спросил: — Но ты купил ей… — Эклеры. — С заварным кремом? — Угу. Если честно, мне кажется, ничего хуже я в этой жизни еще не делал. — с видимым сожалением вздохнул Накахара и потряс пакетом. — Думал, может, выкинуть и просто купить ей торт… — Она будет рада. А вот ее врач — нет, мы с тобой у нее так еще и диабет в медкарте нарисуем! — Чуя непонимающе выгнул бровь. Дазай усмехнулся и принялся разматывать свой шарф. — Я ее только вот кормил сладкими булочками. — Но ей же их нельзя? Т-ты чего делаешь… — Накахара удивленно вытаращился на Дазая, который одним ловким движением перекинул через чужую шею шарф и начал его затягивать. Он сделал все как можно быстрее, аккуратнее и даже не забыл вытащить чужой хвост из-под ткани (пряди оказались неожиданно тяжелыми), не переставая при этом оправдываться: — Да, ей так-то можно очень немного сладкого, но блин, она целыми днями с этим рисом в палате сидит, как тут не помочь… Что? — Чуя нахмурился и ткнул пальцем в шарф. Дазай улыбнулся. — Я не могу смотреть на твою голую шею, ты как на курорт приперся. — А сам-то… — Идем. — Осаму, не дожидаясь каких-то знаков с неба, схватил парня за руку и потянул за собой. Чуя удивленно ахнул и попытался вырваться, но у него не получилось. — С-стой, эй, рыбья башка! Д-да подожди же ты, какого… Какого хрена?! — Осаму, дотащивший спутника прямо до центра палисадника, вмиг оказался за спиной Накахары и толкнул его в плечо. Тот дернулся, и было видно, что нервничает, нервничает очень сильно. Чуя недовольно зафырчал, завозился, пытаясь отступить назад, а потом заметил, как из-за поворота выехала коляска. — Ты… О-она… — Я рядом! — Дазай шепнул это прямо в чужое ухо и аккуратно взял Накахару за руку снова. Его пальцы были тонкими, с кучей мелких рубцов, а еще казались слишком горячими в такой холодный день. Чуя громко сглотнул. — Я не могу. — Все ты можешь! Давай, давай, я что, зря тебе мозги почти три месяца пилил? — Дазай, я не могу! — в голосе Чуи слышалась уже откровенная паника, и Озаки, которая смотрела в другую сторону, перестала толкать колеса ладонями и обернулась на вскрик. Да, она… Повернулась прямо к ним двоим. Дазай почувствовал, как судорожно дернулся Чуя в его полу-объятиях, видел, как в почти ужасе и неверии расширились глаза Озаки, ощутил, как он сам закусил до тупой боли губу, не желая стоять на месте без дела и не имея никакой возможности вмешаться. — А ты чего с чужим шарфом? Простудиться на морозе без своего хочешь? — громко и четко произнесла Коё, толкая колеса своей коляски чуть ближе. Одна из ее рук соскользнула вниз, и женщина дернулась, тут же возвращая себя в исходное положение. Чуя напрягся, вытянулся, делая аккуратный, боязливый шаг навстречу. — И это вместо «здравствуй, как я рада тебя видеть»? — вполголоса протянул он и сжал в руках пакет так сильно, что несчастный пластик захрустел громче дрели на пятом этаже. Озаки не ответила. Дазай уже испугался, что снова что-то сейчас пойдет не так, и ему придется разнять этих двоих и снова ждать, пока они созреют для новой встречи, но вдруг женщина всплеснула руками и выкрикнула громче прежнего: — Да я тебя своими руками сейчас придушу! Ты, маленький негодяй! — Озаки взревела и с силой оттолкнулась ногами от подставки, резко подаваясь вперед; коляска, получив толчок, по всем законам физики откатилась назад, и женщина, даже не выпрямившись в полный рост, полетела вниз, прямо к заснеженному асфальту дорожки. — Мама! — Озаки, ты что творишь! Парни мигом выкинули все, что было у них в руках: Чуя выпустил ручки пакета, и тот глухо шлепнулся на землю, Дазай с перепугу выронил телефон, тоже бросаясь к Коё. Они еле успели ее поймать, сами отбили при этом колени до саднящей ноющей боли, пока падали вниз, и теперь всей этой кучей малой распластались посреди палисадника, привлекая к себе недюжинное внимание других прогуливающихся пациентов. — Мам… — Боже мой, Чуя… — Озаки стиснула их обоих в крепких, почти стальных объятиях, и Дазай, который прекрасно знал, насколько тонкие и бледные у нее теперь руки, поперхнулся своим недюжинным замешательством. — О, боги, ты… Ты-ы… Ты, м-мелкий… Она разревелась, даже не пытаясь сдерживаться. Чуя как-то неловко, смущенно приобнял ее в ответ, не зная, куда деть руки и самого себя, но его губы судорожно поджимались, а глаза краснели от подступающих слез. Коё в очередной раз всхлипнула и как-то до смешного несильно толкнула его в плечо, словно пытаясь отомстить за все свои мучения. — Где ты б-был… Ч-Чуя… — она уткнулась в ворот его куртки, стискивая сына наконец-то обеими руками, и Дазай, таким образом получивший свободу, осторожно поднялся и поднял с дорожки пакет, который водрузил на коляску, уехавшую, хвала небесам, не очень далеко. Пошарил по карманам в поисках телефона и понял, что понятия не имеет, где его искать. Блять. — Давай, Озаки, поднимайся, нам нужно вернуться. — он кивнул ошарашенному, бездумно гладящему пальто матери Чуе и аккуратно попытался поднять женщину с земли. Получилось не сразу. Видимо, долгая прогулка, муторные утренние процедуры, на которые она жаловалась, и такое страшное нервное потрясение окончательно выбили из нее последние силы. Она так и осталась сидеть в коляске почти без единого движения, пока Дазай, тщетно собираясь с мыслями и оправданиями перед всеми сразу, катил Коё в больницу. Чуя, забравший в самый последний момент свой пакет, безмолвно, потрясенно шел рядом, частенько спотыкаясь и аккуратно стискивал в своей широкой ладони бледную дрожащую руку Озаки. В больнице их едва не прибила на месте Хигучи — нервная, но бесконечно ответственная и заботливая медсестра, которая каждую встречу отчитывала Дазая за непотребный вид — тот честно забывал брать на стойке халат — и за подкармливание пациентки сладким. Коё-сан, уставшую и мелко трясущуюся, буквально пришлось отдирать от сына, чтобы увезти ее в палату. Она вяло, но упорно сопротивлялась, засыпала на ходу, и Чуя смотрел на нее во все глаза, не в силах ни отпустить руку, ни взять ее крепче, и Дазаю пришлось пытаться успокоить их обоих, прежде чем Хигучи наконец-то забрала коляску с больной, а Накахара бессильно оперся на стойку. — Что ж вы у меня… Такие… Нервные! — Осаму всеми правдами и неправдами подтащил Чую к сиденьям и важно водрузил его на них. Помог распутать шарф, стащить куртку и даже сбегал за кофе для себя и чаем для Накахары — помнил, что тот три недели назад полночи пролежал с какими-то проблемами с желудком из-за того, что переборщил с хотелками и выхлебал три чашки крепкого эспрессо за раз. Чуя сидел там же, где его оставил Осаму. — На, выпей, а то на тебя смотреть больно. — Спасибо, чувак, — Накахара сделал резкий широкий глоток и закашлялся, поперхнувшись. Дазай с некоторым осуждением взглянул на него и попытался снова включить свой несчастный телефон, который откопал в снегу. Тот нехотя загорелся. — Она… Изменилась… — хрипло и тихо произнес Чуя и отпил чая снова, уже куда спокойнее. — Черт, надо таблетки выпить, пока я окончательно не сдох от боли… Когда она отрезала волосы? — Когда… Блин, вроде бы в мою поездку в Киото. Да, в ту самую, — Накахара растерянно покачал головой и осторожно положил свою голову на плечо Осаму. — Ты как себя чувствуешь? — Как никогда хуево, — честно признался юноша и прикрыл глаза. — Так стремно… Я точно не накосячил? Ну, с тем, что она так нервничает, ей теперь плохо… — Не думаю. Хотя, конечно, такой стресс явно не пойдет ей на пользу, но и состояние не слишком ухудшит. — Чуя удивленно скосил на него взгляд голубых темных глаз. Дазай не выдержал и аккуратно провел ладонью по его волосам, получая в ответ недовольное фырчание. — Никаких особых изменений нет уже несколько недель, как и улучшений. Я вроде писал неделю назад, когда дядя ко мне заезжал. — Да, помню… — Дазай приобнял Чую за плечи и тот брякнул: — Ты еще прям здесь меня раздевать начни, животное. — Разрешаешь? — Осаму нарочно попытался задрать больничный халат и тут же отхватил кулаком в печень. Он… И забыл, насколько сильный у его знакомого удар. — Блять, ты издеваешься… — Для тебя — в любое время суток. — Чуя допил свой чай, убрал в сторону стаканчик и с тяжелым вздохом поставил локти на разведенные колени, обхватывая ладонями затылок. — Я так… Рад ее видеть. И вместе с тем вообще не понимаю, что чувствую сейчас. Но я правда счастлив, и… — Мне нужно ехать и отдавать документы в другой медцентр, я вернусь в квартиру только к ночи, пока со всем там разберусь. Я надеюсь, ты не искал и не снимал здесь жилье? — Что? Нет… Дазай, ты… — Я объясню все Хигучи. Она не откажет, поверь. Останься здесь ненадолго, я думаю, Озаки скоро проснется, и вы сможете поговорить. — Дазай судорожно рылся в карманах в поисках ключей. — Вот… Я скину адрес, и когда будешь готов, позвони мне, чтобы я знал, что мне не придется ждать тебя под дверью. — Хотел бы я сказать, что не пущу тебя, но квартира-то твоя… — Накахара сжал ключи в ладони и поднял растерянный взгляд. — Ты уверен? Я могу уехать назад в Муко сегодня вечером… — Даже не думай! — Дазай присел на корточки, понимая, что со стороны это выглядит просто до безумия странно. Он аккуратно сжал в руке пальцы чужой свободной руки и продолжил: — Я ждал этого сраного момента вашей встречи больше, чем ты думаешь, поэтому не смей никуда уезжать. И из больницы сбегать тоже. Давай. — Осаму поднялся на ноги. — Обещаю, что Акутагавам и Тачихаре пока ничего не скажу. — Угу… Эй, рыбья башка. — А? — Чуя достал что-то из пакета и швырнул ему. Дазай с удивлением поймал небольшую, но довольно тяжелую флешку, на которой значился объем памяти в двести пятьдесят шесть гигабайтов. — Опа… — Ты говорил, что свою старую навернул. Ну… Типа подарка. Иди давай, ты работать там должен был. — Накахара отчетливо покраснел и отвернулся, тщетно пытаясь выглядеть серьезным и деловым. Дазай вернулся к сиденьям и, наклонившись, протянул тихо-тихо: — Оу, мне стоит вечером отблагодарить тебя? — Иди нахуй! То есть… Иди работай, все, сгинь с глаз моих, скумбрия! — Дазай захихикал и выполнил-таки чужую просьбу, пройдя к лестнице. На его губах всю дорогу до отдела играла глупая счастливая улыбка. Он расправился с делами быстрее ожидаемого в несколько раз, и это дало ему возможность зайти в продуктовый без всякой спешки. Чуя написал, что поговорил с матерью, обещал рассказать уже дома, что к чему, и заодно пожаловался на непонятную планировку в жилом районе Осаму, так как ему пришлось минут пять-шесть искать вход даже не в дом, а просто на придомовую территорию. Дазай в ответ бессовестно уточнил, какие продукты ему есть можно, какие нельзя, и пообещал привезти что-то вкусное. Накахара ответил, что мать съела только один эклер, и хотя оставшиеся пять пострадали при транспортировке, их все еще можно скормить Осаму, поэтому ничего не нужно. Потом, сдавшись, скинул огромный список с продуктами и попросил при возможности какую-нибудь молочную кашу с фруктами. Озаки в это время написала всего лишь одну фразу: Теперь я понимаю, с кем ты так активно переписывался, негодяй. И ни слова не сказал! Тебе не стыдно, бессовестный? Да, они с Чуей общались все то время, что прошло с их первой встречи с Киото. Сперва сухо и в основном на тему здоровья Коё-сан, потом Дазай не выдержал и спросил, что за мужики все время на аватарках у Накахары, тот смутился, поигнорил пару часов и ответил, и тем самым как-то само собой все пришло к постоянному, ненавязчивому общению. Чуя рассказывал ему про книги, выдавал наизусть какие-то пугающие цифры массовых тиражей или кассовых сборов того или иного фильма, а заодно делился тупыми историями из центра социальной помощи, который видел в гробу в белых тапочках. Дазай смеялся и фырчал в сторону миллиардов долларов, заявляя, что некоторые кинокартины не заслужили и половины заработанных денег, жалуясь на свою работу, санкции, которые мешали нормальным поставкам тех или иных медикаментов из-за границы и бессовестно, отвратительно шутил на самые мерзкие темы, за что уже дважды был кинут в черный список на несколько минут. Впрочем, чаще всего Накахара сам же эти шутки и разводил. Они все еще не обсуждали ни их встречу в Киото, ни их жизнь, которая была за все эти восемь лет в полной изоляции друг от друга, ни попытку суицида Накахары, ничего — и Дазай, терпеливо ждущий, пока девочка-стажер пробьет ему товары на кассе, отстраненно думал, что, вероятно, сегодня ему как раз-таки придется рассказать, что к чему. Чуя встретил его в квартире в огромной серой толстовке, которая скрадывала его фигуру, словно облачко, и помог разобраться с продуктами. При этом юноша недовольно фырчал на половину покупок, прекрасно понимая, что три коробки с кашами, какое-то странное овсяное молоко и фрукты приобрели специально для него, и ему еще сильнее хотелось швырнуть деревянную лопатку в слишком довольную рожу Осаму. Накахара вяло, неохотно, но все-таки признавался себе, что скучал по Дазаю все эти несколько недель, а потому покупка билетов и дорога на вокзал вообще никак не отразилась на его состоянии. Страх и нервозность подкатили уже на подъезде к Йокогаме, и… — Где был? — Осаму скривился, осматривая порванный пакет с рисом. Накахара, поднаторевший за два года болезни в готовке, вызвался сделать ужин. Дазай, который с удовольствием бы сожрал пару чашек лапши в забегаловке у дома, тяжко вздохнул и проявил уважение к чужому рациону питания. С другой стороны — Чуя уже поставил две разные кастрюли на плиту, что не могло не интересовать. — М… Сначала у моря, — Накахара уточнил, где стоят приправы, и продолжил: — Потому что рядом его там, в Муко, не было. Разве что озеро Бива уже на другой стороне столицы, и я там был пару раз, но… Не то. Я уже и забыл, что вода в это время года такая темная и тяжелая на вид. Дазай улыбнулся, осторожно подходя ближе и уточняя, нужно ли помочь, и Чуя локтем отпихнул его в сторону. Осаму фыркнул. — Ты как хозяюшка. — Еще один подобный комментарий, и эта «хозяюшка», — Чуя выделил оскорбление голосом. — Сломает тебе шею. — Справедливо… — Дазай послушно опустился на стул и откинулся на спинку. — А с Озаки… Вы как поговорили? — Ну… — Чуя остановился на несколько долгих мгновений. — Это… Это было легче, чем я ожидал. Не знаю, как объяснить. — он сосредоточенно помешал что-то на сковороде и обернулся на краткое мгновение к Осаму. — Можешь пересыпать рис в банку какую-нибудь? Есть у тебя такая? — Да, сейчас найду. Но вы же… Нормально все теперь? То есть нет никаких претензий там или… — Думаю… Нет. — Чуя фыркнул и распустил волосы, позволяя им медной волной упасть на шею и спину. Дазай понадеялся, что его восхищенный выдох остался без внимания. — Она почти половину нашего разговора просто промолчала, потому что слушала меня. Просила рассказать ей обо всем, что со мной было, где и как жил, и… Не знаю. У меня до сих пор желудок крутит от такого психологического сеанса по обнажению души. — О да, это Озаки может. — усмехнулся Осаму. — Она много говорила о тебе, кстати. — голос Чуи стал чуть ниже, и Дазай замер, понимая, что последует дальше. Его рука дернулась, и рис в небольшом количестве просыпался на стол. Мужчина чертыхнулся. — И сказала, что это ты нашел ее в больнице. Сам. — Да. — И что ты спрашивал обо мне, и только на этой почве вы начали общаться. — Чуя прищурился. Потом снова повернулся к плите и продолжил осторожно: — Я правильно понимаю, что и твои знакомства с моей матерью и друзьями, и то, что мы в Муко столкнулись, не является случайностью? — Ну… Да. — Дазай? — в голосе Чуи послышалась тревога и удивление. Осаму глубоко вздохнул и снова сел на стул. — Я бы предпочел, чтобы мы сначала поели… — он голодным взглядом уставился на сковороду, куда Чуя ловко выбросил приготовленный в пароварке рис, и сдался: — Я вернулся в Японию чуть больше, чем полгода назад. Тебе Акутагава говорил, что я учился за границей последние шесть лет. — Да, гово… Стоять, а ты откуда знаешь? — Чуя угрожающе приподнял лопатку. Дазай сглотнул. — Эта квартира… Дядя в ней не жил. Я приехал и начал разбираться в вещах, которые скопились тут за годы моего присутствия и отсутствия в ней, и нашел блокнот со старыми паролями. Там были данные от моей старой страницы. Которой я пользовался в школе. Накахара выключил плиту и оперся о столешницу руками, прикрывая глаза. Дазай видел, что тот все понимает, а потому только стыдливо отвел взгляд. И потушил, дотянувшись до выключателя, верхний свет, оставляя гореть белые встроенные лампы над кухонным рабочим местом. — Ты прочитал все, что там было от меня, да? — Угу. — Дазай помолчал. — Именно из-за этого я… Вообще начал искать информацию о том, что случилось. Сначала пришел к Акутагаве, и тот рассказал о твоем исчезновении, после чего направил к Озаки. Та… Нашла старый номер Тачихары — не знаю, как она умудрилась — но трубку взяла Гин, и… — Чуя молча опустился за стол, тихо ставя на него тарелки с едой. Дазая затошнило от одного вида аппетитного карри с рисом, потому что липкий, неприятный страх этого разговора, копившийся в нем месяцами, наконец-то дал о себе знать. — Она… Дала данные Тачихары. Те, которые принадлежат ему сейчас. Он отдал твой старый телефон, который забрал той ночью в гостинице. — Мой телефон? — Чуя удивленно выдохнул и воткнул палочки в свою вареную куриную грудку без всяких гарниров и приправ. — И вы… — Акутагава помог. — Я так и знал, что этот хрен сюда затесался. — Дазай недоуменно нахмурился. Чуя нехотя пояснил: — Мне пришло уведомление, что в мой аккаунт зашли через Йокогаму, и это был единственный логичный вариант. Ну… Я угадал. — Это да. Замолчали. Осаму попытался съесть хотя бы пару кусочков, но уже после первого тошнотворное чувство волнения и тревоги отступило, оставляя после себя только неловкость. Дазай знал, что диалог будет тяжелым, но даже так воцарившаяся тишина давила на него не хуже Фудзиямы. Первым молчание нарушил Накахара. — Давай так. — Дазай вздрогнул и поднял взгляд, с удивлением отмечая, что глаза и щеки у Чуи странно красные. Все это время он смотрел в тарелку и не замечал изменений, которые наводили на определенные мысли. — Я просто в ебучем ахуе с того, что ты мне сейчас рассказал. — Знаю… — Но мне уже объяснили где-то… Половину из этого. — Чуя поднял взгляд тоже, и Осаму понял, что Озаки растрепала больше, чем он мог ожидать. Дазай не знал, благодарить ее или ругать на всех известных ему языках мира. — Правда, не сказали главного. Зачем? Зачем ты начал так впрягаться за человека, которого давно забыл? — Кто сказал, что я забыл? — А разве нет? — Чуя скрестил руки на груди. А потом резко бросил: — Я знаю, что это будет звучать так, словно я обиженная сука, но да, я она и есть — какого черта за столько лет ни одного гребанного сообщения? Дазай закусил губу, не зная, как сказать правду. Прямо, хреново, осторожно, переведя стрелки на самого Чую, на коленях или со скандалом… — Я же послушал все, что ты мне написал? — Д-да. — Накахара опустил глаза в стол. — Еблан потому что… — И… — сказать о последнем сообщении? Нет, лучше его вообще не упоминать, потому что оно немного другого контекста, не того, который нужен Дазаю. — Я знаю, что… — где его гребанное красноречие, когда оно так нужно? Сказать про подарок, который все еще лежит в его комнате, про рассуждения Чуи, про слова Озаки, про что? — Помнишь пикник с классом, на который мы пошли незадолго до моего отъезда? — Допустим? — Чуя занервничал. Дазай прищурился, чувствуя, что выбрал правильный путь. — И то, что я тебя проводил, помнишь? — Да. — А что было в конце? Что я тогда сделал? — Что ты сделал? — Накахара отвел глаза в сторону. Дазай улыбнулся. — Я… Тебя поцеловал. Сам. Чуя вспыхнул не хуже спички, и его щеки загорелись таким ярким алым цветом, что Осаму покраснел сам. Накахара и сам понял, что его реакция была самым убогим ответом на чужие слова, но ничего сделать с собой не мог: его холодная ярость и недоумение вмиг сменились невыносимым смущением и стыдом, и мужчина встал, желая выйти из комнаты, чтобы успокоиться, как Дазай добавил: — Могу повторить. — Закрой свою ебучку, Сосаму! — Дазай заржал, а Чуя еле удержался от того, чтобы не швырнуть ему промеж глаз деревянные палочки или сковороду с остатками карри. — Ты вообще… Блять, перестань ржать, ради бога! Разговор и так хуйня, а ты тут… — Извини, извини… — Дазай потер переносицу большим и указательным пальцам, пытаясь не смеяться дальше. — Просто твоя реакция… — Вообще… — Чуя нахмурился. И неловко передернул плечами. — Господи, ты бы знал, как сильно я хочу сейчас набить тебе твое ебало. — Дазай улыбнулся. Накахара вновь скрестил руки и вполголоса протянул: — Ты же понимаешь, что это для меня звучит как самый ненормальный бред в моей жизни? — Понимаю. — Осаму не выглядел обиженным или удивленным. Он поднялся, но не подошел ближе, оставаясь стоять рядом со своей стороной стола. Дышалось ему значительно легче, чем в начале разговора. — Я бы сам покрутил пальцем у виска, если бы мне такое объявили. Но… — Но? — Пойдем в спаль… Зал? Кхм. Я могу ответить на твои вопросы там, заодно кое-что покажу. — видно было, что Чуя колебался. Потом, видимо, понял, что вариантов у него не так много, а потому кивнул и первым выскользнул из кухни, испытывая судорожное желание прямо сейчас вернуться на старую страницу. Просто… Посмотреть. Неужели его сообщения там правда прочитали? Прямо все? До единого? И... С признаниями тоже, да?***
— Дазай все это время искал тебя, — мать слабо улыбнулась и снова погладила его ладонь большим пальцем. Чуя, который всегда помнил эту женщину сильной, стройной, прямой, как могучее несклоняемое дерево, не мог никак смириться с тем фактом, что Озаки сейчас напоминала чахлый небольшой кустик. Бледная, с морщинами на лице и с тонкой, почти прозрачной кожей, так еще и эти невыносимо короткие волосы… — А? Ты о чем? — Я думаю, он сам тебе все расскажет. Ну или я сейчас расскажу, а то зная его… — мать помолчала. А потом ее губы растянулись в коварном оскале, и Накахара напрягся. — Как тебе такой парень? Мне лично очень нравится мой будущий зять. — Мама! — Накахара ахнул, чувствуя, как против своей воли краснеет, словно школьник. — Ты издеваешься что ли? — Конечно да. Но все-таки… — Озаки аккуратно присела и тряхнула копной своих огненных волос. — Я первый раз в жизни видела человека, который столько сделал для моего сына, безуспешно прикрываясь тем, что ты ему «очень дорогой старый одноклассник». — Мам, заткнись. Да это даже звучит отстойно… — А еще он при деньгах, очень вежливый, обходительный, и купил тебе твой любимый чай, явно заботясь о хрупком здоровье… — Мама, чтоб тебя!***
— Ну так что ты показать хо… Это что? — Дазай осторожно вытащил из полки коробочку и протянул ее Чуе. Тот дураком не был. Он ее сразу узнал и испытал дикое желание швырнуть ее с балкона. — Только не говори, что открывал ее. — Как я понял, ее открывала даже Озаки. — Ну что за еб твою… Накахара осторожно взял в руки свой подарок, который так и не отдал дорогому человеку, и принялся его рассматривать, словно видел впервые. Пожелания, которые были написано так криво, словно у Чуи тряслись руки, как у наркомана. Фотки, которые он с таким трудом отыскал у классрука, одноклассников, школьных фотографов, смотревших на него с заметным интересом, и которые печатал на отложенные деньги, чтобы потом сидеть, вырезать по линейке… Сейчас все эти воспоминания смазались, забылись, но неаккуратная коробка с крайне аккуратно наклеенными изображениями заставила сердце Чуи заболеть. — Тут брелок был. — брякнул он, чувствуя, как горло опасно сдавило. — Он у меня на ключах. — Дазай уселся рядом на кровать. И внезапно сказал: — Ты до самого конца долистал? — Нет? — Чуя потянул за ленточку на гармошке, доставая открытку полностью, очень сильно напрягаясь внутреннее — он помнил что-то такое, очень откровенное и личное в конце, и… На самом дне коробки лежала небольшая, аккуратно сделанная записка, внутри которой красивым печатным почерком было написано: «Как насчет самого худшего свидания в твоей жизни?». Боги. Какой же он все-таки идиот. Дазай захихикал, и Чуя все-таки пнул его со всей дури по голени, краснея. Тот зашипел. Накахара, пытаясь сохранить серьезное лицо, пробормотал: — Не думай, что один этот твой жест заставит меня простить твое скотское поведение. — Я и не надеюсь на это. — Дазай подтянул под себя ноги, садясь по-турецки. — Но… Кхм… — он откашлялся. — Я был бы не против попробовать. — Попробовать что? — Чуя удивленно вскинул взгляд. Осаму улыбнулся. — Хотя бы самое худшее свидание в моей жизни, для начала. — Накахара зарычал, а Дазай еле увернулся от летящей в него подушки. На фразе «Вашей маме зять не нужен?» Чуя и вовсе грязно выругался и с самым обиженным воплем «Вы сговорились, я знаю! Две хитрые жопы!» ушел на кухню убираться. Его щеки горели, как два костра, а внутри водили целые хороводы черти и тараканы вместе, потому что… Ну… Да, простить все эти восемь лет тишины, всю эту ноющую глухую боль и одиночество, которые случились из-за отъезда Осаму, и это внезапное появление, граничащее с посягательством на чужую конфиденциальность… Накахара не мог это просто так отпустить. Нет. Он не настолько жалок, чтобы бежать к человеку, который в каком-то смысле его предал, хотя все надежды, мечты и желания были в голове только самого Накахары. Но и не смутиться, не просиять и даже — какое мерзкое слово — не растрогаться где-то внутри от того, что Осаму действительно искал его чуть меньше года, что он приехал в Киото и попытался найти его там, что он держал слово и никому не говорил об их встрече, и что он так… Заботливо и осторожно относился к Чуе, словно тот был сделан из хрусталя… Тьфу. Мерзость. «Я первый раз в жизни видела человека, который столько сделал для моего сына, безуспешно прикрываясь тем, что ты ему «очень дорогой старый одноклассник». Накахара вздохнул и осторожно отложил в сторону последнюю тарелку. Вытер все вокруг раковины тряпкой, убрал ею же крошки со стола, полил одинокий цветок на окне… — Если что, я перестелил кровать. Постельное белье чистое. — Дазай внезапно появился в дверном проеме с полотенцем в руках. — Я сплю на футоне, и… — Нет. — Закрой свою хлебучку и не возникай. Хозяину лучше знать, где у него будут спать гости. — Дазай ослепительно улыбнулся и положил вещи на стул. Чуя осуждающе покачал головой, чувствуя себя до нелепого бесполезной юной барышней, вокруг которой ее кавалер порхает, старается, а она только воротит нос. Фу… — Горячая вода включается слева, если что-то будет нужно — спрашивай. — Дазай. — М? — Осаму обернулся. Накахара прикрыл глаза, понимая, что говорить серьезные вещи, глядя на двадцатичетырехлетнего человека в пижаме с крабиками, совершенно невозможно. — Спасибо. И еще ты тупая рыбья башка, просто знай это. — Я к нему со всей душой, а он…***
Чуя уехал в Муко через три дня, и его неприступной рыжеволосой королевской задницы хватило на то, чтобы на вокзале на прощание быстро-быстро клюнуть Дазая в уголок губ — совсем как тогда, когда Осаму решился на отчаянный шаг перед его домом в начале девятого класса — и залететь в поезд быстрее пули. Дазай рассмеялся, впрочем, выглядя донельзя счастливым. Даже такое скомканное и детское проявление чужих чувств обнадеживало и дарило невероятный восторг. Который, возможно, был написан на его лице слишком явно. Второй раз Накахара вернулся в Йокогаму в зимние праздники. Он притащил Озаки какое-то вкусное печенье ручной работы и провел с ней тогда целый день, погулял с коляской вокруг больницы и даже немного за ее пределами, а потом неловко отводил взгляд, когда к ним спешил от дяди Дазай, уставший, как собака, но с счастливой улыбкой на лице. Озаки своими загадочными хмыканьями и подмигиваниями едва не довела сына до нервного тика, потому что остаток ноября и весь декабрь он находился в постоянных раздумьях. Дазай не напирал — черт возьми, были бы все парни мира такими вежливыми и обходительными, и демографические проблемы решились бы с лихвой — но и не гнушался какого-то плоского откровенного флирта, от которого горели на рабочем месте щеки и уши, а пальцы выстукивали самые грязные ругательства и отправляли нахала в черный список. Но эти праздники действительно были… Невероятными. Мичидзу примчался к набережной Йокогамы, на которой договорились встретиться, быстрее ветра, и следующие два часа Осаму с Накахарой медленно, но со смехом умирали в муках, придавленные огромным количеством уличной еды, которая физически не помещалась в них (и которую в сопротивляющегося Чую запихивали в четыре палочки со словами «От одного кусочка тебе ничего не будет!), а заодно засыпаемые бесконечными вопросами и разговорами от Тачихары. Весть о смерти Ямагучи немало удивила Чую, и он, не особо стесняясь, торжествующе улыбнулся, когда понял, что его мутный знакомый огреб от жизни по полной программе. Еще больше такого сюжетного поворота удивило только то, что Мичидзу умудрился найти себе девушку, которая разбиралась в автомобилях едва ли не лучше этого помешанного и которая сама позвала своего же парня замуж. На этом моменте Дазай подавился соком, а Чуя уже просто лежал на столе и рыдал от смеха, потому что красный до ушей Тачихара с аккуратным поршневым кольцом на безымянном пальце сам едва ли не плакал от абсурда сложившейся ситуации. С другой стороны — он был счастлив, и Накахаре оставалось только порадоваться за друга и пнуть под столом Осаму, который начал намекать на похожий исход событий для них двоих. — Мы еще даже не встречаемся! — шепотом парировал Чуя, гневно пытающийся найти голень Осаму. Тот, зараза, поджал и спрятал ноги под стулом. — Так чем это мешает нам перескочить сразу к следующей ступени? Даже поджатые ноги не спасли Дазая от болезненного удара в бок локтем. Тачихара, слышавший все от и до, несмотря на их попытки конспирации, ржал как конь и поздравлял молодоженов. Гин же еще в конце декабря уволилась из больницы и уехала поступать в один из университетов на юге страны — там же нашла новую работу до весны, чтобы успеть освоиться, привыкнуть к неожиданно теплому влажному климату, который довольно сильно отличался от погоды в центральной части страны, и от нее оттуда пришла счастливая весточка с радостной новостью о вступлении в местную группу и пара почтовых открыток, которые она отчего-то начала собирать несколько месяцев назад. Чуя извинился перед ней за гитару, на что Гин отвернула камеру от своего бледного хмурого лица и показала шикарный инструмент, выполненный в потрясающем синем цвете и имеющий в комплекте действительно классный дорогой усилитель. В целом, снова общаться Акутагава-тян и Чуя не начали, но обоим явно стало полегче после этого диалога, немного неловкого и закончившегося скупыми пожеланиями удачи. Впрочем, на Дазая этот момент не распространялся: он все так же скидывал Гин фотки шикарных открыток, которые теперь цыганил для нее у своих коллег, и получал в ответ шумные резкие голосовые со знакомыми мелодиями и видео на фоне консерватории или с ее выступлениями на сцене. Старший Акутагава с самым ледяным выражением лица послал Дазая выйти вон из его квартиры и пододвинул к Чуе кружку прекрасного черного кофе. Осаму даже не успел возмутиться тому, что его без пяти минут парня опаивают запрещенным для хрупкого здоровья напитком, потому что очень даже известно как оказавшийся здесь Накаджима пихнул в чужие руки Жожу и с самой лучезарной улыбкой попросил помочь с парой рабочих вопросов, раз уж Дазай-сан все равно пришел. Две хитрые жопы — именно эта мысль скользнула в голове, когда Дазай перехватил благодарный теплый взгляд Акутагавы, направленный на Накаджиму. Да эти мальцы хитрее, чем он и Озаки, а это уже чего-то стоит! Ах да, Акутагава же его старше, ну что ж… Эти небольшие «каникулы» принесли Чуе спокойствие, которое он никак не мог найти в себе больше трех лет, и Дазай, немало намотавшийся с ним по гостям, с улыбкой наблюдал за тем, как Накахара мало-помалу расслабляется, отпускает случившееся и открывается людям заново. Осаму действительно был счастлив видеть это, и даже вырывающийся Жожа не мешал ему наслаждаться рыжими тяжелыми волосами, широкой спиной и классным белым свитером своего почти вот уже парня. Кофта, кстати, была самого Дазая. Новая, дорогая и сразу же после покупки перекочевавшая в сумку Накахары, потому что тот явно питал любовь к теплым вещам стиля оверсайз — и Осаму был ничуть не против. В следующий раз Чуя вернулся в Йокогаму уже насовсем. Во многом — из-за совместных стараний и уговоров Дазая и Озаки, которые приложили все силы на то, чтобы Накахара сдался, уволился с работы и переехал сначала в квартиру матери, а потом практически начал жить у Осаму, что отказывался признавать категорически. Он все еще дергался и тревожился по пустякам, все еще стеснялся говорить с Мичидзу или Акутагавой из-за своего чувства вины, все еще считал себя мало на что способным дурачком, и Дазай все еще наблюдал иногда, как Чуя просыпался по ночам из-за кошмаров и глотал в течение дня таблетки против боли в желудке, когда слишком сильно нервничал. И в эти моменты он всегда старался быть рядом и внимательно, но ненавязчиво следил за тем, чтобы состояние его любимого не ухудшалось. А Озаки… Озаки смеялась, проводила время с сыном между процедурами, пока Чуя искал здесь работу и всерьез думал о возвращении в университет на желаемую специальность и подначивала его нелепыми и иногда пошлыми шутками на тему их отношений с Дазаем (нет у нас никаких отношений, а если ты не замолчишь, я оставлю твою коляску на середине дороги и пойду жрать один!). А еще она чахла на глазах, сражаемая давними болезнями и разрастающейся опухолью, которая, как показали исследования февраля, превратилась в злокачественное образование. Её не стало в самом начале весны. Организм, изнеможенный страданиями и нагрузкой, отказался работать и жить дальше, и от этого удара они вдвоем оправлялись еще месяц. — М? Завтра? Да, хорошо. Да, мы приедем. Если ты не перестанешь подкалывать меня по поводу того, с какой псиной я встречаюсь, я заблокирую тебя. Это последнее предупреждение, Акутагава. Ну да, ну да, ну и иди сам на… — Я думал, ты его кинул в черный список еще неделю назад. — раздалось слащаво-довольное из-за спины, и Чуя с тяжелым вздохом сбросил звонок, разворачиваясь к застывшему в дверях Осаму. — Что ты так на меня смотришь? Ты ему каждую вашу встречу угрожаешь расправой, а я ничего так и не увидел. — Еще одно слово, и я заблокирую тебя. Стулом в переносицу. — пробурчал мужчина и отложил в сторону еще одну квитанцию. — Все, все, молчу! Дазай хихикнул и вернулся назад в комнату, начиная собираться на работу. Туда идти не хотелось: сегодня у половины их отдела дети шли или первый раз в школу, или возвращались туда после недолгих весенних каникул, очевидно полные счастья и радости. Огай отпускал всех, кто отпрашивался, и Осаму по итогу оставалось сидеть там еще с несколькими работниками почти половину рабочего дня. Никаких акций для несчастных не поступало, поэтому… Они сегодня до четырех, черт возьми, утра играли в «Монополию» друг с другом под какой-то непонятный, но очень веселый корейский фильм про двух полицейских. В итоге легли, чтобы проснуться через два с половиной часа по будильнику. Дазай пошутил, что «Любовь — это страдать бессонницей вместе», и Чуя метко швырнул в него подушкой, даже не вслушиваясь в трагичные недовольные вопли. На улице было неожиданно тепло, даже жарко. Дазай пожалел, что надел все то же бежевое пальто, понимая, что это всего лишь половина седьмого утра, и дальше будет только хуже, но делать нечего — возвращаться слишком лень. Чуя, опять нарядившийся как на показ пляжных мод, победоносно фыркнул в сторону парня. Тот показал ему язык. Вечером, когда они оба закончили — Чуя вышел из своего «цветочного царства» у станции метро, куда устроился флористом, а Дазай — из отдела, который под конец дня превратился в сборище гордых довольных родителей — решено было пойти на могилу к Озаки. Накахара принес красивый букет и с легкой улыбкой объявил, что мать до потери пульса обожала в свое время красные лилии, а Осаму улыбнулся и, прочитав сообщение от Ацуши, объявил, что буквально час назад Жожа получил подарок судьбы в виде трех котят от соседской кошки. — Возьмем одного, когда вырастет? — Накахара закатил глаза. — Ни за что. Мне тупой псины в лице тебя с головой хватает. — Чуя осторожно поставил букет на могильный камень и отошел на полшага, тяжело вздыхая. — Ну… Мы пришли. — он неловко сцепил руки перед собой и позволил себе расслабиться только тогда, когда Дазай осторожно приобнял его за плечи. Сколько бы Накахара не рычал и не фыркал в его сторону, последние недели показали — рядом с этим человеком ему более чем спокойно. — А еще я готов тебе объявить просто восхитительную весть, мама! — Осаму затрясся в приступе беззвучного смеха. — Этот… Урод! — Ну не надо так грубо! — Предложил мне встречаться официально знаешь когда? — Дазай уже откровенно ржал, понимая, что для редких посетителей кладбища они выглядели как самые злостные вандалы, но остановиться никак не мог. — Когда я рыдал из-за того, что ты ушла, а он сидел рядом, тыкал мне в лицо своим носовым платком и говорил, что я лучше все равно уже никого не найду, потому что мои сопли больше никому не нужны! — А что, я не прав? — Ты долбоеб. Но… Терпимый. — важно добавил Чуя и улыбнулся тоже. Дазай затих. Теперь уже Накахара осторожно, все еще смущаясь и себя, и своих чувств, которые принесли ему столько хлопот, обнял Осаму и аккуратно положил голову ему на плечо. — Нам тебя правда не хватает, мам. — Согласен полностью. — Осаму медленно взъерошил пятерней чужие волосы. — А еще мы летом едем в Китай в Пекин и Гуанчжоу на пару недель, поэтому… Надеюсь, я не забуду купить тебе хотя бы сюда ту классную вазу, о которой ты так мечтала. — Мама хотела вазу? — Чуя недоуменно приподнял подбородок. Дазай кивнул, все еще задумчиво глядя на красные лилии и безмолвное «Озаки Коё» на камне. — Я не помню, где точно, но там у них был очень крутой магазин с дизайнерскими вазами, и она часто кидала фотки с их продукцией мне. А что? Тогда у нее будет красивая вазочка для цветов, которые мы ей приносим. — И то верно. Они помолчали. Потом Чуя медленно отлип от парня, вспомнив про благовония, поджег их, аккуратно поставил в баночку рядом с букетом, после чего забрал свою сумку с чужого плеча и махнул головой, мол, пошли. Осаму улыбнулся и взял его за руку — знал, что Накахара вырвет ладонь уже на лестнице, ведущей с кладбища вниз, и потому бессовестно наслаждался кратким мигом своих наглости и бесстыдства. — А ведь все это началось просто с того, что я нашел блокнот. — хмыкнул Дазай, и Чуя тяжело вздохнул. — А если бы я не захотел залезть на свой старый аккаунт? — Даже не знаю, жалею я о том, что ты это сделал, или не очень… — пробормотал Накахара, но все-таки не стал забирать свою теплую ладонь из чужих холодных пальцев. — Кстати, а твой второй аккаунт? — Ты о чем… Ах ты сволочь! Ты все-таки залезал в мой телефон? — Дазай рассмеялся. — Да как ты мог подумать… Все, все, молчу! — Чуя сердито ускорил шаг, понимая, что если Осаму увернулся от удара один раз, то все остальные попытки становятся бесполезными автоматически. — Не сердись. И вообще, я с твоего разрешения искал нашу переписку, а случайно нашел ее. — Чуя фыркнул, будто бы говоря: «Ага, да, конечно, так тебе и поверили». — Кстати… Я не говорил, сколько ты мне сообщений написал на старую страницу? — Нет? — Где-то… Пять тысяч. — лицо Чуи вытянулось. — Интересно, а сколько на новой? Больше или меньше? — Больше. Намного. — Осаму вопросительно нахмурился. — Я… Заходил на этот фейк, ну, который ты случайно нашел, — нехотя признался Накахара, чуть отворачиваясь от спутника. — И смотрел, сколько там. Около двенадцати. — Ебать… — Да. С другой стороны… Я просто сохранил оттуда полезные фотки и стер и аккаунт, и переписку, они все равно уже не нужны. — и внезапно в Чуе взыграло что-то коварное, мальчишеское. Он резко метнулся вправо, преграждая удивленному Осаму путь, и с улыбкой произнес: — Такую тупую рыбью башку, как ты, ни один человек в этом мире не заменит. — Ну вот опять, я рыбья башка, а ты… М! Чуя привстал на цыпочки и осторожно поцеловал Дазая, что случалось раз в месяц в порыве какого-то невероятного настроения у флориста. Мир схлопнулся.