Отбеливатель в сельтерской

Tell me pretty lies Look me in the face Tell me that you love me Even if it's fake

Вообще-то, Зоя была шафером Николая вовсе не потому, что знала его как облупленного и всегда была его правой рукой. Конечно, другим они так и говорили – всем, кто считал, что женщина шафером быть никак не может: в самом деле, ну какое тут таинство? Правда же была в том, что у Николая просто не было друзей-мужчин, которым можно было вверить кольца, бутоньерку и свою жизнь. В то время как Зоя водила дружбу исключительно с мужчинами – женщинам она обычно не доверяла, – Николай держался приятелем и тем, и другим, но ни на кого из них не полагался, ни с кем не сближался больше, чем требовалось, и отлично знал, что каждому, кто станет прикрывать ему спину, откроется замечательная возможность всадить в нее нож, а потому всех держал рядом или, в случае с женщинами, под собой (Зоя не сомневалась, что этот способ был предпочтительнее) и никогда не терял бдительность. В конце концов, Зоя ведь знала, как в этих кругах, в этом закрытом обществе, куда простым смертным путь заказан, все устроено: здесь каждый виновен, а преступление заключается в том, что тебя поймали. В мире воров единственный и окончательный порок – это тупость. Николай не был идиотом. Он доверял только одному человеку, и это была Зоя. А Зоя доверяла ему, потому что так уж у них повелось. Николай рассказывал ей обо всем, что его волновало: комплексные сделки на миллиарды долларов, его отношения с отцом, женщины, которых он не мог полюбить. А она доверила ему то, что за долгие годы не смог у нее выпытать ни один психолог, - правду о своем детстве. Николай был единственным человеком, который видел, как Зоя плачет. А она была единственной, кто видел, как плачет он. Всего раз, после похорон его друга, который погиб в Афганистане. Это был день, когда Зоя упустила шанс попасть на стажировку в крупнейший пресс-синдикат, потому что вместо собеседования вдвоем с Николаем поехала в городок где-то в Северной Каролине, которого и на карте-то не было, и выражала соболезнования людям, которых не знала, но она никогда не поступила бы иначе. Им было, наверное, по двадцать два, едва ли больше, и они были друг у друга, и они делили одну боль на двоих, потому что иначе одному из них пришлось бы нести эту боль в одиночку. Зоя слишком долго была одна, ей казалось, она навсегда осталась в том дне накануне Рождества, когда мать ушла и оставила после себя только увядающий аромат туалетной воды – то был запах пряной розы, дешевые духи, за которыми она скрыла душок собственной трусости. Но в тот день Николай, этот самовлюбленный богатенький дурень, ничего не воспринимавший всерьез, стоял посреди гостиничного номера и плакал по какому-то мальчишке, с которым он вместе был в армии, но у которого не было папаши при деньгах, чтобы вернуть его домой целым и невредимым, к вечеринкам братства, к девушкам, которым можно задрать юбки, хотят они этого или нет, к этой жизни неопределившегося повесы, сбежавшего из Гарварда на войну ради одних только острых ощущений. Но было кое-что еще – то, как Николай тогда на нее посмотрел, пока Зоя, стоя на цыпочках, обнимала его и гладила по волосам, пропускала эти его кудри меж своих пальцев, как ростки озимой пшеницы. Как заставил ее почувствовать, что она ему нужна. Было ли это оттого, что Николай винил себя в смерти друга, Зоя не знала, но с того дня что-то навсегда изменилось, что-то, что много лет спустя позволяло им не думая говорить друг другу правду в лицо, обсуждать то, что кто-то другой постеснялся бы сказать даже родным сестре и брату. Они были не просто лучшими друзьями, они были родственными душами и занозами в задницах один у другого. Они договаривали друг за друга предложения и цеплялись друг к другу из-за того, что их бесило: селедка на завтрак, не до конца закрученные крышки на коробках сока, фильмы с грустными концовками. Они ругались, как итальянцы, дрались подушками и складывали друг на друга ноги, когда сидели на одном диване. А когда один спрашивал другого: «Ты мне веришь?..» Что ж, даже разговор с атеистом о религии нес больше здравого смысла, чем этот вопрос. Такие отношения было сложно испортить. А потому, когда тем вечером Зоя ощутила дурное предчувствие, она отмахнулась от него, выпила «Маалокс» и три таблетки аспирина, чтобы унять боль в животе, и взяла такси до отеля «Лэнгхэм» на Пятой авеню. Она ехала на мальчишник, и кто хорошо ее знал, сказал бы, что тогда, сидя в такси и оставляя позади район Грамерси с его кленами и малышовыми велосипедами, она убегала от жизни, которая еще теплилась в стенах ее квартиры, но которая все равно бы исчезла. Как запах какао. Как Санта, ускользающий через дымоход. Сказал бы, что Зоя бежала от детского смеха и глупых разговоров за столом, какими во время воскресного обеда обмениваются члены семьи – школа, собака, костюмы на Хеллоуин. Сказал бы, что она бежала от всего этого, потому что знала, что Грамерси – это был не дом. Это было место, за которое она платила честных двадцать тысяч долларов в месяц и в которое возвращалась, потому что так было заведено. Потому что Зоя имела почти что безукоризненную репутацию и была, наверное, самым нормальным человеком в мире, а в ее профессии, поверьте, это было явление довольно редкое. Сама же Зоя считала, что если она от чего-то и бежит, то только от постели и здорового сна. Она вообще бег не любила и предпочитала плавать в бассейне. Что еще она терпеть не могла, так это то, что Николай приватизировал все ее любимые места, стоило лишь раз ему там побывать. Вот и отель «Лэнгхэм», где Зоя каждое утро вторника уже восемь лет ела лучший на Манхеттене медово-финиковый йогурт, постигла та же участь – Николай однажды заскочил к ней туда на завтрак (святые, а ведь Зоя тогда всего лишь хотела насладиться своим утренним йогуртом), и вот он уже встречается там со своими партнерами и отмечает мальчишник. Метрдотель готов был этой богатой заднице красную дорожку расстелить, ренегат чертов! Вот и сегодня, завидев Зою, он был вежлив и не более того. Зато самолично проводил ее в бар, в котором, кроме Николая и его богатеньких сотоварищей, никого не было. Территорию оцепили, здесь, как водится, повсюду была личная охрана, по два-три человека на каждого из этого сборища самцов, раздувающихся от чувства собственной важности, разглагольствующих о фондовом рынке и торговой политике. Из тех, завидев кого Зоя не переходила на другую сторону улицы, был приглашен только Давид, Женин муж и единственный приятель Николая, которому не нужны были его деньги, связи или яйца в штанах, но он скорее бы признал существование Господа Бога, чем по своей воле явился прямо в этот клоповник. Зоя глубоко вдохнула, вся подобралась и шагнула вперед, в стену ворсистого света от ламп в тот же миг, когда одна из полуголых девиц отлепилась от мужика с брюшком, как устрица от скалы, соскользнула с его коленей, а тот взял да и с размаху шлепнул ее по заднице. Девчонка взвизгнула, потом хихикнула. Кто-то за столом тоже рассмеялся. Тогда Зоя и увидела Николая. Прорезалось что-то в его взгляде, что Зоя подумала: ему все это было противно. Но вот он улыбнулся, показал идеальные белехонькие зубы человека, который выплачивает двойное жалование своему стоматологу. Несколько пуговиц на его рубашке были расстегнуты, крепкие мышцы пресса мелькали в зазорах на животе. Вечно от него исходила эта раздражающая вальяжная сексуальность, словно одежда его вся была наброшена прямо на остывающее от пота тело. Господи Иисусе! Да Зоя и впрямь чувствовала себя девочкой-подростком, которая случайно подглядела за капитаном футбольной команды в школьной раздевалке. Она уж было решила, что лучше бы развернуться и подобру-поздорову уйти, пока единственным напоминанием об этом вечере было одно только пропахшее вишневыми сигаретами платье, но тут один из мужчин (Зоя знала его, он был хорошим парнем, но два года назад сделал ей предложение и этим навсегда перечеркнул Зоину к нему симпатию) насыпал кокаин на стол перед собой, разделил его надвое черной кредиткой и втянул носом через свернутую в трубочку купюру. Уже тогда Зоя заметила: здесь наркотиков было на десятки тысяч долларов. Она знала, что девицы в стрингах и официанты, и даже метрдотель получат вдвое больше за молчание. Это тоже был бизнес, легкие деньги, тысячи долларов без налогов прямо в карман. Зоя вдруг удивилась, что ее, менее крутую и более смертную, никто и не спросил, куда это она намылилась. А потом пришло осознание, что охрану на входе уже предупредили. Николай знал, что она приедет. Естественно, ведь это он то и дело твердил ей об одиночестве и прекрасно понимал, что прав. И, спрашивается, что ей нужно было сделать? Просить его о колыбельной на ночь и блинчиках с сиропом на завтрак? Или, может, и вовсе не жениться? Зое нравилось одиночество. Правда. А потому вдруг нестерпимо захотелось заехать в его наглую рожу. И это она еще ни слова не сказала о том, что, будь ее воля, она бы заявилась сюда сразу с нарядом полиции и упекла всех этих гнусных рыбешек в единственное место в стиле минимализма с обслуживанием в номере, где им суждено было год за годом проводить зимние каникулы. Зоя знала, что Николай не объедался кислотой, не метался в панике по комнате, как пинг-понговый шарик, и не видел перед собой покойную бабушку, ползущую по его ноге с ножом в зубах. Наркотики для него не были сродни ни хобби, ни экзотической добавке, он был для этого слишком хорош и еще помнил, как у его братца пена шла изо рта, точно из сломанной стиральной машины. Но вот же он, сидит в окружении людей, у которых подернутые пеленой глаза с безумно расширенными зрачками говорят о головокружительном, пульсирующем виде кайфа, означающего приближение катастрофы. А Николай – в эпицентре этого психопатического эпизода, и ему это нравится. Фишка в том, что он видел со стороны всех, кто оказался в кошмарном положении, а сам чувствовал себя хозяином ситуации. Вот что он делал – добивался абсолютного контроля. Раскручивал их, продолжал улыбаться. Для Николая все они были легкой добычей, свежатинкой. Зоя впервые подумала, какой информацией он обладал. Эти свиньи видели перед собой еще одного непутевого сынка разорившегося миллиардера, этакого оболтуса с хорошенькой мордашкой и пристрастиями к нестандартным формам секса. Того, от кого стоит держать подальше своих женушек. А Зоя видела сожравшую мясо акулу, и от этого ей стало не по себе. Она знала Николая и знала, как легко он прикидывался идиотом, каким его считали, но тот мужчина, что сидел сейчас здесь, был ей незнаком. Зоя развернулась, чтобы уйти: нечего ей было здесь делать. Зачем она вообще сюда заявилась, не могла же она быть такой дурой! Но в глубине души она знала, что могла, очень даже запросто. И пусть охрана доложит Николаю, что она сбежала. В самом деле, с какой стати Зое перед ним оправдываться? Это ее отель, это ее тайное место, где она порой снимает номер, чтобы весь день в пижаме смотреть «Друзей». – Чего не проходишь, Назяленская? От голоса за спиной Зоя чуть не подпрыгнула. Николай уже стоял к ней вплотную, щекоча дыханием ухо. – Не волнуйся, твой отвергнутый женишок слишком занят Белым кроликом, который делает ему массаж ступней, чтобы попытаться снова подсунуть тебе обручальное колечко, – Николай скользнул рукой по ее шее, подцепил пальцем золотое колье. Зоя увернулась раньше, чем он заставил ее откинуть назад голову. Обернулась и положила руку ему на грудь, чтобы сохранить дистанцию. Его это позабавило. Вот же бесстыдная морда! Зоя фыркнула: – Пусть хоть от трубки Шерлока прикурит, мне-то какое дело? И не старайся ты так, на меня твое обаяние не действует. У меня защитное поле. Николай улыбнулся. Он все делал с таким шармом и легкостью, что неудивительно, что все так его любили. – Зоя, дорогая, – произнес он таким тоном, будто услугу ей оказывал. – Ты не представляешь, что будет, если я включу свое обаяние на полную мощность. Зоя и бровью не повела. Сказала: – Ну почему же не представляю? Ты как комета. Собираешь весь космический мусор на своем пути. Николай рассмеялся. Потом без всякого стеснения взял ее за руку и, прежде чем Зоя успела понять, чего это он на нее так смотрит, потянул за собой, прочь из бара, вдоль по коридорам, молочно-белым, как розочки из сливочного крема на свадебном торте. Николай все гладил ее ладонь большим пальцем, улыбка у него теперь была такой, словно они делили какую-то тайну. Раньше они часто так переглядывались – когда им еще было по двадцать и Николай упрашивал ее сделать какую-нибудь глупость. Это был их тайный взгляд, и Зоя по нему соскучилась. Господи! До чего же ей хотелось, как раньше, по-собственнически устроиться у него на плече на лужайке в Гарварде и слушать, как он читает сценарий пьесы для студенческого театра, в которой у него главная роль. Зоя еще помнила, каким он был – самовлюбленным наивным мальчишкой с верой в людей и настоящую любовь. Уже потом Зоя поняла: не стоило тогда отвлекаться, тащить и в этот день их совместные воспоминания, то, о чем они мечтали и что говорили друг другу долгими ночами. Молодые, глупые. Дверь в номер захлопнулась. Тогда Николай выпустил Зоину руку и опрокинул ее на постель. Она даже не сразу сообразила, что произошло. Только кремовый шелк всколыхнулся, как на ветру ручейки пролитого из сливочника молока. Мыслями Зоя была в Гарварде, и Николай тайком провел ее на собрание этих рафинированных мальчиков из клуба Шпее, которые шутки ради носили розовые галстуки с узором в виде крохотных зеленых ромбов, словно из девяностых. Но Зоя была не в Гарварде, не в клубе Шпее с эмблемой в форме медвежьей головы. Она была в отеле «Лэнгхэм», в одном из немногих мест, куда ей еще хотелось возвращаться, и мужчина, которого она любила, ее лучший друг, в чьем обществе ей никогда не делалось неловко, кто целовал ее в макушку и держал в объятиях, раскачиваясь из стороны в сторону, в эту самую минуту задирал ей юбку, как одной из тех девиц, которых ты отымеешь в зад, а они тебе ничего и не скажут, только сверху сотню баксов накинь. Зоя отвесила Николаю пощечину. Он взглянул на нее так, словно сам только сейчас понял, кто она. Зоя чувствовала, как он прижимается к ее бедру, как натянулась в промежности ткань его брюк. Она оттолкнула его от себя, ощутила смущение, обиду и отвращение. Вот чего он хотел – залезть ей в трусы, пока малознакомая девчонка не стала ему женой. Зоя вдруг поняла, что это все – часть какого-то его плана. Самолюбие потешить. Лишний раз подтвердить собственную убежденность в том, что она его не оттолкнет. Или напротив – не позволит. Высветит правду, не сдержит хлынувший наружу болезненный шок, будто бокал треснул – и все разлилось. Да ведь он все знал. Зоя соскочила с кровати. Ей казалось, руки Николая все еще скользили по ее бедрам, и не было это похоже ни на какой солнечный свет, который незваным гостем проскальзывает в твою постель по утрам и нежно касается кожи, словно обещание, данное шепотом в темноте. За столько лет должна была уже и выбросить из головы эти дурацкие фантазии, эту паточную попсу, а она нет. Уже потом, когда Зоя сидела в такси, она заметила, что платье у нее было порвано. Дома она выкинула его в мусорную корзину, залезла в ванну, обхватила руками колени и впервые с тех пор, как узнала о смерти матери, расплакалась.