Достать ножи

      Официально было объявлено, что Гермиона ушла в отпуск, но всё Министерство стояло на ушах, обсуждая случай в её кабинете. Однако, это было меньшей из проблем.       В атриуме Министерства толпились журналисты, желая получить хоть какой-то комментарий от «наследницы мистера Малфоя об их предполагаемой связи», но, похоже, о происшествии в кабинете они ещё не слышали. Гермиона не сомневалась, что это временное явление, но удивилась, как это ей удалось не наткнуться на жаждущих подробностей репортёров в течении сегодняшнего дня.       Её отконвоировали домой обходными путями, и Гермиона облегчённо выдохнула — на крыльце пока что журналистов не наблюдалось. Зато почти сразу же появилась Джинни, преисполненная желанием утешить её. Гарри и Рон отправились обратно в Министерство с намерением прояснить ситуацию и изучить конверт. На слова о том, что коробку с кошкой Гермиона уничтожила в приступе паники, Гарри только поджал губы и промолчал. Но ведь тогда она думала совсем о другом.       Вернувшись через пару часов, они рассказали ей и встревоженной Джинни, которая смогла вытянуть из Гермионы всего пару слов, что при проверке письмо не проявило себя как нечто со злым умыслом, а потому было направлено по назначению. Несколько несложных заклинаний превратили розыгрыш — из конверта должна была брызнуть всего-то струйка заколдованной воды — в далеко небезвинную шутку. Откуда оно взялось, так выяснить и не получилось. Но Рон припомнил, что такой ерундой торговали в «Зонко» и во «Всевозможных вредилках», и обещал спросить об этом у Фреда и Джорджа.       Гарри и Рон тихо перешёптывались с Джинни, а сама Гермиона, успокоившаяся, но не сказавшая после своей истерики в кабинете Гарри ни слова, размышляла сразу о нескольких вещах.       Во-первых, кто-то очень сильно хотел ей навредить, и иной причины, кроме как наследство, Гермиона придумать не могла. Она лишь вскользь задела мысль, что кто-то решил отомстить ей за успех в расследовании какого-то из её дел. Всего-то думая об этом, она чувствовала невесомость, какую можно ощутить только во время свободного падения. Она летела вниз и понятия не имела, как далеко до земли и что ждёт на дне.       Во-вторых, Малфой всё продумал. Он понимал, что Гермиона в какой-то момент захочет рассказать о письме, а потому заколдовал его, чтобы она не смогла этого сделать. Но самым гнусным было то, что он не просто связал ей язык, а решил поиздеваться. Выходило так, что каждый раз, когда она намеревалась заговорить о письме, изо рта вылетала лишь одна фраза, непонятная для других, но говорящая о многом ей самой. Гермиона испытывала невообразимое удовлетворение от мысли, что эта шуточка стала последней в его жизни.       В-третьих, словно пазл сложились в голове два факта: пропажа расчёски и заколдованное на её имя письмо. Кто-то влез в её дом и похитил личную вещь. Кто-то был в её доме, в её спальне, рядом со скрипучей половицей, под которой пряталась шкатулка с далеко не самым обыденным содержимым.       Если кто-то узнал…       Она всем сердцем желала, чтобы именно Малфой залез в её дом. Потому что если он видел, что было в шкатулке, то его смерть была как нельзя кстати.       До самой ночи друзья просидели у Гермионы, обсуждая случившееся. Гарри настоял на том, чтобы она сидела дома, не смела никуда выходить и открывать почту, а завтра же с утра послала Калпепперу письмо, в котором должна сообщить об окончательном решении отказаться от наследства. Гермиона была с этим мнением солидарна, хотя бы отчасти. В сложившейся ситуации она бы не прочь просидеть до самого конца расследования в каком-нибудь бункере, но что толку? До неё не доберутся физически, но разве оставят в покое? Газетных писак не остановить, а слухи и подавно.       Рон всё твердил о том, что сам с утра отправится к несостоявшимся наследникам и вытрясет из них правду, чего бы это ни стоило, а Джинни решительно его в этом поддерживала. Гермиона знала, что Гарри не позволит им заниматься самосудом, не позволит переходить дорогу официальному расследованию, но эти грозные обещания грели сердце. Особенно из уст Рона.       Джинни предлагала уехать куда-нибудь на несколько дней и отдохнуть и даже согласилась составить компанию, несмотря на плотное расписание квиддичных тренировок. Такой расклад был привлекательнее, чем какой-нибудь бункер, но Гермиона думала о другом. Как бы ни претила эта мысль, она понимала, что другого выхода не было.       — Надо сказать Блэквэллу, да? — произнесла она, и друзья тут же затихли. Голос после долгого молчания сделался низким и хриплым. Она прочистила горло. — Он ведь расследует взрыв. Если кто-то убил Малфоя из-за наследства, то этот кто-то мог прислать мне кошку и письмо. Надеюсь, у него хватит ума не трещать об этом на каждом углу.       — Это понятно, — согласился Гарри. От усталости он валился с ног, но старался не подавать виду. — Ты имеешь в виду Асторию и Блейза. Но если не в наследстве дело? Ты ведь сама говорила, кто-то мог подумать…       Продолжать он не стал, бросив быстрый взгляд на Рона. Зато у Джинни после этих слов загорелись глаза.       — Малфой изменял Паркинсон, да? — спросила она, глядя на Гермиону. — Ну, с секретаршами?       Три пары глаз уставились на Джинни.       — Да, Пэнси сказала… — пробормотала Гермиона. — Ты думаешь…       — А разве это не логичный вывод? — продолжала она, глядя на всех поочерёдно. — Все газеты пишут о том, что ты стала наследницей Малфоя. Конечно, у людей мысли всякие лезут в головы, почему да как! А вдруг какая-то из его любовниц тоже так подумала и решила…       — Не знаю, Джинни, — тут же покачал головой Рон. — Какая разница его девкам, если он всё равно помер?       — Обиженные женщины способны на всё, — со знанием дела ответила та.       — Секретаршу допрашивали по поводу отравления, — вставил Гарри, с некоторой опаской поглядывая на Джинни.       — Его последняя подстилка, — кивнула Гермиона. Поймав недоуменные взгляды, она со вздохом добавила: — Это Пэнси так сказала.       Гарри и Рон обменялись быстрыми взглядами.       Её попытку поведать о письме, закончившуюся самой настоящей истерикой, они не обсуждали. Даже не заикнулись ни разу, видимо, боясь, что Гермиона снова закатит истерику, пытаясь поведать им смысл поступка мертвеца.       Гермиона закусила удила и ненавидела Малфоя всей душой. Как он мог думать, что она полезет в это дело после такого унижения? Когда она сидела напротив Пэнси в её доме и слушала о том, что та понятия не имела, кто такой на самом деле Драко Малфой, то испытала к этому человеку настоящий прилив жалости. Но теперь она по-настоящему ненавидела, и её «талисман» вспыхнул ярким пламенем, спалив всякое сомнение, сожаление и горечь.       Но сквозь пылающую ненависть робко глядел один крошечный вопрос.       Зачем сжигать?       Письмо, заколдованное при помощи её расчёски, и так никто не смог бы открыть. Никто не мог прочитать его, даже если оно было уже открыто ею; более того, Гермиона не могла прочесть вслух, переписать или как-то иначе передать смысл письма. Она поняла, что каждая попытка будет обречена. Но какая теперь разница? Дотянуться до неё из могилы он точно не сможет.       «Технически, не из могилы…»       А может махнуть в Атрани? — промелькнула злорадная мысль. — Насладиться невероятными видами, потрясающим воздухом и великолепнейшей едой? Всеми теми прелестями жизни, которые ему теперь были недоступны?       Все немного помолчали, а потом Джинни, откинув за спину длинные рыжие волосы, с чувством сказала:       — Ну и свинью же тебе подложил Малфой с этим наследством! Зачем он так поступил?       — Понятия не имею, — процедила Гермиона в ответ.

***

      Следующим утром Гермиона проснулась поздно, с тяжёлой головой и тревожащей мыслью: если Малфой действительно влез в её дом, чтобы украсть расчёску, как он узнал адрес? Откуда? Она могла по пальцам одной руки пересчитать тех, кто мог предоставить ему такие сведения. И всех эти людей она считала друзьями.       Нет. Нельзя так думать. Он достал адрес как-то по-другому…       Друзья — единственная постоянная. Она по-прежнему ощущала гнетущее чувство враждебности мира за стенами теперь уже своего дома, но не чувствовала той безопасности, которую недолго поддерживал в ней её кабинет в Министерстве. Теперь нигде не безопасно, неизвестно, чего ждать, так пусть будет хоть что-то, на что можно опереться.       За прошедшие с войны десять лет Гермиона слишком часто ощущала тяжесть в груди и не могла найти тому причину. А сейчас вдруг осознала, что чувство вины, постоянная тревога и ощущение оторванности, даже одиночества, подъедали её фундамент, как термиты, уже не первый год. И не второй, и не третий — а всё это время.       Каждый чёртов день.       Множество раз она заставляла себя расслаблять плечи и челюсти, но они напрягались и сжимались уже автоматически, как пружина, которая всего-то возвращалась в своё привычное сжатое состояние под напором пресса; и спустя годы в таком положении распрямлялась только со скрипом и неохотой. Она пыталась убедить себя, что всё это стресс от работы, неудобный стул и матрас, привычка сутулиться, когда сидит — оттуда все проблемы, как иначе, но вот будет отпуск, и она обязательно займётся своим здоровьем, сходит к врачу, запишется на массаж и, возможно, в салон красоты, ведь ей всего-ничего лет, вся жизнь впереди и надо ведь как-то жить дальше.       Но как?       И почему-то до завещания Малфоя она вовсе не задумывалась о таких вещах, жила себе спокойно, почти не замечая этих термитов, будь они неладны, и всё казалось не таким уж и плохим. И было чему радоваться. Но теперь то, что копилось все десять лет, было намерено выйти наружу.       Быть одиночкой и быть одиноким — разные вещи, так она сказала про Малфоя. Но единожды подумав, что легко может примерить это и на себя, уже не могла перестать думать: одиночками люди становятся по своей воле, а вот с одинокими совсем другая история. И эта мысль только укрепилась после завещания и просьбы Малфоя, которые ещё больше отрезали её от друзей и от мира, ведь это причина её заточения в доме, причина, по которой приходится лгать. А ведь Гермиона этого не хотела, как не хотела и того, чтобы с её родителями случилась беда.       Обстоятельства постоянно подталкивали её, и всё это — не её выбор.       Вчера Гарри сказал, что её дело об ограблении передадут другому детективу. Она почти не думала о нём и не особенно продвинулась, так что и сожалеть о потраченном впустую времени не пришлось. А ещё он взял с неё обещание не покидать дома без надобности (что было лишним на её взгляд, она и так не собиралась) и наложил дополнительные защитные чары.       Гермиона понимала, что её вчерашнее поведение смутило друзей. Они могли подумать, что она совсем спятила. Но теперь, словно размышляла о случившемся всю ночь, решила, что они наверняка поняли — что-то не так; и что наличие конверта вкупе со странным поведением были следствием колдовства. Гермиона была благодарна Гарри и Рону, что они не стали поднимать тему, но насколько хватит их сдержанности?       Когда-нибудь этот вопрос всё равно всплывёт. И она понятия не имела, как объясниться.       Джинни, оставшаяся на ночь, поднялась раньше. Не успела Гермиона ступить на порог кухни, как подруга вручила ей чашку кофе и принялась бурлить энтузиазмом, то и дело предлагая варианты времяпрепровождения.       — Так как насчёт поездки? — спросила Джинни, поглядывая на часы. Ей вот-вот нужно было бежать на тренировку. — Тебе надо развеяться!       — Я подумаю об этом. Ты, вроде, опаздываешь? — Гермиона, отхлебнув кофе, тоже посмотрела на часы. — Пока мне есть чем себя занять.       — Не жалко? Такая куча денег! — улыбнулась Джинни. — Хотя…       — Вот именно, — закивала Гермиона. — Мне эти деньги не нужны.       — А вдруг его и правда убил кто-то из его дружков? — поморщилась она. — Я бы не хотела, чтобы мои денежки получил мой убийца!       — Пока ведётся расследование взрыва, они ничего не получат, — напомнила Гермиона. — А тебе было бы уже всё равно, разве нет?       Джинни вздохнула. Приобняв подругу и пообещав забежать после тренировки, она умчалась. Не имея другого собеседника, кроме одиночества, Гермиона снова пустилась в размышления о злосчастном письме.       «Я такая дура, потому что не делаю того, что мне велено!»       Слова эти острым когтем царапнули самолюбие.       Надо же было подобрать такое слово — велено.       Гермиона на мгновение пожалела, что растоптала письмо, захотелось прочесть его ещё раз. Ненависть, кипевшая в ней вчера вечером, немного поутихла, и теперь не покидал навязчивый вопрос: что она упустила? Что имел в виду Малфой, закрепив за письмом именно такую формулировку? Он ничего ей не велел, скорее просил. Молил о помощи.       «Я бы молил тебя на коленях…»       Разве что велел молчать и сжечь письмо — и мысль эта снова затопила сознание.       Зачем сжигать?       Письмо явно не было простой просьбой или надеждой на милосердие Гермионы. Малфой приложил слишком много усилий, это во-первых. Во-вторых, все эти полунамёки о покушениях, о том, что они ключи к разгадке. А ещё эта приписка об Атрани и пабе. Будто Гермиона действительно могла не просто захотеть туда отправиться, но ещё и получить удовольствие от пребывания в излюбленном местечке Малфоя.       Если он действительно хотел, чтобы она взялась за расследование, зачем так унижать связывающими язык заклинаниями?       Нет, он определённо не хотел, чтобы Гермиона сохранила о нём хоть одно приятное воспоминание. Не хотел, чтобы Гермиона была счастлива. Не хотел, чтобы кто-то узнал о его просьбе. Не хотел, чтобы кто-то знал о третьем покушении.       Не хотел, чтобы кто-то знал о тайном убежище в Атрани…       На мгновение её пробрал холод, будто она снова оказалась по уши в ледяной воде посреди своего кабинета. Малфой хотел сохранить в тайне текст письма и ему было, в общем-то, плевать, как она отреагирует на принятые им меры для сохранности написанного.       Почему?       Почему не нашли его тело? Почему, по его мнению, она могла захотеть отправиться в Атрани?       Неужели Малфой и правда был жив и теперь скрывался? Подстроил свою смерть, чтобы Гермиона выяснила, кто на него покушался, раз департамент отнёсся к его бедам с полным равнодушием?       «Я читал о твоём подвиге в газете…»       Она зажмурилась так сильно, что заболели глаза. Только получив письмо, Гермиона сразу подумала о том, что если Малфой всё подстроил, то был до странности равнодушен к своему имуществу. Не потому ли, что знал: никто не получит его денег, даже если она сразу же откажется, пока не закончится расследование взрыва его дома? А ведь дело и правда могло затянуться. Тело не нашли, а перед взрывом он дважды чуть не погиб. Даже идиот понял бы, что дело тут не чисто, а Сэм Блэквэлл не был идиотом, как бы Гермиона его ни презирала.       Если Малфой жив…       Эта мысль заставила её подскочить со стула. Если рассудить здраво — мог ли Малфой, на самом-то деле, послать кого-то другого в её дом, чтобы похитить расчёску? Стал бы он посвящать кого-либо в свои планы, если никому никогда не доверял?       И наконец в голове оформилась мысль, которая подспудно грызла её: именно он залез в окно. Именно он находился совсем рядом с тайником под скрипучей паркетиной. Теперь-то Гермиона точно знала, что она закрывала окно, а ощущение чьего-то присутствия в доме не было простым похмельем. Мог ли он обнаружить тайник? Мог ли он в него…       Заглянуть?       Гермиона помчалась наверх что было духу. Смахнула коврик, приоткрыла паркетину и вперилась взглядом в шкатулку. Всё ещё были видны следы её пальцев — и только её. Значит, он не узнал? Или просто не успел заглянуть? И то, что Гермиона в то утро забыла палочку, спасло её?       Она была готова тотчас броситься в Атрани и проверить там каждую щель, лишь бы увериться, что Малфоя там нет и не могло быть, потому что он мёртв. Руки задрожали так сильно, что край паркетины выскользнул из пальцев. Доска встала на место с таким громким бряканьем, что слышали, наверное, и в самой Италии. Взгляд рассеянно забегал по стенам и потолку спальни, но когда наткнулся на золотую табличку возле зеркала, Гермиона, сидя на полу, растерянно замерла.

«Гермионе Джин Грейнджер, с благодарностью за заслуги перед волшебным сообществом, неоценимый вклад в победу над силами зла и проявленный героизм».

      Закрыв глаза и прижав руки к груди, где болезненно заныло, она тихо заплакала. Она верила всей душой, что и письмо Малфоя, и вся эта ситуация — запоздалое наказание за содеянное. Сидя посреди спальни, рядом с ковриком, который сшила мама, она осознала, что в раскаянии не было спасения.       Нельзя сотворить с живым человеком то, что сотворила она, и жить после этого совершенно спокойно. Вся горечь и вина, скопившиеся за десять лет, хлынули на неё одним потоком, и как бы крепко она ни прижимала к сердцу «талисман», как бы ни пыталась убедить себя в том, что поступила правильно, отомстив за смерть мамы и случившееся с отцом, она знала, что это было ошибкой. Всё это время она обманывала себя, из последних сил держалась на ложном убеждении, но чувствовала, что удерживающий её мостик когда-нибудь, но надломится.       Лучше бы она убила того пожирателя, который ворвался в дом, чем оставила его в таком положении. Имела ли она право?       Но как бы ещё он понял, что чувствовала она? Ведь потерять родителей — как потерять часть себя. Часть своей души. Своего тела.