Going solo

Сколько проходит времени — Чуя не уверен. Он только радуется наступившему затишью и тому, что Мори позволяет ему остаться дома. Портовая мафия помогает правительству в восстановлении города, параллельно занимаясь поиском Достоевского, пока детективы из дазаевского агентства разбираются со свалившейся им на голову известностью. Всю важную информацию в течение этих, кажется, двух дней, он получает со слов Коё и, судя по всему, его вмешательство действительно не требуется. Чуя отсыпается на недели вперёд, стараясь использовать выпавшую возможность по полной. Он прекрасно знает, чему обычно предшествует подобное затишье. Из квартиры выбирается всего раз, в ближайший супермаркет за продуктами. Посвящает время готовке и тому, чтобы разобрать скопившуюся документацию, и совершенно не ощущает себя на своём месте. Возможно, ему всё же стоило приехать в порт, взяться за расчистку разрушенных улиц или устроить своим людям переквалификацию. Он всё ещё может так и сделать, если говорить начистоту, но бродя по собственной квартире в безразмерной кофте с выцветшим принтом и перебрасывая в руках ключи от машины, он... чего-то ждёт. Чего именно — сам точно не знает. Однако остаётся дома до тех пор, пока это возможно. К утру второго дня, заваривая себе кофе и наблюдая за барабанящим дождём, совершенно удивлённо отмечает до странного покалывающее желание отправиться в центр Йокогамы и приобрести в цветочном магазине пару каких-нибудь комнатных растений. В который раз попробовать пристроить их у себя, плюнув на все предыдущие провалившиеся попытки, ведь дома Чуя оказывается крайне редко и чаще всего слишком уставший, чтобы заботиться ещё о ком-нибудь. В его квартире, по крайней мере, и так довольно уютно. Он действительно приложил усилия, чтобы она с первых дней выглядела обжитой и отсюда не хотелось сбежать. Комнаты поначалу казались слишком просторными, Чуе даже думалось, что в одной только столовой можно поместить всё его предыдущее жилище (что было недалеко от правды). Несмотря на это, он никогда не чувствовал себя здесь одиноко. Ранним летним утром за окнами лёгкий туман и стучит дождь. Чуя греет ладони о кружку кофе, сидя на полу перед диваном и откинув голову на сиденье. Ему никогда не было одиноко в своей достойной-мафиозного-авторитета-квартире, с высокими светлыми потолками, оформленной во французском минимализме, но в это утро, утопая в неподобающем ему старом свитшоте, в котором напоминает сам себе угловатого подростка, ему хочется, чтобы окна выходили в один из дворов центра Йокогамы, а не на залив. Чтобы снова смотреть на детей на площадке, вытащивших спозаранку родителей из постелей, или слушать шум с улицы, где начинали открываться магазинчики и кафе. Чтобы просыпаться так рано не просто по привычке, а ради спокойного завтрака в их редкий выходной. Кошмары с Дазаем ему больше не снятся, чему Чуя даже удивляется, ведь думает он об этом слишком часто. Он начинает понимать, чего же всё-таки ждёт, но признание этого не принесёт ничего хорошего. В точно такое же утро Дазай впервые появился на его пороге. До этого они не виделись несколько недель — Осаму повысили, а работы, достойной возобновления их дуэта, не появлялось. Дазай стоял на лестничной клетке, кутаясь в пальто, и с его слегка вьющихся волос стекала вода. Он выглядел бледным, точно совсем не спал, немного исхудавшим и глядел совершенно умоляющими глазами. Чуя укутал его в одеяло и они вместе пили что-то согревающее: Дазай — зелёный чай с имбирём и ложкой мёда, Чуя — крепкий кофе. И практически не разговаривали, что было совсем уж редкостью. Он только побурчал о том, что напарник не в состоянии позаботиться о себе даже при обычной простуде, но сразу смягчился, стоило взглянуть на него обессиленного и тяжело дышащего. После тех нескольких дней, проведённых рука об руку, в квартире Чуи обнаружился забытый галстук. Потом Осаму стал плестись за ним после совместных заданий, со временем выпросил себе дубликат ключа, а Чуе пришлось привыкнуть держать дома полностью укомплектованную аптечку. И смириться с необходимостью готовить не только на себя. Не всё было плохо. На самом деле, многое было до щемящего хорошо. Однако от этого теперь только хуже. Накатывает стойкое ощущение, что всё внутри трещит по швам — все раны, которые он сшил белыми нитками работы и слепого отрицания, на первый взгляд крепкими, но на деле же расходящимися от малейшего прикосновения. Вся его игра в соло, попытки доказать что-то самому себе — всё разбивается о бетонную стену осознания — он был влюблён в Осаму. Не просто подыгрывал, поддавался манипуляциям и взаимно использовал. Но дело даже не в этом. Дело в том, что Дазай даже не поставил его в известность о своём уходе, не посчитал нужным освободить квартиру от своих вещей, и что готов снова переспать с ним хоть сейчас. Он никогда не был тем, кто делал Осаму живым, несмотря на то, что тисками вытаскивал его из объятий смерти десятки раз. Но они ведь, по крайней мере, были напарниками — он заслужил хоть какого-то уважения, разве нет? Чуя даже не злится, на него находит отвратительная, тошнотворная апатия. Кофе в кружке медленно остывает, дождь заканчивается и раннее солнце заливает комнату тёплыми лучами сквозь панорамные окна. Он сидит так, глядя пустым взглядом то в потолок, то на занимающийся рассвет до тех пор, пока не звонит Коё. Она считает своим долгом поинтересоваться, всё ли у него хорошо, и рассказать об утреннем заседании Исполнительного комитета. Чуя придаёт хриплому голосу живости ради неё и даже улыбается, будто она может его сейчас видеть. Судя по всему, выходит паршиво, потому что в голосе Коё слышится обеспокоенность и она тут же порывается приехать. Отговорив её, Чуя просит не волноваться и обещает завтра вернуться. Эта мысль кажется одновременно правильной и просто отвратительной. Потому что работа, как выяснилось, ни хрена не помогает.

***

Пули свистят прямо над головой, ударяясь в каменную кладку стены. Чуя пытается дышать размереннее, но сердце всё равно неконтролируемо колотится о грудную клетку. Он на миг прикрывает глаза, сильнее вжимаясь в подобие баррикады из старых металлических контейнеров, выныривает из своего укрытия и стреляет. Рука дрожит, и он попадает далеко не во всех. Его люди также отстреливаются в ответ на непрекращающуюся автоматную очередь, но их явно превосходят количеством. У Чуи сквозная рана в животе и ещё две пули, не прошедшие навылет. Даже если бы он мог сейчас применить Порчу, то не продержался бы долго. Он сжимает глаза до цветных пятен и отчаянно взывает к Смутной печали, чувствует на мгновение прилив силы в руках, но тут же теряет его, и попытка отдаётся резкой болью в голове. Класс, просто класс. Ему вкололи что-то в шею, как только это всё началось, причём со стороны своих, отчего горечь жжёт в горле. В ряды его подчинённых затесались предатели, к тому же выходит, что довольно давно, так как он практически не брал никого нового в последние год-два. Спасло только то, что его сначала попытались взять живьём, а среди его людей ещё остались верные. Его почти сразу оттеснили назад, как только от резкой блокировки способностей подкосились ноги. Чуя проклинает себя за то, что был недостаточно внимателен. Эта группа с самого начала казалась подозрительной: среди них якобы были бывшие члены «Крыс Мёртвого дома» и они хотели покровительства мафии взамен на имеющуюся информацию. Ещё и настояли на встрече подальше от города, якобы из-за страха перед Достоевским. Раны кровоточат и приходится стискивать зубы и зажимать их свободной рукой. От яда у него явно поднялась температура и соображать становится ещё сложнее. Дышать трудно и даже адреналин уже не придаёт достаточно сил, чтобы хотя бы спокойно стоять на ногах. Оседая на пол, Чуя мельком подмечает обеспокоенный взгляд одного из подчинённых, находящегося ближе всего. Вот только жалости ему сейчас не хватало. Чёрт его знает, как долго действует яд, но выход в любом случае видится только один — продержаться как можно дольше. До тех пор, пока его не отпустит, потому что все сигналы глушатся и даже подмогу вызвать не составляет возможным. Ударяясь затылком о покрытую ржавчиной пластину грузового контейнера, Чуя очень чётко понимает, что они влипли. И что после всего, через что он прошёл, — после ломающей каждый раз Порчи, после суицидального Дазая под боком, после угроз Фицджеральда и чёртового блядь дракона над Йокогамой, — это будет самая тупая смерть, какую только можно придумать. Стены внезапно сотрясает и приходится инстинктивно зажать уши от пронзительного грохота. Взрывчатка? Нет, они бы не подорвали своих. А затем разносится озлобленный звериный рык и Чуя понимает, что выстрелы больше не направлены в их сторону. Он выглядывает из укрытия и видит мальчишку с тигриными конечностями, с бешеной скоростью перепрыгивающего от одного противника к другому, оставляя за собой только вáлящиеся на пол тела, как костяшки домино. Пули отскакивают от его кожи, охваченной голубым свечением, но люди продолжают в панике палить по нему. Он похож на натренированного зверя, сосредоточенно сводящего брови на бледном лице. Чуя смотрит завороженно, не в силах оторваться и не обращая внимания на крики ужаса — наблюдать за Тигром настолько захватывает дух, что он даже не успевает сообразить, откуда тот вообще здесь взялся. Если Акутагава однажды решит покинуть мафию, Чуя не станет его винить. Его подхватывают под рёбра, стремительным рывком вздёргивают на ноги, перекидывают одну руку через плечо и живо тащат к выходу. Склад остаётся позади и Чуя ещё какое-то время опьянённо смотрит назад, пока они бегут в темноте леса. — Не волнуйся, ваших Ацуши не тронет, — комментирует голос рядом с ним. — У нас же, типа, перемирие. Разве что они сами полезут под когти. Сил на хотя бы мало-мальски внятный ответ не хватает. Шум выстрелов и возгласы становятся всё тише, а в его голове сплошная каша, перемешивающаяся с импульсами боли при каждом движении. Человек, уводящий его всё дальше, звучит слишком знакомо, пахнет слишком знакомо, чувствуется слишком знакомо. — Хотя, я бы не удивился, учитывая всё это, — продолжает он слегка ехидным тоном с явной осуждающей ноткой. — Скажи, Чуя, давно ты лишился последних остатков мозга? Неужели вы правда думали, что Достоевский позволил бы кому-то уйти из организации живым? Чуя хочет, чтобы он заткнулся. Плевать, кто это, пусть просто заткнётся, иначе у него сейчас лопнет голова. Он практически полностью повисает на чужом плече, едва удерживая глаза открытыми, хотя и в этом нет смысла — впереди всё равно только выскакивающие из темноты деревья. Рука на левом боку хватает его крепче и дёргает наверх. — Хей, только не спи! По телу пробегает очередная острая вспышка боли. — Да не сплю я, чёртов Дазай! — Ох, смотрите-ка кто ответил, — улыбка, сквозящая в его словах, настолько явная, что до Накахары, наконец, доходит — это правда Дазай Осаму. Злость прошибает его резким ознобом, неконтролируемо ударяя в голову. Он отталкивается от Дазая, одним рывком высвобождаясь из его хватки и врезаясь спиной в дерево. От этого всего становится только хуже, что-то тёплое наполняет горло и срывается с уголка его губ. Хочется прокашляться, чтобы выплюнуть нахрен все внутренние органы. — Чуя, не глупи, нужно поскорее доставить тебя к... — Мне ничего от тебя не надо, — упрямо возражает Накахара, прекрасно осознавая, что Дазай прав — он тут, вообще-то, кровью истекает. Однако ничего не может поделать со своим гневным порывом. Слова льются из него, как если бы он напился в хлам. — И не притворяйся, будто тебе есть до меня дело. Дазай переступает с ноги на ногу, Чуя не смотрит на него, но слышит шуршание одежды. Если бы не приглушённый шум где-то вдалеке, они бы стояли в настолько давящей тишине, что Чуя мог бы ощутить её вес на своих плечах. И то, что Дазай так медлит с ответом, злит его ещё больше. — Разумеется, мне есть до тебя дело. Чуя смеётся. Сквозь боль, отзывающуюся на это действие, совсем беззвучно. Плечи содрогаются, в рёбрах всё сдавливает, он чувствует обе пули, застрявшие в теле, и пытается остановиться, обхватывая себя руками — выглядит это, наверное, так, будто ему смешно до колик. Чуя с силой велит себе заткнуться, пока ещё не слишком поздно, но все попытки проваливаются и его словно несёт в бездну. Он может увидеть помрачневшее лицо Дазая, даже не поднимая головы. — Тогда ты бы не ушёл, — хочется застрелиться. Слова даются всё труднее и он только надеется, что сейчас потеряет голос. — Незачем играть в праведника, только не со мной. Ноги перестают держать и тело бессильно сползает по дереву на землю. Теперь он видит колени Дазая в метре от себя, тот не двигается. Количество «не» между ними превышает любой разумный предел и от этого хочется снова рассмеяться, но горло жжёт приступ кашля. Он не понимает, почему Дазай молчит. Всегда такой щедрый на слова решил помолчать именно сейчас, когда надо бы остановить его, сказать, что сейчас сдохнет, если не прекратит. Дазай должен сострить, вырулить всё на какую-нибудь шутку, да хоть напрямую высмеять — что угодно. — Ты бы не оставил... — Чуя успевает проглотить наивное «меня». Звучит словно глупая малолетняя девочка, страдающая от неразделённой любви. Дазаю бы такое сравнение понравилось. — Словно всё это, — он неопределённо махнул рукой, — гроша ломанного не стоило. Тело кажется совсем ватным. В голове окончательно всё плывёт и шум на заднем плане заглушается, оставляя Чую в гробовом безмолвии наедине с собственными неустойчивыми мыслями. Он не планировал раскрывать тут Осаму душу, а столь нелепо — тем более. Его как будто всего выпотрошили, разогнули пальцами рёбра, вытащили все склизкие органы на разделочную доску — как птицу перед готовкой. Его берёт злость на самого себя. Ну, был он влюблён, с кем не бывает? Пострадай, напейся, порви все фотографии, а потом оставь позади и забудь, как страшный сон. У него даже времени на то было достаточно — два года абсолютно без каких-либо вестей об Осаму и ещё почти столько же после известия, что тот переметнулся к детективам. Дазай продолжает молчать и Чуя уже и не ждёт от него ответа. Сейчас они посидят-постоят так ещё немного, потом Чуя скажет «Ладно, помоги мне дойти до машины, кто-нибудь из подчинённых отвезёт меня в больницу», Дазай, может, съязвит, а может, молча поднимет его, они ни разу не пересекутся взглядами и больше никогда не коснутся этой темы. — Прости, я эгоист. Что? На мгновение Чуе кажется, что его сердце ухнуло на землю с пары сотен метров и это предсмертные галлюцинации. Он медленно моргает, с трудом разлепляя налившиеся свинцом веки. Поднимает неверящий взгляд на Осаму и всё ещё не может переварить его потускневший, тихий голос. Дазай смотрит куда-то в сторону, не отрываясь, и Чуя видит его почти в профиль. Лунный свет очерчивает его фигуру в темноте, серебром выводя очертания лица на фоне леса. У него чуть поджаты губы и слишком непонятный для Накахары взгляд. А самое главное — явно травмированному мозгу кажется, что Дазай похож на само воплощение луны, бледное, вечно не от мира сего и стремящееся уйти, потому что никогда не принадлежало этому миру. Он ничего не собирается делать с этим открытием, ведь оно явно какое-то неправильное. Чуе очень хочется, чтобы ему это послышалось. Но Дазай тяжело вздыхает, прикрывая глаза и весь ссутулившись, и повторяет: — Прости, Чуя, — Осаму переводит на него взгляд и Чуе кажется, что его выпотрошенную тушку набили заново. Он делает вдох и всё внутри собирается на места, раскрываются лёгкие, загибаются обратно кости рёбер, по венам снова толчками струится кровь, содранная кожа заменяется новой. У него, на самом деле, сквозная рана в животе и две пули, не прошедшие навылет, во рту привкус железа, а в организме неизвестный яд. Но на секунду ему кажется, что он может дышать. Дазай приседает перед ним на корточки, выражение его лица почти мгновенно меняется на какое-то задорное. — Но ты ведь не собираешься умирать из-за меня? — он подмигивает, и Чуя почти рефлекторно закатывает глаза. — Не дождёшься. Сознание начинает отключаться и последнее, что он помнит — стук чужого сердца под своим ухом.