Your time has come.

На этот раз пробуждение далось министру хуже. Жизнь оставила ему чёткое ощущение, будто его сбила машина, но ничего такого политик сейчас вспомнить не мог. Тем не менее знал, что его именно сбили, и в третий уже раз Борис пришёл на работу чуть позже, и сразу велел совсем не пускать на свой порог М., ни при каких обстоятельствах, сменил календарь и отправился на встречу другой дорогой, а затем предусмотрительно уклонился от предложения пообедать. Ему, во что бы то ни стало хотелось переиграть навязанную судьбой ловушку. Министр гордо подумал, будто ему это удалось, только вот встреча с М. настигла его совсем в другой день при совсем других обстоятельствах. — Борис, дружище! — Усмехнулся вошедший в кабинет человек, и Щербина тут же подорвался со своего места. — Нет-нет, бога ради, я очень занят, не сейчас... — Я всего на пару слов! — М. Отодвинул Бориса могучей рукой так, словно тот был лишь пушинкой и расплылся в кресле напротив. Министр устало присел обратно и протёр пальцами виски. Видно, не в этой жизни ему суждено было перехитрить судьбу. — Ты слышал нов... — Да, полагаю, ты сейчас расскажешь о том, какая успешная наша энергетика, а затем за дверью будешь заливать моей секретарше про атомы, хотя она не смыслит в этом от слова ничерта, я ведь... Но М. уже не слышал его. Взгляд толстяка был обращён на листок у края стола. — Что это, Борис? — Лицо знакомого осветила недоверчивая улыбка. — Это...— Министр запоздало заметил, что не убрал кривой эскиз того самого циферблата из своих снов, (откуда он здесь?) который видел каждый раз и теперь, сдавшись в отчаянии, готовился услышать что угодно. — Это датчик мощности на экспериментальном блоке Чернобыльской ЧАЭС. Но...— Глаза у М. Загорелись ещё ярче. — Откуда...Ты ведь так же ничерта не смыслишь в атомах, как твоя секретарша! Борис на этот раз жадно ловил каждое слово М. Чернобыль. Чер-но-быль. Что-то в нём задевало очень болезненно душу министра, — он сладко протянул про себя это слово ещё раз, — но никак нельзя было понять, что. Мир в глазах качнулся, а в памяти возникли картины чудовищного взрыва. Постепенно все пазлы сложились, и Щербина был готов поспорить, что побледнел оттенка на три. — Борис, тебе нехорошо? — Обеспокоенно подался вперёд М, но тут зазвонил телефон. Негнущимися пальцами министр поднял трубку, и его поприветствовал мягкий голос администраторши клиники, — глянув на часы и календарь ниже Щербина понял, что сегодня как раз двадцать четвёртое, и время как раз вплотную подступает к назначенному "в прошлый раз" приёму. Не говоря ни слова Борис сорвался с места, схватил пальто, и не сказав ни слова больше удивлённо на него уставившемуся М. выбежал из кабинета, по пути приказав своей секретарше никого больше не пускать. Но спешил Щербина вовсе не в клинику, — это время и дата значили только то, что у него есть ещё шанс поймать того необычного человека до времени, когда реальность вновь даст оборот, и сейчас министр мчался со всех ног вверх по тротуару, сбив на пути несколько случайных прохожих. У самой площади путь ему преградила толпа. Странно, — в прошлый раз ничего такого не было, и министр со всех сил попытался протолкнуться сквозь спины плотно стоящих людей, но демонстранты будто создали собой нерушимую стену, и никого не желали пускать. Теперь его взору простилались десятки, нет, сотни недовольных людей, и все они, как один, что-то кричали, размахивая руками. Время неумолимо катилось вперёд, — вот уже прошло пол часа, — время его визита к Алексею, а значит, у него оставалось порядка пятнадцати минут, чтобы занять место в кофейне и ещё десять минут поразмышлять, но и они пролетели безумно быстро. Вскипев от ярости Борис напролом бросился сквозь толпу, и на этот раз волны расступились, дав министру сухой проход. Остановившись у дверей кафе политик посмотрел на соседнюю улицу, — за первым переходом уже исчезал рукав знакомого ему серого пальто. Мужчина отпустил ручку и помчался вперёд, и когда первый переход остался позади, он остановился, дал проход летящей на бешеной скорости серой ласточке. Пересёк второй и остановился у третьего, глядя внимательно во все стороны. (Незнакомец тем временем неумолимо исчезал в толпе марширующих), и побежал. Третий переход остался позади, и Борис, кажется, все ещё стоял на ногах и всё ещё был в этом цикле реальности, — а может уже и не цикле, может только что ему удалось разорвать порочный круг, и только министр успел возрадоваться такому развороту событий, как демонстранты бросились врассыпную, и с их стороны занялся протяжный вой. Огромная продуктовая фура бороздила просторы главной площади, виляя из стороны в сторону и неумолимо двигалась в сторону Бориса. Вдохнув полной грудью министр бросился бежать, — не даст в этот раз одержать над собой победу! Но вой становился всё ближе, и вот уже ярче солнечного дня слепят сзади яркие фары. В этот момент человек обернулся, и Борис вспомнил наконец яркого аквамарина глаза, что глядят на него с той стороны улицы. Министр крепко зажмурился, — ведь так должно быть? — и позволил сбить себя снова. Лишь спустя время Борис понял, что не очнулся в мягкой кровати, как то полагалось. Приоткрыв глаза министр не увидел ничего, только кромешная белизна вокруг заполнила собой всё видимое пространство. Жизнь позволила ему упасть на холодный асфальт, удариться о него головой, и теперь в ушах стоял неразборчивый шум. Из пелены медленно выплыло улыбчивое лицо доктора. — Товарищ Щербина...— Яркий фонарик ослепил министра тогда, когда высоко в небе начали едва-едва разниться кроны деревьев. Врач качал головой. — Вам стоило явиться в клинику, — я ведь говорил, у вас запись.. Последние слова эхом зазвенели в ушах, и мир погас, в этот раз навсегда. — Валера. Борис одними губами произнёс это имя, глядя на человека перед собой. Он сидел глубже в кустах сирени на лавочке, поставленной здесь ещё в мирное время. Человек перед ним поднял голову от своих записей и посмотрел на него очаровательно сосредоточенным взглядом. — Ты опять носишь эти дурацкие туфли. Человек неловко улыбнулся, и политик наконец-то вспомнил. Он, — Борис Евдокимович Щербина, — ликвидатор последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции, а перед ним, — его верный друг, коллега, и любовь всей жизни, — Валерий Алексеевич Легасов. И перед тем, как Валерий успел ответить, Борис притянул его за рукав глубже в заросли и накрыл губы поцелуем. Теперь всё действительно стало на свои места, и ощущение мягких рыжих волос в ладони стало простым и понятным. Затем Борис ещё раз удостоверился, что видит те самые бездонные синие глаза, и зачарованно пронаблюдал, как его товарищ поджал губы и украдкой лизнул их кончиком языка. Но и этот сон растворился, и министр, зашедшись кашлем проснулся в своём номере отеля "Полесье" на окраине Припяти. От такой буйной одиссеи ночных путешествий у министра сразу же закружилась голова, и в попытке дотянуться до стакана воды на тумбе Борис неказисто свалился на пол. Сумбурная куча воспоминаний тяжёлым грузом упала сверху, следом за ней накатил приступ заливистого кашля. Мужчина удивился тому, насколько тяжело давался ему каждый вздох, — сильное тело будто в момент стало рухлядью, непригодной к использованию. Борис пошевелил ладонью. Пальцы неприятно хрустели, кисть мелко дрожала. В районе запястья раскрывались кровоточащие язвы, и когда Борис поднялся, то столкнулся лицом к лицу со своим отражением. Бледное, морщинистое лицо с двумя дряблыми, висячими щеками, налитые синевой мешки и потухший взгляд. Перед ним был умирающий, дряхлый старик — тень уверенного, сильного партийца. Есть не хотелось совсем. Натянув кое-как свой костюм, Борис вышел из комнаты. С ним здоровались люди, чьих имён он не знал, но вспоминал медленно, какие обязанности легли на его плечи. Отовсюду пахло химикатами, грязный воздух стал, кажется, тяжёлым, словно металл, и Борис чувствовал, что задыхается. Ноги сами привели его к небольшому трейлеру у забора, и когда мужчина поднял голову вверх, не смог сдержать удивлённо вздоха. Зрелище его поистине потрясло. Сколько хватает глаз в небо из развороченой груды металла тянулся чёрный дым, а сама станция, кажется, сыпалась на кусочки. Борису казалось, что он не видел её никогда раньше, и вместе с тем, видит уже в сотый раз. — Доброе утро. — Его тихо окликнули сзади. Борис обернулся. Больших сил ему стоило не отшатнуться, когда он увидел, что жизнь сделала с человеком, которого министр видел таким счастливым во сне. Густые рыжие волосы, выпавшие теперь вполовину редкими клочьями торчали из-под фуражки, в бледных губах безжизненно болталась сигарета. Товарищ Легасов держался прямо, но Борис видел, какую боль доставляют ему некоторые движения, и тут же закрыл глаза, надеясь снова проснуться. Он вспомнил, как ярко горел потухший теперь взгляд, и ему стало так больно, что политик, кажется, даже согнулся к земле, но тут его прервал приступ кашля. Валерий учтиво позволил коллеге минутку, глядя на эту сцену печально, а в конце и вовсе сделал вид, что наблюдает за птицами. — Доброе утро, Валерий. — Прохрипел Борис, стирая с губ капли крови. Вот какова она, — его жизнь. Весь последующий день воспоминания медленно возвращались к Борису, — и не уходили вместе с тем мысли о той жизни, где катастрофа ещё не произошла. Ему казалось, будто он, — два в одном, и это сбивало с толку. Весь последующий день Борис наблюдал за Валерием, силясь понять, его ли целовал столько раз ночью. Теперь уже на его памяти были воспоминания о тех томных взглядах, которые они бросали друг на друга, но их Борис расценивал больше как галлюцинации, а точнее, что-то явно к нему не относящееся. Ему нужно было заново познакомиться с этим человеком. Валерий казался ему очень спокойным и крепким, но до смерти утомлённым подобной жизнью человеком. Министр пока не мог понять, в каких они находятся отношениях. При службе Валерий вёл себя так, как вели себя все остальные, и только иногда смотрел на политика слишком долго, но даже это тонуло во всеобщей рутине. Время кончилось быстро, и не имея сил уснуть Борис решил, всё же, навестить академика, — им так и не удалось поговорить. Когда он постучал, дверь сама собой отворилась. Легасов стоял у окна, и вокруг него плотным облаком витал серый дым. Несколько шагов, и Борис зарылся носом в редкие рыжие волосы. Когда министр прижался к спине учёного, тот судорожно вздохнул, будто бы это касание для него было величайшей болью и прекраснейшим наслаждением. — Я боялся, что ты не придёшь. — Я не мог не прийти, Валера. Остатки сна растворялись вместе с дымкой, которая сейчас быстро уходила в окно. Если бы Борису дали выбор, — счастливая жизнь или жизнь с Валерием, он бы определённо выбрал жизнь с Валерием. С каждым днём Борис узнавал всё больше. С каждым днём академик раскрывался ему с новых сторон. Министр удивился тому, каким пылким любовником оказался такой застенчивый с виду учёный. Со стороны он выглядел так, словно ему совсем ничего не нужно было, только чтобы его оставили наедине с книгой и ушли прочь. На самом же деле Валерий не упускал ни момента, когда можно было быть рядом. Скоро Борис убедился, что академик не может без поцелуев. Его взгляд постоянно маячил у губ возлюбленного, чем заставлял товарища Щербину искать любой удобный повод, чтобы увести Валерия прочь от посторонних глаз хотя бы на миг. Порой они проводили вместе вечера за работой, иногда оставались подольше в кабинете, и за все это время Борис так привык к присутствию рядом Валерия, что совсем не представлял себе жизни без него. Академик целовался так жадно, словно министр был для него оазисом, полным живительной влаги, и каждый момент, проведённый вдвоём запомнился Борису как самый желанный. Валерий никогда не говорил словами. Всегда он просто оказывался рядом, поправлял осторожно галстук на шее министра, стряхивал невидимые пылинки и смотрел так умоляюще, что Щербина просто не мог устоять. В такие моменты он запирал дверь и незамедлительно прижимал ученого к столу, но раз за разом политику только казалось, что главный здесь он. Только Валерий получал зелёный свет, как тут же цеплялся руками за шею министра, хватал жадно его губы, а после оставлял между ними пошлую ниточку, когда нужно было перевести дыхание. Сам не зная как Борис начал с головой проваливаться в этот омут, и такие моменты стали его главным наркотиком. Теперь он точно понял, что влюблён в этого человека всем сердцем. С самого начала и до этой момента он любил только его. Борис понял так же внезапно и то, что некоторые вещи должны были произойти в первый раз именно на его нынешней памяти. Он, сам того не замечая, начал делить жизнь на "до" и "после" того, как ему приснился такой чудно́й сон. Тогда они с Валерием слишком сильно выпили, и комната вдруг стала до ужаса тесной, воздух тяжёлым и влажным, а руки товарища Щербина уже давно гуляли там, где их быть не должно. Борис прекрасно помнил и теперь затуманенный взгляд Валерия, его взъерошенные волосы, то, с каким желанием он смотрел на его губы. Наверное, это чаровало Бориса в нём больше всего; его взгляды, то, какая двусмысленность в них читается каждый раз, то, как рядом с ним Валерий становится просто-напросто возбужденным подростком, и это буквально читается с его лица. Несмотря ни на что, — ни радиация, и поступающая болезнь не могли разуверить Бориса в том, что академик его был самым красивым человеком на свете. Весь вид Валерия Борис находил сногсшибательным, - — повадки, которые уже успели стать родными, отличия его характера на публике от того, что имеет честь наблюдать Борис, когда двери номера закрываются за его спиной; в тот день он быстро понял, к чему всё идёт, и Валерий, отстранившись на секунду устремил на министра необычайно долгий и внимательный взгляд, будто выискивая что-то на дне его серых глаз. Борис не нашёлся, что ответить, лишь снова притянул Валеру к себе и попытался отвлечь его от мысли о том, что может быть больно. Ему хотелось заверить учёного в его полной безопасности, хоть и в его глазах уже читалось столько доверия, сколько Борис ни разу своей жизни ещё не видел. Он до безумия залюбовался выражением лица академика в тот вечер когда они оказались в кровати. Валерий был абсолютно спокоен, и только в глазах его плясали беспокойные огоньки. Министр уже сотню раз обещал ему быть осторожным. Незнамо откуда у него был целый багаж опыта таких делах, и по мере того, как обветренные губы спускались ниже по бледной веснушчатой шее, а ладони сами собой тянули чужое тёплое тело ближе, дыхание Валерия становилось всё более прерывистым. Борис действительно горел тем, чтобы сделать всё мягко и по максимуму сгладить ту боль, что академик может испытать в процессе, но ладонь, лежащая на его плече всё ещё мелко подрагивала. - Валера, ты нервничаешь.- Борис внимательно посмотрел на ученого. Только что он как раз был занят тем, что тянул вниз серебристую пряжку чужого ремня. Меньше всего в таких делах он хотел торопиться, сделать промах, но Валерий только ближе притянул его к себе. - Такое бывает всякий раз, когда пробуешь что-то новое, правда? - На его губах играла туманная улыбка. - Нет, так дело не пойдёт...- Нахмурился Борис и убрал руки с ученого.- Не пойдёт. И прежде чем тот успел возразить, мягкие губы сомкнулись вокруг головки его члена. Борис решил не портить удовольствие, и тут же, поддразнивая, отстранился. Ему до боли хотелось коснуться Валерия прежде, чем произойдёт что-то, откуда обратной дороги уже не будет, и министр медленно растёр большим пальцем каплю смазки, чем сорвал с его губ протяжный стон. Министру совсем не нравилось, что академик ещё хоть сколько-то контролировал свои действия. Щербина давно уже выучил, что мозг Легасова, — и в дождь и в снег, и в плохую погоду, и сейчас стояла задача хоть немного ослабить его вездесущую бдительность, а потому Борис подключил все свои умения, и остался доволен только когда Валерий, цепляя пальцами простынь, крепко закусил в оргазме губу. Тогда министр облизнулся довольно, поймал приоткрытые губы, гуляя пальцами по обнажённой груди, и с удовлетворением отметил, что дыхание выровнялось. Тогда он подарил Валерию ещё несколько поцелуев, и оставил своего учёного отдыхать.