Когда желанье расправляет крылья, Которым к вам я, о друзья, влеком, Отвлечь Фортуна рада пустяком И делает напрасными усилья. Но сердце, хоть от вас за много миль я, Летит туда, где море языком Вдаётся в дол, где солнечно кругом. Я слёз моих не удержал обилья, Позавчера опять расставшись с ним: Оно свободно, я же — под конвоем, В Египет я, оно — в Иерусалим. И расставанье тяжело обоим: Давно мы убедились, что двоим Нам наслаждаться не дано покоем.
Заходя в гротескную психиатрическую больницу, Акааши ожидает встретить там восставших из мёртвых санитаров, полоумного врача и, возможно, кого-то ещё из героев своих детских страхов, о которых он уже позабыл. Кого он здесь встретить не ожидает, так это выбежавшего со всех ног, вмазавшегося на повороте в стену и застывшего в метре от них Куроо — ровно такого же, каким Акааши видел его вечность назад в подсобке спортзала Фукуродани. — Бро! — радостно орёт Бокуто, распахивая своё счастье, как окно в самый солнечный и самый летний день года. А Куроо не двигается. Куроо его солнце слепит, для Куроо его солнце — бесконечно взрывающаяся звезда, возле которой он — потерявшийся астронавт, которому пуповину-трос обрезали, отпустив свободным полётом в жизнь. Акааши это чувство отлично знакомо: он до сих пор удивлён, как его сердце умудрилось вместить разом столько света, когда шесть лет сжималось, скукоживалось крохотной тёмной ледышкой. Когда глаза Куроо начинают влажно блестеть, и он неуверенно, как оживший манекен, делает шаг навстречу лучшему другу, Кейджи отворачивается, потому что подсматривать за чем-то настолько личным кажется ему неправильным и неловким. Так что он пялится в стену, пропуская сцену воссоединения, пропуская мимо ушей жалостливый мальчишеский всхлип — нет, быть такого не может, чтобы Куроо так умел со своей вечной ухмылкой, со своим костюмом взрослого мужчины на голое тело. — Если ты будешь плакать, я тоже буду плакать, — голос Бокуто звучит приглушённо, будто он бормочет это, уткнувшись в Куроо лицом, и слова его меняют молекулярную структуру похлеще радиации, превращая твёрдое и чёрствое в мягкое и сдобное. — Я не плачу, придурок, — Куроо смеётся сдавленно и шмыгает носом. Бокуто охает, наверняка получив кулаком под рёбра. — Я, блять, так по тебе скучал! — Ну, а я тебя видел не так давно, так что… Ай, да хватит меня бить! Ты стал таким агрессивным, бро… Кейджи даёт им ещё немного времени и поворачивается. — Ты нашёл его, — говорит Куроо, глядя на него не то с восхищением, не то с благоговейным ужасом. Акааши чуть кивает и делает шаг к Бокуто, и тот робко и меж тем с определённой ноткой хвастовства — звенящей и радостной ноткой — берёт его за руку, мол, смотри, бро, какого отхватил. Куроо задерживает взгляд на их переплетённых пальцах лишь на секунду и тихо хмыкает. Бокуто, наверное, слышит в этом коротком звуке одобрение, но Акааши безошибочно угадывает в нём математическое, конечное, подводящее итог: «Что и требовалось доказать». Немую сцену — пик комедии чёрно-белого кино — разрывает дробь спешных шагов, и из темноты коридора к ним выходят двое, и Акааши не знает, что даётся ему легче: узнать в ссутулившемся парнишке с цепким взглядом своего главного героя или опознать в холодной отстранённости второго человека отражение собственных повадок. — Акаа-а-аши, смотри! Опять твой клон! — Бокуто приветственно машет подростку, и Акааши — взрослый, настоящий Акааши — стыдливо закрывает лицо рукой, потому что его семнадцатилетняя копия мгновенно покрывается неровными пятнами румянца и, задыхаясь, нервно поднимает руку в ответ — господи, он и вправду был таким придурком шесть лет назад?.. — Он не клон, — вздыхает Кейджи. — Он персонаж. Наверное, это потому что я писал последнюю историю от первого лица. — Историю в чёрной тетрадке? — уточняет второй Акааши. — В той тетради, которую ты выкинул в колодец, когда ветер случайно… — начинает Куроо. — Это была твоя вина, — хором отзываются оба Кейджи, а Бокуто непонимающе вертит головой. — Вы о чём? — спрашивает он. — Думаю, нам предстоит один бесконечно долгий разговор, — смиренно решает Акааши и первым делает шаг вглубь больницы — не начинать же распутывать этот Гордиев узел здесь, прямо у дверей, которые… Ах да, конечно же, уже успели исчезнуть.***
Они сидят в заброшенной комнате для групповой терапии, и это кажется Акааши вдвойне ироничным, учитывая, как барахтаются на стенах тени, отбрасываемые фонариком, который они изредка передают друг другу, словно собравшиеся ради вечера страшилок школьники. Молчат траурно, отдавая дань состоявшемуся и сожравшему себя изнутри разговору. Рассказ выходит долгим и запутанным, приходится прерываться на разъяснения, скакать во времени, уступать слово другим: Куроо тоже есть что рассказать, а Бокуто нравится перебивать и расписывать историю красками своих эмоций. Кенма же по большей части молчит, но с каждой новой деталью складывающегося пазла его лицо мрачнеет, а спина горбится. Акааши видит, как он мнёт пальцами рукава халата, как смотрит на Тецуро, не позволяя себе в этом взгляде с концами увязнуть. — Так значит… колодец похитил Бокуто, потому что ветер — ладно, окей, с моим непосредственным участием — забросил в него фотку? И этот же волшебный, мать его, колодец каким-то образом трансформирует истории в карманные мирки? — фыркает Куроо, откидываясь на своём стуле и опасно раскачиваясь на двух ножках: кажется, вот-вот потеряет баланс и упадёт, но никак не падает. — И когда ты швырнул сюда тетрадку, то создал пять миров, а когда свалился со своей рукописью, то расширил пятую историю до своей повести про Кенму? И ты хочешь сказать, что он — герой твоей сраной книги? Что за бред? Он ни хрена не плод твоей фантазии, он личность, живой человек, он… — Куро, — прерывает его тихий голос. — Забей. — Что — «забей»? — злится Тецуро, вскакивая со своего места — стул наконец-таки падает, с противным скрежетом пройдясь ножками по плитке пола. — Ты в это веришь, что ли? Ёбнулся, м? Ты настоящий, Кенма. — Я… не думаю так, — Козуме отводит взгляд, смотрит в пол, расковыривает ногтем ранку на пальце в кровь, но даже этого не замечает. — Знаешь, я ведь никогда об этом не думал, но я не могу вспомнить, как попал сюда. Не знаю, как зовут моих родителей. Не помню, где раньше жил. Ходил ли в школу. Чёрт, я даже не знаю, когда у меня день рождения, — Кенма усмехается и вдруг поворачивается к Акааши. — Хреново же ты меня прописал, гений. — Это… Это не было важно для истории, — спокойствие в голосе Кейджи идёт мелкой рябью, как озеро, в таинственной глубине которого сдвигаются плиты и рушатся затонувшие города. — Да это всё из-за таблеток, которыми тебя здесь пичкали, — Куроо бессильно скалится, зло сжимает кулаки, но нельзя размазать удар по абстрактному понятию правды, и вся его ярость заземляется в обречённое молчание Кенмы. — Маленький Кейджи, выходит, тоже ненастоящий, — Бокуто поджимает губы, с тоской глядя на осанисто сидящего напротив подростка, и то, с каким трогательным трепетом он произносит: «Маленький Кейджи», будто не старше его всего на один год, заставляет сердце Акааши громко приложиться о рёбра. С разбега. Потому что Бокуто любит его — этого «маленького Кейджи», наверное, точно так же, как любит самого Акааши. Он не различает настоящего и выдуманного. Не разграничивает их двоих. Более того, семнадцатилетняя версия для него явно привычнее и роднее, и Кейджи так глупо, так безнадёжно ревнует к самому себе и… И видит неказистое отражение этой ревности в собственных глазах напротив — ещё не наполненных потерями, но уже успевших покрыться коркой льда, заволакивающей зрачок. — Значит, ему тоже придётся исчезнуть, когда мы отыщем счастливый конец? — Тоже? Исчезнуть? — повторяет Куроо хриплым вороньим карканьем, и Акааши невольно вспоминает старые предания о воронах, которые умели говорить, но разучились. И ему чудится, что вороны эти беснуются зловещими предзнаменованиями у Тецуро в глазах, и он тоже… Он тоже медленно теряет способность разумно мыслить. — Никто никуда исчезать не будет, ясно? Нахуй идите со своим счастливым концом, никому он здесь не сдался. Так? — Куроо гневно обводит взглядом собравшихся. Кенма смотрит в сторону, нахохлившись в своём безразмерном халате. Семнадцатилетний Кейджи бездумно скользит взглядом по обеспокоенному лицу Бокуто, словно прощаясь. Куроо повторяет с нажимом: — Так?! — Мне всё равно, — бормочет Кенма, и по тому, как упрямо поджимаются губы, сдерживая влажный солёный страх и остриями застрявшую в горле неуверенность, Акааши понимает: ему не всё равно. Возможно, впервые в жизни он хочет где-то остаться. С кем-то остаться. — Если так Бокуто-сан сможет выбраться из колодца и вернуться к нормальной жизни, я готов исчезнуть, — говорит маленький Кейджи, и в голосе его нет ни ложной скромности, ни отчаянной отваги, ни геройской патетики. Он просто признаёт факт: он готов. Взрослый, совсем не маленький Акааши закатывает глаза, проглатывая тяжёлый вздох, и думает: «Ну ещё бы ты не был готов». — Славно, — говорит он ровным тоном, — потому что ты определённо исчезнешь. — Обязательно быть таким мудаком по отношению к нему, а? — рычит Куроо, делая шаг вперёд в неосознанной попытке закрыть Кейджи и Кенму собой: не трогайте их, не смотрите на них, просто оставьте нас в покое. — Ты имеешь в виду «по отношению к себе»? — прохладно уточняет Акааши, готовый отстаивать своё право ненавидеть себя в любой форме вне зависимости от возраста. — Ребят, хватит, — беспомощно вклинивается Бокуто, и Акааши с Куроо замолкают, убирая заготовленные слова обратно в ножны. Ни один спор в мире не стоит улыбки Бокуто Котаро — и тут они с Тецуро солидарны. — Давайте лучше подумаем, что нам теперь делать. Нам надо подвести историю к хэппи-энду, так?.. — А нахера? — фыркает Куроо. — Вот вы уверены, что там, в конце, вас ждёт свобода? Вдруг после конца историй мы попадём в бесконечную пустоту? Не лучше ли остаться тут и наслаждаться сим чудным спа-курортом: пять звёзд, всё включено? Плюсы: мы точно остаёмся живы, никто никуда не исчезает, мы коротаем вечность в прекрасной компании друг друга и Акааши-старшего. Минусы: никаких. — Минусы: мы в заброшенной психушке, — сухо напоминает Кейджи. — Ну, а кто виноват, что ты не можешь писать о солнечных лугах и пони? — цедит Тецуро. — Ребя-я-ят, — вздыхает Бокуто, наконец поднимаясь со своего стула, на котором сидел задом наперёд, по-ковбойски его оседлав. Расправляет плечи, прячет Акааши за своей широкой спиной, за которой располагается зона «Всё будет хорошо». За которой весь мир может укрыться и спрятаться. — Я… Я правда не против остаться здесь со всеми вами, но… нас ведь ждут там, в реальности. — Тебя там ждут, Бо, — усмехается Куроо ядовитой горечью. — Без меня реальность отлично обойдётся, а твой бойфренд уж точно никому не сдался, так что… — Тише, — вдруг подаёт голос Кенма, настороженно поворачивая голову к глухой стене, и Тецуро доверчиво затыкается, тоже вслушиваясь в тишину, которую мерзким скрипом исполосовывает чья-то неровная поступь. — Что это? — шёпотом спрашивает Котаро. — То, из-за чего мы все тут подохнем, если вы не отхэппиэндите эту хренотень, — Кенма передёргивает плечами с мрачной решимостью, и Акааши на секунду кажется, что она у них с Куроо одна на двоих, потому что чем увереннее говорит Козуме, тем безнадёжней кривится осанка Тецуро. — Блять, да я не хочу хэппи-энда без тебя, — говорит он, волком глядя на Кенму. Волком, на которого нацелены ружья охотников, и отступать некуда, бежать невозможно, потому что там, за спиной, волчица с волчатами, и их нельзя, просто никак нельзя подвести. — А я не хочу ждать, пока тебе снова вскроют глотку. Как там работают ваши счастливые концовки? Кого нужно осчастливить? Главного героя истории? Ну, допустим, я счастлив. Дальше что? — Кенма бросает фразы камнями-снарядами, говорит коротко, словно боится зацепиться о слова, словно не хочет, чтобы его признание звучало пафосной фальшью, а потому прячет его между строк. — Маленький Кейджи тоже главный герой, — замечает Бокуто, поворачиваясь к Акааши. — Получается, надо понять, где его счастливый конец, да? Тишина, повисшая в комнате, напряжённо сгущается вокруг Кейджи, и скрежет за дверью вязнет в ней, не в силах пробиться и разорвать ожидание. Акааши смотрит на себя — растерянного и замершего под этими нетерпеливыми взглядами, и с ужасом понимает, что прекрасно знает, в чём заключается счастливый конец этой истории. В ком он заключается. Потому что Акааши семнадцать, и он влюблён. Потому что Акааши семнадцать, и больше всего на свете, больше всего света он хочет остаться с Бокуто Котаро. И если разваливающаяся, наполненная сгнившими порождениями его больного ума психиатрическая клиника — это их Эдем, если обшарпанные, давящие стены — это их райские кущи, если лабиринты тёмных коридоров и пыточные в подвалах — это их обетованная земля… Что ж, так тому и быть. Нет, нет, он не может забрать у него Бокуто. Не может забрать его у себя. Это нечестно, это неправильно, это… — Это ты, бро, — говорит Куроо, который, конечно же, прекрасно всё понимает. — Ты его счастливая концовка. Бокуто вздрагивает, и Акааши видит, как его крепкая спина изламывается осознанием, и за этим страшно наблюдать, словно Атлант, вместо того чтобы расправить плечи, вдруг ссутуливается, потому что мир оказался слишком тяжёлым. Он больше не может его держать. Семнадцатилетний Кейджи растерянно делает шаг назад — и раздаётся всплеск. Вода. Весь пол залит водой, и она всё прибывает, затапливая комнату. Она, холодная и тёмная, ползёт из всех щелей, стекает со стен, капает с потолка. — Что за?.. Время, их поджимает время. Это оно наполняет больницу студёной колодезной близостью развязки. Бокуто смотрит на свои ботинки, под шнуровку которых уже заползает вода. — Получается, мне надо остаться?.. — спрашивает он, и никто не смеет дать ему ответ. Акааши не замечает, как сокращает расстояние между ними, как с трудом волочит ноги вброд. Врезается в его спину, утыкаясь лбом между лопаток и обнимая его. Дышит в позвоночник, пряча лицо. Вот она, конечная точка его пути — спина Бокуто Котаро. Это край Страны Чудес. Это твой Неверленд, Кейджи. Это Изумрудный город, в который ты пришёл по дороге из жёлтых кирпичей. Ты думал, что пишешь ужасы, но всё это время ты писал сказку. И ты прекрасно знаешь, чем заканчиваются такие истории. Алисе пора просыпаться, Венди пора взрослеть, Дороти пора возвращаться в Канзас, оставляя всё волшебство позади. Вот он, твой ненужный счастливый конец. Мальчик, в которого наконец поверили, и твои безответные семнадцать, нашедшие ответ. — Если я останусь, — говорит Бокуто, и уверенность, сталью запекающуюся на его позвоночнике, Кейджи чувствует губами, — то Куроо и Акааши смогут вернуться домой. — Я не хочу никуда возвращаться, — отрезает Куроо, забираясь с ногами на стул, потому что вода уже достигла колен. Поднимает к себе Кенму, который зябко кутается в полы его халата, забирается ладонями под его одежду. И в том, как он жмётся к Тецуро, сквозит не жадное: «Я тебя не пущу», а щедрое, отрешённое: «Я тебя отпускаю». — Акааши, — тихо произносит Бокуто, смазанно разворачиваясь в объятиях, прижимая Кейджи к себе всего на мгновение, проводя носом по его скуле, и тёплое дыхание оканчивается мягким касанием губ. Поцелуй в висок — нежно приставленным дулом заряженного пистолета. «Не надо, — думает Акааши, — не надо, не надо, не надо». — Я не могу тебя бросить, — говорит Бокуто, и мгновение вспыхнувшей надежды фейерверком разрывает о безграничную тьму небес, когда Кейджи понимает, что он имеет в виду. — Я должен остаться. Здесь, с тобой. Но не с тем. Бокуто прижимается губами к его губам и делает шаг назад. Акааши смотрит, как он разворачивается и, рассекая толщу воды, уже затапливающую их по пояс, идёт к своему маленькому Кейджи. И разве не об этом ты мечтал? Тебе семнадцать, и Бокуто Котаро берёт тебя за руку. Бокуто Котаро любит тебя. Бокуто Котаро готов ради тебя на всё. Даже сердце тебе разбить готов. За спиной мягким светом озаряется дверь, из которой веет туманом. Ватная мгла приглашающе клубится у Выхода. Акааши даже не нужно оборачиваться, чтобы увидеть это. — Иди, — говорит Куроо. — Я остаюсь. Акааши чувствует, как вода поднимается выше, затапливает безнадёжностью грудь, подкрадывается к горлу. — Ну же! Иди! Бокуто улыбается ободряюще и светло, сжимая руку своего Кейджи: иди. Продирайся сквозь эпилог навстречу своей душной одинокой реальности. Выползай из колодца, глотая прелый лесной воздух. Возвращайся в Токио, пиши свои книги, смотри в янтарные глаза своего домового сыча и ложись в постель, помня о тесном жаре совместного погребения. Дверь за спиной призывно распахивается, и там, за ней, нет ни воды, ни мрака, там только тёплый свет туманного Счастливого Конца. Акааши смотрит на Куроо, бережно закутывающего в своё тепло Кенму, которого он так неосторожно создал. Смотрит на маленького Кейджи, почему-то глядящего не на Котаро, а на тех двоих. Смотрит на Бокуто. Бокуто, всегда Бокуто. С первой строчки и до последнего слова — Бокуто. Акааши идёт к двери. И он мало что знает об этой жизни. Мало что знает о придуманных мирах и бездонных колодцах. Мало что знает о Счастливых Концах, которые никогда не писал. Но он знает, что прав в том, что любит Бокуто Котаро. Он сжимает пальцами холодную стальную ручку. И уверенно захлопывает дверь.