Помни, ты хотел этого

      Самым странным было просто знать.       Знать, кому он принадлежал, что его хен может с ним сделать, знать, что он выполнит любой приказ и, что хуже всего, получит от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Знать, что он будет рад сам отдаться, подставиться, играть, унижаться, слушаться, отдаваться — лишь бы его хен прошептал ему «хороший мальчик».       Чимин глухо застонал в кулак и сильнее сжал ладонь.       Смятая постель уже давно нагрелась и простыни неприятно липли к спине, открытое окно не спасало, знакомый зуд под кожей не давал спать и вынуждал хотеть чего-то. Почти бессознательно он потянулся к своему члену, уже почти непривычно обхватывая его пальцами. Он совсем отвык от таких касаний.       Хен бы не разрешил.       Чимин перевернулся на другой бок, зарываясь лицом в подушку. Тело пробирает дрожь от того, что он сейчас делает, и на что — совершенно точно, — у него нет никакого права.       Бархатная полоска ошейника давит под подбородок.       Пальцы становятся влажными, ладонь начинает чавкать. В воздухе разливается запах возбуждения и стыда — малыш Чимини не хочет делать этого, но не может остановиться.       Вторая его рука находит сосок, щиплет его, с губ срывается вздох, но рука уже поднимается выше — и тянет за ошейник.       Чимин всхлипывает.       И продолжает дрочить, зажмурившись и представляя своего хена — в костюме-тройке, с теплым пальто, перекинутым через руку, такого, каким он провожал его в аэропорт почти три недели назад. И себя, перед ним на коленях, обнаженного и умоляющего…       Три недели, боже…       Он стонет от особенно резкого движения по члену, подаваясь вверх, в собственный кулак, и уже не останавливая себя. Просто не находя на это сил, когда, когда…       Звонок.       Чимин чувствует, как холодеет кожа — и не от выступившей от возбуждения испарины. Дрожащей мокрой от смазки ладонью он тянется за телефоном и нажимает зеленую кнопку на сенсоре.       — Привет, мой маленький, как ты там? — его хен солнечно улыбается в камеру. — Уже спишь? Я, наверное, разбудил… Чимин?.. Ты?..       Старший моментально замечает все — прилипшие к потному лбу волосы, искусанные губы, плывущий, словно пьяный взгляд любимых карих глаз. И переспрашивает, просто на всякий случай:       — Чем ты там занимаешься?       — Хен, — Чимин судорожно вдыхает, чувствуя, как в кулаке опадает член и держа второй рукой телефон перед лицом. — Хен, я…       — Покажи, что ты делаешь, — резко приказывает Хосок. — Сейчас же!       Обреченно вздохнув еще раз, младший переводит камеру ниже, демонстрируя себя во всей красе — обнаженного, с поблескивающей в самом низу живота смазкой — он по-прежнему течет даже просто от мыслей о своем хене, — и пропавшей эрекцией.       — Чимин, — после недолгого молчания произносит Хосок, — я возвращаюсь на неделю раньше. Через два дня. В ближайший же мой свободный день я займусь твоим воспитанием. Сегодня была последняя капля.       — Хен, — шепчет Чимин, понимая, что лицо мокрое от слез.       — Молчать! — рявкает Хосок. — Достаточно! Я не хочу сейчас продолжать разговор. Спокойной ночи.       Экран гаснет.       Он себя ненавидит сейчас. Ненавидит и не может понять. Ну что ему стоило просто держать руки при себе?       Он засыпает в слезах и на следующее утро с трудом заставляет себя встать.

***

      Его хен не подает вида, что злится. Он поцеловал Чимина, когда приехал из аэропорта, они вместе поужинали, потом Хосок ушел в кабинет и занялся работой. Чимину оставалось только ждать его в постели.       Он заснул раньше, чем хен пришел. Но все равно почувствовал сквозь сон объятия и легкий поцелуй в плечо.       Так прошло несколько дней. Хосок не подавал вида, что помнит о том звонке, все так же целовал его по утрам, прижимал к себе, засыпая, заботился о нем и был все так же бесконечно нежен.       И не касался его. Ни разу.       Раньше бы Чимин заистерил, начал бы выяснять, что будет дальше, но он чувствовал себя таким виноватым, таким, таким…ну почему он не мог просто потерпеть?       Из их повседневности будто пропало что-то очень важное. Чимин не мог сформулировать, что это было, но то, как остро этого не хватало, сводило его с ума.       Шла вторая неделя, и в наступивший вечер пятницы младший даже уже ничего не хотел — он просто смирился с происходящим, понимая, что может просто терпеливо ждать, захочет ли его хен обратить на него внимание.       Хосок уже дома, но снова в кабинете — он очень много работает в последнее время, они решили открыть еще один клуб, и все свободные силы уходили на согласование тысячи мелких деталей.       Чимин в гостиной смотрит сериал, и в какой-то момент его телефон оживает.       — Прелесть, — хоть и ласковое прозвище осталось, но голос Хосока стальной, — ты сейчас идешь в ванную, принимаешь душ и приходишь ко мне. Тридцать минут на все.       — Хен…       — Ты понял? — перебивает старший       — Да, хен.       — Я жду.       Чимин кубарем летит с дивана в сторону ванной, на ходу раздеваясь. Дрожащими руками настраивает воду, забирается в кабинку. Подумав, берется за клизму.       Он будет готов к чему бы то ни было.       Через двадцать две минуты Чимин стоит голый у двери кабинета и, собрав все силы, стучит.       Ему не открывают. Он стучит еще. И еще.       Через восемь минут дверь распахивается, и Хосок насмешливо роняет, осматривая его с головы до ног:       — Нетерпеливый, как и всегда.       Чимин сцепляет руки за спиной и упорно смотрит в пол, но молчит.       — Проходи.       Старший давно снял костюм, он всего лишь в джинсах и простой черной футболке, волосы все еще немного влажные и вьются — настолько отросли. Он кивком головы отбрасывает их с глаз и ровно произносит:       — На колени.       Чимин падает тут же. Прямо у порога, у открытой двери, и склоняется вперед, лбом прижимаясь к бедру старшего. Тихо, почти беззвучно шепчет:       — Хен…       — Посмотри на меня, — Хосок поддерживает его ладонью за подбородок, уже сам запрокидывая его голову вверх. Из кармана джинс он достает кожаный ошейник — его домашний ошейник, Чимин узнает его. Ему так недостаточного бархатного чокера. — Ты понимаешь, что это будет наказание?       Младший кивает.       — Почему я тебя наказываю?       — Мне… — он колеблется, не зная, какие слова выбрать, — мне нельзя было касаться себя. Нельзя кончать. Нельзя нарушать твой запрет, нужно делать все, что ты говоришь.       — Хен, — ладонь на горле сжимается крепче.       — Делать все, что ты говоришь, хен, — хрипит Чимин, едва сглатывая. — Я не послушался. И заслужил наказание. Пожалуйста, хен.       — Наказание — не для удовольствия, Чимини. Тебе будет больно, и, возможно, ты возненавидишь меня, когда я закончу с тобой, — его хен оглаживает его лицо самыми кончиками пальцев, отпустив горло. — Я был взбешен, и мне потребовалось время, чтобы придумать наказание, которое не навредит тебе, но преподаст урок. Ты согласен на него?       — Да, хен. Делай со мной все, что захочешь.       — Хорошо.       Вокруг шеи оборачивается холодная кожаная полоса — и вместо цоканья привычной ременной застежки слышно щелчок замка. Чимин от неожиданности издает непонятный скулящий звук, ощущая затылком призрачный холод металла.       — Хватит с тебя свободы, — рука его хена вплетается в его волосы. Сжимает и дергает. — Ты принадлежишь мне с той минуты, как попросил ошейник. Только совсем не понял этого. Лицом вниз.       Его легко толкают коленом в спину, и от удара о пол его уберегает только хватка все за тот же ошейник. Чимин не может вздохнуть долгие пару секунд, пока его хен не отпускает его над самым полом, ощущение удушения вызывает панику.       И внезапное спокойствие.       — Руки под себя, подложи ладони под голову. Не вздумай дернуться, — Хосок ведет самыми кончиками пальцев по линии его позвоночника. — Зачем ты пришел?       — Чтобы, — младший изо всех сил старается быть неподвижным, — хен простил меня. Сделал то, что посчитает нужным. Чтобы хен делал все, что хочет.       — Прелесть, ты такой послушный сегодня, — прикосновения все скользят вверх и вниз и вдруг заканчиваются резким, выбивающим слезы ударом по заднице. — Не то что в тот раз, да?       — Да, хен! — так больно, так привычно и так хорошо. — Да!       — Колени шире, — Хосок сам подталкивает его ноги, встав сзади. От касания шершавой джинсы к коже промежности Чимина продирает волной дрожи — его хен просто дотянулся ногой до его бедер с внутренней стороны и бесцеремонно надавил. — Хочу посмотреть, что еще ты нарушил в мое отсутствие.       Чимин просто скулит снова, раздвигая ноги, голый и униженный. Он чувствует, как сжимается под пристальным взглядом старшего.       — Прогни спину, — поглаживает его Хосок по пояснице, соскальзывая затем руками ниже. — Покажи мне себя.       Чимин давит всхлип, подчиняясь.       — Вот так, умница, — шепчет ему его хен, опускаясь позади него на пол и крепко держа его за раздвинутые ягодицы. — А теперь расслабься.       Он правда пытается.       — Правильно боишься, — подушечки больших пальцев давят на края испуганно сжавшегося ануса. — Но ведь мы еще даже не начали.       Холод лубриканта, текущего по яйцам и капающего на пол, обжигает.       — Ты совсем не возбужден, почему? — в него проникают два пальца, грубо, без всяких прелюдий. — ТЫ же хотел, чтобы я приехал и трахнул тебя? Ты же дрочил, желая иметь в заднице мой член? Ты же был так невоспитан, что решил, что тебе можно сделать это в мое отсутствие, да?       — Нет! — его тянут шире, и жжение и боль перекрывают ощущение стыда от того, что он голый и разложенный перед его хеном. — Я не хотел!       — Я знаю, прелесть, — новый удар прилетает в то же место, и младший кричит от боли и стыда, — просто ты не умеешь держать себя в руках. Я тебе помогу.       — Пожалуйста…       На его дырку капает что-то горячее и скользкое, прямо между все еще находящихся внутри пальцев старшего. От понимания того, что это, скорее всего, слюна, что Хосок просто сплюнул сейчас — он плачет, вжимаясь лицом в собственные ладони, и захлебывается визгом от очередного удара, на этот раз по тяжелой, липкой от капающей смазки мошонке.       — Почему я вынужден тебя наказать, повтори мне, — приказ звучит совершенно ровно, словно и нет сейчас чавканья ходящих сквозь растянувшиеся мышцы сфинктера пальцев. Словно младший не давился слезами прямо сейчас.       — Я не послуш-шал-ся, — как же быстро он превратился в нечто жалкое и заикающееся у ног своего хена. — Мне нельзя ласкать.....себя без…приказ-за-аааа!       Еще удар.       — И еще почему? — в него входит наконечник бутылки, и холодная вязкость льется прямо внутрь. — Что еще мне не нравится, как ты думаешь?       — Я н-не знаю, — скулит младший, — я не хочу…       — Вот именно, Чимини, — зло бросает Хосок. — Не хочешь. Думать, слушаться, принадлежать. Считаешь, что у тебя все еще есть какие-то права? Ты мой, с того момента, как попросил ошейник, с той самой ночи, как я застегнул его на тебе, с той секунды, как я первый раз выпорол тебя. Ты не можешь проявлять неуважение ко мне, игнорировать мои приказы, проявлять своеволие. Я долго терпел, малыш. Но даже у моего терпения есть предел.       Еще удар.       Он снова плачет.       — Если бы я не позвонил, ты бы даже не рассказал мне, чем занимался, — продолжает Хосок, трахая его пальцами. — Я думал, что мой малыш Чимини будет честным со мной, а вместо этого что он делает? Вставай!       Еще удар.       Он встает, неуклюже, некрасиво, лицо все в слезах, на коленях бордовые круги, задница, бедра и низ живота — все перепачкано белесой смазкой.       Хосок подходит ближе, обнимает его, сам соединяет его руки в замок за спиной, и мокрой ладонью начинает дрочить ему, лаская вымученную, нежеланную эрекцию.       — Сейчас я тебя выпорю снова, — младший переминается с ноги на ногу, хныкает, и Хосок хватает его за ошейник снова, вытягивая вверх и принуждая замереть. И продолжая ласкать его, чтобы сделать еще тверже. — Пятьдесят ударов, ремнем, и я обещаю тебе, что ты пожалеешь о том, что сделал. Я буду считать сам, но все то время, что идет наказание, я хочу, чтобы ты думал о том, для чего я это делаю, и в конце я спрошу тебя об этом. И ты должен будешь ответить, да?       — Да, хен, — Чимин уверен, что сломается уже к середине, но если его хен считает, что это подходящее число — так тому и быть.       — И если ответ мне не понравится, — старший целует его в щеку, слизывая слезинку после, — ты получишь еще пятьдесят. Просто потому что ты мой и я могу это сделать. Да?       — Да, хен, пожалуйста…       — Иди к столу, ложись на него грудью, руки над головой, и возьмись за край, — приказывает Хосок, отпуская его. — У тебя минута.       И отворачивается, начиная расстегивать ремень.       На дрожащих ногах Чимин делает, что сказано, чувствуя себя таким безмерно униженным, уже наказанным морально и почти раздавленным от осознания того, насколько был терпелив его хен и насколько он беспечен по отношению к нему. Младший думал, что Хосок простит ему все, любую выходку.       Он и простит. Вопрос в цене.       Глубоко вздохнув, Чимин вцепляется в столешницу, и ставит ноги шире, выпрямляя затекшие колени. Член трется о край, но остается только морщиться и терпеть.       — Еще одно, — старший подходит сзади, совершенно буднично надевает на него эрекционное кольцо, — ты не кончишь сегодня. И еще три недели. Это часть наказания, и это не обсуждается. Что ты должен ответить?       — Да, хен, — это правильно. Он не заслужил ничего иного.       — Хороший мальчик.             Рыдание подавить не удается, но младший давится следующим, когда чувствует на спине щекочущие касания ремня. Вверх и вниз, как до этого пальцы, вслед за ними горячая ладонь гладит его вдоль мышц, и он невольно слегка расслабляется, подается под нее.       Первый удар приходится поперек лопаток, тяжелый и сильный. Чимин давится воздухом.       Без всякого перерыва тут же рядом ложится следующий. И еще один, на пару сантиметров ниже, и еще, еще, еще…       Первые удары он все же отсчитывает в голове, но теряется, когда очередной приходится на складку между задней частью бедер и ягодицами, тело взрывается болью, и он рыдает в голос, до онемения стиснув в пальцах стол.       Его хен просто продолжает.       Удары сильные. жестокие. Они идут один за другим, с равными промежутками, кожа начинает гореть и саднить, но его никто не собирается жалеть. Чимин пытается расслабиться под ремнем, прожить это, принять, но боль настолько острая, что сосредоточиться не получается.       А Хосок и не думает останавливаться.       Новые удары ложатся поверх свежих, и это еще больнее. Достается и спине. и заднице, но последней намного больше. Воздух воспринимается холодным и облегчающим боль, а свист ремня начинает приносить странное удовольствие. Младшему вдруг кажется, что то, что он переносит сейчас — правильно. Где-то в глубине души он знал это, знал, еще когда только подумал о том, чтобы подрочить себе, представляя, что это Хосок рядом с ним, что это его рука, что это он дарит ему наслаждение и любуется им. И происходящее — закономерный итог того, что он ослушался. Что он посмел нарушить запрет. Посмел думать, что ему удастся утаить что-то от старшего, что ему можно его обманывать, предать его доверие и выйти сухим из воды. Что он может это сделать.       Он настолько погрузился в себя, что резкий, хлесткий удар по заднице заставляет его взвизгнуть и выгнуться на столе.       — Осталось всего пять. Ты запомнишь каждый, — обещает его хен, а Чимин понимает, что против воли возбуждается по-настоящему. — Стой неподвижно, иначе я привяжу тебя к столу на следующие пятьдесят.       — Да, хен, — стонет он, шире расставляя ноги. — Я буду, буду…       — Какой хорошенький малыш, вы только посмотрите, — старший подходит вплотную, снова раздвигает его ягодицы. Касание приносит жгучую боль, и Чимин прикладывает неимоверные усилия, чтобы не дернуться. — Что, если я тебя сейчас трахну и оставлю так, тебе это понравится?       — Да! — чувствуя, как ребро ремня, зажатого в кулаке, давит на промежность, а большой палец Хосока проваливается во все еще влажную дырку. — Все! Все, что хочет хен!       — У меня есть идея получше, — Хосок накрывает его собой, и нежный, влажный поцелуй-укус в изгиб плеча заставляет Чимина вскрикнуть. — Но сначала ты выдержишь еще пять.       И отняв руку от его кожи, его хен отвешивает ему первый не то что за сегодня, — за все время, настоящий удар. Звонкий, свистящий, такой острый и болезненный, что Чимин глохнет от собственного визга.       А за ним уже следует еще один. И еще три.       Когда его хен бросает ремень, Чимин просто плачет, сжавшись на столе в комок. По его ногам бежит несколько капелек крови.       — Так почему ты получил наказание? — тяжело дыша, спрашивает Хосок, поглаживая его по взмокшим волосам.       — Я-я, — пальцы, нежно перебирающие волосы — единственное, что помогает не потерять сознание. Усилием воли Чимин заставляет себя сосредоточиться. — Я должен слушать тебя. Абсолютно во всем. Мое тело и удовольствие. Только твое. Ты решаешь. Когда и как. Я. Ничего.       — Мой хороший мальчик, — старший поворачивает его голову, целует, скользя языком по его губам. — Отпусти.       Чимин разжимает пальцы, с облегчением собирая их в кулаки. Тело ломит от напряжения.       — Сейчас ты пойдешь в спальню, — приказывает его хен, глядя ему в глаза, — найдешь в ящике шкафа синий дилдо на присоске и принесешь его мне. Быстро.       Чимин кивает.       Пощечина обжигает лицо.       — Уважение, прелесть.       — Хорошо, хен, — он с трудом разгибается, ноги дрожат, — я сейчас, хен, сейчас…       Он неуверенно идет, держась за стену, не замечая, что Хосок замер в дверном проеме, пристально наблюдая за ним.       Спальня — это всего лишь соседняя комната, но три в общей сложности пройденных метра чувствуются марафоном. Мельком Чимин видел в зеркале свою выпоротую задницу — красную, с яркими, пересекающимися полосами, с рассаженной в нескольких местах кожей. И чувствует не досаду и обиду, а легкость.       Так и должно быть.       — Хен, вот, — он неловко встает на колени перед старшим, сидящим в кресле, и протягивает ему игрушку двумя руками.       Молча Хосок вытаскивает из кармана спрей-дезинфектор, обрабатывает и крепит дилдо на полу перед собой. Чуть отъезжает в кресле, кивает младшему:       — Садись.       — А… — Чимин затыкается, сам себя обрывая. Ползет на коленях ближе, пропускает игрушку под собой, заводит руку назад, подводя головку дилдо к анусу. Трется об нее, чтобы хоть немного смазать — вытекающего из него все еще достаточно, да и, на удивление, оно все еще не засохло на воздухе, наверное, хен взял силиконовую. Осознание того, что он изначально ничего не решал в своем наказании, поражает его как молнией.       Дилдо мягко раскрывает его и скользит внутрь. Ноги слабеют и он садится полностью, захлебываясь вдохом. Но тут же вскакивает, потому что удар чувствительной кожей о пол пронзает все тело болью.       — Продолжай, — Хосок подъезжает ближе, берет его за запястья, кладет их на свои бедра. — ТЫ же хотел трахнуть себя? Я разрешаю, давай.       — Х-хен, — хнычет Чимин, игрушка такая широкая и такая большая, но не идет ни в какое сравнение с одним-единственным членом. — Это не ты, хен…хочу только тебя…       — Тогда зачем дрочил? — ласково спрашивает его хен, подтягивая его за кольцо на ошейнике. — Я хочу посмотреть на тебя, так что продолжай.       — Я больше не буду, хен, — шепчет Чимин, подчиняясь и мелко двигая бедрами. Он неожиданно возбужден, но это не приносит привычного удовольствия. — Не буду…       — Без разрешения, — уточняет старший, расстегивая джинсы. — Только если я прикажу, так?       — Да, хен, — у Чимина течет слюна по губам при виде члена старшего — твердого, влажного, прямо перед лицом. Он бессознательно тянется вперед, уже открывая рот, но его останавливает рывок за ошейник. — Х-хен…       — Кто сказал, что ты это заслужил? — шепчет Хосок, целуя его в лоб. — Только хорошие мальчики получают награду. Ты не был хорошим. Ты получишь его, только когда закончится твое наказание.       — Через три, — он видит, как его хен начинает ласкать себя, нисколько не стесняясь, — недели…три, хен…нет…       — Да, — жестко обрывает Хосок, ускоряя свои движения, — не останавливайся.       Всхлипнув, Чимин продолжает трахать себя игрушкой и смотреть на то, что хочет сейчас больше всего на свете. Его пальцы впиваются в бедра старшего, ритм, с которым он насаживается на дилдо, становится все жестче, он наклоняется все ближе, ближе, ближе к расстегнутой ширинке старшего, пока…пока…       Его хен, глухо застонав, кончает ему на лицо. Он такой красивый, такой сосредоточенно пожирающий его глазами, что Чимин поневоле им любуется, но все, что он сейчас может осознать — это возбуждение и огромную, жуткую обиду на то, что оргазм хен подарил себе сам. Это он, Чимин, должен быть причиной этим закушенным губам, этим тихим звукам, этим терпким горячим струйкам спермы, этим…       Семя мешается на его лице со слезами, а бедра горят от однообразных движений, когда его хен наклоняется и целует его, слизывая с его губ все — и соль, и разочарование, и раскаяние.       — Мой маленький хорошенький малыш, — шепчет он, прижавшись лбом к его лбу, — надеюсь, ты запомнил этот урок. Стоп.       Младший с облегчением замирает, осев на пол. Боль сейчас неважна.       — Умница, — Хосок целует его снова. — Сейчас ты пойдешь в ванну и приведешь себя в порядок. Вымоешься, снимешь кольцо, и пойдешь спать. Я приду позже.       Он уже отъезжает назад в кресле, как вдруг Чимин ловит его за руку, целует ладонь, прижимает ее к своей щеке и шепчет, закрыв глаза:       — Спасибо, хен. Я так люблю тебя, хен. Спасибо, спасибо…       Хосок не говорит ничего, только ласково проводит по его лицу ладонью, прежде чем сказать:       — Иди в ванну, малыш.       — Да, хен.       Из зеркала на него смотрят безумным взглядом полные слез и обиды глаза. Он не узнает себя — с пылающим лицом, следом от удара на щеке и застывающей там же спермой, он просто жалок. Механически, по привычке он открывает воду, настраивает, хочет шагнуть под душ, но вспоминает об ошейнике. Поднимает руки, берется за пряжку, но застежки нет.       На ощупь это напоминает защелку с замком, причем застегнутую наглухо — единственным способом снять ошейник без замка будет просто-напросто разрезать его прямо на горле. Младший зло запрокидывает голову назад и что есть силы дергает вниз, подлезая пальцами под кожу спереди.       Он знает, что это бесполезно. И не хочет избавиться от него — вообще. Он просто хочет его снять сейчас.       И продолжает дергать, раз за разом, не замечает, как начинает кричать и плакать, падая на колени, пока наконец, не сдается, и не лежит на полу, свернувшись клубком, под шум льющейся воды.       Таким его и находит его хен. Хотя не совсем находит - просто сейчас такой момент, когда наблюдать становится недостаточно.       — Малыш, — он встает на колени рядом, нежно гладит Чимина по лицу, — тебе нужно привести себя в порядок. Вставай, я помогу.       — Хен, — хнычет младший, — он не снимается, хен, не снимается…             — И не снимется, — целует его Хосок в висок, усаживая рывком. Обнимает, прижимая к себе. — С сегодняшнего дня я — тот, кто решает, когда его снять или надеть. Ты можешь его только срезать, но это будет означать конец, понимаешь? Я приму такое твое действие за разрыв всех отношений со мной, за нежелание дальше быть вместе. Поэтому не трогай его без серьезных намерений.       — Но, хен, — Чимин ощутимо дрожит в его руках, — ты же наказал меня, ты же сказал, что я…       — Правильно, прелесть, это не часть наказания, — Хосок прижимает его крепче к себе, — это привилегия. Это лишний повод касаться тебя, лишнее напоминание, что ты, такой нежный и драгоценный, принадлежишь мне. Это напоминание для меня — что ты выбрал меня, что я несу за тебя ответственность, что я недостаточно уделял внимания твоему воспитанию, раз ты решил, что можешь делать, что вздумается. Это еще способ сказать тебе — я рядом. Я всегда помню о тебе. Я люблю тебя, мой хороший мальчик, мой маленький Чимини…       Его хен целует его, прямо такого, голого, жалкого и грязного, а он плачет от стыда, облегчения и наконец понимания, что же еще значит быть сабом.       — Вставай, я помогу тебе. И пойдем в постель.       — Да, хен. Да, пожалуйста. Все, что захочешь…       — Я не сержусь больше, — старший поднимает их обоих с пола, — я обещаю тебе, больше нет. На самом деле, сейчас я очень горжусь тобой.       — Спасибо, — Чимин не может пошевелиться, не может оторваться от старшего, — спасибо, спасибо…       — Так, — Хосок дотягивается до ближайшего полотенца, подставляет под все еще бегущую воду, — считай вслух до ста. Давай.       — Один, два, — он тут же повинуется, даже не спрашивая. Ошейник камнем давит на горло, но он скорее умрет, чем снимет его добровольно, — три, четыре…       Вместо душа его наскоро обтирают полотенцем, и хорошо — силы утекают катастрофически. Он шипит и хныкает, когда дело доходит до спины, но холод геля с алое вера примиряет его с болью. Закончив все, старший выключает воду, бросает полотенца и берет Чимина на руки — аккуратно, под колени и плечи, как невесту.       Как они оказываются в спальне, он не помнит. Осознает себя в постели, укрытым одеялом, и его хен лежит рядом и прижимает его к себе — очень нежно, Чимин фактически лежит на его животе вместо подушки.       — Я досчитал? — хрипло спрашивает он, поднимая голову.       — Конечно, — Хосок перебирает его волосы, гладит по лицу, — как мой самый хороший, самый лучший мальчик. Сделал все, как я хотел. Теперь тебе нужно отдохнуть.       — Спасибо, хен, спасибо…       — Всегда, малыш. Спи. Я буду здесь, когда ты проснешься.