Помни, ты хотел этого

      Бывают дни, после которых остается единственное желание — напиться и забыть. Уснуть, отключиться, а наутро проблемы покажутся такими ничтожными — по большому счету, в барах половина пьет для веселья, а вторая — чтобы не помнить.       Новая старая работа — Хосок достаточно профессионален, чтобы за пару месяцев перехватить все текущие дела и составить план дальнейшего развития для их клуба, — была для него как старая, удобная куртка, которую находишь в шкафу лет через пять, и удивляешься — как мог забыть, ведь была любимой, носил, не вылезая?       Но даже самая лучшая, самая идеальная работа, ради которой ты готов просыпаться среди ночи, и с нетерпением ждать утра, чтобы поехать в офис (пусть это всего половина рабочих дней, поверьте, оно дорогого стоит), даже такая работа порой приносит такой головняк, что проще облить бензином и поджечь, чем разбираться с последствиями.       Сейчас Хосоку хотелось именно этого.       По дороге домой он очень сильно старался выбросить из головы сегодняшнего гостя, с которым целому арт-директору — приятно познакомиться, Чон Хосок, какие у вас возникли проблемы? — пришлось разбираться лично.       Мудак решил, что у них такой дорогущий входной и тройная система обеспечения конфиденциальности только для того, чтобы сабмиссив не мог сбежать и отказаться. Глядя на миловидного тонкокостного блондина у своих ног, мертвенно-бледного, с мокрыми от пота волосами и голого, что вцепился ему в штанину и пытался спрятаться за, единственное, чего Хосоку хотелось — это взять ротанговую трость и отхлестать гостя по яйцам, пока не обмочится под себя и не отключится.       Он только холодно уточнил у охраны:       — Господин был осведомлен о правилах?       — Да, сонбэнним, — молодой парень, в кожаной портупее поверх классической белой рубашки, с наушником от рации в ухе, тоже был весь бледный. — Полностью.       — Господин подписал Правила и Соглашение? — сабмиссив вздрогнул от его тона, сильнее втираясь в его ноги, чтобы спрятаться. Машинально Хосок опустил руку ему на голову, поглаживая, шепнул мимоходом «теперь все хорошо, он не тронет». — И был осведомлен о записи в приват-комнатах?       — Да, сонбэнним.       Естественно, записи уничтожались сразу после того, как гости покинут приват, но спасали их клуб бессчетное количество раз, и поэтому и велись. Некоторые, как эта, на всякий случай будут храниться лет пять.       — Вам есть что сказать? — Хосок переводит взгляд от уже прикрытого простынью мальчишки — и пристально изучает лицо, прости господи, доминанта.       — Дерьмовенькая у вас программа, — презрительно цедит низкий, коренастый мужчина. В руке у него все еще зажат тоуз, и если Хосок правильно успел заметить, то фиолетовые полосы на бедрах саба вполне могли быть от неумелого обращения с ним, — Неинтересно.       — Пошел вон, — коротко бросает Чон, — я позабочусь, чтобы ни один тематический клуб города вас не пускал дальше порога. Если вы не понимаете основ — вам не место здесь. Тем более в роли Верхнего.       Мужчина только хмыкает, кривя лицо, и бросает тоуз на разворошенную кровать.       Хосок кивает охране:       — Вывести к чертовой матери. Вернуть деньги. Проследить, чтобы не вернулся.       Пока парни вчетвером, молча, но все равно красноречиво ждут, когда гость оденется, Чон поднимает на ноги сабмиссива и тихо спрашивает:       — Врач нужен?       — Н-не, — заикается тот, — я просто…больно очень, я…       — Тшшш, — Хосок подзывает девушку из персонала и отдает распоряжение приготовить комнату и врача, и убрать здесь все.       Он отводит пострадавшего в одну из приват-кабинок, убеждается, что этого идиота выгнали, заканчивает дела, и наконец едет домой, оставив клуб на трех ночных администраторов.       Часы на приборной панели авто показывают третий час утра.       Так поздно — или рано — приходится возвращаться всего два раза в год. На годовщину открытия и в принятую ежегодно дату — своеобразный праздник, особый день для тех, кто однажды решил, что любит подчинять и подчиняться.       Сегодня второй вариант.       Хосок и рад бы повеселиться тоже, но он заебался. Дойти до квартиры, сходить в душ, лечь спать.       И это план максимум. Как бы отвратительно ни было, но душ можно исключить.       На одних рефлексах он паркуется на минус втором, поднимается на лифте до своей квартиры, открывает дверь, стараясь не шуметь.       В гостиной на ковре спит Чимин. Укрывшись темным плюшевым пледом, свернувшись в клубок и чему-то улыбаясь, на столе за ним стоит сырная тарелка с медом и красное сухое, лед в ведерке с бокалами наполовину растаял, слегка оплывшие свечи задуты, но все еще играет что-то мелодичное и теплое.       Хосок только вздыхает. Он морально не вывезет сегодня быть Доминантом.       Слишком устал.       Проснувшись от сквозняка, Чимин садится и, щурясь, снизу вверх смотрит на него. Он обнажен до пояса, ошейник красиво оттеняет смуглое золото кожи и подчеркивает остроту подбородка.       А глаза сонные-сонные.       И он распахивает их, широко и удивленно, когда восклицает:       — Хен, наконец-то!       Хосок подходит ближе к нему, по привычке касается его лица, поднимая:       — Привет, прелесть. Прости, но я так устал. Прости меня.       Он садится в кресло, откидывается назад, растекаясь по знакомой мягкости подушек.       Закрывает глаза.       Чувствует, как его ладони сжимают немного дрожащими пальцами.       — Хен-и, — шепчет Чимин, подползая вплотную, — я так ждал тебя. Это ведь наш первый такой совместный день, я очень хотел, хен-и…       — Я тоже, малыш, правда, — он так отвратительно чувствует себя, отказывая. Если бы не вся эта история… Он сейчас просто не сможет. Даже раз не сможет ударить.       Тем более Чимина.       — Устал? — прижимая его руки своими к собственным губам, младший обеспокоенно вглядывается в его лицо. — Так много гостей?       — Да-а, — нехотя тянет Хосок, не открывая глаз, кончиками пальцев ощущая мягкие поцелуи, — просто небольшая неприятность. Я не физически устал, просто…       — Хен хочет вина? — вдруг без перехода спрашивает Чимин, привставая на коленях, чтобы дотянуться до бокала и бутылки. — Хен позволит мне сделать все за него?       — Что ты собираешься делать? — отпивая поданное вино, интересуется старший.       — Заботиться, — Чимин встает, тянет узел галстука, снимая его. Расстегивает рубашку, пуговку за пуговкой, пока не доходит до ремня брюк. — Если мой хен только разрешит мне.       Последние слова он шепчет, стягивая с Хосока рубашку вместе с пиджаком. Одежда застревает — Хосок все еще держит руки согнутыми.       — Хен-и, — беспомощно просит Чимин, снова опускаясь на колени, лицом к лицу, — я хочу сделать это. Только для тебя, понимаешь?       Старший кивает, подцепляя его за подбородок.       Они целуются медленно, у Чимина на языке терпкий вкус вина, а голова кружится от эмоций.       Он не может дать название тому, что чувствует. Но это прекрасно.       — Мой маленький Чимини, — шепчет Хосок, задевая его губы своими, — такой самоотверженный, хочет поухаживать за своим хеном. Тогда смелее. Делай.       Чимин дрожащими руками расстегивает на нем брюки, пока старший допивает бокал до дна.       Встав с пола, он садится к Хосоку на колени, и принимается за массаж. Плечи, верх груди, шея, местечки за ушами и под челюстью…       — Хосок-и, хен, хен, давай вот так, — Чимин отодвигается чуть назад, не слезая с него, и нежно привлекает голову старшего к своей груди, — вот, расслабься, хен-и, я сейчас…       Хосок мычит удовлетворенно, когда Чимин разминает ему шею и плечи, и обнимает его за талию, чувствуя, как уходит тяжесть с души.       Саб все трудится, не отвлекаясь, и не обращает внимания, когда руки Хосока оказываются на его заднице. Ее мнут, растирая, как подушку, и младший хихикает:       — Как тебе мячики-антистресс?       — О, великолепно, знаешь, — рокочет старший ему в грудь, — так отвлекает…       — Хен! — звонко вскрикивает Чимин. Хосок воспользовался ситуацией и слегка приласкал его — захватил губами попавшийся сосок, подразнил, чтобы потом прикусить. — Боже, х-хен…       Старший только улыбается. И продолжает.       — Держи, — Чимин выворачивается из его рук сам, подавая ему тарелку с сыром, бокал вновь полон, — я сейчас, постарайся не заснуть.       Примерно два бокала и половину сырной нарезки спустя Чимин возвращается, раскрасневшийся, и просит:       — Пойдем, хен-и, ванна готова.       С тяжелым вздохом Хосок поднимается из кресла. Его одежда сброшенной шкурой остается лежать, через брюки он попросту переступает.       В ванной Чимин не дает ему раздеться, ловит за руку и снова встает на колени, чтобы снять с него белье. Уже хочет было запустить пальцы за край резинки, как вдруг поднимает на него глаза и спрашивает:       — Можно?       — Ты…тебе нравится? Вот так — нравится? — Хосок в растерянности. Он не привык принимать заботу, обычно это он тот, кто должен это делать. Но это не плохо, скорее, просто непривычно.       — Я много читал, ну, — о, о, его милый саб краснеет, вы посмотрите, — блоги и, ну, видео, и с Тэхеном болтали немного, и с Джином… Я хотел показать, что…       Хосок молча слушает, даже не пытаясь подавить порыв прихватить за подбородок и поднять лицо, чтоб не смел прятаться. Не смел опускать глаза.       — …что я принадлежу тебе, — несмело говорит Чимин, — что я серьезно, что это не прихоть. Я правда готов делать все это для тебя. Потому что хочу, понимаешь? Можно?       — Можно, — большой палец Хосока оттягивает краешек рта Чимина, а младший только послушно позволяет, — можно, Чимин-и. Тебе все можно.       Подушечка пальца скользит по слизистой нижней губы, край ногтя задевает зубы и язык. Давит на него, проталкиваясь глубже. Саб только сглатывает громко, Хосок чувствует, как дергается под ладонью кожа на горле младшего.       Вздохнув, он отпускает, подняв руки, чтобы пальцами разодрать волосы от геля.       Чимин раздевает его и ждет, все так же на коленях, пока старший не заберется в ванную и не устроится под водой, расслабляясь.       — Я могу помыть тебе голову? — руки у Чимина дрожат, когда он хватается за шампунь.       — Конечно, прелесть.       Это напоминает какое-то священнодействие. Хосок чувствует себя хрупкой вазой, которую неопытный работник пытается протереть от пыли.       Он чувствует себя драгоценным. Любимым. Нужным.       Они вместе несколько лет, из них больше года в Теме, и до этого у Хосока хватало возможностей, чтобы набраться опыта. Но ни один его саб не делал для него такого.       Не ставил выше себя, не старался угодить на каком-то животном, низменном уровне.       Не целовал его рук вне сессии, не опускался перед ним на колени, не для того, чтобы быть поиграть, а чтобы проявить… Что?       Уважение, понимает Хосок. Уважение и доверие.       Это какая-то новая, незнакомая форма любви между ними двумя.       — Чимин-и, — не открывая глаз, зовет он, — а ты планировал сегодняшний вечер? Чего ты хотел?       — Я не знаю, — с заминкой отвечает младший, — просто хотел показать, что ты для меня значишь. Наверное, мне трудно сказать словами, что я имел в виду.       Неловко замолчав, он включает душ. Проверив температуру, начинает смывать пену с волос старшего, затем тихо просит:       — Поднимись.       Хосок послушно встает в полный рост, переключает на тропический, быстро моется. Вода помогает избавиться от этого бесконечного, липкого, странного вечера.       Чимин сидит на коленях на коврике с готовым полотенцем, когда он выбирается из душа.       — Вытрусь я сам, — Хосок ласково гладит саба по щеке. — Найди пока масло для массажа, хочу, чтобы ты продолжил.       — У меня есть лавандовое, — Чимин прижимает руку старшего к своему лицу, и встает. Потом целует пальцы — снова, и Хосока продирает незнакомым жутковатым ощущением правильности происходящего, отдает полотенце и выходит. — Я жду в спальне, хен.       На кровати Чимина почему-то нет, но сев со своей стороны, старший замечает его — сидящего на полу, положившего голову и руки на одеяло. Усмехнувшись, он спрашивает:       — Моего малыша нужно приглашать в постель?       — Нет, хен, мне просто нравится смотреть на тебя снизу вверх, — улыбается тот, а у Хосока воздух застревает в легких от такой искренности. Или дерзости? — Так мне продолжать?       — Действуй, — он сбрасывает с себя полотенце и ложится на живот, — я весь твой.       — С чего бы начать? — шаловливо шепчет младший, и Хосок слышит еле сдерживаемый смешок. — Давай посмотрим…       Щелкает крышка, и слышится звук растираемого по коже масла — Чимин греет его в ладонях, прежде чем коснуться кожи. Затем постель проминается под его весом, и он садится Хосоку на бедра — чуть выше колен, удобно и близко.       Первое скользкое касание бежит вверх по ребрам к плечам, и запах лаванды просто уговаривает расслабиться. Чимин действует аккуратно, но его движения меньше всего напоминают соблазнение. Закончив разогревать, он всерьез принимается за массаж спины и плеч, и старшему остается только шипеть и сжимать кулаки от боли — спортсмены все такие безжалостные?       — Опять сидел за документами весь день без перерыва? — выговаривает Чимин, как-то по-особенному надавливая в районе лопаток, и Хосок аж вскрикивает. — Болит же?       — Болит, — выдыхает тот, и старается подавить порыв поймать младшего за руки и сбросить с себя, чтобы напомнить, кто тут хен. — Пощади…       — Потерпи еще немного, — просит саб и, зажмурившись, Хосок терпит. — Сейчас будет хорошо…       Ну не то чтобы вот прямо сейчас, но напряжение — зажатые плечи, ноги, ноющая спина, — все постепенно проходит, и остается только пустая от всех мыслей голова и легкость в теле.       — Перевернись, — тихо просит Чимин, поднявшись с него, и Хосок переворачивается. — Закрой глаза.       Массаж продолжается, но принимает совершенно другой оборот. Старший уверен, что для просто массажа необязательно так тереться о его бедро или целовать грудь и живот, пока разминаешь плечи, или…       — Чимин, — хрипло приказывает он, — разденься. Полностью.       — Да, хен, — а в голосе смешинки.       Они продолжают, и обнаженными — это еще лучше. Еще ближе.       — Так чего ты ожидал от этого вечера? — снова задает вопрос Хосок, но теперь у него совсем другие намерения.       — Все, чего захочешь ты, — Чимин массирует его руки, от локтей к запястьям, Уложив ладони старшего себе на живот, и хоть это последнее, что пришло бы в голову самому Хосоку, это расслабляет еще больше. — Тебя.       — Растяни себя и садись сверху, — то, как младший цепенеет, искренне веселит Хосока. — Что? Не ожидал? Или не сейчас?       — Я, — саб нервно прикусывает губы, — мне же нельзя. Я…       — Я говорю — ты делаешь, — повторяет Дом одно из их главных правил. — Я сказал, а ты все еще медлишь. Не слушаешься?       — Я, — покосившись на тюбик смазки, лежащий на полу около кровати, Чимин только вздыхает, — я так давно этого не делал сам, это…       — Давай, — Хосок сам наклоняется за лубрикантом. — Ложись рядом.       Он тянет Чимина за руку, укладывает на спину. Сам поворачивается на бок, и повторяет:       — Растяни себя. Я жду.       Чимин еле слышно стонет, прижимаясь к Хосоку, и просит:       — Поцелуй, хен, пожалуйста…       — Руку, — Хосок одними касаниями губ вызывает дрожь и стоны. Кожа на шее горит. — Начинай.       Он отрывается от него и ждет.       Завороженно смотря хену в глаза, Чимин машинально играется со смазкой, перебирая пальцами в воздухе. Потом, глубоко вздохнув, раздвигает ноги, закидывая одну на бедро Хосоку, сгибает колени, и тянется вниз, боясь прикоснуться, потому что и правда…       Это так стыдно.       Саб вскрикивает, когда холод обжигает кожу — жидкость давно теплая, и он даже чувствует, как, разогревшись от температуры тела, лишнее течет между его ягодиц на простынь, и подушечки пальцев наконец нашаривают сжатый анус.       Просто он сам еще горячее. Под изучающим, пронизывающим взглядом он просто горит.       Чимин задыхается тихими стонами и отводит взгляд, мотает головой и не может остановиться, поглаживая и дразня себя — по кругу, вниз, и немного внутрь, только чтобы раззадорить и смазать, и еще раз, и…       Хосок молча кладет другую его руку на свой член, и Чимин просит невнятно:       — Хен, я не могу…       — Можешь, — уверяет его старший, и целует покрасневшие щеки, — покажи мне…       Ощущения почти незнакомые, словно в первый раз, но Чимин быстро вспоминает, как и что нужно делать. Скольжение мягкое, неглубокое, и он быстро доходит до трех, тело само привычно отзывается на жжение и тянущие искорки удовольствия. Глядя в глаза своему хену, он толкает в себя пальцы, подаваясь им навстречу, и от того, насколько это остро, из груди рвутся всхлипы и хныканья. В первый раз он звонко вскрикивает, во второй — стонет протяжно, а в третий глухо и умоляюще, и просит снова:       — Трахни меня, хен…       — Как скажешь, — покладисто соглашается Хосок и тоже скользит в Чимина, так хорошо и привычно.       Но всего лишь пальцами.       — Нет! — хныкает саб. Он хотел член, но вместо мгновенного исполнения своего желания его тянут еще шире, а то, что должно быть в нем — зажато в кулаке, и разочарование делает Чимина плаксивым и требовательным. — Хен, не так!       — Капризничаешь, прелесть? — усмехается Хосок, бережно перехватывая его за запястья. — А если так?       Он ловко переворачивает Чимина лицом в постель, сводит его руки за его же спиной, нависает сверху. Саб пытается освободиться, но добивается только того, что теперь лежит на животе, на одной ноге сидит Хосок, а вторая согнута в колене и прижата к постели. Руки же его хен держит одной своей ладонью, не прилагая особых усилий.       — Хен! — возмущенно выкрикивает младший, а тот только парирует:       — Решил, что я совсем размяк, да? — и хватает его за волосы, поворачивая его голову вбок. — Хочешь продолжить капризы?       — Хочу член! — дерзко отвечает саб, пыхтя в подушку. — И немедленно!       — Как скажешь.       Это все, что Чимин слышит, прежде чем старший входит в него — быстро и жестко, так, что крик вырывается сам.       — Так? — насмешливо спрашивает Хосок. — Или вот так?       Удар изголовья кровати о стену, и Чимин понимает — его хен еще глубже. Он только пораженно стонет и просит:       — Постой, я…       — Ты же получил? — Хосок придавливает его своим телом к постели, не отпуская хватки ни в волосах, ни на запястьях. — Что же ты теперь?..       — Я-я, — Чимин заикается, когда старший делает сильный, грубый толчок бедрами, — хо-хотел, хотел, хен… д-да, именно так…       — Отлично, — Хосок вдруг отпускает его и ложится на спину, — тогда возьми все, что хочешь, прелесть.       — Я, — саб поднимается, оседает на колени и смотрит непонимающе, — что…       — Иди сюда, — старший протягивает ему руки, откидываясь назад, — и покажи мне, насколько сильные твои бедра.       Младший нерешительно забирается на него, и Хосок тут же цепляет его за шею, заставляя наклониться. Ахнув, Чимин падает вперед, а старший уже снова берет его — быстро и ловко, придержав за шею и задницу.       — Х-хен! — жмурясь до искр, вскрикивает Чимин.       — Выпрямись, — командует Хосок, и младший делает что сказано. — Теперь приподнимись.       Дрожа, саб слушается.       — Вниз, — выполняет, — и снова вверх. И так, пока не кончишь.       — Но…       — Руки за спину, малыш.       Хосок шлепает его по бедру, выводя из ступора, и Чимин начинает двигаться. Сначала медленно, осторожно, но его все больше и больше захватывает в плен наслаждение, он начинает стонать, сначала тихо, потом в голос, хныкает от невозможности дотронуться, но продолжает трахать себя.       Продолжает подниматься раз за разом.       Продолжает устраивать шоу.       Хосок не отрывает от него глаз, и щеки Чимина горят от стыда — вот так, глаза в глаза, когда желание туманит мысли, очень сложно не смущаться. Все еще сложно.       — Еще немного, да? — по тому, как напряглись у младшего мыщцы живота и насколько отчаявшимся он выглядит, Хосок понимает — уже скоро. — Позволь, я немного помогу…       Он хватает Чимина за бедра, давит большими пальцами на сгиб, вжимаясь подушечками в кожу. Со лба саба срывается капелька пота и падает старшему на грудь.       Чимин не может остановиться. Ноги устали, тело горит от повторяющихся, ритмичных движений, зарождающаяся режущая боль в мышцах вынуждает прилагать еще больше усилий, и от этого наслаждение только слаще — он все резче опускается вниз, потому что проще упасть, чем медленно осесть, и заставляет себя подниматься, чтобы потом снова почувствовать это — как член хена распирает его, когда с грязным шлепком он седлает его снова.       Новый рывок не получается, потому что Хосок грубо удерживает его на месте.       — Теперь я, — хищно улыбается он, и толкается в него снизу вверх, все так же впиваясь пальцами в его бедра.       Чимин запрокидывает голову назад, пока его тело работает само — колени разъезжаются шире, и руки упираются в постель сзади, потому что спина прогнулась просто невероятно сильно, так сильно и так сладко, — и только беззвучно распахивает рот, на глазах сами собой выступают слезы. Это настолько хорошо, и настолько по-другому, когда не ему разрешают пользоваться, а уже его самого берут, до дна и удивленного хрипа, что он только шепчет:       — Еще…       Шелестящая просьба вызывает у Хосока только понимающую ухмылку. И он повторяет, грубо и резко, замерев в самой верхней точке и ощущая, как Чимина пробивает дрожь.       — Е-ещ-ще…       Еще толчок. Звонкий, жалкий вскрик. И умоляющий, стонущий вопль:       — Хен-н!!!       Еще. И еще. И еще, быстрей и жестче, раз за разом, вынуждая саба всхлипывать, отрывисто и громко:       — Пож-жаа…пожалуйста, хен!.. еще-еще-еще-еще немного…я…       Хосок дергает его за плечо, роняя на себя, и прихватывает за затылок, вжимая в свою шею:       — Готов, Чимин-и?       И, не дожидаясь ответа, начинает трахать его мощными, длинными движениями, тогда как младший только и может, что прижиматься ближе и стонать, отчаянно и умоляюще. Второй рукой Хосок по-прежнему держит его за бедро и, фиксируя, еще больше насаживает на себя.       Чимин взвизгивает и кусается, когда старший чувствует теплую сперму на своем животе. Саба колотит, он обнял его ногами, подтянув колени как можно выше, его тело почти свернулось в клубок, а руки с такой силой вцепились в подушку под головой Хосока, что даже слышался треск.       Но Хосок не прекращает его трахать.       Чимин уже просто воет от сверхчувствительности, от неимоверно сладкой пытки, пытается пинаться и соскочить с члена, но ему никто не позволяет этого. Все, что его хен делает для него — замедляет темп и немного изменяет угол проникновения, чтобы не причинить лишней боли.       — Так хорошо, прелесть, — шепчет он, целуя Чимина в мокрую от слез щеку, и переворачивает их так, чтобы оказаться сверху.       Его нелепо накрывает подушкой, которую Чимин не успел выпустить. Пальцы свело.       Выругавшись, старший швыряет ее на пол и подхватывает Чимина под поясницу, все продолжая двигаться. Тот только стонет болезненно и, заикаясь, просит:       — Хва-хватит, хватит, все…       — Нет, — Хосок даже не целует — вылизывает его горло, одно и то же местечко под челюстью, горячий гибкий язык скользит по влажной коже, так чувствительно и хорошо, что Чимин против воли откидывает голову и прижимает его ближе.       И хныкает снова, уже сам двигая бедрами навстречу.       Нереально хорошо. Так близко.       — Передумал? — хихикает Хосок, на секунду отрываясь, а младший только надувает губы, отворачиваясь.       И сжимает его бока коленями, прогибаясь еще.       Дразнится.       Ла-адно. Ладно.       Хосок поднимается, садясь на пятки и подтягивая Чимина к себе рывком — и это все, не вынимая из него члена. Дотягивается до брошенного тюбика смазки, и подняв повыше — капает из него младшему прямо на живот, и ниже, ниже, туда, где их тела соединяются и не могут перестать двигаться.       — Чт?!.. — Чимин вскрикивает в очередной раз, холод лубриканта обжигает его. И совсем плохо становится, когда Хосок аккуратно растирает лишнее вокруг его ануса, растянутого вокруг все еще находящегося внутри члена. Саб внезапно понимает. И начинает дергаться, вновь пытаясь соскочить, уйти хоть как-то. — Не-не-не-не-не-не-нет!!!       Скольжение нежное, но сам факт воспринимается рвущим все рамки. Большой палец старшего в нем вместе с членом, остальная ладонь, ложится на мошонку, чуть сжимая, хен не двигается, не трахает, но давит, ох, блять…       Давит именно так, как нужно, и Чимин понимает, что еще немного — и он кончит снова.       Хосок возвращается, накрывая собой, по-прежнему не вынимая из него, ни руки, ни члена, и второй хватается за его колено, раскрывая Чимина еще шире для себя. Гладит вверх по бедру, и грубо сжимает задницу.       — Как ты? — голос на контрасте удивительно ласковый, и Чимин, нервно облизнув губы, только просит:       — Жестче, хен.       И сам обнимает старшего, впиваясь в его спину, когда первый же резкий толчок выбивает из него звонкий вскрик. Из глаз текут слезы, а новая, непривычная стимуляция вышибает мозги.       — Чимин-и, мой сладкий…мой малыш…такой хороший…такой прекрасный для меня…       Хосок шепчет это, не прекращая двигаться в нем, прижавшись лбом к его ключицам, и Чимину, наверное, кажется, но вроде бы он даже чувствует капельки влаги на своей коже, когда старший поворачивает голову, притираясь и щекой.       Неважно. Это все — то, что не имеет никакого значения. В эту секунду есть только он, его хен и то, что происходит между ними. Хосок, словно забывшись в нем, забыв, что должен держать лицо и быть Домом, слегка стонет на каждое движение в его теле, и все шепчет:       — Чимин-и, так люблю…такой красивый…только ты…       Чимин задыхается, от эмоций и от того, что Хосок берет его член в кольцо из пальцев и начинает дрочить ему, снова жадно целуя его шею:       — Кончи со мной, прелесть, будь хорошим для меня…       Но второй руки из него так никто и не вынул, давление вместе с резкими, грубыми фрикциями высекает искры из глаз, и тело выворачивает оргазмом. Тянущимся, медленным, но слишком острым и быстрым.       Минута, и накатывающее удовольствие сменяется взрывом. Чимин еще крепче прижимается к своему хену и отпускает себя — просто позволяет Хосоку вообще все.       Залить его изнутри семенем, оставить лиловый укус-поцелуй на плече, шептать, как он его любит и какой он хороший…       Испачкать его собственной спермой, упасть себе на грудь, запустить пальцы во влажные волосы.       Тихо сказать:       — Я принадлежу тебе, хен. Всегда. И ты не обязан быть сильным для меня.       — Я, — они так и лежат, склеившись, Чимин чувствует внутри опадающий член Хосока. И слышит его дрожащий голос, когда старший возражает:       — Обязан.       — О, нет-нет-нет, — тихо хихикает Чимин и целует его в лоб. — Это я позволяю тебе так со мной обращаться. Это мне нравится, когда ты груб и делаешь мне больно. И это мой выбор — носить это.       Он щелкает по ошейнику второй рукой, и Хосок ловит его за руку, чтобы переплести пальцы.       — Но это, — он кивает на полоску кожи вокруг шеи младшего. Она — символ очень много. Всего того, из-за чего сейчас они ведут ленивый спор. — Это — моя ответственность.       — Хосок-и, — внезапно охрипшим голосом просит Чимин, — а подари мне ошейник. Настоящий.       Старший вскидывает голову и оценивающе вглядывается в его лицо.       — Я хочу, — кивает и себе, и ему Чимин, — правда хочу. Я не шучу.       И улыбается несмело, вдруг заливаясь краской.       На несколько секунд в спальне повисает звенящая тишина.       Хосок встает с него, целует мимолетно, и прямо так, грязным и голым, идет к шкафу в углу. Роется в ящике и возвращается с…       Темно-синий шелк делает из простой коробки шкатулку, а серебряная отделка и вовсе превращает это в хрустальную сказку.       Чимин садится на постели и неверяще тянет руку, но, опомнившись, отдергивает:       — Можно?       Хосок кивает.       Внутри, на таком же синем шелке — две простых ленты. Черных. Одна — из матового бархата, тонкая и совсем простая. Чем-то похожа на чокер Джина, но другая. Изящнее, даже изысканнее, что ли.       И вторая — кожаная полоска шириной в два пальца с ременной застежкой и маленьким, почти декоративным колечком посередине. Оно вклепано на плоский люверс, и поворачивается в любую сторону, чтобы не царапать и предоставить максимальную свободу.       Чимин не понимает, почему картинка перед глазами расплывается, когда слышит:       — На колени.       Он подчиняется, даже не задумавшись. Держит спину ровно, расправляет плечи, заводит руки за спину, привычно скрещивая на пояснице. Не поднимает взгляда, смотря в пол, как хорошенький маленький саб.       Ждет, почти не дыша. На мягкий ковер падает одна-единственная слезинка.       Хосок стоит перед ним, и подняв его лицо за подбородок, четко говорит, глядя ему в глаза:       — Обещаю любить тебя. Обещаю нести за тебя ответственность. Обещаю, что ты никогда не пожалеешь о своем желании. Ты мне веришь?       Он выдыхает только:       — Да, хен, — и глотает новые слезы, когда чувствует, как холодит кадык мягкий материал, и рука Хосока осторожно наклоняет его голову вперед, чтобы застегнуть пряжку и заправить свободный кончик в петельку. Бережно с него снимают ошейник с золотой буквой V. Словно на прощание, он царапает ключицы, падая на пол. — Да, я клянусь тебе.       — Чимин-и, — Хосок сам встает на колени перед ним, берет в ладони его лицо, вытирает ему слезы, — я так…так… Чимин…       Его глаза подозрительно блестят, и Чимин, не в силах больше держать себя в руках, просто целует его.       Они не замечают, как перебираются снова на кровать, как укладываются, укрываясь одеялом — они просто никак не могут оторваться друг от друга, не могут насытиться, будто не они только что занимались любовью.       Они засыпают, проговорив несколько часов и забыв сходить в душ, Хосок клянется, что Чимин не пожалеет, и все никак не может перестать его целоватьи буквально тискать, даже не обнимать, и шептать какие-то обещания и всякие глупости, а Чимин только счастливо хихикает и кивает.       И когда разговор затихает сам собой и они засыпают, утомленные пережитым и друг другом, все, что остается напоминаем того, что это все реально — бликующая в лунном свете шкатулка с тонким ошейником, забытая на полу.       И рука Чимина, даже во сне держащаяся за колечко второго.