Омут

      Капитан Муравьев казался Мише человеком сходным по духу.       Нет, даже не так. Рядовой совершенно серьезно считал, что они за последний месяц невероятно сблизились. Конечно, не учитывая «бодрое» знакомство и все из него вытекающее… Тем не менее, сейчас, он уверен, отношения их находились на несколько другом профессиональном уровне, очень близком, между прочим, к доверию. Не абсолютному, хлипковатому, но теперь уже точно обоюдному. Что-то заставляло Апостола задумываться над чужими словами и, вероятно, сомневаться в некоторых своих поспешных выводах. Это не могло не радовать — начало было положено. Вместе с тем, и начальник и подчиненный — оба были меж собой сходны: имели одни и те же взгляды на профессию, стремления и совершенно детское невоплотимое желание спасти всех. Удивительно, о себе только в последнюю очередь задумывались.       А еще они стоически и упрямо пытались что-то и кому-то доказать. Только Бестужев окружающим, а Сергей Иванович — себе конкретно.       Оба это признавать не хотели и не собирались, к слову.       Теперь же, кажется, после того, как Мишель поделился невероятной историей своей жизни, все должно будет сложиться иначе: лучше и продуктивнее. Вот сейчас они вернутся в офис, получат новое дело и со спокойной душой совместно начнут над ним работать.       Идиллия, верно?       Только оставалась еще одна нерешенная маленькая проблемка — кровь человека на руках Муравьева.       Посетителей вокруг удивительно мало для обеденного времени. В соседнем зале, более светлом и просторном, не считая трех продавцов за прилавком, находилось человека четыре. Они тихо переговаривались о чем-то и, в складывающихся условиях, внутренняя паранойя отчетливо кричала, что обсуждался с большой вероятностью именно спешно слетевший с губ Миши факт. Однако, к счастью, окружающим не было дела ни до приступа светловолосого, ни до его разговора с капитаном. Ни до чего, кроме себя, собственно.       Как и всегда.       Они оба молча ошарашенно смотрят друг на друга где-то с минуту.       Время, кажется, и вовсе по какому-то своему принципу идти решило: точно замедлилось, стало более тягучим и эластичным, не ограничивая сложными рамками разрешение образовавшегося конфуза. Рядовой даже не замечает как переходит с официально-делового «вы» к произвольно-дружескому «ты»; да и, наверное, сейчас это было последним, о чем он должен волноваться. Сложившийся идеальный образ Апостола, человека действительно святого по существу своему, рушиться не спешил из-за каких-то личных убеждений в ошибочности происходящего, но уже готов был трещать по швам. Рюмин проворно отползает на другой конец дивана, все еще не сводя с собеседника пораженного взгляда. На Сережу реакция такая тоже впечатление немалое производит: он отшатывается от мальчишки, точно пощечину получив. Боится теперь, да? Вздрагивает то ли от мысли этой, почему-то теперь кажущейся очень обидной, а то ли от выпаленной кареглазым сгоряча ненужной информации (сам до конца не разобрался), делает назад еще пару шагов и на свое прежнее место оседает.       Бестужев правда сейчас выглядел как испуганный котенок: взъерошенный больше обычного, со стеклянными глазами и полураскрытыми побледневшими губами; дрожал даже. Потрясенный взгляд его периодически опускался на собственные пальцы и, после недолгого их изучения, возвращался обратно на чужое лицо. Тоже рассмотреть что-то пытался, да, видно, не выходило — сам не знал, что обнаружить хотел: опровержение или подтверждение.       Нимб ищешь, Миш?       Так он еще пару лет назад перегорел и надвое раскололся.       — Ты узнал про это через…свои видения?       Даже не о т р и ц а е т.       Мысль эта неприятно укалывает сознание, заставляя едва заметно кивнуть. Парень не беспокоится за свою жизнь, как то наивно предполагал начальник; совершенно не думает о возможной расправе со стороны Муравьева за это новое нежелательное знание и уж тем более о том, что гнить ему после такого, скорее всего, будет суждено в одном из люков близлежащих подворотен, а не носиться по отделу, поручения выполняя. Дальнейшая судьба волновала мало; вероятно, даже из-за поселившегося где-то внутри чувства сомнения.       Однако реагировал он так просто потому, что боялся увидеть в сидящем напротив человеке настоящего демона.       Боялся разочароваться.       — Ситуация?..       — Ни единой мысли.       Миша отвечает спешно, значительно тише и врет безбожно.       Озвучивать догадку, а точнее железный факт не хочется совсем, да и реакция непредсказуемая наверняка последует. К тому же, может начальник вообще иное расскажет и выкрутиться попытается? А может и… Долгие гадания о проблематике допускались, вот только о произошедшем рядовой знал одно: застрелил Сергей Иванович своего напарника; еще и неудачно, видимо — горло першило постоянно, что начинало не на шутку настораживать. Капитан лишь удовлетворенно кивает, к окну оборачиваясь. Все было бы гораздо проще, на самом деле, если юноша как-то…каким-то своим волшебным способом увидел все. Чтобы самому не рассказывать и не вспоминать. Хотя последний месяц абсолютно весь мир вокруг только об этом инциденте напомнить и стремился: терять, по сути, было уже нечего. Кроме самого мальчишки, конечно. Паша, помнится, однажды говорил о том, что проблему прорабатывать надо, а не замалчивать — наберешься еще отклонений каких потом.       Но Бестужев, кажется, в психологи личные не нанимался.       Однако, вопреки всем предубеждениям, светловолосый, наконец, выпрямляется и нерешительно вперед подается, внимание собеседника привлекая:       — Вы расскажете или предлагаете мне самому подумать?       Голос его звучит совершенно серьезно и непреклонно. Неудивительно, учитывая, особенно, прежнюю выдержку. Уважал его Апостол, все же; расскажет — куда денется, им все-таки работать еще вместе предстояло. Он неоднозначно отмахивается, делая спешный глоток из своего полупустого стакана с уже остывшим кофе.       Сейчас бы чего покрепче, если честно…       В офис Муравьев попал лет шесть назад.       Пестель к его приходу работал здесь некоторое время (то ли полгода, то ли год) и невыносимым был уже тогда. Почему-то знакомство с будущим другом Сереже запомнилось больше всего в первый день: им отводят один кабинет, в котором они сперва с трудом превеликим уживаются, и, находясь в подчинении майора Гебеля, почему-то сразу друг другу не нравятся. Павел Иванович на язык острый, со взглядом тяжелым и, удивительно, извечно насмешливым, характер имел непривычно резкий. Иногда главенствовать стремился, слово поперек сказать любил да еще и оказался малоприспособленным к командной работе — катастрофа сплошная, одним словом. Странно, что таким махом дисциплина на операциях у него не страдала.       Привычка еще идиотская была: людей от себя отталкивать каким бы то ни было способом. Издержки прошлой профессии, видать, или пунктик какой. Он уже сержант, и, имея за спиной приличный опыт военной службы, должен был обучать новобранцев.       Только не Муравьева, нет.       Ему вверяют Колю Панова, зеленого мальчишку, может, такого же, как и Бестужев сейчас. К слову, на памяти Апостола это было самое продолжительное начальствование Паши над кем-либо.       Пестель возится со своим стажером всего несколько часов в неделю, постоянно пропадает непонятно где (Густав Иванович называет это «важным заданием»), а если в кабинет и забегает — обязательно ввязывает новенького в какой-нибудь спор. Сергей, в свою очередь, бестолковых дискуссий не терпит, а избежать этой незавидной участи уже никак не может — собеседник в глотку вцепляется точно бультерьер и отпускать не желает. А потом в один момент поймал он это настроение азартное, что полемики все о политике, преступности или дизайне кабинета стали не раздражение вызывать, а чистый интерес. Паша толковым оказался, особенно когда слушал — цены ему не было. Так плавно как-то от нетерпимости к дружелюбным началам и перешли.       Только дружба эта тоже своеобразная была.       — Кретин.       — Придурок.       Сидящие в приемной посетители, видимо, заявления какие подавать пришедшие, удивленным взглядом провожают двух молодых людей, спешащих в сторону лестницы. Заведение приятное, но работники странные — ведут себя как дети шкодливые, если не хуже. Гебель, только было успокоившийся на предмет извечных ссор, неожиданно получил вместо тихого нейтралитета странный союз противоположностей, которые меж собой срабатывались удивительным образом. А когда молча научились понимать друг друга — так совсем караул наступил. Сидят переглядываются на совещаниях, через мимику что-то друг другу передают, а остальных в свой «разговор» не посвящают. Вроде как по делу соображения какие обсуждают, а на поверку оказывается чуть ли не вчерашнюю игру Зенита.       Как школьники, честное слово.       Окончательно сдружились они где-то еще через год, как раз когда Пестель получает лейтенанта, а Муравьев, все еще бившийся над делом нелегалов — сержанта и, неожиданно и очень удачно, стажера. Старший товарищ потешается над ним некоторое время; пока самому от начальства не прилетает подобный же подарок. Ходил он, помнится, тогда хмурый недели три: молодежь не умеет ничего, не учит, так даже запомнить не пытается. Тогда-то и настает, по всей видимости, очередь Апостола смеяться — его подопечный все знает, все умеет, по сбору наводок начальника опережает. Трудоголики люди, по своей природе, наизамечательные; главное, чтобы себя не изводили. Сергей Иванович боится этого очень: как бы Сашка не устал и интерес к работе не потерял. Паша, знавший Бошняка в лицо даже лучше, чем своих протеже, только отмахивается от предположений друга: вон как бодро носится, значит силы, видать, на все есть, даже сверх меры.       Это действительно в каком-то аспекте оказывается так.       Иногда сержанту еще и кажется, что подчиненный его понимает лучше, чем кто-либо; он бы даже совершенно свободно мог называть это прекрасной дружбой, особенно учитывая время, проводимое вне работы. Два года проходят в совершенном спокойствии, пока, наконец, его не прерывает нечто тогда еще подозрительным не кажущееся, однако дающее начало последующим событиям: перешедший в разряд рядовых, юноша прибегает с очередной наводкой. Дело излагает четко, как то и требуется, вот только Муравьев, занятый доской с уликами, совершенно пропускает мимо ушей улицу, куда они планируют направиться. Александр Карлович машину готовить идет, а Сережа решает в дежурке уточнить место. Да только оказывается, что даже приказа свыше не поступало о проверке этого квадрата. Он хмурится, удивленно просматривая предоставленные бумаги, и плечами пожимает — действительно, быть такого не могло. Все разрешается немного позже — Саша опровергает ответ, замечая, что звонок пришелся на его смену и, соответственно, заступившие позже сотрудники никак не могли об этом знать.       Но как раз теперь становится совсем не до смеха.       Была середина зимы.       Народу на улицах после праздников поуменьшилось, а вот преступности по городу — как-то не очень. Кажется, в тот вечер Пестель раньше заканчивал, однако задержался помочь Ане с документами за квартал разобраться. Сережа отчет закончить пытался, однако слова, почему-то, упорно не хотели складываться в предложения. Дело нелегальных продаж затянулось и осложнилось: каждый раз, когда он с группой захвата на месте появлялся, приключалось нечто странное. Преступники то ли информатора своего среди сотрудников имели, то ли еще что, но вместо них всегда обнаруживалась одна лишь пустота.       Не было ничего, за что можно уцепиться.       Около половины десятого в кабинете оказывается Бошняк. Муравьев, уставший и измотанный, с трудом вникает в его быструю речь о свежей наводке. Успевает только услышать «Думская» и «группа захвата готова к выезду». Звучит что-то в этой скороговорке про камеры, нелегальный груз и тех самых преступников, которых опознал кто-то из прохожих. Сережа удивляется даже: разве ориентировку выпускали? В любом случае, дело отлагательств не терпело. Он спешно собирается, коротко обещая сообщить Паше про обстановку, и откидывает отчет в сторону. Планирует, что вернется к нему уже завтра.       Но благополучного завтра так и не настанет.       Работа над бумагами будет завершена только через полтора-два месяца; но, позвольте, этому предшествовали события сегодняшнего кошмарного январского вечера.       На Думской они оказываются в двадцать семь минут; проникают в нужное здание, согласно уже разработанному плану занимают позиции и ждут. Сначала кажется, что опять зазря время тратят — вокруг никого совершенно, да и что за глупость в центре города сделки противозаконные совершать? Однако когда первые пять выстрелов противника сразу же снимают ровно половину сотрудников, становится понятно, что их не просто ждали, а уже с самого начала поймали в этом каменном мешке. Пожалуй, данный факт был самым страшным и непредвиденным для молодого Муравьева, впервые отвечающего за стольких человек. Он спешно дает понять оставшимся троим участникам группы захвата об отступлении, пока сам, наскоро пытаясь отправить запрос о подкреплении, ищет Сашу.       Но тот находит его первым.       Пуля прилетает немного выше коленной чашечки, заставляя от неожиданности и резкой пронзающей боли свалиться на холодный бетон. Попытка приподняться на предплечьях толком ничего не дает — вокруг все плывет, в ушах звенит, а где-то рядом слышатся чужие крики и выстрелы, выстрелы, выстрелы. Сережа переворачивается на спину невероятно вовремя — пол рядом рассыпается мелкой крошкой из-за попадания новой пули. Бошняк стоит всего в паре метров от непосредственного бывшего начальника, цепко сжимая в руке табельное.       — Что же вы, Сергей Иванович, доказать все правоту свою пытаетесь?       Он медленно подходит вплотную, достаточно резко придавливая ботинком грудную клетку темноволосого. Воздух в легких моментально сокращается; оставшегося, кажется, с трудом хватает на питание мозга и хоть какого-то участия в общей жизнедеятельности; только-только принявшие очертания предметы окружающего мира снова расплываются непонятными массами, а Муравьев заходится глухим кашлем. Нога правая болела невыносимо, а способа сообщить что-либо в офис он так продумать и не мог — еще одну пулю, более меткую, получить не хотелось. Идея определенная в голове, все же, вырисовывается, но вот только опасность и непредсказуемость, сочетающиеся теперь в человеке напротив, не сулят ей хорошего исхода.       Попробовать стоило.       — О чем ты?       Его голос хрипит, а пальцы едва нащупывают нужную кнопку на рации. По ту сторону слышатся приглушенные помехи и, вроде, ему сначала даже ответить хотят, но на фоне звучит еще один выстрел и нужный человек замолкает, вслушиваясь в происходящее.       — Ну как же? О том, что вы хотите своими силами мир перевернуть. Планируете жизнь, вот эту жизнь, — Саша кивает в сторону покидающих помещение неизвестных.- Задушить одним махом? Вы не представляете с кем связались; рассчитывали, что дело заключалось только в нелегальной продаже чего…оружия?..А на самом деле перешли дорогу более серьезным людям.       — Мафия?..       — Да как угодно будет; только суть не в этом. Вы замахиваетесь на то, о чем представления не имеете и уничтожить хотите то, что десятилетиями сосуществует с миром, который вы отчаянно стремитесь уберечь. Зачем нарушать этот баланс? Ни сил, ни точки опоры, у вас нет ровным счетом ничего кроме поразительной самонадеянности.       — Ты работал на них изначально, верно? С самого первого дня, что пришел к нам.       — Кто-то должен был решить такую перспективную проблему, как вы. — собеседник пожимает плечами. — Видите ли, доверие сыграло плохую шутку. Может, если бы вы были хоть вполовину таким, как лейтенант Пестель, то поняли все сразу или понесли минимальные потери. Если бы отступили еще раньше, сдались и закрыли дело — все должно было обойтись иначе. Но вы, видимо, простых путей не ищите. Только знайте, что расплата за них соответствующая и проблема лишь в готовности эту цену воздать.       Дышать неожиданно становится легче — чужая нога исчезает с груди, однако, на замену ей напротив лба появляется безразлично темнеющее дуло. Александр Карлович присаживается рядом, улыбается только и едва брови вскидывает. Пальцы его свободной руки, точно когти хищника, орла или ястреба, грубо смыкаются на шее сержанта, пресекая любую возможность вырваться из хватки, облегчить положение или, в конечном счете, спасти себе жизнь.       — Глупо умираете, Сергей Иванович, очень глупо.       Чужие слова набатом бьют в голове.       Рой лихорадочных мыслей проскальзывает бесполезной информацией, и где-то на задворках покидающего из-за асфиксии и паршивой боли сознания Муравьева возникает одно-единственное предложение по дальнейшим действиям.       Абсурдное и до одури пугающее.       Выхода, похоже, иного не намечалось, и план новый казался допустимым с точки зрения ситуации, однако совершенно невозможным и невоплотимым в ключе морально-нравственном.       Потому что это будет чертово убийство.       Ну же, Серж, ничего сложного, верно?..       С рации напряженная рука плавно перемещаются на кобуру. Собеседник продолжает что-то лепетать самозабвенно, а Апостолу кажется, что вокруг тишина мертвая и совершенно ничто не в силах сейчас нарушить ее. Говорят, вроде бы, что перед смертью вся жизнь перед глазами пролетает. Все хорошие мгновения, полные радости, тепла и счастья, какие-то особенно важные сердцу моменты или картинки.       У Сережи перед глазами только дуло табельного, а глубоко внутри царапается ледяная пустота.       И больше ничего.       Вы не подумайте, ему было что вспомнить: братьев, сестер, родителей, того же Пестеля или первый поцелуй, произошедший совершенно случайно, как будто в какой сопливой мелодраме, под осенним дождем да ещё и у обшарпанных дверей парадной. Пара историй с учебы в школе, потом из армии и вуза, но…       …разве сейчас он должен заниматься этим?       Времени ожидать чуда в виде объявления подкрепления тоже не было — не факт, что его вообще правильно поняли.       Знаете еще эту метафоричную фразу о втором дыхании?       Точно оно может появиться в нужный момент; самый важный и серьезный, когда у тебя уже совсем нет сил на борьбу как с внешним миром, так и с внутренней усталостью, подкрепляемою мыслью о том, что нужно всего лишь закрыть глаза и все будет прекрасно. Наверное, смысл этого самого второго дыхания заключался в последнем рывке, решающем исход всего сражения: либо ты, либо кто-то другой; в последнем шансе исправить положение дел в свою сторону; а, возможно, в твоем самом последнем вдохе на этой земле. Окончательно подобная истина сержанту открылась только сейчас. Все происходит удивительно быстро: он выхватывает собственный пистолет и стреляет наугад.       В воздухе витает тошнотворный запах дыма и, если не чудилось, горького пороха, точно разъедающего слизистую. Муравьев глухо кашляет, отворачивается на бок, уже не чувствуя ни сдавливающую шею руку, ни дула у головы.       Рядом грузно падает тело.       Собственное дыхание теперь звучит непривычно громко. Спокойствие наступает само по себе, волнами накрывая вместе с непомерным переутомлением, которому теперь уже не было сил и возможности сопротивляться. Голос за пределами здания сообщает о том, что оно окружено, и, кажется, Сергей Иванович даже слышит топот. Не видит никого только. То ли от болевого шока, а то ли в принципе, но сейчас вокруг все окончательно смешивается в одну серо-желтую кашу, болезненного и неприятного цвета.       Черт, а он рассчитывал закончить работу с отчетом в сроки.       Может, стоило бы попросить у майора Гебеля отсрочку какую: на данном этапе казалось, что по возвращении домой спать он будет минимум до конца недели. А вообще, сейчас бы чаю горячего с имбирным печеньем, фильм глупый на фоне и уют полутемной квартиры на Петроградке. Гирлянды мигающие разноцветными огоньками-светлячками, еще с Нового Года не убранные, рассматривать и совсем-совсем ни о чем не заботиться. А бумаги все нужные он напишет обязательно; только вот отдохнет немного. Осознание случившегося почему-то не спешит приходить, но внезапная свобода заставляет усомниться в проистекающей мирной действительности. Факты начинают выстраиваться единой вереницей, запуская, наконец, мыслительный процесс в нужное русло.       Где-то возле раздаются хрипы.       Сережа предпринимает новую попытку для того чтобы сесть и, кажется, она увенчивается успехом: он опирается о прохладную стену и кое-как пытается сосредоточить взгляд на Бошняке, состояние которого до сих пор оставалось загадкой. Точно сказать мог, что не попал в грудную клетку — там жилет защитный, не пробило бы; но и не промазал тоже, значит…       Боже, значит он…       Слух возвращается в сочетании с удивительной остротой, а глаза, наконец, цепляются за чужое тело, безвольной марионеткой распластавшееся на полу.       Увиденное заставляет крупно вздрогнуть, едва не потеряв равновесие и еще больше в серый бетон вжаться, точно спрятаться пытаясь от врезавшегося в сознание страха. Саша лежал совсем рядом, схватившись обеими руками за горло; его все еще пробивали конвульсии, но, как казалось темноволосому, дело было уже не только предрешено, но и кончено. Неестественная бледность, кровь, запачкавшая кисти рук, и совершенно пустые глаза, как у мифологической Горгоны одним своим взглядом в камень превращающие, все эмоции изнутри наружу выворачивали, не оставляя ничего, кроме сковывающего ужаса. Муравьев и с места двинуться не может, только смотрит пораженно и оторваться никак не получается.       Над ухом гремит звучный голос Пестеля, но в голове пустота полнейшая и в ответ вместо вразумительной речи лейтенант получает только мутный мимолетный взгляд.       Та идея с рацией сработала превосходно.       Подкрепление, как окажется позже, прибыло вполне вовремя: всех скрывающихся подозрительных личностей успели переловить по разным углам да еще и не просто так — с оружием в руках; не досчитались только семерых своих. Пестель, по старой памяти, в одиночку пошел нижний этаж проверять, а остальную группу наверх отправил (забегая вперед, отметить стоит, что недостающие пять тел там и найдут). Сержант на оклики не отзывается — сидит только, бездумно пялится на Бошняка, что сразу трезво и правильно расценивается другом как шок. Не сделаешь там ничего больше, Сереж. Только вот в таком состоянии проболтаться он мог еще несколько часов, а Павел Иванович, хоть убейте, так долго возиться с темноволосым не собирался; тот, чай, не барышня кисейная. Отрезвляющая пощечина оказывается несколько сильнее, чем планировалось, однако возвращению в ряды здравомыслящих очень даже способствует: Апостол оглядывается, уже более осознанно всматриваясь в зеленые глаза напротив и дерганно выдыхает.       — Я…застрелил его…       — Да; а иначе бы он пустил пулю в лоб тебе. Это была самооборона.       — Не оправдывай меня; ты видишь, что с ним случилось? Мы могли бы провести качественный допрос и…       — Не могли бы. — Пестель обрывает его на полуслове, помогая подняться. — Я слышал все до единого слова и голову на отсечение дать готов, что он вот-вот собирался черепушку тебе продырявить.       Ноги подгибаются, и Муравьев неосознанно хватается за галантно предоставленную руку. Лейтенант о ранении догадывается тут же: осматривает скептически бледное лицо, а потом выцепляет поспешным взглядом и окровавленную джинсовую ткань — вряд ли успел в чужой измазаться; значит своя.       — Опередил, выходит. — он говорит это точно для себя, даже внимания не обращая на тщетные попытки сержанта доказать что-то.       Поздно уже было.       Скорая, удивительно, тоже себя ждать не заставляет; Сережу осматривают, действительно констатируют факт наличия огнестрельного ранения и в спешке увозят через Невский на Садовую. Гебель приезжает часом позже — задерживается в пробках. В палату он влетает, даже вниманием должным не удостаивая еле поспевающую за ним еще с регистратуры первого этажа медсестру, тараторящую что-то о соблюдении режима, бахилах и неизменном белом халате. Дорогу ей как раз у самых дверей перегораживает ослепительно улыбающийся Павел Иванович, и, то ли флиртуя, то ли просто из чистой вежливости, мягко объясняя, что все правила будут непременно соблюдены; но потом, когда больной с начальником поговорит. Это как раз отлагательств не терпело. Густав Иванович коротким жестом Муравьева останавливает, когда тот пытается начать объясняться.       — Я слышал за сегодня уже достаточно; коллега ваш вовремя сообразил, что неладное творится — сразу ко мне с рацией рванул. Отдел весь переполошил, конечно, новобранцев растолкал, Анечку с ног сбил. Зато успел. — он задумчиво приоткрывает белую створку жалюзи. — Чем дело кончилось, сейчас тоже оповестил.       И...замолкает внезапно.       Безмолвие это хуже лезвия всякого по сердцу проходится: Апостол человека застрелил, находясь при исполнении, значит точно отстранят. Отстранят, звания лишат, а потом по судам не набегается еще. То ли исправительные работы впереди маячили, то ли срок — понять не мог по тону. Майор шаг назад делает, наконец, взгляд флегматичный на подопечного поднимая. Не злился, ни печалился, а хвалить подавно было не за что; так что состояние, скорее, было встревоженным и серьезным до предела.       Ситуация-то, видите ли, сложная вырисовывалась. Щекотливая, если так окрестить можно.       — Самооборона с летальным исходом является возможной в случае конкретного посягательства другим лицом на вашу жизнь. Полагаю, Сергей Иванович, это вам известно. То, что случилось там… Это не ваша вина. Вы прибегли к последнему способу спасти свою жизнь, и он оправдался. Никаких процессов совершено не будет; только учтите, что случившееся не должно подлежать широкой огласке. Ни за что; и впредь мы больше не будем поднимать эту тему.       Муравьев медленно откидывается на спинку стула, рассматривая мелькающие на лице Миши эмоции.       — Так вы, — начинает он медленно, точно слово каждое по нескольку раз обдумывая. — Не верили мне, потому что ситуации сопоставили? С наводок начиная.       — Думал, что ты сведения тоже кому сливаешь.       — А теперь иначе считаете?       — Возможно. Про эту ситуацию, меня исключая, знают только двое. При всем желании ты не смог бы накопать нужную информацию. А ткнуть пальцем в небо было бы вариантом заведомо проигрышным. Значит есть в тебе что-то, рядовой.       От этих слов на душе почему-то тепло становится, а улыбка сама собой непроизвольно на губах расцветает.       Значит есть…       — Тебе сержанта дать хотят, к слову. Выслуга есть, а еще, видишь, задержание первое зачлось. Расскажешь потом как-нибудь про предыдущее место работы и о переводе своем, идет? Сейчас уже возвращаться надо.       Бестужев кивает с готовностью, куртку на плечи набрасывая.       Сергей Иванович еще что-то добавить собирается да вдруг, осекаясь на полуслове, замолкает сразу. Смотрит только на подчиненного подозрительно, хмурится едва; так, что морщинка небольшая переносицу рассекает. Миша тоже замирает, вопросительно приподнимая брови и как бы продолжая этот негласный диалог.       « — Объясните?»       «— Да…да, разумеется.»       — Что у тебя с глазами все последнее время происходит? Сейчас вон черные совсем. Я за бестактность извиняюсь — в подобных вопросах не сведущ; может у вас…ну, так и должно быть.       С ответом светловолосый медлит: комментарий странным кажется, очень детским и неуместным что ли. Парень переминается с ноги на ногу, взгляд потупив, и коротко плечами жмет.       Да и что это еще за определение обобщающее — «у вас»?       — Только сейчас заметили? В любом случае, сочту за комплимент.       Миша думает, что капитан странный по-своему — глаза ведь у него, Бестужева, всегда карие, темные такие. Наверное Сергею Ивановичу при тусклом освещении показалось просто, что они чёрные, и он это за действительность принял.       Муравьев же уверен в обратном.        Банально потому, что темная дымка, заполняющая собой даже белок — не какой-то паршивый блик и уж тем более не совсем привычное явление.       Хотя, правда, черт этих экстрасенсов разберет.