Омут

      Сережа задумчиво вертит стилус в руках.       События последнего месяца, к удивлению, изо дня в день слишком непредвиденно меняли его жизнь да еще, вроде, не совсем в лучшую сторону. Количество бумаг увеличилось чуть ли не вдвое, как и разговоров с Густавом Ивановичем насчет событий почти двухнедельной давности, а приехавшие той ночью патрульные, давно уже не зеленые мальчишки, преступника найти так и не смогли. Из-под самого носа скрылся ведь! Обшарили всю подворотню, но следов никаких обнаружить не удалось — как будто испарился вовсе. Возникла, конечно, теория о том, что он через лестницу пожарную ушел; вот только от земли железные проржавевшие ступеньки находилась слишком высоко, не допрыгнул бы.       Ко всему прочему старые душевные раны кровоточили теперь с новой силой, но кого-то определенного обвинять в этом капитан так и не решился.       А стоило ли вообще?       Тот же Бестужев спас ему жизнь, и Сергей Иванович безусловно был благодарен за это. Хотел даже лично в больнице проведать да только медсестра, невысокая темненькая девушка, практически сразу вытолкала его из палаты — рядовой к тому моменту так и не очнулся. Правда, даже если бы дело обстояло иначе, к нему все равно не пустили — не стоило беспокоить вопросами работы и прочими неурядицами. Успеют еще наговориться — волноваться было не о чем. Как Муравьеву выяснить удалось, операция прошла весьма непросто и даже затянулась: пуля деформировалась и это несколько усложнило ее поспешное извлечение. В конце рассказа врач подтверждает первые выводы Пестеля на предмет самого ранения и добавляет только, что, ко всему прочему, Мишу доставляют к ним в тяжелом состоянии, буквально на самой грани; еще бы полчасика и…       Сережа встряхивает головой, откидывая надоевший предмет в другой угол и опускается на спинку своего кресла.       За столь непродолжительное время он, кажется, привыкнуть успел (как бы то ни хотелось признавать) к нахождению подчиненного в кабинете. Будто и правда второго Кондратия на постоянную основу приняли. Парень суетился, носился с какими-то мелкими формальностями, как будто сроки уже вот-вот подходили; когда не получалось что-то — сопел, напряженно вглядываясь в уже, кажется, сливающиеся цифры и полушепотом, для себя, повторял определенную строчку в кипе всей этой информации.       Правда старался.       Но одних ведь стараний мало для того, чтобы Сергей Иванович столь резко позицию свою пересмотрел, верно? Нужно что-то более весомое. Один поступок — ерунда совершенная, действительно; но только его содержание всегда определяет дальнейшее. Ранение в живот — штука вообще-то смертельная. Экстрасенс ваш паренек там или шарлатан обычный — без разницы. Угадать или точно знать траекторию полета он не мог просто потому, что дело это еще более невозможное и безумное, нежели сам факт хоть малейшего предвидения будущего. Пуля едва не задела печень, и чудом было то, что Бестужев вообще выжил. Такое вряд ли возможно знать наверняка.       То, что его самого действительно могли застрелить, Муравьев понял только спустя несколько часов, когда мальчишку уже благополучно увезли на скорой, а Паша благородно вызвался подкинуть до дома.       Да, пожалуй, этот случай заставил Сережу несколько иначе взглянуть на всю ситуацию.       Возможно, он и правда был слишком строг к мальчику.       Все эти дни Пестель смотрит с сочувствием, от чего становится тошно.       Понимает, что произошедшее воспоминания взбаламутило и из такого состояния лучше даже не пробовать вытащить. Только хуже будет. Апостол переносит просто этот момент по-своему, тяжело. Ничего лучше дурацких шуток и скудных слов поддержки Павел Иванович предложить не мог, а потому и не лез — состояние нормализуется, так он сразу заметит.       Прошлое в службе у Сержа мрачное; отвратительное, если честно. А тут еще пацан этот подвернулся со всезнанием своим, явно мутный и подозрительный.       — Все думаешь про него?       Время на обеденном перерыве обычно пролетало с невероятной скоростью, а сейчас почему-то тянулось словно резиновое. Паша, удобно устроившийся на диванчике (все же, прекрасное приобретение как ни крути) в углу, с невероятным удовольствием закидывает ноги на подлокотник и внимательно наблюдает за собеседником. Тот лишь отрешенно болтает ложкой в уже остывшем черном чае (с вишней наверняка) и размышляет, кажется, как лучше изъяснить свое состояние.       А оно было отнюдь не самым понятным даже для Муравьева.       — Не получается из головы выкинуть то, что он сделал. Мог же сидеть на месте спокойно и целехоньким остаться, а не то, что сейчас… В толк взять не могу, зачем ему понадобилось спасать меня.       — По приказу, не считаешь?       — Ты видел, как он под пули сиганул? — капитан задумчиво потирает подбородок. — Кинулся даже не раздумывая.       — Не путай, Сережа, самоотверженность с его жизненным кредо — глупостью. — Пестель легко пожимает плечами, мол, это же так элементарно, и взгляд на потолок перемещает. — Намекаешь, что мальчишка спас тебя по собственному желанию, а не по чьей-то указке?       Действительно, хороший вопрос.       И Апостол бы тоже, пожалуй, так считал; да только ряд факторов, предшествующих этому несчастному случаю, покоя ему не давали. Бестужев сам вызвался Гебеля оповестить, согласился на любые условия, лишь бы не одному туда ехать, про подстраховку в виде патруля понятия не имел и вовсе, да и выяснить информацию, хоть сколько-нибудь подозрительную не пытался.       — Не намекаю, а знаю теперь точно. Думаешь, он настолько отчаянный, чтобы не по своей воле инстинктами поступаться? Приказали бы — получил плечевое или в ногу. Но никак не в живот. Ты сам рану видел, вот и скажи мне.       — Да, органы ему не задело чудом — везучий, сволочь; случай редкий, вживую никогда до этого не встречал. Рассказывали, правда, в свое время, байку такую, что служил в нашей части парень один. Стрелял хорошо, маскировался грамотно; да только пулю в черепушку словил. И знаешь что? Тоже не помер — поражения внутренних областей головного мозга не было: ранение слепое, но сложное достаточно. Долго, говорят, с ним возились. Так что и у Бестужева твоего боевое крещение произошло, не иначе. Но это не отменяет возможность его работы на криминал.       — Это другой случай.       — О, так теперь ты уверен в обратном?       — Почти. В начале недели мне одобрили запрос о просмотре его личных документов. Там нет абсолютно ничего, за что можно было бы зацепиться. Совсем, понимаешь?       Павел Иванович хмурится. Не знал бы о скрупулезности подходов Муравьева к работе — сам бы перепроверил лишний раз, да только пользы особой это наверняка не принесло.       — Ты уверен в этом?       — Абсолютно, мне кажется нужно…       Что там такого невероятного кажется Сереже Пестель так и не узнал.       Благоприятную, тихую и умиротворенную атмосферу в кабинете нарушает внезапный удар деревянной поверхности о стену, заставляющий обоих капитанов вздрогнуть от неожиданности. Причиной шума к еще большему изумлению оказывается мальчишка, взъерошенный и явно чем-то обеспокоенный. Он ураганом залетает в кабинет и не менее громко захлопывает за собой многострадальную дверь. Вообще, по подсчетам, выписать его должны были совсем не скоро; лично Сережа, будучи не очень хорошо осведомлен в медицине, вестей ждал минимум через месяца три.       Но никак не через полторы недели и лично от больного.       — Я прошу прощения. — Миша впопыхах кидает в сторону дивана какой-то черный пакет с известным лишь ему одному содержимым и устало плюхается в кресло, о чем сразу жалеет и хватается за бок. — Они вполне возможно решат организовать поиски; а мне ведь обратно никак нельзя.       — Ты там наркозом передышал или что, Бестужев? — Паша ворчит, стряхивая на пол чужой мешок, по-видимому, с больничной одеждой. — Если тебя уже в психиатричке присмотрели — только намекни, путевочку быстро достанем.       — Паш, угомонись. — Муравьев неодобрительно качает головой, переводя взгляд на подчиненного. — Ты как здесь очутился? Мне сказали, что ближайшие месяцы точно не выпишут из-за состояния.       — Да, так и есть. Просто на первом этаже решетки тоже нужно было ставить. — парень морщится, разглядывая ткань собственной рубашки. Вроде все в порядке. — Время знаете, штука такая — потом не наверстаешь.       — Ты что, сбежал?       — Пришлось.       — Головой соображаешь? — Павел Иванович совершенно устало и без упрека окидывает рядового коротким взглядом. — С тобой врачи столько времени возились не для того, чтобы ты потом так безалаберно вел себя.       — Дел неотложных много. — Миша пожимает плечами, неожиданно оборачиваясь обратно к начальнику. — Да и вы, если я правильно понял, личное расследование вести начали.       Сережа моментально напрягается. Слышал, получается, о чем они здесь говорили. Нехорошо вышло; однако сам понимать должен — выхода другого и не было, удостовериться лично хотелось. По реакции его определить что-то вразумительное сейчас было почти невозможно — Бестужев совершенно спокоен, и ничто в его поведении не выдает опасения или тревоги за то, что же такого они могут найти на страницах биографии.       Решиться классифицировать состояние блондина на данный момент подобно стрельбе с закрытыми глазами — с большой вероятностью в цель так и не попадешь.       — Не угостите меня кофе, Сергей Иванович? — мальчишка неожиданно широко улыбается, поднимаясь с места. — Я слышал, в соседней кофейне делают отличный капучино. Да и вам меня приятнее слушать будет.       Какой шустрый.       Капитан смотрит неотрывно.       Глаза у него зеленые, теплые и добрые-добрые. В душу самую заглянуть хочет, да только не помнит, кажется, мудрости этой, про потемки и демонов чужих. Выцепить что-то из слов пытается, выжать их и до смысла самого добраться, до сути и истинной цели, но выходит совсем из рук вон плохо.       На основном сосредоточившись подтекст не различает; да и не надо, на самом-то деле.       Капитан Муравьев идеальный.       Статный, высокий, строгий. Точно представитель закона, не иначе. Справедливость любого толка чтит и отстаивать ее готов до последнего. Вероятно, всегда прямолинеен, не ищет более изящные пути решения проблемы, редко пускается на хитрость и уловки — не его стезя. Предпочитает прямоту и откровенность, видимо, не желая растрачиваться на ненужные ходы, отнимающие время в решающей партии. Он готов даже жизнью рискнуть ради общего дела — Мишель ни секундой не сомневался в этом. Люди с пламенным сердцем только на то и способны. А еще профиль у него был красивый больно; волосы темные, мягкие-мягкие, наверняка. Смотреть любо-дорого, да только не засматриваться бы — не поймет ведь.       Возможно, однажды мальчишка поплатится за свое совершенно слепое восхищение и веру в этого человека.       Но за Сергея Ивановича правда умереть не грех.       Идеальный он, одним словом.       А еще, на поверку, американо без сахара любит.       А Бестужев…       Бестужеву же было двадцать пять, и флиртовать он не умел до сих пор.       В кофейне они оказываются минут за пятнадцать до конца перерыва, и часть этого времени вовсе неловко молчат: один ждет вопросов, а второй никак не может что-то пригодное сгенерировать. Вне стен допросной это все казалось чем-то странным, непривычным, так что Муравьев, уже успевший потерять сноровку в разного рода свиданиях ( а это было не оно, не думайте!), даже и не представлял с чего начать.       В такой обстановке сразу нужным аспектом не поинтересуешься.       Капитан задумчиво пододвигает стаканчик с кофе и едва вздыхает, будто бы с силами собираясь для того, чтобы беседу непринужденную завести.       — Ты… Единственный ребенок в семье, да?       С губ срывается банальный до ужаса вопрос, да еще и такой, что в миг заставляет язык прикусить. Лучше-то, конечно, ничего не нашлось. Всё создающееся неудобство подкрепляют еще и какие-то собственные убеждения в невиновность собеседника и своей излишней резкости с ним. Апостол почему-то чувствует вину за произошедшее, хотя повода-то, вроде, особого и не существовало — Миша сам распорядился так, как считал нужным. И вот ему как раз, видимо, было хоть бы что — сидит, самозабвенно пенку капучино с помощью трубочки съесть пытается.       Именно что — ребенок.       — Ага. А Вы? — Сережа вопросительно вскидывает брови, отвлекаясь от созерцания рядового. — У вас есть братья или сестры?       — Да, у меня большая семья. Сестры кто где, а братья…они оба в Петербурге. Младший, Ипполит, часто захаживает к нам; может увидитесь как-нибудь.       — Учту. Но вы же не об этом поговорить хотели, верно?       — Откуда берутся твои эти…видения?       Бестужев замирает на мгновение.       Вопрос хороший, начальник, правильный; да только не откуда, а от кого.       Началось все около семнадцати лет назад — такое забыть сложно. Болел он тогда; жар был ужасный, сбить не могли долго. Врач только руками разводил, мол, уколы с таблетками не действуют в нужной мере, а температуру понизить даже слегка не выходит. Долго так не выдержит — ясно было; белок в организме же имеет свойство плавиться. Пик-то пройден, вроде, да только лихорадка эта подозрительная странным образом не отпускала. Ночь протянешь — дальше жить будешь.       И, пожалуй, как раз ее-то мальчишка надолго и запомнит.       Проснулся он тогда рано очень; часа три ночи было. Голова все еще болела, щеки горели, а веки едва в открытом состоянии держаться могли. Ни пошевелиться, ни сказать чего — горло точно огонь сжигает. Сосредоточиться, вроде, ни на чем не может, да только видит на краю кровати силуэт чей-то: для матери грузный больно, а для отца — слишком женственный. Доктор, что ли?.. В полутьме присмотреться практически не получается, а до ночника дотянуться возможности нет. Миша ерзает на кровати, точно знак подать пытаясь о том, что он проснулся, и если какое лекарство пить надо, то он готов.       Любое, лишь бы не страдать так больше.       — Маме скажи, что теперь все хорошо. И чтобы не плакала — ни к чему оно.       Мальчик замирает. Голос бабушки, привычно спокойный, мягкий и добрый кажется сейчас отстраненным. Он с неверием оглядывает ее силуэт, силясь в лицо заглянуть, да только помимо мертвенной бледности и глаз пустых ничего больше не видит. Крик непроизвольно вырывается откуда-то изнутри, и буквально через несколько секунд на пороге комнаты оказывается светловолосая хрупкая женщина, с приходом которой тень сама по себе будто растворяется.       — Бабушка, она…она…она умерла?       Слезы горячие по раскрасневшейся коже текут, не остужают никак. Даже спокойствия должного не приносят. Где-то в гостиной телефон звонит, и мать, крикнув спешное «Паш, ответь», к сыну садится. Обнимает его, к себе прижимает и в макушку целует. При таком-то жаре понятное дело, что мерещиться разное может; прекрасно понимала и обвинять ни в чем не спешила. Только потом сама испуганно встрепенется, когда шаги тяжелые в коридоре заслышит, а после них короткое и угрюмое: «врач звонил. Минут пять назад; сердце не выдержало».       Миша чувствует, что она дрожит; только не понимает: как же оно так обернуться все могло?       Ведь буквально пару мгновений назад он видел…а что он, собственно, видел? Галлюцинацию, образ жизнеподобный? Сон страшный, скорее.       Становится только дурнее.       В голове мыслей рой, и чтобы хоть с одной разобраться, нужно постараться в порядок сознание свое привести. А выходит не очень.       Мама тоже плачет. Мальчик как-то огласить услышанное не торопится, а она, в свою очередь, интересоваться не спешит о том, откуда сын узнал все. То ли упустила из-за эмоций нахлынувших, то ли и правда, на температуру ссылаясь, восприняла за последствия болезни.       А потом сон этот отрицаемой реальностью оказался.       К Бестужеву за год многие прийти пытались. Стояли над кроватью и смотрели, смотрели, смотрели глазницами своими пустыми. Он под одеялом сидел, даже высовываться не желая — боялся до смерти. Потом в определенный момент снова голос бабушкин услышал, однако теперь наверняка знал — иллюзия это все, и только. Разговаривать с ней он начинает, правда, месяца через два, когда слезы и воспоминания теплые душат что есть мочи, а бархатные слова точно в голове самой раздаются против его воли.       От них тоже скрыться никак и не спрятаться.       О том, что мир полярен, каждый дурак знает, а вот о том, что он таковым остается и там, после смерти человеческой, не все догадываются. Как Мише объяснено было, существовали две группы созданий: призраки и те самые сущности. Помимо всех уже оговоренных условностей, были люди вроде самого мальчика — совершенно небольшое количество человек, способных с мертвецами разговаривать. Дар такой они получили по одной простой причине: стояли однажды на этой самой тонкой грани меж двух миров — покойников и живых.       Они, так и не покинув этот мир, успели узреть другой, след энергетический по ту сторону оставить, превратившись в своеобразное связующее — передатчиков.       А уж их все обитатели Омута, того самого пограничного места, отличать могли. И чтобы от влияния какого-то с той стороны избавиться, себя защитить, нужен был амулет. Побрякушка какая-нибудь особенная, функцию подобную исполнять способная. Для этого литературу эзотерическую прошерстить пришлось под подозрительные взгляды седоволосой библиотекарши; а годам к четырнадцати Бестужеву кажется, что он нашел именно то, что надо. Серебряное кольцо с голубым агатом сразу его внимание привлекает и дизайном необычным, и органичным сочетанием материалов, и отсутствием излишней вычурности.       Отец говорит, что кольца — прерогатива женщин.       Мишель отмечает, что у него самого на безымянном золотое есть. Это же память на определенное событие, и существенна ли дифференциация гендера, в таком случае.       Кажется, находясь примерно в том же возрасте, парень внезапно осознал всю проблематичность ситуации: трепаться о снах своих нельзя было — не так воспримут; однако с хорошо развитым шестым чувством в отношении смерти каких бы то ни было людей здесь, в Петербурге, удобной будет карьера полицейского или же оперуполномоченного. Везде поспеваешь, все легально делаешь, да еще и жизни чужие спасаешь.       Это ли не мечта каждого мальчишки, начитавшегося комиксов о супергероях?       Понял потом еще, что всегда настороже быть нужно: слишком опасное это дело — свою судьбу представителям загробного мира доверять.       — Что будет, если потерять бдительность?       Муравьев внимательно наблюдает за тем, как меняется собеседник во время своего рассказа. Несмотря на всю фантастичность звучащего, выглядит блондин взволнованно и серьезно — не доверял, значит, никому до этого. Чем же тогда он сам рядовому приглянулся? Занимательно… Верить в услышанное хочется, да и придраться толком не к чему. Вот только здравый скептицизм на задворках сознания кричит о выдумках и психике нездоровой.       — Ты попадешь в Омут.       Просто и лаконично.       Сержу ответ мальчишки не нравится. Ни капли. Внутри назревает болезненное чувство беспокойства, просто потому что Бестужев все еще молод и подобного рода дела не должны касаться его, уничтожать и губить своим влиянием. Нет, Апостол не верил. Совершенно не верил во все эти бредни с мертвецами, другой стороной, способностями и прочим.       Потому что это даже звучало страшно, что уж говорить о смирении с подобными обстоятельствами.       Должно быть, внутри у Миши царила ужасающая пустота, помогающая столь просто переносить все встречи и видения.       Хотя ему-то откуда знать.       — В Омут в любом случае попадешь — они куда сильнее в моих снах — все же, мир тонкой материи.       — Астрал?       — Вы очень грубо выражаетесь, Сергей Иванович.       Впервые за все время разговора на губах светловолосого мелькает бледное подобие улыбки, которой Апостол рад несказанно.       Юноша и не рассчитывает на то, что капитан поверит. Совсем нет.       Просто такая концепция мироздания рушит его собственную, привычную. А, как известно, с таким смириться и принять, тем более, почти невозможно, тяжело. Бестужев этого и не требовал, на самом деле. Не просил изменять своим взглядам и мыслям, перестраивать ради него самого вселенную.       Хотел только вину свою изначальную загладить, да и все.       Миша взгляд отводит, рассматривая пеструю толпу прохожих за окном. Там то ли снег, то ли дождик собирался; пасмурно было, ветрено. В такую погоду только дома и сидеть, в плед пушистый укутавшись, приятное что-то смотреть, расслабляющее, вроде комедии или романтической истории какой.       Ну, или в кофейне с зеленоглазым капитаном время коротать.       Где-то на улице неожиданно раздается звучный гудок грузовика, заставивший мальчишку ощутимо вздрогнуть и неловко задеть локтем свой стакан с недопитым кофе.       Сплошная сумятица.       Они оба с Апостолом реагируют мгновенно, подскакивая и пытаясь подхватить картонную емкость, однако вместо этого весьма неловко касаются рук друг друга. Романтично? Да если бы так. Пожалуй, парень и правда многое бы сейчас отдал ради чего-то такого теплого, простого и незамысловатого.       Но вместо этого в душе разливается странный холод, пугающий не на шутку.       Да быть того не может…       У Бестужева перед глазами пелена непроглядная образуется — будто бы в темноте оказывается и ничего дальше своего носа не видит. Оглядеться пытается, да только не выходит ни черта: вокруг пусто становится, будто не только краски поблекли, но и сама картинка мира привычного исчезла. Тревожащий фактор обнаруживается сразу: с тонких подрагивающих пальцев вниз стекают холодные обжигающие капли.       Одна за другой.       На собственные кисти смотреть страшно. Нет, вовсе не из-за того, что они испачканы могут быть кофе — это ерунда сущая. Потому что Миша точно знал, что это отнюдь не сладкий напиток из его многострадального стакана, а нечто более вязкое и наверняка темное. На языке привкус соленый, железный, а сознание не может сосредоточиться теперь на чем-то ином и буквально кричит о единственной догадке.       Кровь.       Кровь, конечно, что же еще? Светловолосый, загнанно дыша, неверяще оглядывает руки и даже предпринимает несколько лихорадочных попыток избавиться от нее, однако та, на поверку, даже не оттирается. Как же погано. Значит…значит это был кто-то очень близкий. Мальчишка судорожно вздыхает, пятится назад и, кажется, падает обратно на диван. Зрение постепенно возвращается, а на плечах смыкаются чужие пальцы. Он отрешенно поднимает голову, наконец, фокусируя взгляд и встречаясь с беспокойными искорками в зеленых глазах напротив. Ему бы понравилось происходящее сейчас, черт возьми, точно бы понравилось. Касания, теплое дыхание, волнение Сергея Ивановича… Если только увиденное оказалось бы ложью.       Нет…нет, этого просто не может быть, ведь капитан Муравьев…он…он точно не…       — Ты…ты человека убил.