— Вы сказали, что не знаете, чей вы дух. Вы пошутили или это правда? — Это правда, — ответил Дух. — И поверьте, весьма неприятная. Я чувствую себя крайне неловко. Но что поделаешь — забыл! У меня есть подозрение, что и остальные духи... — У нас тут нет других духов, — сказал Максвелл. — Контакты с духами, беседы, интервью — это сколько угодно, но ни один дух, кроме тебя, не захотел жить среди нас. Почему ты это сделал, Дух? Пришел к нам, я имею в виду. — Он прирожденный аферист, — заметил Оп. — Всегда высматривает, где чем можно поживиться. — Ну, положим! — возразил Максвелл. — Что, собственно, мы можем дать духу? — Вы даете мне, — сказал Дух, — ощущение реальности. Клиффорд Саймак, «Заповедник гоблинов»
Слава попытался поработать, но после полуночи мощность Алдана упала так сильно, что с большим успехом можно было бы сходить к каббалистам и взять чей-нибудь ноутбук. — Спасибо, что хоть в тыкву не превратился, — сказал Слава, легонько побарабанив пальцами по матовой стенке одного из серверов. Алдан не ответил. Слава вышел из прохладной серверной в электронный зал, соорудил из двух кресел и пары стульев подобие кровати и провалился в сон без сновидений. Разбудил его стук в дверь. Необычно было и то, что в дверь стучали — как правило, никто со входом в электронный зал так не церемонился, — и то, что на часах было четыре утра. Оба факта вполне однозначно указывали на личность посетителя. — Здравствуйте, Кристобаль Хозевич, — сказал Слава, распахивая дверь и не без труда сдерживая зевок. — С Новым годом. — С Новым годом, Слава, — вежливо кивнул Хунта. — Скучаете тут? Слава не мог бы, положа руку на сердце, сказать, что этой ночью ему довелось поскучать, но задачки Хунты всегда были интересными. Иногда до зубного скрежета. Слава вспомнил, в каком состоянии он оставил Алдан, с сожалением посмотрел на дверь в серверную, потом перевел взгляд на старшего коллегу и слегка просветлел лицом. — Никак не могу разобраться с одним процессом, — признался он. — Не хотите взглянуть? Если у вас, конечно, есть пара минут. Пара минут у Хунты была; был у него и целый час, потребовавшийся им двоим, чтобы с помощью Славиного опыта работы с Алданом и навыков криптографии Кристобаля Хозевича выяснить, что вся недоступная Славе мощность компьютера расходовалась на загадочный процесс с названием heavycontainmentzone. — Вы, случайно, не знаете, что это? — Не имею ни малейшего понятия, — равнодушно пожал плечами Хунта. — Ваша машина, Слава, вам виднее. Теперь, когда с этим мы разобрались, займемся проблемой Бен Бецалеля? — Федор Симеонович упоминал, что она не имеет решения, — вспомнил Слава, разглядывая исписанный уравнениями лист, который положил перед ним Хунта. — Конечно, — кивнул Хунта. — Иначе зачем бы нам ей заниматься? — Алдан сейчас не в лучшем состоянии, — вздохнул Слава. — Вот на этот процесс, — он кивнул в сторону экрана, — уходит почти вся мощность, и остановить его я не могу. К полудню, судя по последней паре дней, должно стать получше. — Процесс с таким названием, возможно, не стоит останавливать, — согласился Хунта. — Хотя и любопытно. Я зайду к вам днем, в таком случае, — он подхватил свои бумаги, вежливо кивнул и вышел сквозь стену, игнорируя открытую дверь. Слава закинул ноги на стол — сделать это давно хотелось, но в присутствии Хунты даже безмозглые дубли обзаводились хорошими манерами — и посмотрел в экран. Процесс наверняка связан с дверью в виварии, но ни откуда она появилась, ни что находилось за ней, ему по-прежнему было неизвестно. Он отправился в очередной обход. Время близилось к утру, и институт опустел, потому что даже магам нужно было спать; Слава погасил оставленный в помещениях свет, дематериализовал несколько забытых шутих и почти закончил обход, когда его поймал за плечо Евстигнеев и уволок в свою лабораторию. На столе, скрестив ноги, сидел Эрнест. — С Новым годом, Слава, — приветливо сказал он. — Вы решили больше никогда не спать? — поинтересовался Слава. — Я поспал, — объяснил Евстигнеев. — И это-то и проблема. Или, наоборот, решение проблемы. — Какой? — Надеюсь, что хоть какой-нибудь, — ухмыльнулся Евстигнеев. — Мне снился… мне снился этот парень. Который в диване. Тебе он снился? — Какой еще парень? Я… что-то вроде снилось, — неуверенно сказал Слава. — Но я проснулся от шума, так что ничего не запомнил. — Ложись, — скомандовал Евстигнеев. — Думаешь, если я усну еще раз, мне приснится такой же сон? — Ложись, — нетерпеливо повторил тот. — Давай-давай. Слава лег на диван и смерил его недовольным взглядом. — И глаза закрывай, — теплые Ванины ладони легли ему на виски, и Слава хотел было сказать, что массаж головы — нормальная тема, но как он связан с мимолетным забытым сном, ему совершенно непонятно, но ничего не сказал, потому что вдруг вспомнил. Он вспомнил, что у него был друг, самый лучший друг на свете, они были знакомы миллион лет, и понимали один другого с полуслова, и подъебывали один другого на чем свет стоит, и стояли один за другого горой, и созванивались ночами, и заваривали один доширак на двоих, когда не было денег, а денег не было почти всегда; и писали дурацкие тексты, не заботясь о том, чтобы кому-то понравиться, а ради одного только чистого обжигающего удовольствия, когда слова сами ложатся на язык, и кто-то другой подхватывает строчку за тебя, говоря то, что ты и сам хотел сказать, говоря почти как ты, но все равно по-своему, и поэтому лучше. Он вспомнил, как они спорили обо всем на свете и вписывались во все на свете, как ходили друг к другу в гости и как жили вместе, как допоздна засиживались на кухне, на десятках разных кухонь, как рассказывали о понравившихся девчонках и ставили понравившуюся музыку; как они были молодыми беспечными придурками, уверенными в том, что вселенная разбегается, завидев их, а потом повзрослели, но что-то самое важное осталось неизменным, настоящим, неназываемым и бесценным, и как эта дружба была больше всего на свете и больше их самих, потому что целое всегда больше суммы своих частей; а потом он вспомнил, что ничего этого на самом деле не было, и ему захотелось завыть в голос. Ничего этого не было, но он почувствовал себя так, как будто у него отобрали огромный кусок жизни, огромный кусок него самого, как будто его обокрали. Он открыл глаза, но не увидел ничего, кроме темноты, потому что на лице все еще лежали Ванины ладони. — Ну? — с нетерпением сказал Ваня, убирая руки. — Мне снилось… — Слава выдохнул, пытаясь прийти в себя и вспомнить, где кончается сон и начинается реальность, — мне снилось, что мы с ним друзья. Что мы дружим очень давно, с детства. — И все? — И все, — повторил Слава, садясь и скрещивая руки на груди. — А выглядел он как? — не отставал Евстигнеев. — Парень как парень, — пожал плечами Слава. — Пониже меня, темноволосый, бородка такая немного дурацкая. А, вот брови, пожалуй… Брови запоминающиеся. Ваня щелчком пальцев материализовал лист бумаги, достал откуда-то карандаш, несколькими быстрыми штрихами набросал схематический портрет и протянул Славе. — Да, — сразу сказал тот. — И выражение лица вот это… Да, это он. — А звали его как? — небрежно уточнил Евстигнеев, засовывая карандаш за ухо. Слава задумчиво свел брови. — Я не помню, — с удивлением сказал он. — Даже нет, не то что не помню, помню-то я весь сон довольно хорошо. Но имени не знаю. Во сне это не казалось странным… Пока ты не спросил, я об этом и не думал. — Очень интересно, — сказал Евстигнеев. Слава поднялся и сел на стол, подвинув какие-то бумаги, потому что сидеть на диване не хотелось, а больше было негде. Эрнест молча сотворил ему чашку чая, и Слава отхлебнул, не чувствуя вкуса. — А тебе он представился? — уточнил Эрнест, потянувшись к портрету, который Ваня все еще держал в руке. — Но-но, — тот сложил листок пополам и убрал в карман. — Не нарушай чистоту эксперимента. Я так понял, что он то ли не знает своего имени, то ли не хочет говорить. Я его сначала назвал Fallen — на кепке был принт с этим словом, а он сказал, что согласные вполне ничего, а вот гласные ему чем-то не угодили. Так что сошлись мы на слове «Фаллен». — Как Эдвард Фаллен, — засмеялся слегка оправившийся Слава. — Помню эту кепку, кстати. Она у него еще из Хабаровска. То есть мне снилось, что она у него еще из Хабаровска… Может, он в Хабаровске и не был никогда. — Итак, с тобой он хочет дружить, — резюмировал Евстигнеев. — А меня он хочет изводить. Очень интересно, — повторил он, и, повернувшись к Эрнесту, распорядился: — Амперян, ложись. — Спасибо, я не особо устал, — вежливо ответил Эрнест, от которого не ускользнул ни Ванин ажиотаж, ни Славино подавленное настроение. — А я тебе спою колыбельную, — пообещал Евстигнеев. — Фирменное заклинание Мирона Янусовича, вырубает даже магистров. Давай, у нас пока слишком мало данных, чтобы строить какую-то теорию. Апелляция к науке предсказуемо сработала. Эрнест поправил и без того идеально сидевший кардиган, зачем-то снял ботинки, аккуратно лег на диван и закрыл глаза. Ваня присел рядом на корточки и на одном дыхании пропел ему в ухо несколько монотонных фраз — Слава не смог разобрать ни слова, — а потом отвесил легкий щелбан. Эрнест не отреагировал. — Щелбан — часть заклинания? — Да нет, — ухмыльнулся Евстигнеев. — Но надо же проверить, хорошо ли сработало. Ладно, дадим им час, — он поднялся, пару раз прошелся туда-обратно по лаборатории, потом уселся рядом со Славой, небрежным жестом трансгрессировав большую часть бумаг со стола на шкаф, и уставился на диван. — Твои предположения, Карелин, — наконец сказал он. — А ведь про бессмертную душу ты меня спросил до того, как поспал на диване, — вместо ответа сказал Слава. — И до того, как на нем поспал я, раз уж на то пошло. — Я искал в безумии метод, — пояснил Евстигнеев. — Ты у нас, конечно, новенький, но все равно заметил, что уровень странности происходящего в последнее время… зашкаливает. Вопреки моему опыту, здравому смыслу и теории вероятности. — С вероятностями действительно что-то странное, — помрачнел Слава. — А к Янусовичу ты ходил? — Ходил, — хмыкнул Ваня. — Он мне посоветовал не беспокоиться по пустякам и пожелал счастья в личной жизни. — Это такой вежливый способ сказать «ебись с этим сам как хочешь»? — Это У-Мирон, — развел руками Евстигнеев. — Но если он считает наши проблемы пустяками, опасности, надо думать, нет. Он щелкнул зажигалкой, затянулся и закинул голову, выдыхая дым в потолок. — У всей этой ерунды один почерк, — продолжил Ваня. — Одна… манера. Как будто у нас завелся полтергейст. Со скверным характером, но в целом не злой. — И способный за здорово живешь менять основополагающие законы мироздания. — Или у тебя просто барахлит Алдан. — А про демона Лапласа ты забыл? — Косвенные доказательства. Слава нахмурился, но не ответил. — Значит, по-твоему, полтергейст, — через некоторое время сказал он. — Вот в доме бывают домовые, — сказал Евстигнеев, — в бане банные… — А у тебя в диване — диванный, — против воли издал смешок Слава. — И как, по-твоему, он там оказался? Завелся? — Очевидно, кто-то его туда поместил, — Евстигнеев закурил вторую сигарету подряд и Слава махнул рукой, отгоняя от лица дым. — Вопрос в том, кто… и когда. И кого. И зачем. — Это целых четыре вопроса. — Я смотрю, в математике ты нормально продвигаешься. — Не жалуюсь, — согласился Слава. — Слушай, а когда диван стоял в запаснике, все в порядке было? — Если бы у Наины по Изнакурножу стал бегать Лирой Дженкинс, она бы наверняка пришла жаловаться. — Ну вот и ответ на твой второй вопрос, — предложил Слава, снова отмахиваясь от дыма. — Если людям институт предоставляет неограниченные возможности для превращения в магов, то чем диван хуже. — Смешно, — сказал Ваня. — Но вообще мысль неплохая. У нас здесь такое наслоение магических полей… А если… Впрочем, нет. Сам по себе факт нахождения тут мало что даст. Иначе у нас бы все диваны уже были магистрами магических наук. — Ну да, — с сожалением сказал Слава. — Нужен какой-то триггер, — добавил Ваня. Слава нехорошо на него посмотрел, отнял сигарету и решительно затушил ее в пепельнице. — Когда я ночевал в музее, то чуть не поехал кукухой, потому что кое-кто забыл под диваном свой умклайдет. — Ничего себе ты злопамятный, — восхитился Евстигнеев. — А сегодня вечером, — продолжил Слава, — угадай, что упиралось мне в бок, когда я пытался поспать. Ванька поднял брови, а затем хлопнул сперва себя по лбу, а потом Славу — по колену. — Голова, Карелин, — довольно сказал он. — Как я сразу не подумал. Ты молодец. — А ты заебал свои вещи везде разбрасывать, — ответил Слава, слегка смущенный похвалой от не особо щедрого на них Евстигнеева. — Слушай, и живая вода еще. — Возможно, — кивнул Евстигнеев. — Я сперва опасался, что он теперь станет повсюду за мной ходить… на своих маленьких ножках. Но ничего не произошло, и я решил, что у транслятора хорошая защита от внешних воздействий. — Не повсюду, — поправил Слава, — а только по твоей лаборатории. Потому что в дверь диван не пройдет. Мы бы его и сюда не занесли без риманова уравнения искривления пространства и такой-то матери. — Но если ничего не ожило снаружи, то, возможно, что-то ожило внутри, — продолжил Ванька. Он вскочил со стола и заходил по комнате. — Остаются, впрочем, вопросы о том, кто, кого и зачем. — А также вопрос о том, зачем он делает то, что он делает… И как, — добавил Слава. — Делает он то же, что и делал, — возразил Евстигнеев. — Трансформирует действительность в сказочную. Понятие сказочности, впрочем, у него слегка расширилось. — Три дополнительных мощности еще, — напомнил Слава. — Они там всегда были или это тоже что-то новенькое? — Понятия не имею, — сказал Ванька. — Сложно поверить, что я их мог не замечать все время. С другой стороны, я уже ничему не удивлюсь.***
— Он не знает арамейского, — сказал Эрнест, открыв глаза. Потянулся за оставленной на столе тетрадкой и торопливо стал что-то записывать. — Я тоже не знаю арамейского, — ответил Слава. — И Ванька не знает. Кто вообще знает арамейский? — Арамеи, — предположил Евстигнеев, но без особого энтузиазма. Он с нетерпением смотрел на Эрнеста, постукивая ногой по полу, и явно ожидал продолжения. — Он знает английский, — не отрываясь от письма, сказал тот. — Знает немецкий, латынь, греческий, иврит, эсперанто и клингонский. Он знает все языки, которые знаю я, и знает их гораздо лучше меня. — Ты знаешь клингонский? — Ты знаешь арамейский? — одновременно спросили Ваня и Слава. — Кто понимает все языки в мире, кроме арамейского? — проигнорировал их Эрнест. — Очевидно, не ты, — закатил глаза Ваня, — потому что с арамейским у тебя все в порядке. Он попытался заглянуть в тетрадь, но не смог разобрать ни слова. — Ты решил на всякий случай с этого момента писать на арамейском? — Это стенография, — рассеянно ответил Эрнест. Отложил карандаш, окинул написанное взглядом и закрыл тетрадь. — У меня есть гипотеза, — начал он, — но вам она не понравится. — Ничего, — нетерпеливо сказал Ваня, — мне и свои обычно не нравятся. Гипотеза — не диван-транслятор, чтобы всем нравиться. — Мне и диван твой не особо нравится, — влез Слава. — Нет, она вам очень не понравится, — несколько извиняющимся тоном сказал Эрнест. — Но, в общем, согласно библии, ангелы понимают все языки на свете. Кроме арамейского. Евстигнеев вскинул брови. — То есть ты хочешь сказать, что у меня в диване ангел? — Звучит не очень, — согласился Эрнест, — но… — С крыльями? С огненным мечом? С десятком глаз? — Херувим от слова «хер», — добавил Слава. Евстигнеев, не отводя взгляда от Эрнеста, поднял ладонь, и Слава, так же не глядя, звонко дал ему пять. — Выговорились? — уточнил Эрнест. — Да я, считай, даже не начинал. — Это бы объяснило мощность, которую в последнее время выдает транслятор, — сказал Эрнест. — Что-то я не заметил, чтобы вода мирового океана превратилась в живую… Нет, стоп. Я отказываюсь участвовать в этом разговоре. Ангел? Мы теперь обсуждаем ангелов? — Ваня, тебя не смущает, что кабинет Модеста сторожат ифриты? Что у нас Кощей Бессмертный коротает свое бессмертие в виварии по соседству с гекатонхейрами? — Ангелы — это уже как-то чересчур, — хмуро сказал Евстигнеев, но спорить перестал. — Я, собственно, и не думаю, что он ангел, — согласился Эрнест. — Эрни, ты бы определился. — Помните историю Содома и Гоморры? — Ну, в общих чертах. — Там были ангелы… — Все-таки ангелы! — … которые входили к человеческим дочерям, — терпеливо продолжил Эрнест. — Ага, — заинтересованно сказал Ванька. — И от их союза рождались исполины. — То есть у меня в диване исполин? — кротко спросил Евстигнеев. — Это приблизительный перевод, — сказал Эрнест. — В изначальном тексте они назывались «нефелим», что переводится как «падшие». — Исполинский падший полуангел, — подытожил Евстигнеев. — Потрясающе. — Получается, нефелим — это множественное число? — уточнил Слава. — Да, — согласился Эрнест. — В единственном будет «нафиль». Слава что-то тихо пробормотал, загибая пальцы. — Так это те же буквы, — сказал он. — Какие — те же? — Н, ф, л, — пояснил Слава. — Как в национальной футбольной лиге. Или в слове «Фаллен». — А гласные ему не понравились, — кивнул Евстигнеев. — Ну да. Сходится. С ума сойти, — добавил он, глядя на диван.***
— Итак, у нас в диване завелся нефелим, — сказал Евстигнеев. Слова «ангел» он явно старался избегать. — Что будем делать? — У меня как-то в диване завелись клопы, — вспомнил Слава. — Пришлось вызывать дезинсектора. — Не думаю, что существует специалист, способный помочь с этой конкретной проблемой, — улыбнулся Эрнест. — О, котик, — добавил он, заметив выглянувшую из-под дивана Джози. Джози выбралась из-под дивана целиком. — То есть… полукотик, — неуверенно сказал Эрнест. — Это Джози, — Ванька подхватил кошку на руки, — но я называю ее Гордон Фримен. — Халф-лайф, — засмеялся Эрнест. — Ну да, логично. А где вторая половинка? — Хотел бы я знать, — задумчиво сказал Евстигнеев, почесывая Джози за ушами. — Но, судя по нашей кошечке, в активном поиске она не находится. Гордон Фримен — самодостаточная женщина. — No shit, — согласился Эрнест. — Так вот, нефелим или нет, это живое… сознание, — вернулся к теме он. — И в диване оно находиться не желает. Я полагаю, наша задача — это сознание оттуда извлечь. — ...и получить нефелима во плоти? Всемогущего исполина? Из тех, которые входили к человеческим дочерям? — И к сыновьям, — уточнил Эрнест, листая тетрадку. — Нет, я помню, вроде бы в библии были только дочери. — В библии — да. Но Фаллен немного прояснил для меня этот вопрос. — Итак, никто не уйдет обиженным, — подытожил Евстигнеев. — А вообще интересные у вас там темы для разговоров, Эрни. — Не каждый день получаешь возможность прояснить в деталях события пятитысячелетней давности, — невозмутимо сказал Эрнест. — Так это их родители входили или они сами? — с запозданием переспросил Слава. — Это Ветхий Завет, — пожал плечами Эрнест. — Там все ко всем входили. Слава задумчиво посмотрел на диван. — А я ведь на нем спал. — Я тоже, — сказал Евстигнеев и почему-то слегка покраснел. — Я все еще не уверен, что материализовывать его — такая уж хорошая идея, — добавил Слава. — А я-то думал, вы друзья. — Мне снилось, что мы друзья, — возразил Слава. — Это был сон длиной почти в пятнадцать лет. Нормально, по-твоему, так делать? — Что-то я не заметил, чтобы ты стал на пятнадцать лет мудрее. — Большая часть из них пришлась на пубертат, а остальную мы пробухали. Какая тут мудрость? — Все равно звучит не очень страшно, — нечувствительно сказал Евстигнеев. — К тому же, он пообещал, что, как только он овеществится, вся эта ерунда закончится. И монахи, и мурлоки, и даже бесконечная картошка. Картошки, конечно, немного жаль, но по монахам я скучать не стану. — То есть теперь мы ведем переговоры с террористами, — сложил руки на груди Слава. — Слава, Фаллен действительно поступил с тобой некрасиво, — примирительно сказал Эрнест. — Но если он и впрямь нефелим, было бы странно судить его по меркам современной морали. Для существа из ветхозаветных времен он вполне неплох. — Не понимаю, почему их называют во множественном числе, — проворчал Слава, — когда он один. — О, это очень интересный вопрос, — оживился Эрнест. — Грамматически, имя бога в Ветхом Завете тоже всегда упоминается во множественном числе. Есть несколько точек зрения по поводу… — Это не очень интересный вопрос, — с нажимом сказал Евстигнеев. Эрнест вздохнул. — Допустим, сознание мы из транслятора извлечем, — после паузы продолжил он. — Но куда мы его денем? — Можем выкрасть у Выбегалло модель идеального человека. — Но тогда он будет выглядеть, как Выбегалло, — резонно возразил Ванька. Все скривились. Диван зловеще скрипнул пружинами. — Тебе, может, еще и понравится, — сказал Ваня, похлопав диван по подлокотнику. — Ты же хотел выглядеть угрожающе. — Ванька, ты ведь у нас большой специалист по дублям. Помнишь, какого ты мне роскошного сделал в сентябре? — Но у дубля должен быть оригинал, — возразил Евстигнеев. — На то он и дубль. — Вот Славины дубли всегда выглядят по-разному, — ухмыльнулся Эрнест. — Когда у одного усы, у другого борода, а у третьего женский парик — это не по-разному. Зачем ты над ними так издеваешься, я не понимаю? — Я не издеваюсь, — обиделся Слава. — Просто они у меня получаются очень творческие. И им хочется самовыражаться. — Если у нас появится еще один Славин дубль, я уволюсь, — сообщил Евстигнеев. — Ты и в предыдущие три раза так говорил, — напомнил Слава, — и почему-то ты еще тут. Эрнест потер подбородок. — Можно подставить в формулу параметры того, как Фаллен выглядит, когда нам снится. — Но если ты хочешь выглядеть, как Слава с усами, мы готовы пойти навстречу, — добавил Евстигнеев, снова глядя на транслятор. — Ваня, — не выдержал Слава, — перестань, пожалуйста, разговаривать с диваном. — Мы вроде решили, что он живой, — упрямо сказал Евстигнеев. — Всем живым существам нужно общение. — И чем, по-твоему, он тебя слышит? Все снова посмотрели на диван. — Давайте попробуем, — решил Эрнест. — Слава, ты знаешь, как именно Федор Симеонович вселил в Алдан бессмертную душу? — Понятия не имею, — пожал плечами Слава. — Что-то искрило, потом запахло яблоками, и на этом все закончилось. Я тогда только начинал тут работать, так что вообще ничего не понял. — Сходи в отдел Линейного Счастья, спроси у него, — попросил Эрнест, снова открывая тетрадь и принимаясь что-то записывать. — Почему я? — возмутился Слава. — И вообще, семь утра, нет никого! — Федор Симеонович рано начинает работать, — сказал Эрнест, — а мне нужно рассчитать параметры для матриката. Без физического оригинала это довольно трудоемко. — А ты дежурный, — напомнил Ваня, усаживаясь на диван, — и не закончил последний обход. Вот и иди. Обесточишь что-нибудь. Предотвратишь самовозгорание. — Тебя бы обесточить, — пробормотал Слава, но обход закончить действительно стоило, так что он слез со стола и направился к двери.***
Киврина в лаборатории не оказалось, самовозгораний тоже нигде не обнаружилось; Слава закончил обход, погасив везде свет и закрыв двери, и вернулся к Евстигнееву. Тот лежал на диване, закинув руку за голову, и курил; Эрнест сидел на столе, продолжая писать что-то в тетради. — Вот пусть Славка скажет, — предложил Евстигнеев. — Слава, бывает небелковая жизнь? — Да я уже ничему не удивлюсь, — пожал плечами Слава, усаживаясь на пол и опираясь спиной на диван. Сидеть или лежать на диване в свете последних событий ему было неловко, а такая поза казалась вполне приемлемым компромиссом. Тем более, Фаллен же хотел, чтобы они были друзьями? Ну вот и пусть подставляет плечо. Или что там у него. — Слава не хочет говорить про небелковую жизнь, — не отрываясь от тетради, сказал Эрнест, — и он прав. — Эрни вот утверждает, что без белка нет жизни, — пояснил Ваня. Он махнул рукой, и на столе рядом с Эрнестом появилось существо, похожее на ежа и паука одновременно. — А это тогда что? Эрнест оторвал взгляд от тетради и посмотрел сперва на ежепаука, а потом на Евстигнеева. — Это вопрос не ко мне, а к твоему больному сознанию, Ваня, — сообщил он. — Технически, впрочем, это не жизнь. Это нежить. — А что тебе надо? Двигается? Двигается. Питается? Питается, — ежепаук как раз пытался сожрать Эрнестов карандаш. — И размножаться может. Хочешь, размножится? — Не хочу, — честно сказал Эрнест, отвоевывая у существа свой карандаш. — Нежить — это не жизнь, — добавил он, вырвав наконец карандаш и закладывая его между страниц блокнота. — Она существует постольку, поскольку существует разумная жизнь. Точнее, поскольку существуют маги. Нежить — отход деятельности магов. — Ты сейчас назвал моего паукоежа говном, — обличительно сказал Евстигнеев. — Мы обижены. Но хорошо. Ежепаук исчез. Вместо него на столе появился маленький Ванька Евстигнеев, точная копия настоящего, но величиной с локоть. Он щелкнул маленькими пальчиками и создал микродубля еще меньшего размера. Тот тоже щелкнул пальцами. Появился дубль величиной с карандаш. Потом величиной со спичечный коробок. Потом — с наперсток. — Хватит? — спросил Ванька. — Каждый из них маг. Ни в одном нет и молекулы белка. — Неудачный пример, — покачал головой Эрнест. — Чем они отличаются от программы? Кроме того, они не продукт развития, а результат твоего белкового мастерства. Каждый из них запрограммирован, и ни у одного нет свободы воли. — А у тебя, значит, есть? — неприятно улыбнулся Евстигнеев. — В последний раз, когда я проверял, была. — Проверь еще разок. Какая свобода воли, Эрни? У тебя есть рабочее расписание. У тебя есть счета за воду и электричество в общаге, которые ты оплачиваешь каждый месяц. Ты ходишь в один и тот же магазин, ну ладно, три магазина. Хочешь, я расскажу тебе, что ты будешь делать завтра? — Ваня, ты демагог, — засмеялся Эрнест. — Конечно, в моей жизни есть порядок. И в твоей. Никто из нас не дитя хаоса и не воплощение энтропии. Но все наши обязанности – результат осознанного выбора. Нет никакого большого плана… Не существует иллюминати в черных плащах с капюшонами, которые решают, в какой магазин я пойду за хлебом. — Твои родители решают, где ты будешь учиться. Контекстная реклама решает, что ты купишь. Нетфликс решает, что ты будешь смотреть. — У меня есть адблок и голова на плечах. На любого человека влияет миллион разнообразных обстоятельств и внешних сил, но все по-настоящему важные решения мы принимаем сами. — Вульгарный антропоцентризм. — Хорошо, — покладисто сказал Эрнест, — получается, с твоей космистской точки зрения, выбор магазина, в который я пойду за хлебом, был предопределен в момент большого взрыва? — С антропоцентристом дискутировать не намерен, — грубо сказал Ванька. — Тогда давай рассказывать анекдоты, — предложил Эрнест. — Начинай, — согласился Евстигнеев. Ванькины дубли на столе продолжали работать. Самый маленький был уже ростом с муравья. Эрнест немного подвинулся, чтобы не мешать им. — Гейзенберг едет по дороге. Его останавливает полицейский и говорит: «вы знаете, с какой скоростью ехали?». «Нет», — отвечает Гейзенберг, — «зато я точно знаю, где я». «Вы ехали со скоростью девяносто при разрешенных шестидесяти», — говорит полицейский. «Ну вот!», — восклицает Гейзенберг, — «теперь я потерялся!» — Смешно, — одобрил Ванька, — но уже не актуально. Вон, Слава второй день ноет, что у него из квантовой физики исчезла вероятностность… — У нас у всех из квантовой физики исчезла вероятностность, — поправил Слава. — Ну да, — кивнул Евстигнеев. — И это, кстати, окончательно снимает вопрос о свободе воли. Что бы мы ни сделали, результат будет один и тот же. Как в компьютерной игрушке. На какую реплику ни нажми, сценарий давно написан, и ты движешься к финалу по прямой линии. Слава почувствовал себя так, как будто на него вылили ведро ледяной воды. Все это время он был размышлял над проблемой с вероятностностью в основном в математическом ключе: это была задачка, которую хотелось решить, баг, который надо было исправить, хотя он и не понимал, как. О том, что именно это означает для него лично и для всех остальных в повседневном смысле, Слава как следует не задумывался. Если все его решения и поступки были предопределены заранее, то какой вообще смысл их совершать? — Получается, — сказал он, не узнавая свой голос, — во всем, что мы делаем, нет смысла? — Еще один антропоцентрист, — вздохнул Евстигнеев. — Что значит — нет смысла? — Слава говорит о личном, человеческом смысле, а не о смысле бытия, — заметил Эрнест. — А, ну это просто. Личный, человеческий смысл состоит в том, чтобы работать, — безапелляционно заявил Евстигнеев. — Это меня всегда и бесило, — отстраненно сказал Слава. — Работаешь, работаешь, работаешь, лишь бы заработать денег, которых сам толком и не увидишь. Не человек, а винтик капитала. Без сознания, без воли. Накопление капитала — цель, человек — средство, свобода — фикция. — В левой руке сникерс, в правой руке марс, — иронично сказал Евстигнеев. — Я так рад был начать здесь работать, — продолжил Слава, не обращая на него внимания, — так рад, что есть место, где можно оставаться самим собой, живым человеком, личностью, и делать при этом что-то настоящее, полезное, что-то — буквально — волшебное, но какой смысл имеют все мои действия, если они на самом деле не мои? — Слава, ну ты как ребенок, — вздохнул Евстигнеев. — В десятимерном пространстве… — Да в рот я ебал все эти пространства, сколько бы их ни было. Нет больше никакой неопределенности, ты это понимаешь? Нет никакой свободы, даже той небольшой свободы, которая оставалась… — не договорив, он вскочил и начал ходить по лаборатории, не зная, куда деть мучительное нервное напряжение. — Одни только ебаные чеки, — зло сказал Слава. Эрнест и Ванька переглянулись. Эрнест вопросительно поднял брови; Ваня, успевший сменить лежачее положение на сидячее, пожал плечами и покачал головой. — Единственное непредсказуемое событие теперь — это получение или неполучение чека в магазине. Если не это победа пластмассового мира, то я не… Он остановился и замолчал. — Алдан, — сказал Слава. И после секундной паузы добавил: — Диван. — Слава, следить за твоей мыслью стало довольно нелегко, — осторожно сказал Эрнест. — Я потом расскажу, — пообещал Слава, усаживаясь на диван, а потом и вытягиваясь на нем в полный рост, бесцеремонно отодвинув Евстигнеева. — Спой мне колыбельную, — потребовал он. — Спи, моя радость, усни-и-и, — затянул Евстигнеев. — Ванька, я не шучу. — Четыре часа машинного времени. — Охренел? — Слава аж открыл глаза. — Я и так на тебя одного, считай, работаю. — Пять часов машинного времени. — Два. Ваня, имей совесть. — Шесть часов машинного времени, — ласково сказал Евстигнеев. — Два часа и я не говорю коменданту, что ты куришь в общаге. — Растешь, малыш, — одобрительно сказал Ваня. — Сойдемся на двух. — Только никаких щелба… Договорить Слава не успел, потому что спал.***
Фаллен обрадовался ему, как старому другу, и это взбесило Славу, потому что старыми друзьями они не были. Они вообще не были друзьями, ну то есть были, но не на самом деле, и это сводило бы Славу с ума, если бы в данный момент его не сводили с ума другие, более серьезные вещи. Но увидев знакомое и родное лицо Фаллена, он и сам почувствовал ту спокойную, теплую радость, которую ощущаешь, когда видишь друга, с которым давно не встречался, и это взбесило его еще сильнее. Потому что друзьями они — как он не уставал себе напоминать — не были. Ваня решил, что со Славой Фаллен хочет дружить, а над ним он хочет издеваться, но, по Славиному мнению, издеваться Фаллен хотел над ними обоими, и Славе, вынужденному теперь постоянно напоминать себе, что из его чувств и воспоминаний реально, а что — нет, досталось гораздо сильнее. Так он Фаллену и сказал. — Славка, ты не выкупил, — торопливо ответил Фаллен. Слово «выкупил», впрочем, он выговаривал с явным удовольствием. — Я хотел... Понимаешь, я очень долго спал. И видел сны. И больше ничего, то есть вообще, одни только сны, причем со мной в них ничего не происходило, меня вообще не было, это было... как смотреть кино. В пустой киношке, где никого, кроме тебя, нет, ни одного зрителя. Да и тебя самого толком нет. Понимаешь? — Допустим, — сказал Слава. Звучало жутковато. Фаллен кивнул, взъерошил волосы на затылке — его кепка валялась на столе кухни, где они сидели — и продолжил: — А потом я проснулся, и не помнил, кто я, но видел, кто ты, и мне понравилось. Ты писал стихи... — Трек, — машинально поправил ошалевший Слава. — Трек, — согласился Фаллен. — И мне захотелось тоже, и я вспомнил, что это я умею, и мне понравилось. Мне так давно ничего не нравилось, — с какой-то детской непосредственностью поделился он. — Я так понял, что это и есть дружба, когда ты смотришь на человека и понимаешь что-то о себе, и о мире, и не хочешь, чтобы это заканчивалось. Мне захотелось... сделать тебе ответный подарок. Слава подпер щеку рукой. — Это было... — он попытался подобрать слово помягче, но решил, что Фаллен и так его поймет, — довольно крипово. — Но нам с тобой было очень весело, — Фаллен улыбнулся знакомой лукавой улыбкой, которую Слава видел на этом лице тысячу раз, и ни одного из них наяву. — Нам с тобой было бы очень весело, — поправил он. — А есть разница? — Есть, — сказал Слава. Он попытался подобрать слова, чтобы объяснить, но в итоге только беспомощно пожал плечами. — Это не я. Вот этот Слава, которым я был во сне… Это не я. — Мы сотканы из ткани наших снов, — мягко сказал Фаллен. — Я трансформирую реальность, но со свободой воли ничего поделать не могу, а если и мог бы, то, пожалуй, не стал. Все твои слова и поступки — только твои, а мои — только мои, наяву или во сне. Мне хотелось, чтобы у меня была юность, и теперь она у меня есть. Мне хотелось, чтобы у меня был лучший друг, и тебе тоже хотелось, я видел, ты не любишь быть один. Так что, по-моему, все в выигрыше. — У тебя теперь есть юность, а у меня две, — уточнил Слава. — И я чуть с ума не схожу, пытаясь отличить то, что было, от того, чего не было. — Если тебе неприятно, — помрачнев, сказал Фаллен, — давай я заберу. — Мне не неприятно, — быстро ответил Слава и понял, что не врет. — Мне тяжело, потому что я и так в последнее время редко когда понимаю, что происходит вокруг, а не понимать еще и что происходит со мной, это, ну… чутка перебор. Фаллен напряженно молчал. — Ты можешь эти воспоминания как-то... приглушить? — спросил Слава. — Потому что забывать я не хочу, а помнить не могу. — Забились, — снова заулыбался Фаллен, извлек из-за уха недвусмысленного вида самокрутку, которой — Слава мог бы поклясться — мгновение назад там не было, и протянул Славе. Тот пару секунд смотрел на нее, а потом вдруг засмеялся. — Аmnesia haze? — Ну, знаешь, — махнул рукой Фаллен, — бывает магия с использованием крови… Бывает с использованием математических уравнений… А у меня свои методы. — Маглингвистика, — хмыкнул Слава, вертя в руках самокрутку. — Можно это и так назвать. — Погоди, — сообразил вдруг Слава, — постой. — Ты сказал, свобода воли? — Свобода воли? Ну да. А что не так со свободой воли? — А она разве есть? — А куда она денется? — удивился Фаллен. — Но как же вероятностность? Закон неопределенности Гейзенберга… Ты, наверное, не в курсе, но у нас в последнее время… — Я в курсе, — сказал Фаллен, и вид у него стал немного виноватый. — Я в первый раз пришел в себя… Почувствовал себя собой, когда, — он задумчиво посмотрел на стену, где висел календарь за 1997 год, — когда ты ночевал в музее. Но ненадолго, потому что потом я снова стал тем, чем я был. — Я ночевал в музее, а Ванька забыл под диваном умклайдет, — кивнул Слава. — Всегда разбрасывает свои вещи где попало, скажи? — пожаловался Фаллен. — Ну так вот, потом я еще немного поспал… Выспался, скажу тебе, на три жизни вперед. А затем, как я понимаю, транслятор оказался здесь. Слава оглянулся по сторонам. Они сидели на кухне питерской коммуналки — той самой, которую Слава снимал с Фалленом. То есть не снимал. — В институте, я имею в виду, — пояснил Фаллен. — И мои сны немного… Как бы это сказать… В общем, представь, что у тебя был старый телик. И по нему всегда показывали… Ну, допустим, канал дискавери. — Не худший выбор. — Не худший, — кивнул Фаллен. — Но все рано или поздно надоедает. И вот ты миллион лет смотрел канал дискавери… — Миллион? — недоверчиво уточнил Слава. — Ощущалось как миллион, — отрезал Фаллен. — А потом, — добавил он, — тебе дали пульт. — И ты начал щелкать кнопками, — понимающе сказал Слава. — Ну конечно, я начал щелкать кнопками. Но некоторые реальности, которые я видел, и которые, уж извини, соприкоснулись с твоей, довольно недружелюбны. Сильнее… сильнее прочих удалены от божественного света. — Чего? — Не знаю, — растерянно сказал Фаллен, — само на язык прыгнуло. Забей. Так вот, когда я понял, что некоторые объекты… явления… в общем, некоторые вещи, которые из-за меня просочились к вам, без шуток опасны, я нашел способ их запереть. — Дверь в виварии, — кивнул Слава. — Да, — согласился Фаллен. — Я просто взял все самое неаппетитное и запер в одном месте. Но чтобы надежно закрыть такого рода вещи на замок, понадобилась мощная вероятностная аномалия. — Аномалия, — счастливым голосом сказал Слава. — Именно, — улыбнулся Фаллен. — Вот эта вся ерунда с чеками… Это не из твоего мира. Вынужденная мера. Прости, что заставил поволноваться. — Но как вообще возможно… — В десятимерном пространстве… — начал Фаллен. Слава застонал. — Ну извини, — Фаллен засмеялся. — Я и сам не очень понимаю, на самом деле. Я-то практик. Спроси у Ваньки, он во всей этой ерунде большой специалист. — Ладно, — сказал Слава, находя среди хлама на столе зажигалку. — Давай проверим, какой ты практик.***
Проснулся Слава от монотонного голоса Эрнеста, говорившего на незнакомом и неопознаваемом на слух языке. Ему — с небольшим отставанием — вторил Ванька. Первым делом Слава подумал, что его еще не отпустило. Потом он вспомнил, что курил во сне и, по идее, все последствия тоже должны были остаться во сне. Голова, действительно, была довольно ясная. Он открыл глаза и поинтересовался: — Это арамейский? — Древнехалдейский, — уточнил Эрнест. Он стоял у стола, глядя в раскрытую тетрадку. Ваня заглядывал ему через плечо и что-то поправлял в записях. Или, возможно, рисовал неприличные картинки на полях. — Доброе утро, Слава. — Доброе утро, — автоматически отозвался тот. За окном уже было светло. — Чего вы меня раньше не разбудили? — Ты какой-то буйный был, когда ложился спать, — сказал Ванька, закладывая карандаш за ухо и с любопытством изучая Славу. — Мы подумали, что нужно дать вам время. Ну как? — Давайте вытаскивать его из дивана, — решительно сказал Слава. — Сначала себя из дивана вытащи, — предложил Евстигнеев. — У нас-то уже готово все. Слава встал, стараясь на всякий случай не совершать резких движений, но в голове не шумело, да и вообще он ощущал себя на удивление отдохнувшим. — Что, и к Киврину уже сходили? — он попытался заглянуть в Эрнестову тетрадку, но ожидаемо ничего не понял. — И сходили, и параметры подкорректировали, и задачу Бен Бецалеля без тебя решили. — Она нерешаемая, — напомнил Слава, благодарно принимая из рук Эрнеста чашку чая. — Еще полчаса продрых бы — точно бы решили, — сказал Ванька. — Ну что, погнали? Эрнест кивнул. Ванька замер в классической позе для материального заклинания (позиция «мартихор»), держа в вытянутой руке умклайдет и сосредоточенно повторяя слова на древнехалдейском; над диваном поднялся розовый пар, вверх-вниз запрыгали тени, похожие на летучих мышей, резко запахло озоном, а потом свежескошенной травой, и… ничего не произошло. — В смысле, — немного обиженно сказал Евстигнеев. — Звонкий фарингальный фрикатив тебе все еще не очень удается, — извиняющимся тоном заметил Эрнест. — Смотри, голосовой тракт нужно сузить, а корень языка должен касаться задней части глотки. Ванька издал странный звук, что-то среднее между «р» и «ы». Мурлок подбежал к стенке аквариума, не отрывая от него взгляда, и взволнованно заговорил на своем языке. — Надеюсь, я не сымитировал сейчас их брачный клич, — хмуро сказал Евстигнеев и попытался еще раз. — Голосовые связки должны вибрировать, — напомнил Эрнест. Мурлок смотрел на Евстигнеева влюбленными глазами. Ванька щелкнул пальцами, накрывая аквариум темной тканью. — Знаешь что, давай сам, — сказал он. Эрнест поймал брошенный ему умклайдет, откашлялся, и все повторилось. Тени метались по комнате, от озона волоски на руках вставали дыбом, но, как и в первый раз, ничего не произошло. — Что, не такие уж и звонкие твои фарингальные фрикативы? — злорадно спросил Евстигнеев. — Попробую еще раз, — кивнул Эрнест. Результат остался тем же. Слава открыл форточку. Эрнест направил умклайдет на диван и прищурился, слегка проворачивая его в руке. — Нормально все с моими фрикативами, — сказал, наконец, он. — Но тут какое-то запирающее заклинание, и довольно сложное. Нас с тобой просто не пускает. — То есть и с моими фрикативами все нормально? — обрадовался Ванька. — Ты король фрикативов, — кротко согласился Эрнест. — Но к решению задачи нас это, к сожалению, не приближает.