Задающий вопрос получает ответ, в котором он нуждается, иначе любое существо потеряет самого себя. Вы думаете, наши еврейские сочинения случайно написаны лишь согласными буквами? Каждый находит для самого себя скрытые гласные, только одному ему обнаруживающие определенный смысл. Густав Майринк, «Голем»
— Я думаю, нужно использовать каббалистические методы, — сказал Эрнест. — Да тебя хлебом не корми, дай использовать каббалистические методы. — Кстати, «каббала» с современного иврита переводится как «чек», — невинно заметил Эрнест. — Не зря, — с чувством сказал Слава. — Не зря я всегда ее ненавидел. — Ну, что нам нужно? — нетерпеливо спросил Евстигнеев. — Найти имя бога? — Боюсь, это будет посложнее, чем решить задачу Бен Бецалеля, — вежливо сказал Эрнест. — Хунте только не говори, — желчно посоветовал Слава. — А то он его мигом найдет. И имя, и фамилию, и прописку. Оставит весь твой отдел без работы. Эрнест с сомнением хмыкнул. — Замки взламывают методом перебора, — сказал он. — Предлагаю начать с гематрии. — Видят небеса, я хотел этого избежать, — вздохнул Евстигнеев. — Но делать нечего. Эрни, расскажи про гематрию. — Это очень интересно, — оживился Эрнест. «Кто бы сомневался», — одними губами произнес Ванька, глядя на Славу. Тот прикрыл рот кулаком, пряча улыбку. — В каббале есть несколько методов толкования текста, — продолжил Эрнест. — Я пожалею вас и не буду рассказывать про все. — Благодетель, — сказал Ванька. Эрнест стоически его проигнорировал. — В иврите каждой букве соответствует число, — он взмахом руки сотворил повисшую в воздухе доску и стал писать на ней в столбец какие-то закорючки, в которых Слава с некоторым запозданием опознал буквы. — Алеф — это один, бет — два… — Шмет — три, — помог Евстигнеев. — Гимель — три, — невозмутимо продолжил Эрнест. — И так до десяти, — он быстро закончил столбик. — Одиннадцатая буква, каф, — это двадцать, потом тридцать, сорок и так далее… После ста идет двести, триста и четыреста, это последняя буква — тав. Таким образом, у каждого слова есть численное значение. Его гематрия. И, разумеется, каждому числу соответствует больше, чем одно слово. — Но в чем смысл? — спросил Слава. — Поскольку поиск скрытых значений в священном писании и поиск имени бога в качестве смысла вас явно не устраивает, приведу другой пример. Допустим, ты хочешь рассказать всем, что император Нерон — редкий урод, но так вышло, что он правит твоей страной и убивает каждого, кто скажет против него хоть слово. В таком случае ты пишешь: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть», и все остальные каббалисты быстро сообразят, что единственное имя в последних сводках новостей, чья гематрия равняется числу 666 — это император Нерон. — Каббалистическое подполье, — восхитился Слава. — Ладно, это неплохо. — Думаешь, если заменить имя Фаллена на другое слово с тем же числовым соответствием, можно обойти замок? — уточнил Евстигнеев. — Попробовать стоит. Your place or mine? — повернулся Эрнест к Славе. — К тебе пойдем, — ответил тот. — Алдан каббалистов тоже не любит. У него от них атеистическое реле сбоит. — Не бывает такого реле, — хмыкнул Эрнест. — Может, и не бывает, — невозмутимо сказал Слава, — но сбоить ему это не мешает.***
По дороге они встретили несколько сотрудников, но в лаборатории каббалистики пока никого не было. Эрнест открыл один из макбуков, запустил программу с названием Abulafia, вбил туда имя Фаллена, получил довольно длинный список результатов и отправил его в печать. Слава прошелся по лаборатории, разглядывая надписи на висевших на стенах досках. Почти все они, впрочем, были на иврите и ни о чем ему не говорили, — кроме одной. На небольшой доске возле двери каллиграфическим почерком Эрнеста было выведено: «Левифан и Малькут — сефира, соответствующая материальному миру, — имеют одинаковое значение 496. 496 — совершенное число, из чего мы можем сделать вывод, что мир совершенен, что довольно удобно, потому что другим путем, вероятно, мы бы к этому выводу не пришли». Чуть ниже, очень мелкими и совсем не каллиграфическими буквами, рукой Давида Деймура было дописано: «если художнику не давать рисовать, он будет вымещать агрессию на близких». Слава хмыкнул, гадая, видел ли нижнюю надпись сам Эрни. — Гематрия слова Fallen — триста, — сказал тем временем Эрнест, глядя на первую страницу. — Отсоси у каббалиста, — немедленно отозвался Ваня. Эрнест, увлеченно листающий распечатанные результаты, не среагировал. — Евстигнеев, че ты такой грубый? — вздохнул Слава. — Тебе просто обидно, что я не сказал «у программиста». — Я сисадмин, — по привычке напомнил Слава. — Значит, вдвойне обидно, — засмеялся Евстигнеев. — Такая же гематрия у слов defeated и bandit, — невозмутимо продолжил Эрнест. — Логично. — А так же у слов I am a God, — Ваня заглянул Эрнесту через плечо. — И у слов do damage. Эрни, семантически есть разница, какое из совпадений мы используем? — Наверняка сказать не могу, потому что раньше я с помощью гематрии магические замки не открывал, — задумчиво ответил тот. — Но лучше начать с чего-нибудь безобидного. — Dad’s car, — со смешком предложил Евстигнеев, заглядывая на вторую страницу. — Couch, — засмеялся Слава, присоединяясь к нему. — Эрни, а почему тут английский, а не иврит? Не то чтобы я возражал, конечно. — Потому что мы ориентируемся на слово Fallen. Это единственная подсказка, которая есть в нашем распоряжении, а методы гематрии перекладываются и на другие языки. — Ну так чего же мы ждем, — с нетерпением сказал Ванька. — Пойдемте скорее. Предлагаю начать со слов CIA failed.***
Час спустя даже Эрнест признал, что от гематрии толку мало. Они перепробовали несколько десятков слов, начав с безобидных и семантически нейтральных, затем — по Ваниному настоянию — перейдя к смешным, потом, приняв меры предосторожности, — к тем, которые самому Эрнесту казались опасными, и закончив совершенно бессмысленными. Не помогло ничего. Диван оставался диваном. — Если гематрия не сработала, можно попробовать нотарикон или темуру, — с показной бодростью сказал Эрнест. — Ну давай свою муру, — обреченно согласился Евстигнеев. Сидевший на столе с кошкой на руках Слава задумчиво поболтал ногой. — А замок старый? — спросил он. — Примерно как сам транслятор, — ответил Эрнест. — Может, чуть позже был поставлен, но ненамного. — То есть это часть оригинального дизайна, — сказал Слава. — Думаешь, Фаллена в диване запер сам Бен Бецалель? — Бен Бецалель был каббалист, верно? С него бы сталось поставить туда какую-нибудь… — Слава махнул рукой, — каббалистическую противоугонку. С ума сойти, парни, — ухмыльнулся он. — Мы угоняем диван у средневекового раввина. Ванька засмеялся. Эрнест, наоборот, сосредоточенно нахмурился. — Слушайте, — сказал он, — а Слава прав. Диван сделал Бен Бецалель. Что мы знаем о Бен Бецалеле? — Что он придумал нерешаемую проблему, которой Хунта намерен свести меня с ума, — с готовностью ответил Слава. — Он первым создал кибернетического робота, — добавил Евстигнеев. — В Средние века? — недоверчиво уточнил Слава. — Вопрос определения, — объяснил Эрнест. — Ваня говорит про пражского голема, и я думаю о том же. Он снял кардиган, оставшись в брюках и белой футболке, аккуратно сложил его, положил на стул и полез под диван. — Эй, ты чего? — растерянно спросил Слава, но исчезнувший под диваном Эрнест не ответил. Слава повернулся к Ваньке и уточнил: — Эрни что, слишком буквально понял шутку про угон дивана? — Славян, машины не угоняют, залезая под них, — снисходительно пояснил Евстигнеев. — Их так чинят. Но дело не в этом. В шестнадцатом веке Бен Бецалель создал голема, огромного глиняного великана… — Ну я не совсем тупой, — раздраженно сказал Слава. — И что такое голем, знаю. — ...и оживил его, согласно одной из легенд, написав на лбу ивритское слово «эмет», истина, — донеслось из-под дивана. — А потом, когда надобность в големе отпала, Бен Бецалель стер первую букву, алеф, обозначавшую божественное начало. Оставив, таким образом, слово «мет» — смерть. — Смотри, диван читает нам лекцию, — тихо сказал Евстигнеев Славе. — Да, так слушать гораздо веселее, — так же тихо согласился тот. — После чего голем рассыпался в прах, — закончил диван. — Ты же не хочешь, чтобы наш транслятор рассыпался в прах? Там все-таки Фаллен. — Нет, конечно, — Эрнест вылез наружу. Уже не белая майка была покрыта серыми разводами пыли; его это явно не смущало, потому что выглядел он крайне довольным собой. — Ученый, однажды обнаруживший удобный и действенный метод, наверняка использует его еще раз, — сказал Эрнест. — Я нашел. Там внизу написано «нифла», — он торжествующе посмотрел на Славу и Ваню, явно ожидая признания своей гениальности. Получив вместо этого только два выжидающих взгляда, он вздохнул, снова наколдовал доску и быстро вывел на ней четыре закорючки. — Нун, пэй, ламед, алеф, — сказал он. — Переводится как «чудесный», или как «быть чудесным», разница между прилагательным и глаголом заключается в… — Те же буквы, что и в слове «нафиль», — сообразил Слава. — Именно, — кивнул Эрнест. — По крайней мере, согласные, но в иврите они важнее всего. Нам только и надо, что убрать алеф и дописать йуд. — Это очень маленькая буква, — добавил он, стирая алеф и рисуя между двумя последними закорючками что-то, похожее на апостроф, — поэтому многие писцы в древние времена полагали, что она не в счет, и пропускали ее; тут можно вспомнить слова Иисуса в Евангелии от Матфея… — А можно и не вспоминать, — предложил Ванька. — Если алеф — это божественное начало, то ничего, что мы ее сотрем? Ничего не… поломается? — уточнил Слава. — Думаю, все будет в порядке, — сказал Эрнест. — Буква йуд тоже означает Бога. На самом деле, это очень важная буква в… — Вот и замечательно, — хлопнул в ладоши Евстигнеев. — Ну что, погнали? — Эрни, ты уверен? — еще раз спросил Слава. — Я могу подвести тебе каббалистическое основание на двадцать страниц, — пожал плечами тот, — но что-то мне подсказывает, что Ваня будет против. Слава кивнул. — Чем будешь исправлять надпись? — Мелом судьбы, конечно, — ответил Ванька. — И где его достать? — Ты совсем уже, Слав? — засмеялся тот. — Нет никакого мела судьбы. Это же из «дозоров». — Я знаю, — ответил Слава. — Но скажи честно, ты бы сильно удивился, если бы в эту дверь сейчас вошел Завулон? Все посмотрели на дверь. Завулон, к счастью, не торопился появляться на пороге. — Твоя правда, — нехотя признал Евстигнеев. — Ладно, давайте с этим заканчивать. Пока у нас еще осталось хоть какое-то чувство реальности. Эрнест нашел на столе маркер и канцелярский нож и снова полез под диван. Слава понял, что сидеть на месте не может, опустил кошку на пол и заходил по комнате. — Ты-то что дергаешься? — поинтересовался Евстигнеев. — У тебя Фаллен, кажется, дружеских чувств не вызывал. То есть вызывал. Но как раз это тебе и не понравилось. — Ну, мы поболтали, — сказал Слава. — Он нормальный парень, на самом деле. И потом, пятьсот лет в диване? Тут бы любой озверел. Евстигнеев вдруг захохотал, закрывая лицо ладонями. Слава остановился и посмотрел на него, подняв брови. — Не могу-у-у, — протянул Ванька, утирая выступившие слезы. — Я подумал… — он махнул рукой и снова засмеялся. — Да что такое? — нетерпеливо спросил Слава. — Знаешь, как эти порноролики… В которых какая-нибудь незадачливая дамочка покупает диван… И пытается его собрать… И типа застревает… — Ваня опять засмеялся, Слава тоже прыснул, и тут диван засиял ослепительным белым светом. Ваня и Слава перестали смеяться, синхронно поднимая руки к ушам; никакого шума не было, — напротив, на несколько бесконечно долгих мгновений лаборатория погрузилась в абсолютную тишину, настолько нереальную, что она казалась оглушающей. Закончилось все так же неожиданно, как и началось. — Эрни? — немедленно окликнул Ванька, спрыгивая со стола. — Ты как? — Порядок, — донеслось из-под дивана. — Ваня, давай. — Прямо сейчас? — Скорее, — напряженно сказал Эрнест. Слава сделал шаг в сторону, слушая уже знакомую древнехалдейскую тарабарщину. В этот раз что-то определенно происходило. По дивану — а потом и по всем остальным предметам в комнате пробежали маленькие сияющие разряды, похожие и непохожие на электрические; скошенной травой не пахло — пахло деревянным паркетом и ветром с реки, новогодней елкой и подгоревшим пластиком, снегом и пылью, лесом, глиной и порохом, кошачьей шерстью и затхлой сыростью парадных, корнем женьшеня и железнодорожными рельсами, табачным дымом и мармеладом, и еще десятком разных вещей, каждая из которых вызывала в памяти столько воспоминаний, настоящих или нет, что Слава закрыл глаза, а когда он достаточно совладал с собой, чтобы снова открыть их, все уже закончилось. Эрнест, еще более грязный, чем в прошлый раз, выбрался из-под дивана, кивнул шагнувшему было к нему Евстигнееву и с любопытством посмотрел на лежавшего на диване Фаллена. Тот не двигался, и глаза его были закрыты. Евстигнеев потрогал Фаллена за шею, задержав руку на несколько секунд, и хмыкнул. — Опять спит, можете себе представить? Он вообще что-нибудь еще делать умеет? Слава выдохнул и только тогда понял, что последние несколько секунд не дышал. Эрнест тоже ощутимо расслабился и стал отряхивать футболку. Ваня присел на диван рядом с Фалленом и довольно громко сказал: — Доброе утро! Тот не отреагировал. — Подъем, спящая красавица, — Ваня бесцеремонно потряс его за плечо, но и это не помогло. — Спящих красавиц следует целовать, — невинно заметил Эрнест. Он бросил бесплодные попытки вернуть своей майке ее изначальный цвет и сел на подлокотник в изголовье дивана, с любопытством разглядывая Фаллена. — Не стесняйся, — поддержал его Слава, присаживаясь на второй подлокотник. — Похищение невесты мы уже проходили, причем неоднократно. Спасение девицы в беде тоже прошло успешно. По всем правилам теперь нужен поцелуй. Хочешь, мы отвернемся? — Я отворачиваться не буду, — сказал Эрнест. — Нахуй идите, — огрызнулся Евстигнеев. Он наклонился ближе и обеими руками взял Фаллена за плечи, явно собираясь как следует его встряхнуть, и в этот момент Фаллен открыл глаза. — Каждый раз бы так просыпаться, — хрипловатым голосом сказал он, глядя на Ваньку. — Период пробной версии истек, — Евстигнеев убрал руки. — Дальше придется покупать подписку. — Обсудим, — согласился Фаллен, садясь на диване и с любопытством оглядываясь по сторонам. Встретившись взглядом со Славой, он расплылся в улыбке. Слава невольно улыбнулся в ответ. — Как спалось? — поинтересовался он. — Замечательно, — откликнулся Фаллен, вытягивая перед собой руки и внимательно их рассматривая. — Руки, — констатировал он тоном ребенка, развернувшего долгожданный новогодний подарок. — И ноги, — добавил он, переводя взгляд вниз. — Полный комплект, не переживай. Ни в чем тебя не обидели, — с угадываемой в голосе профессиональной гордостью сказал Эрнест. Фаллен, конечно, не поверил и немедленно оттянул резинку спортивных штанов. — Нормально, — согласился он и от души потянулся, разминая плечи, а потом еще и подпрыгнул на диване. — Жопа, как видишь, тоже на месте, — заметил Слава. — С диваном ты бы поаккуратнее, это все-таки прибор, — добавил Эрнест. — М-м-м, — сказал Фаллен, немного виновато глядя на Ваньку. — Насчет этого. Есть такая вероятность… И довольно высокая… Что уже нет. — Я подозревал, — вздохнул Евстигнеев, доставая умклайдет и направляя на диван. — Ну да. Диван закончился. — Я зато начался, — утешил его Фаллен. — Малыш, я же лучше дивана? Ванька смерил его взглядом, убирая умклайдет в карман. — Это мы еще посмотрим. Реплика, вероятно, должна была прозвучать сурово, но эффект был смазан душераздирающим зевком, к которому секундой позже присоединился и Эрнест. — Если как Новый год встретишь, так и проведешь, то я бы поспал, пока сутки не закончились, — сказал Эрнест, зевнув второй раз. — Потому что еще 364 дня в таком темпе я не выдержу. — Я бы тоже поспал, — согласился Евстигнеев. — Воздержусь, — сказал Фаллен.***
Жизнь вошла в привычное русло: она не то чтобы стала нормальной, но вернулась к тому уровню ненормальности, к которому Слава успел привыкнуть за эту осень. Дверь в виварии исчезла, как будто ее и не было; Алдан работал как часы и чувствовал себя очень бодро, закон неопределенности Гейзенберга был на месте, монахи больше не появлялись, исчез и Лешио Вереско. Из всех потерь было жаль только кошки Джози (Славе) и мешка бесконечной картошки (Ване). И, конечно, дивана-транслятора. Но если картошку можно было купить, а кошку — завести, то новый транслятор такого уровня достать было просто негде. Ванька сначала хандрил, а потом со всей своей неуемной энергией взялся за обучение Фаллена магии. Фаллен сопротивлялся как мог. Он, с одной стороны, был умен и любопытен, то есть имел все задатки отличного мага; с другой стороны, он был фантастически ленив и в придачу к этому довольно эгоистичен. Если что-то не получалось у него с первого раза, он почти наверняка это бросал, потому что не видел смысла мучиться. Если что-то получалось у него с первого раза, он с высокой вероятностью бросал и это тоже, потому что ему надоедало. — У тебя шерсть на ушах вырастет, — в сердцах сказал Ванька в один из таких разов. — Как у котика? — обрадовался Фаллен. — Как у бездельника и тунеядца, — пояснил Евстигнеев. — Как у котика, — удовлетворенно кивнул Фаллен. — Думаю, мне пойдет. Шерсть, впрочем, пока не росла: вероятно, потому что Ванька умудрялся раз за разом придумывать задачи, которыми Фаллена хоть на какое-то время удавалось занять. Своей прошлой жизни Фаллен не помнил, по крайней мере, он так говорил; иногда, впрочем, он вспоминал вещи, которых обычный человек — которым, по утверждению Эрнеста, Вани и всех приглашенных корифеев он теперь являлся — знать не мог. В частности, он помог отделу маглингвистики, оплакивавшему исчезновение Лешио Вереско, закончить словарь адамова языка, надиктовав список недостающих корней и исправив пару ошибок в уже готовом материале. На вопрос о том, откуда ему это известно, Фаллен наморщил нос и сказал, что это знает каждый ребенок, а, когда его спросили, где именно это узнал он сам, на пару секунд задумался, а потом растерянно пожал плечами. Со Славой они подружились, что, вероятно, было неизбежно. Хотя Славины воспоминания о второй, проведенной вместе с Фалленом юности изрядно поблекли, сам Фаллен действительно в каком-то смысле вырос рядом с ним, и в половине вещей они были похожи, как братья-погодки, а в другой половине понимали друг друга с полуслова. Главным отличием между ними оставался фантастический фалленовский эгоизм, но это, как Славе пояснил Эрнест, было только естественно: вся библейская история о падении, по его словам, являлась метафорой появления эгоистических стремлений в духовном существе. — Нравится нам или нет, но это основа его личности, — сказал Эрнест. — Свободу воли опять отменили? — неприязненно спросил Слава. — А ангелам ее и не полагалось. — Но теперь он человек. — Теперь он человек, — задумчиво согласился Эрнест. — Посмотрим, что из этого получится.***
— Конечно, не получается, — сказал У-Мирон. Слава уже наловчился различать их без особого труда. — Вячеслав же веган. — Вы меня с кем-то путаете, Мирон Янусович, — сказал Слава, от души мечтавший о бутерброде с двумя кусочками докторской колбасы. Нет, не кусочками, кусками. Двумя толстыми кусками свежей ароматной колбасы. — Да? — Мирон внимательно на него посмотрел. — Возможно. А вы все-таки попробуйте, Слава, материализовать бутерброд, ну, скажем, с арахисовым маслом. Слава вздохнул, сосредоточился, сделал пасс и с удивлением уставился на два возникших на столе бутерброда, выглядевших подозрительно нормально и источавших слабый ореховый аромат. Слава осторожно откусил, заранее приготовившись ко всему, но вкус тоже оказался совершенно обычным. — Но я не веган, — жалобно сказал он. — Я люблю колбасу… Пельмешки там. Шашлык. — Как скажете, — согласился Мирон Янусович, направляясь к выходу из электронного зала. — Приятного аппетита. — Корифей, — сказал Ванька, спрыгивая с подоконника и бесцеремонно отправляя в рот второй Славин бутерброд. — Я с тобой сколько мучался? Месяца три? А он пришел и за минуту разобрался. — Я не веган, — хмуро повторил Слава. — А я, вероятно, не педагог, — вздохнул Ваня, усаживаясь на стол. — Ладно ты и твои бутерброды, в остальном-то ничего, нормальный у тебя прогресс. Фаллен вот. — А что Фаллен? — Да ничего, — раздраженно сказал Евстигнеев. — Ничего Фаллен. Ничего не хочет делать. Мне, если честно, надоело уже. — Треки вот писать он хочет, — заметил Слава, сотворяя еще три безупречных бутерброда. — Слышал я ваши треки, — закатил глаза Ванька. — Поставь мне их кто пораньше, я бы свой диван-транслятор на такое ни за что не променял. Их даже созвучия музыки сфер не спасут. — Фуфло эти созвучия, — с набитым ртом сказал Слава. — Нормальной музыке они не нужны. — Нормальной, может, и не нужны, а вашей бы не помешали. Слава молча показал ему фак. — Ничего не понимаю, — признался он, дожевав. — Ну не веган я. Не веган! — А представь, — вкрадчиво сказал Ваня, — что два Мирона существуют в разнонаправленных временных потоках. А-Мирон живет, как мы все, из прошлого в будущее, а У-Мирон — из будущего в прошлое. Поэтому он знает, что лет, скажем, через пять ты станешь веганом, и будешь им до самой смерти, так что это — константа твоего бытия. Ну и просто помогает тебе немножко. — Ты меня не наебешь, — сказал Слава. — Если Мирон живет из будущего в прошлое и знает наше будущее наперед, то что насчет свободы воли? Ванька вздохнул. — В десятимерном пространстве… — начал было он, но Слава ловко заткнул ему рот последним бутербродом.***
— Пойдем, — сказал Фаллен, маяча в дверном проеме Ванькиной лаборатории. — Покажу тебе кое-что. — Жопу? — без особого интереса предположил Евстигнеев. — Могу и жопу, — легко согласился тот, нетерпеливо барабаня пальцами по дверному косяку. — Но изначальный план был другой. Ваня нехотя закрыл увесистый том «Уравнений матмагии» и пошел за Фалленом. Тот направлялся к одной из лабораторий в отделе Универсальных Превращений, которая, насколько он помнил, никем не использовалась и обычно была закрыта. В лаборатории действительно было пусто, — только посередине стоял какой-то громоздкий предмет, накрытый белой тканью. Фаллен пропустил Ваньку вперед, закрыл за ними дверь и оперся на нее с торжествующей улыбкой на лице. — Это что? Фаллен щелкнул пальцами, и ткань исчезла. — Диван-транслятор. Я понял, что наша любовь угасает, и сделал то, что сделал бы на моем месте любой: позвал третьего, — Фаллен подвигал бровями. — Или родил ребенка? Не знаю, на самом деле, как лучше поступать в таких ситуациях, так что я на всякий случай совместил. — И родил диван, — подытожил Евстигнеев, доставая умклайдет. — Заказал с доставкой в Икее, — уточнил Фаллен. — И немного усовершенствовал. Знакомься: Бединге. — Но как он работает? — Евстигнеев слегка нахмурился, глядя на умклайдет. — Здесь же нужен невероятный источник энергии. Такой, как... — Как я, — кокетливо сказал Фаллен. — Но я этим больше не занимаюсь, сам знаешь. Решил поискать себя в чем-нибудь новом. Например, в сборке икеевских диванов. — И сколько лишних шурупов у тебя осталось? — Сначала три, — признался Фаллен, — потом пять. А потом я подумал, что железо все равно будет мешать тебе возиться с твоим любимым умклайдетом, и выкинул их все. — Отзываю вопрос о том, как он работает. Как он вообще держится? — Ну мы же волшебники, Ваня, — ухмыльнулся Фаллен. И нетерпеливо потребовал: — Давай, спроси меня еще раз. — Ладно, — покладисто сказал Евстигнеев. — Как он работает? — О, это как раз самое интересное, — Фаллен упал на диван и приглашающим жестом похлопал по сиденью рядом с собой. Ваня не без опаски уселся на диван, но тот действительно выдерживал их вес и не торопился разваливаться. Фаллен закинул ногу на ногу и торжественно спросил: — Ты же знаешь, что, когда человек спит, в его теле остается только одна шестидесятая часть души? — Я сомневаюсь в существовании всех шестидесяти шестидесятых, спит человек или бодрствует. — Ну, это просто смешно, — отмахнулся Фаллен. — Ты взрослый человек, ученый... — На хую верченый, — не сдержался Евстигнеев. — Можно и на хую, — окинул его оценивающим взглядом Фаллен. — Но планировать превратить всю воду в мировом океане в живую и не верить в существование человеческой души — немного лицемерно, не находишь? А что, по-твоему, Киврин вселил в Славкин Алдан? — Это вопрос определения, — начал Евстигнеев. — Ну вот я и говорю, — согласился Фаллен. — Пока человек спит, в нем остается одна шестидесятая вопроса определения. А еще пятьдесят девять шестидесятых вопроса определения — это, видишь ли, незадействованный ресурс. Я подумал — чего добру пропадать? В мире все время кто-то спит, и вся эта прорва энергии просто рассеивается. Исчезает в никуда. — Подожди, — медленно произнес Евстигнеев, — то есть ты хочешь сказать, что собрал диван-транслятор из икеевского дивана… минус шурупы… и работает он на силе пятидесяти девяти шестидесятых душ спящих людей? Да как вообще… Как это возможно математически обосновать? — Я собрал, — пожал плечами Фаллен. — А ты можешь математически обосновывать, если тебе так хочется. Каждый должен заниматься своим делом. Ваня снова посмотрел на умклайдет. Потом на диван. Потом на Фаллена. — Фаллен, ты гений, — искренне сказал он. — Если учесть, что когда-то я был нефелимом, то низведение в ранг бородатого домашнего божка — это, конечно, позор, — задумчиво протянул Фаллен. — Но если учесть, что пару недель назад я был диваном, то это вполне себе карьерный рост. — Нет, серьезно, я бы тебя расцеловал, — сказал Евстигнеев, заглядывая под диван, а потом снова глядя на Фаллена. — Ты все обещаешь, — ухмыльнулся тот.