Я окончательно поехал

Свадебное время, на которое одно оставалась надежда Адама, прошло чрезвычайно быстро. В этот срок он надеялся переменить мнение родителей и упросить его оставить. Он приводил им аргументы, что жестоко будет бросить жену тут же после свадьбы, что невежливо получится перед её родителями, что негоже оставлять девушку без наследства, а в армии мало ль что случится. Родители ему не отвечали. Отец оставался равнодушен — он всегда был равнодушен, порой лишь, когда велела жена, вставлял, как важна служба и какая гордость остаться вдовой солдата, а не зажиревшего дворянина. Мать предпочла закрывать глаза на его доводы. Она говорила, что с Куперами всё улажено, что отец их семейства едва ли не самый первый предложил, что Стефани не станет возражать по всегдашнему с нею — её подругой — и с мужем согласию, что Хейли и так довольно им налюбовалась и наверняка одного желает — чтоб его больше в глаза не видать. Шнайдер просил и Джозефа посодействовать, но тот ещё раньше просьбы взялся. Он сам ночами не спал в ожидании. Для него возникала своя война — война с чувством и с НЕЙ. Хейли по супружеству не могла проживать при родителях — такой неурядицы ни при каких идеях и согласиях не приемлешь, — так что Шнайдеры обещались принять девушку у себя как дочь вместе с её прислугой и всякими прочими людьми, коль скоро захочет она их взять. Джозеф не представлял, как будет встречать её каждый день, говорить, прислуживать и мечтать о ней… О чужой жене!.. Ох, ему лучше всех известно было, как Адам её не любит и отвергает, однако ж не одной любовью делан мир: есть ещё гордость, сдержанность и честь. Честь — вот главное. Узнает кто-нибудь — ему не жить. От стыда более, чем от порицания. Он даже был уверен, что порицания никакого не будет, начнись хоть интрижка. Но интрижки меж ними возникнуть никак не могло, а мысли уже бывали. Ох, как казалось ему порой, что все их слышат! Это обернётся позором Адаму, который, выйдет, «бросил жену — а она и к другому, чего ж иного он ждал?» или «собственный его лакей удался лучше него!» — и каждое словечко с укором и ядом. Никак нельзя было допустить! Да разве сердцу прикажешь? Прикажешь сознанию? Ему заранее становилось стыдно от фантазий. Молодой граф про них давно догадывался и шутя заявлял о его любви, да сам точно хранил в шутке долю правды. Он, возможно, и приветствовал бы эти отношения, бывшие ему в тягость, будь на месте Хейли кто-нибудь другой — безопасный для него — Джозефа — и умеющий держать за зубами язык. Хейли интриганка, она не гнушалась бы специально завести роман и пустить слух, пользуясь очарованием и, как следствие, всепрощением. Но она была отвратительна; Джозеф это понимал хорошо, может быть, и лучше Адама по старой памяти. Для него самого влюблённость в неё оставалась загадкой. Влюблённость и страх вместе с тем. Но кроме того, чтоб не опорочить честь свою и хозяина, его удерживала в волнении возможность всяческих происшествий, подобным тем, что однажды уже испытывал он при Купер. Адам спас его и с тех пор бессменно выступал защитой пред нею. Он боялся унижений и боялся от них полюбить её более… Успехом уговоры не увенчались. Джозефа успокаивали отговорками и шутками, завлекали делом и одаривали любовью ещё большей, чем обычно. Над Адамом, и так расстроенным такой великой к Джозефу любовью и своим нынешним положением, обходился насмешками и ударами порой. Мать даже в день свадьбы, с самого утра, дала ему пощёчину, а отец, не без её приказа, конечно же, отвёл его подальше от гостей и долго пинал коленом в грудь. Свадьба быстро прогремела. Шнайдер едва помнил её. Из всех лиц, коих много было радостых женатых и старых и злых ребяческих, офицерских, ему помнилось лишь одно — озабоченное, бледное, худое, со смутным взглядом голубых глаз и туманом в зрачках, иногда дёрганное и взволнованное — лицо Джозефа. После оно не раз приходило в сознании ему, так что он вздрагивал от резкого появления его. А ночами оно всюду за ним следовало, стыдило его. Из остального Адам запомнил только то, как все забыли его глупость, были рады, поздравляли со вступлением в армию и улыбались всеми зубами али беззубыми ртами. Все шамкали и сюсюкались в поздравлениях, хоть и злые офицеры, которым не досталась Купер. Может быть, и лучше было выехать теперь, покуда не было повода снова надругаться над мнением его? Покуда все рады и не таят обид и яду — лучшее время. Старшие Шнайдеры, должно быть, на то и рассчитывали. Купер… Та была весела, как всегда. Не без доли кокетства она позволяла себе говорить со всяким мужчиной в зале и танцевать становилась вовсе не со своим законным мужем, а с теми ревнивыми офицериками, князьями и даже престарелыми графами, осыпающими её комплиментами и, в перспективе, дарами. Соблюдение приличий мало волновало её душу, а никто и не говорил про неё ничего, как стоило ей очаровательно улыбнуться и вытянуть дерзко тонкую, в жемчугах шейку. Но с кем бы ни стояла она, множество восхищённых и тёплых возгласов устремлялось с придыханиями на невесту только с женихом. Она была в лёгком белом одеянии и диадеме, он — в таком же белом фраке. Ни одного слова Шнайдер не помнил чётко и ясно, они все сливались с предыдущими, где он красивый и хороший, потому что его невеста красива и хороша. Никто уж не поминал его промахов, разве что в углах тихонько посмеивались и не больше. Общее радушие, большее, чем обычно, вальсы, ужины и светские разговоры раздражали Адама весь вечер, а так как граф и графиня сидели тут же, принимая поздравления вместе с Куперами, у него не осталось ни единой возможности расслабиться, а являлся ею алкоголь. Ему в полной практически трезвости пришлось провести всё то время праздника, участником которого он не был, потому ночью, уже у себя, он открыл бутылку вина и прямо в свадебной одежде, оперевшись на стол, пил. Гости разошлись поздно, за полночь, однако ритуалы не все были исполнены. Ему требовалось войти к Купер, в её новый будуар, устроенный специально для неё в родительском доме до времени переезда. Родители обещали начать строительство во время его отсутствия, а пока они, точнее, одна она, должна была остаться. По её лицу и дьявольским огонькам в глазах Адам признал, что ей это только в радость и меньше всего хочется ей переезжать куда-нибудь с ним. Однако же пора было идти, чтобы не вызывать сомнений. Не столь то было важно для Хейли, сколь для него самого, имеющего возможность получить спрос от родителей и подозрения со стороны. Слуги любили его, да сглуповать было в их крови. Один слуга проболтается в предположениях соседскому, а там уж весь город знает. Да что город — столица. Тут ещё и за границу нередко переплывали слухи, так что более всего боялся он утечки куда-нибудь к его знакомым. Эта ночь, пожалуй, осталась единственным запоминающимся событием. Шнайдер вошёл к Хейли уже переодетый в сорочку и поверх тёплый чёрный халат, в коем пробежал он по холодному коридору. Часть комнат его любимой жены оказалась довольно далеко, так что родители вынудили его здорово отморозить ноги. Слуги тут до сих пор суетились, заканчивая приготовления, но спальня уже стояла закрытой. Он вошёл молча, толкнув створки, что они сами шумно захлопнулись позади, казалось, что и насовсем застряли. Весь свой путь до сюда Шнайдер провёл в задумчивости. Как же произойдёт их встреча? Хейли, должно быть, не ждала его или считала недостаточно смелым, чтобы прийти к ней. Ох, он заранее продумал всякую насмешку, злился и боялся не ответить. Более всего его пугала перспектива того, что она примется с ним заигрывать, как частенько случалось то в ситуациях самых неловких. Таковой, бесспорно, была эта, когда ему должно было явиться в её покой в нижней одежде, а она сама была в ней же. Однако ни одна решающая мысль не посещала его головы. Теперь, ворвавшись, надо отметить, весьма бесцеремонно, он стоял хмурый недалеко от двери и задумчиво морщил лоб. Шнайдер не сдвинулся с места ни через минуту, ни через две. Уж прозвонили часы в зале недалеко отсюда, оповещая о давнем его приходе. Впрочем, разбудило его ото сна вовсе не это. Очевидно, он выглядел нелепо, он даже сам был уверен, что выглядел нелепо, стоящий на романтичном и, по новой моде, меланхоличном фоне полузавешенного окна, в звёздных лучах, сгорбленный, неудобно громоздкий и, при всём том, сгорбленный, оттого выглядящий толще обычного. Его взгляд при задумчивости и хмурости общего вида отличался пьяной тупостью, направлялся невесть куда, прямо в стену, и отскакивал от неё. Он часто мычал, сжав в полоску губы, как бы намереваясь что-то сказать, пыхтел, отмахиваясь практически незаметным движением ладони, и дулся, будто чем-нибудь обиженный. Ко всему прочему, он часто фыркал и морщил нос, так что красный кончик его постоянно дёргался кверху, обращая его тем в большую нелепость, чем чаще он фыркал. Должно быть, Хейли долго смотрела на него, не выдавая себя и удерживаясь, но, дождавшись кульминации, разразилась смехом. Она небрежно откинула книгу на постель, а свободной рукой прикрыла половину покрасневшего личика. Звучала она даже беззлобно, её действительно здорово позабавило неловкое уродство его, не подходящее под общий великолепный фон, его ворчание и сокрытое раздражение к ней. Беззлобие, как бы там ни было, разозлило Адама куда более язвительности, ведь тут вина была единственно его. Он зыркнул в сторону Хейли, что огонёк свечи в очках его отразился пламенем в глазах. — Ne m'en veux pas, ma guimauve, — оправляясь и потирая глаза, пропела она, — Vous auriez vu votre visage! Ah, ne serait-ce pas charmant? Она ещё посмеялась в кулачок и снова взялась за книжку, которую не столько читала, сколько просто листала для виду, цепляясь порою за интересные и умные строки, которые после в тему использовала при различных толках. Она и впрямь была умна и с удивительной точностью улучала момент, чтобы вставить заученное ею слово, непонятной ей самой, но никто не смел подвергнуть сомнению её знания. Ох, никому и в голову не приходило, что во многих разговорах она ничего не смыслит. Что ж, она действительно была очень ума, умнее Адама, и это особо его задевало. Он вроде и знал, и мнение своё имел, да подавал его невпопад и совершенно, совершенно криво. Адам снял очки, кинул их на стол, что было для него делом обыденным, как и последующий их поиск, халат бросил в кресла у кровати, не глядя в их сторону и промахиваясь, что половиною тот повис до пола, и лёг на краю широкой кровати, подальше от Купер. Та следила за ним, скрестившим на груди руки в недовольстве, с хитрой улыбкой и прищуром, блестящим по сию пору со смеху. Иногда она втягивала шею и играла плечами, посмеиваясь. Шнайдер же не сомневался, что специально она обращает на себя, раздетую, его внимание. Тонкая ткань совершенно обволакивала её тело, он видел его очертания в точности, как если бы она была голой, но она всё ещё была одета, чем и заигрывала. Её лукавые зрачки сияли каждый раз, как он взглядывал в её сторону. Она хотела, чтобы её любили до обожания, но не хотела любить — хотела владеть. В присутствии Шнайдера, Хейли скоро стало скучно читать. Он отвлекал её своим присутствием, а вместе с тем не отвечал ни коим образом на её придыхание и насмешки. То, как он обиженно сопел и надувал щёки, уже не так веселило её. Час уже был поздний, так что она позвала девушку задуть свечи и улеглась со своего краю, укутавшись в одеяло. Она едва ли желала его прикосновений, хоть и мечтала сделать и его подвластным, потому далеко отодвинулась. Свечи созданы, чтобы светить, тем не менее они и грели, кажется. Может, и кажется — свет их создавал присутствие тепла. Адам остался снаружи, на холоде, о чём скоро дал знать нервным кашлем. — Вы не одна здесь! — и он потянул одеяло за край на себя, не желая подвинуться ближе и считая то унижением. Купер (он не желал примерять на неё свою фамилию), лежавшая до сих пор спиной к нему, радостно обернулась и подпёрла рукой голову. Её щёки заиграли ямочками от блаженной улыбки, с коей она дерзко ткнула двумя пальчиками в его бок. Она сделала это нарочно больно, даже больнее, чем хотела. Адам спохватился посмотреть, не протекла ли через рубашку кровь из растревоженной раны. — Думаю, Вам и так вполне тепло, — с ехидным личиком отметила она и снова тихонько засмеялась. — Увольте меня от Ваших острот, — строго выговорил Адам и по-деловому отвернулся. Хейли скоро заснула, он же извечно просыпался от холода. В ночи особенно гулял по комнате холодный сквозняк. Ночь — самое холодное время во дворце, когда вечерние печи уже остывают, а утренние ещё не затоплены. «Ну! к чёрту!» — проскрипел Адам про себя. Как ни сжимался он, а спрятаться под тем клочком одеяла, что остался ему, не выходило. Он, беспрерывно ворча, подобрался к Хейли вплотную и примостился рядышком, не прекращая сварливо шептать под нос, как извечно делали старые графы и графини на балах в своём уголке. Ему, впрочем, и в тепле спалось плохо: чуть он засыпал, как тут же просыпался в стыдливом осознании тех мелочей, какие мог сквозь сон наговорить. Адам обладал в достаточной степени редкой и неудобной привычкой болтать во сне. Настигни его какой-нибудь недоброжелатель, хотя б шпион, например, после боя, так узнал бы тотчас весь план действий и велел нападать. А хотя б и не шпион, а кто-то из знакомых, даже Купер, — наслушался бы всяческих его мнений и житейский и общественных, а сколько б нового провинилась мыслей его о людях… И вот тут-то бы всё растрепали, а его выставили случайно виноватым. Боялся Шнайдер, как бы не услышала жена чего лишнего. Его не столь волновали мнения, которые выскользнуть могли не только о ней, занявшей весьма всю его голову, сколь те думы, бережно им хранимые, о вещах далёких и нравственных, как то: войны, жизнь, смерть и прочее, что было смешным в её глазах. И как он боялся вскрыть ненароком отношения с родителями! Стала б она прятать за зубами язык, выискав возможность его наказать, а ведь не докажешь, что во сне проронил, а не нажаловался. Ещё не хватало, дабы довелось ей знать о наказаниях, что устраивали периодически ему родители. Какой поднимет смех!.. Адам в раздумьях смотрел слепым взглядом в потолок и даже дышал тише. С каким-то мелодичным вздохом, Хейли повернулась на кровати к нему лицом, и он теперь невольно принялся её разглядывать. В ночи, сонная она казалась хрупкой и слабой, и ему, верно, хотелось бы оберегать её, как настоящий воин. Его немало тронуло, как она сжимала во сне кулаки и ёрзала под одеялом ногами, точно маленькая девочка, оставленная в постели матерью после сказки. «Вот Джозеф бы увидел её такую!.. Он бы, наверно… Точно бы её нарисовал. Он не спит сейчас, уверен. Лежит там, один, а я здесь, с ней — с его любовью. Джозеф, быть может, ненавидит меня теперь за то, что я муж ей. Эх, не покажет! Но нельзя! нельзя не ненавидеть! И всякая тварь Божья, хотя б и чистейшая из чистейших, должна ненавидеть. Она разве что дурного не предпримет, в том-то и чистота. Без ненависти же как?.. Надобно ненавидеть. А всё ж я бы не хотел стать врагом ему, да в моих ли силах? И она! Она съест его, как ест меня, и ещё быстрее!» Шнайдер хмуро на неё глянул, раскрасневшийся и по нервности дрожащий. В лице её не играло более прежнего напряжения, уголки губ опустились в покое, и она вся сама им пропиталась. У неё под кожей сияло даже что-то тёплое и умиротворяющее, совсем детское. Даже в потёмках Адам мог различить невиданные им досель расслабленные и несколько, пожалуй, печальные черты её. «Ежели б всегда была она такой, да я бы… Я бы с радостью её держал подле себя и отдал ему. Но я сам хочу от неё избавиться! И к нему не допущу, нет! Пускай ненавидит, злится, пускай — я убью её, перейди она границу. Я не пожалею… Теперь мне придётся их оставить. Если я вернусь живым и увижу, как он печален, я не буду церемониться — она у меня попляшет! — шипел Адам про себя под мирные вздохи Хейли, — Как бы он был счастлив, ежели б она всегдабыла такой…» Адам скоро задремал, впрочем, пару раз ещё вскакивал и лежал подолгу в темноте, гоняя по кругу те же мысли. Заснуть по-настоящему случилось ему лишь к утру, и, само собой разумеющееся, он не планировал встать раньше обеда. Даже при большом желании у него б не вышло разлепить усталые глаза в такое время. Была б только его власть, да вот Купер сладко спала и о его бессоннице оказалась некстати не осведомлена. Что и говорить, знай она, только шустрее бы его добудилась. Адам проснулся от хихиканья под ухом, тяжести на груди и необъяснимой поначалу щекотки в боку. Слепые глаза, утомлённые ещё более сном, едва различили смуглое личико с довольным радостно-свежим выражением недавнего, благовременного пробуждения. Она сразу обнаружила по утру излишне тёплое чужое присутствие. Ей пора было уже вставать, а Адам несколько стеснял, заодно, разбудив, она могла посмеяться над ним и его реакцией, заторможенной ото сна. — А Вы не отказываете себе в удовольствии, — улыбнулась она, уложив ладонь на его щёку. Он пару секунд пролежал, пусто глядя в потолок сквозь девушку, прежде чем фыркнул и отстранился от руки. Пухлые губы, ещё покрытые с утра сухой корочкой, дрогнули в большем удовольствии осознания неприязни и раздражения. — Какой Вы… Недотрога, — она щёлкнула его по длинному носу и плавно повела рукой по его груди. О, у неё не было на его счёт никаких планов, разве что унизить его вожделением, которое значило бы уж наверняка власть над ним как единственной хранительницы позора его. Попутно она смотрела томно и с усладой, искусственно, как всегда, давая понять искренние намерения. Она нередко спускала себе открытые эмоции, оттого даже пуще и чувственнее получало наслаждение. Лучше мыши, пойманной обманом, только мышь, самовольно пришедшая в лапы кошки. Должно быть большое влияние у той, к кому идут, заранее сознавая опасность сего предприятия. Адам забился, резко перехватил её руку, откинул в сторону, а сам резво вскочил, как не спал. Он ещё с кровати дотянулся до халата и мигом накинул, не забыв укрыться в нём как можно туже. Он шумно дышал и не менее шумно говорил, выудив из груди даже глубокий, угрожающий голос: — С Вами невозможно находиться. Вы — корень самой мерзости! Подлая, развратная девка! Он отыскал на столе очки, чуть замешкавшись, надел и тут же обернулся к той, желающей принизить его. — Какая низость… — чертыхался Адам, уходя, под заливистый смех Хейли, завалившейся от смешливой слабости на кровать. — Не смейте более прикасаться ко мне! — Ох, но я же Ваша жена! — сказала она сначала в безмятежности и вдруг резко приняла самую враждебную гримасу, — Кроме того, я Вас не звала. Вы сами, mon cher, нагло ворвались ко мне среди ночи. Я не вполне Вас понимаю, mon cher! — она развела руками и далеко выкатила чёрные глаза, глядящие с холодом, её голос чуть не приподнялся до возмущённого визга, — Какое Вы имели на это право и какое право имеете жаловаться теперь? Тут уж и его лицо, теперь совершенно обескровленное, исказилось от гнева. Он остановился недалеко от кровати и пригрозил пальцем. — Вы не смеете указывать мне! И Вы прекрасно знаете, что Вам тоже надобно придерживаться тайны! — Это Вы сами решили за меня? — так же зло продолжала она ссору, походящую на супружескую до мерзости точно, — Да будет Вам известно, я сама в состоянии разобраться! Признайтесь, — нотки хитрости проскочили в её голоске, — Вы используете меня для прикрытия, поскольку не способны придумать иного. Вы глупы и согласились на унижение не по моей прихоти! — последние слова произнесены были уже угрожающе, но не без доли уязвления. — Молчите! — выкрикнул в полный голос Шнайдер, схватившись обеими руками за голову, — Покуда я Ваш муж, Вы не смеете так говорить со мной! Хейли встрепенулась, как птичка, по-птичьи дёрнула головкой. — Как же? Значит, я слова поперёк сказать не могу, а Вы затыкаете мне рот и приказываете? Вы так лицемерно отвергнете те принципы равенства, которые сами же провозгласили? Ох, mon cher… — она хотела что-то ещё сказать, должно быть, какой он двуличный, но Шнайдер прервал её: — Вы мне не ровня, — прошипел Шнайдер сквозь зубы и живо вышел. Он долго ещё скрипел сквозь зубы, во многом оттого, что она была права. Она бы точно что-то придумала и выкрутилась, эта змея, а что же он? Ему оставалось рассчитывать на её благодушие, терпеть её насмешки, только бы не опозориться перед кем-то, кроме неё. Мысли его так плотно занялись будущей поездкой, неудачей в разговорах с родителями, нарастающим напряжением войны, что с трудом удавалось сообразить бытовые вещи, обыденные, но отныне регулярно им забываемые и не выходящие в должной мере, тут не было и речи о раздумиях глобальных. Адам выбрал самый простой путь, и чудо, что даже тот пришёл ему на ум в том расстроенном состоянии чувств, в коем он находился. Парой дней после, утром, Джозеф зашёл к Адаму со свёртком в руках. Он застал того с вином за столом, одетого, впрочем, весьма небрежно, как если бы собираться наспех. Однако же, что ещё он приметил, одежда его была несвежей, вчерашней. Адам всю ночь не сомкнул глаз, не переодевался и, судя по всему, не полагал, что за тяжёлыми шторами давно уже брезжит свет. Он, возможно, только собирался допить вино и лечь спать, как к нему вошёл Джозеф. Молодой граф обернулся медленно, сонный полубред окружал его в сочетании с алкоголем и табаком (в комнате было накурено), едва ли у него осталось полное понимание действительности. Пару секунд спустя он пришёл в себя, и в его взгляде возник вопрос. «Почему так поздно?» — хотел, должно быть, поинтересоваться граф, только Джозеф подошёл к нему раньше и уложил свёрток на стол перед ним. — Это… — Это Ваш мундир, — ответил Джозеф коротко, прежде чем граф спросил его. Ответы его были сухи и холодны, он старался держаться как можно более отстранённым, намеренно звучал грубо и безразлично. Причиной тому, ясной, должно быть, уже Адаму, был страх перед будущей жизнью в одиночестве, без опоры, без опоры и с ней. Стеснение частью, а частью ещё большей нежелание доставить беспокойство, выливались в холодность. Отпустить его с тяжёлым сердцем и волнением о судьбе простого слуги не то что совестным представлялось, а едва ли не смертельным. Кому, как не ему, знать насколько задумчивость способна сбить с толку. Там, под пулями, возможно ли сбиваться? Того гляди, попадёшь под одну, а то под пару, там и в голову… Ввиду опьянения и бессонницы Адам и без того растерян был, смотрел то на свёрток, то на Джозефа и никак не знал, что ему спросить. У него вроде столько было, что спросить, а вроде и ничего совсем. И тон Джозефа… Действительно, в иное время, в ином состоянии он непременно разгадал бы причины, вот только глупая влюблённость, свадьба, туман в голове!.. Он не соображал ни капли. Здесь камердинер один оставался ему другом, и неужто он потерял его? Ещё и в такой момент? Уехать и, возможно, погибнуть, оставив несчастье и не получив прощения, — вот страшная смерть. — Уже утро? — из всех витавших в черепушке выбрал Адам такой простой вопрос. — Да-с, — кивнул Джозеф, — Вам уже собрали вещи. Посмотрите, может, ещё что-то нужно, покуда есть время. Он не сказал больше ни слова и вышел. Шнайдер повалился в кресло, ухватил бутылку и залпом выпил, что осталось. Утро пришло незаметно, как всегда приходит оно за думами и несчастьем в особенности под вино. Прежде ему чудилось, времени ещё много, как минимум дня два, в кои можно, ежели постараться, что-нибудь решить. Сегодня же ночью, кажется, оставалась целая неделя, а уже утром Джозеф велел ему переодеваться и собираться. «Куда?.. Что собирать?» Не будучи военным, не интересуюсь военным делом сызмала, человек едва ли способен сориентироваться в том, что ему требуется. Таких в отряде сразу видно: либо пусты настолько, что и еды с собой нет, либо навьючены так, что еле тащатся, а попутно в деревнях и на стоянках всё ценное, что дома бы ещё пригодилось бы, отдавалось местным задаром, а то и выбрасывалось посреди поля, так что даже бесполезно, ведь даже забрать тут некому. Адаму хватало чутья и прежних услыханных насмешек для понимания, однако же что есть «полезное» и «вредное», что есть «нужное» и «ненужное» в походе и на поле боя не соображал, потому решился не смотреть и довериться Джозефу и прислуге. Та и старого графа частью собирала в первый раз — старики и няньки, они лучше знают, как надо, а камердинер наверно знает его вкусы, нужное доложит. Шнайдер и ничего важного для себя выделить не мог, бутылку разве что, да пить в пути, где и так ничего не поймёшь — дело гиблое. Адам поднялся и открыл пакет. Здесь всё лежало — вся одежда и сапоги. Нашивки, петельки, снурки — ему не говорило это, кто он и при в каком полку. Никогда Адам не учил мундиров, не следил за новшествами и любовался разве что на золото да эполеты с вензелями на статных, тонких юношах, щеголяющих на балах перед дамами, да перед стариками похвалы ради. Со стороны форма казалась весьма даже красивой, он бы с радостью глянул на кого-нибудь в ней, однако же ему самому требовалось рядиться. Едва начиная, Адам чувствовал себя глупо. Какой из него вояка? Попутно он невольно оглядывался на отражение, неуклюжее, изнеженное, жирное — то стоял самый настоящий дворянин, которому одна отрада — хорошо поесть, поспать и выпить на досуге. Всякого кроя есть солдаты, баронов и графов там доля немалая, он знал, только на у них соображения о битве хотя бы были. То в основном люди старые, с возрастом заплывшие, а всё же умелые, сильные и знающие, они не порождали смеха, одним своим видом. Адам, помимо вида нелепого и противного воинственному, отличался глупостью и неприспособленностью — его как бы клоуном брали с собой, уже чувствовал он это и предвкушал встречи со старыми знакомыми, до коих слухи дойдут быстрее, чем случай до него. Какой подымется смех! Шнайдер глянул на себя и поспешил накинуть поверх шинель. Она выглядела весьма по-граждански, чтобы не казаться идиотом. Но он знал, что под нею у него куртка в полосах и лентах, а на кровати осталась глупая шляпа с пером. Он быстро отворотился и дёрнул штору, скрывая зеркало за нею, что частенько делал в скверном к себе расположении. Джозеф вернулся в тот же момент и замер в дверях. Взгляды их столкнулись, вероятно, от неожиданности задержались на пару секунд. Едва сошло замешательство пути со слуги, как он мигом опустил глаза. Адам не спешил отпустить своих, он искал ответа, почему же друг от него отрекается. Он предполагал, уверился, можно сказать, и не нуждался бы в подтверждениях, да надеялся или хотел порвать, как подобает, решив словом. Судорога прошлась по острым скулам, рот криво приоткрылся, камердинер неожиданно выпалил: — Вам очень идёт, — но тут же голос его, дрожащий с самого начала, затих до хрипов, так что последних слогов и не проговорил. Шнайдер не успел ещё опомниться, как брови его высоко поползли вверх. — Милый друг, как прикажете понимать? Тон ровно держался, спокойно, вопреки сложившейся ситуации, Адам осторожно обернул слова свои и ближе подобрался к Лангенбергу, сбитого более прежнего с толку. Видно, сам не ждал, что скажет, и как сказал, сразу испугался. — Простите-с, — волнами ходил его голос, как ходили волнами в судорогах щёки. Чем далее шло время, тем более проявлялось в голубых глазах его глубокое, сверкающее отчаяние, уродливое, злобное в своём роде, совсем не подходящее робким, тонким чертам. Кончики посинеших губ резко опустились — последнее, что увидел граф за ладонями, которые поспешно спрятали их, только глаза совсем немного всё ещё блестели сквозь собранную из тонких пальцев сеть. — Неправильно, — затараторил невнятно Джозеф в руки, по-видимому, стеснялся, сжимал меж собой колени и втягивал голову, — Убьют! Уже убили! Куда же Вам?.. Не представляю… Не представляю… Простите, Бога ради! Мне требовалось посодействовать… Теперь куда же Вам? Говорил, должно быть, он больше с собой, чем с Адамом, стоящим напротив. По обыкновению добродушная, насмешливая улыбка тронула его взгляд и губы, лицо просветлело изнутри, верно, от привычности сего образа, как ежели ничего бы не стряслось. — Как есть дурак. Да что б ты сделал? Да разве ты не делал?! Святость беспробудная, за всех готов на гору! Во имя чего? Тут-то, милейший, не тебе решать, не тебе и казниться. Он обхватил его руками, кажущимися короткими под недостаточными рукавами шинели и куртки. Джозеф, заплаканный уже во всю, стиснул, как мог, его под грудью, крепко, как не даёт ребёнок забрать любимую игрушку, как перед кошмаром, который, знает, будет, не отпускает мать или отца. Адаму рёбра болезненно сдавили тонкие руки, внезапно окрепшие. — Бестолочь… Бестолочь, задушишь! Пришлось насильно ему ослабить чужие руки. Джозеф притих, припав головою к широкой груди. Адам говорил бойко, плавно, только он слышал, как сердце криво стучится. Не хотелось ему показать своих эмоций снаружи, за дверью. Он утёр слёзы кружевным рукавом, приподнялся и поцеловал жирную, белую щёку на прощание. — Пора, — объявил камердинер. Адама провожали только слуги, рыдающие и целующую его, и Джозеф. Хейли сочла сие мероприятие не своим делом. — Где графиня? граф? — спросил он, подождав несколько минут на крыльце. — Графиня изволили читать, — объявила девушка. — Его Светлость заняты бумагами, — добавил старый лакей. «Не придут,» — решил Шнайдер. Он ещё минуту постоял, оглядываясь на двери — вдруг выйдут. Не надеялся, впрочем, что-то детское и наивное удерживало его, неподдающееся, необъяснимое. «Вдруг не вернусь, — подумал он почему-то, глядя на искрящиеся любовью и жалостью лица слуг и синее лицо Джозефа, — Им лучше, чтоб я был мёртвым героем, чем живым человеком. Они не захотят меня увидеть, пока я не никто, — он глянул в сторону окон спальни матери и кабинета отца, — Мне впору, кажется, только в гробу воротиться…» Когда уже спускались, к порогу подъехала карета. Она едва успела стать, как из узкой дверки выскочила женщина в чёрном платье и серой шубе нараспашку. Белые волосы выбились из-под платка и юношески кучерявились в стороны. Она едва не падала на льду в скользких сапожках и чуть было действительно не упала, подбежав к толпе, Шнайдер едва-едва подхватил её за локти. Она не позволила себя даже отдышаться, как крепко его схватила его большую голову и наклонила к себе. — Успела! — выдохнула она замученно после дороги. — Боялась не увижу… Она всхлипнула вдруг и вытерла уголки глаз пёстрым платочком, уже влажным — видно, давно вертела его в руках и давно плакала. Её голос, и без того запыхавшийся, осел: — Могла больше не увидеть… живым. Как уехали после свадьбы, так и не увидела бы. Сейчас каждая минута… Каждая на счету с близкими, — она глянула нежно голубыми глазами сквозь очки в его глаза, нежные, покрасневшие от заботливости. Стефани протянула ему маленькую книжечку в чёрном переплёте, перемотанную серебряной цепью с крестом. Это была Библия. — Пребудет на удачу, — тихо проговорила она, поцеловала его в лоб и обняла. Они долго стояли, простояли бы и дольше, если бы не кучер, незнакомый какой-то, он приехал утром «за вещами», как сам сказал. — Пора, Ваша Светлость! — пробасил он. Адам обнялся ещё раз со всеми и еле вырвался из кольца рук. Лакейские дети ещё долго бежали за ним, а по пятам — девушки. Как стихли голоса, Адам неожиданно для себя заснул.