Я окончательно поехал

Долгой после проводов стоит ещё суматоха. Со стороны дороги ворощались сбежавшие девушки и дети; от порога и до самых ворот тянулась разреженная небольшими снопами толпа утирающих слёзы да жующих губы старых лакеев и слуг тех, что поленивее. Стефани оглядывалась долго кругом себя, решаясь войти ей или нет, словно бы что-то пугало её в этом, могло сильно разочаровать. Она пришла не к врагам своим: и Артур, и Александра невероятно тепло принимали её в своём доме, однако в этот раз она, кажется, боялась быть замеченной. Она делала шажки вперёд, назад и в стороны, беспокойно глядела на окна. Искала лиц друзей? Дочери? Об этом, должно быть, думал всякий слуга проходящий мимо и шамкающий, дабы высказать предположение, и смалчивающий. Джозеф шёл медленно, отвлекаясь на вещи посторонние и не интересующие его совершенно. Он думал, гостья должна что-нибудь сказать или попросить, потому не отходил далеко, но и вид делал ненавязчиво отстранённым. — Джозеф! — воскликнула она шёпотом, но слуга был достаточно близко, чтобы услышать. Готовность позволила ему сдержанно и чинно обернуться, не вздрагивая по обыкновению, так что Стефани даже растерялась — не зол ли он чем-нибудь. Она не говорила с ним наедине прежде, ни покуда он жил в их доме, ни после, когда он появлялся с Адамом вместе. Она знала его имя как имя лакея сначала своего, после — проданного. Джозеф не хотел сказать ей ничего плохого, она, однако, без него уже решила, что безумно виновата, как женщина добросердечная и сочувственная. — Дома ли граф и графиня? — Я позову, — живо откликнулся Джозеф и разогнался было идти, как ручка в перчатке вдогонку ухватила его за локоть. — Не нужно, дружок, я… сделаю им сюрприз, — она кротко улыбнулась. Её улыбка оставалась по-прежнему светла и всё же замешкалась, покривилась; женщина сама была всклокоченной и потерянной, будто её вырвали из картины мира. Что-то с нею чудилось не так, и сюрприза она, скорее, менее всего желала сделать. — Не говори пока, что я тут, — ласково пальцы её потрепали рукав его сюртука. — А Хейли здесь ли?! — вскрикнула она, поначалу пуская его, а после одумываясь, что не всё было ею разведано. Джозефа от имени, одного имени её пронизывала дрожь. Он не смел её назвать, обратиться… При других была Хейли «молодой графиней», при нём — ею… Ею, которая могла разрушить жизнь его, могла играть и смеяться; ею, которая пугала его и пугала больше тем, что он был в неё влюблён. Джозеф кивнул. — Мне надо увидаться с нею. Он объяснил, где искать женщине дочь, поклонился и ушёл, коль был без надобности. Стефани вошла робко, оглядываясь даже гадливо — всё ей стало неприятно, она точно шла по бараку, где боялась ступить и вздохнуть, чтобы не подхватить чахотку и холеру. Ни того, ни другого ей нечего было бояться здесь, зато другая болезнь раздражала и обуревала её сознание — равнодушие. Было б смешно, если б могла эта без сомнения чувствительная и нежная женщина сделаться злою и безучастной, оно б вышло даже некрасиво и мерзко. Её лицу, манерам, глазам нисколько не шли холодность и грубость. То в ней более всего и пугало, стоило заговорить ей с соперником, — как уродовала её мягкие и светлые черты жестокость. Демон скрывается в таких людях и неожиданно для других рвётся наружу, так что те, другие, желающие одурачить, осадить, унизить, пугаются и уходят ровно до тех пор, покуда не забудут. С врагами своими, коих мало было по душевной доброте её и мудрости, не дававшей никому её обмануть, впрочем, она долгое время держалась мила и откровенна, и лишь в точке последней, когда хватало наглости отвечать им на блага наглостью, вырывала наружу самую малость злобы и вышвыривала подальше их от себя. Стефани сама, в своей прелестной натуре, не желала бы оказаться злобной и равнодушной, потому прощала каждому завистнику, дельцу до лучших душ, кои только и составляли её недругов. Но то, главное, были недруги; раздражало и обуревало её равнодушие к близким и самым лучшим, по собственному мнению, людям. Огорчение посетило едва увидала она издали проводы. Добрые души — слуги, лакеи окружали огромную фигуру в шинели. Всё ничего, проводы как проводы, да рядом не выделялось второй крупной фигуры — графа (отцы, однако, бывают жестоки, сие не так было и важно), — и не мелькало нигде крохотной, статной, но выдающейся и отовсюду заметной фигуры графини. Сквозь рычащий гогот, рёв и оры испуганных воронов не слышалось ни плача матери, заранее хоронящего, сбивающего спесь и потому противного юношам, но такого нужного. Стефани хранила с детства, отпуская своих ещё братьев, что материнский плач ограждает и спасает, и коль нет его, то обречён молодой человек на погибель. Скверное предчувствие поселилось теперь в ней: в сердце, душе, голове; она уповала на одну свою веру и заботу — что они охранят его и его великодушие. Сквозь рычащий гогот, рёв и оры испуганных воронов не слышалось тяжёлого мужского вздоха отца, который, должно быть, никогда более не увидится с сыном. Жесток он был или нет, но всегда испускал сей вздох, ведь жесток бывал только воспитания для, только чтоб с твёрдой рукой шёл юноша, под ней взростя. Будь другой, неизвестной эта семья, Стефани без сомнения огласила бы, что то прихоть молодца, не пускать родни, чтоб не слышать горестных терзаний и оплакиваний матери, не видеть на всегда гордом, смелом лице отца росинки слёз, либо родители решили разбрестись от сына и пережить горе внутри. Как жаль, что знала! Знала семью, обычаи, ребёнка! Одно было утешение ей в пути, что сегодня, когда последний раз он мог стоять перед ними, они выйдут и отдадут ему то тепло, кое не давали никогда в жизни. Ошиблась… И она не понимала, как можно быть такими жестоко равнодушными или, страшнее, бездушными вовсе. С ними нечего говорить… Стефани себя более называла Адаму матерью, нежели Александру. Он и вырос не в их породу чувствителен, по-женски заботлив и чуть больше нужного изнежен. Оттого и не желала видаться женщина с ними, что боялась, они узнают, как она приехала проводить его, презрят, а она не выдержит и договорит до ссоры. В толпе — ещё волнение — и дочери не наблюдала Стефани. Стефани не стала раздеваться у подбежавших к ней лакеев и сердечно попросила её не называть. Зная дом едва ли не лучше хозяев, тем более уж место обитания Адама, к коему на половину поселилась Хейли, она легко проследовала в самый дальний, пустующий коридор и комнаты, занятые только к Рождеству и летом по случаю приезда родственников, друзей и просителей, желающих подвязаться к Шнайдерам и просить их покровительства. Дело к Рождеству и близилось, но покамест тут было пусто, так как съезжаться начинали за неделю и уезжали через неделю-две: кто со скуки по дому, кто по делам, кто с разочарованием в получении желаемой протекции и, главное, денег. Семья Куперов по дружбе каждую неделю бывала здесь, как и Шнайдеры бывали у них. Они и в столичных домах жили друг от друга недалеко и в особо бальные периоды или по делу вместе переезжали и там продолжали навещать друг друга. Меж ними крепкая состоялась дружба, которую Стефани никак не желала испортить — она снова думала об этом. Зная дом едва ли не лучше хозяев, она через пару минут уже совершенно одна, даже без слуг, что успели теперь убраться здесь, шла в сторону покоев. Она специально прошла через главный вход и внутри уже прошла в нужную, скрытую сторону, где не могло ненароком появиться её друзей. Обход вокруг, до другого входа, ведущего на половину Адама сразу, показался ей менее безопасным тем, что где-нибудь в окнах граф и графиня могли заприметить её. Этим бы она наверняка вызвала подозрение, что избегает их, чего ей, несмотря на действительное желание, не хотелось. Повстречав же внутри дома его хозяев, она бы легко с ними разговорилась и не заронила мысли об избегании. В конце концов, спор, о котором думала Стефани и ради которого старалась пробраться тише, вышел бы не так мерзок и низок с её стороны, как спор с добавкою скрытничества. Попытка, впрочем, не пытка, и она лелеяла надежду на успех предприятия. Хейли никак не ждала матери. Как уехал муж, она тут же перестала о нём думать. Нельзя не отметить, впрочем, что она считала большой для себя честью думать о нём и сей процесс сознательно упускала. Проще говоря, ей было всё равно куда он и вернётся ли. Её положение в любом случае оставалось выгодно и даже лучше, ежели б он не вернулся. Наследства никто не мог лишить её; пусть они практически не жили в месте, а у неё имелось на то неоспоримое право — они связаны перед Богом, в которого она не верила. Не верила, зато умело им пользовалась. Овдовев, она, молодая, вернее говоря, совсем юная, желала завести партию получше. Она знала, что женихов при ней станет многим больше, чем прежде, и уже не столько от её очарования, сколько от влияния с приятным, однако, дополнением лоска. Будущая возможность игры распаляла Хейли, впрочем, она уже разрешила, кто станет ей новым мужем. Тут точнее сказать, кого она возьмёт в мужья. Обладая силой, грядущей к ней со смертью Адама, она сможет кого и на что угодно упросить, и уж точно тогда, когда к ней по вдовости установится особое, трепетное отношение, ей ни в чём не откажут. Просьба её хоть и покажется им странной, они даже не задумаются, ведь чего только не сделаешь, лишь бы утешить несчастную женщину в её утрате. В общем-то говоря, она и рада была бы гибели своего дурака-мужа. Именно дураком она считала его. Быть может, будь он чуть умнее, Хейли бы и вышла его проводить. Без излишних любований, объятий и слёз, которых она не лила никогда без надобности, но почтила его присутствием. Мало кого вообще Хейли считала умными людьми, а младшего Шнайдера, и не скрывала того, самым глупым. Чудилось, что лучше его смерть не только в её корысти, лучше в целом, как очищение от излишней грязи. Адам мешал всем — она знала; был смешон, нелеп, некрасив — вызывал ту отвратительную жалость у большинства, которую испытывают, бывает, к тяжелобольным. Жалость эта отвратительна, что важно, не только больному (Адам, была уверена, не замечал жалости к себе по больной голове) — больнее всего её носителю, вынужденному сочувствовать существу, не должному существовать. Никто не желал видеть его, хотя б собственная семья. Хейли не жалела о мыслях о его смерти, как не жалела о лишнем камне на дороге, потому как смерти желать бесполезному существу, всё равно что смести с дороги тот же камень — никто и не заметит. Настолько Адам мелок выглядел в глазах жены, что и исчезновение неподобающего вмешательства его, уверилась, незаметно. Не сказать, тем не менее, что б она была сосредоточена этим вопросом. То было только мнение, составленное ею давно — без шуток, с детства. Согласно мнению Хейли и поступала. Она не размышляла, что ей не за чем выходить к проводам, а даже и не намеревалась размышлять об том идти ли или не идти, когда заранее решилось. Проснувшись утром, она взялась тут же полностью за себя, дабы никто не смел усомниться в её неотразимости. Надежда же на скоропостижную кончину Адама витала у ней где-то на подкорках. Войдя тихо, Стефани долго не решалась пойти к дочери. Её она также не предупредила о своём приезде и сочла неприличным беспокоить. Ей бы и в голову не пришло идти к ней, стоило заметить Хейли в толпе провожавших. Она бы тотчас уехала и с трепетом ждала возвращения Адама, молясь за него. Теперь же, когда Хейли не было, Стефани захотелось повидаться с нею. Чудилось, будто бы Шнайдеры нарочно запретили ей выйти, как бы оставив сына изгнанником. Она строила догадки и более стремилась переговорить о них, нежели обидеть дочь. Как и всякая мать, она не могла подумать про дочь плохого, но ожидала, что та поведает ей о причинах, по которым Адама обхаживали лишь слуги. Тогда бы, наверное, коль что-нибудь плохое, она непременно обсудила с ними и не боялась спора. Мимо неё суетились слуги. Девушки одна за одною подбегали спросить, не позвать ли хозяев или хозяйку — молодую графиню. Всем Стефани отзывалась одним: «Не надо, милая. Я сама после подойду, а покуда не говори, что я здесь, ежели встретишь.» Стефани ещё пробыла долго, собираясь с тем, что ей надо сказать. Вопрос её, единый, лежал на поверхности, и она могла без труда спросить прямо, уверенная, что дочь её не выдаст. Хейли вправду, и это важная деталь, не выдала бы мать Шнайдерам ни за что на свете, не продала и не подставила за свою удачу кому-либо другому, предлагай тот все самые высшие ценности мира. Не предала бы она и отца, которого боялась, однако любила не хуже матери, думая, должно быть, что он её не любит так, как она его, или не любит вовсе. Маленькая девочка у ней в душе страдала от его холодности, плакала и просила заботы, объятий, как самый ребёнок. Освободи она её, может, и была бы Хейли весьма мила и добродушна. Пожалуй, обычна, как большинство людей: ни добра, ни зла, сочувственна к близким и убогим, равнодушна к остальным, далёким от неё и менее жалким, справедлива по большей части, но ловка на насмешку. Может, была бы и хорошим в этом состоянии человеком. Но гордостью она удерживала в себе всякое проявление свободной эмоции. Это не было что-то глубокое, но глубокое и не так важно для очищения. Достаточно один раз проявить искреннее чувство, как сорвёшься после, и ещё сорвёшься и так далее, покуда не станешь совсем человеком. Если б не гордость! если б не жажда наживы! Но, тем не менее, было и для неё что-то дорогое и трепетное, как для всякого человека, сколь бы тот ни лежал низко. Стефани знала и, как любая мать, ошибаясь в своих суждениях, не поверила бы, что собственная дочь предаст её. Но она знала точно и не ошибалась — Хейли её не предаст. Она не видела даже или не хотела видеть скверности её характера и отношения к Адаму, горячо ей любимому, Хейли и святой представлялась в её сознании. Это-то и боялась она утратить. Дурное предчувствие заставляло её медлить, когда, казалось бы, всё решено. Расположившись в креслах, Хейли листала журналы. Она была ещё с утра по-домашнему одета в лёгкое чёрное платье и накидку. Цвет сей не придавал ей, впрочем, вдовый вид. Невзрачный и выразительный, он, напротив, отпугивая от себя внимание, наполнял им Хейли полностью. Не будь, однако, она так прекрасна и не будь так красиво её платье, она бы действительно сделалась мрачна, но вкусы её были таковы, что тёмный цвет отталкивал, заставлял глядеть за него, а мнимая прозрачность и воздушность выгодно её подчёркивали. Роковая женщина с малых лет, она умела себя преподнести даже там, где никто её не видал, и не вызвать при том отторжения разврата. Что касалось этого, тут она впрямь оказалась умна, не то что хитра. Кругом неё собрались девушки, специально ею отобранные среди слуг, подобно фрейлинам. Ей нравилось чувствовать себя по-королевски, но не имея сего титула, она устроила подобное на месте. У неё были фрейлины среди служанок, взятые частью из дома, особенно любимые, частью отобранные за пару дней здесь. У неё были фрейлины среди друзей, стоящие в статусе порою и выше, но бывшие, по мнению Хейли, ниже неё во всём, и это-то снисхождение до них, заставляло их злиться и по любви общества к Куперской девчонке примыкать к ней в надежде облиться частью света её славы. Те же, кто не хотел примкнуть её, особенно из высших, подвергались презрению Хейли и, следственно, её друзей. Рано или поздно такие девушки, отказавшие ей в дружбе, или прекращали появляться с нею на балах или смиренно подключались. Однако же отношение Хейли к фрейлинам было весьма своеобразно и уготовлено настроением. Но главным образом среди своего окружения она невероятно выделялась. Тут собрались и скромницы и напыщенные кокетки, коими мог, конечно, быть очарован юноша по своему вкусу, но Хейли… Хейли, хоть люби её, хоть нет, очаровывала всех, собирая в образе все нужные черты, не теряя при том невульгарной выдающейся роскоши. Белокурая красивая девушка с зажившей расцарапанною рукой, взятая Хейли из дома, сегодня была особенно окружена её вниманием. Запуганная прошлым происшествием бедняга всё теребила краешек своего платья и ловила нежные насмешки. Она не казалась такой красивой Хейли сегодня, так что та пыталась всячески завладеть её вниманием. — Как ты, дорогая, тиха нынче. Чем бы тебя разговорить? Хейли поближе подсела, уложив на коленях журнал и наклонилась ближе к румяной щеке. — И грустна… Под взглядом в упор тёмных глаз девушка то краснела, то бледнела раз за разом. От звуков голоса её пробирала дрожь, пышная грудь её вздрагивала от немых всхлипов. Полные руки беспрестанно теребили фартук. Вид этих красивых, белых рук, разительно отличных и более благородных, нежели сухие и смуглые руки Хейли, взбесил её. Хлёстко пальцы оставили на белой коже красные полосы. Восклик «Ах!» — и чуть не плача белокурая девушка прижимала руки к груди. Однако доброе расположение духа, отчасти вызванное исчезновением мужа, возможно, навсегда, смягчало всякий гнев. — Не мусоль, после останется пятно, — ласково проворковала она своим красивым голосом под звонкий смех остальных девушек, одобренный сладкой, зло-приторной, свойственной ласкающимся жестоким людям, улыбкой. — Не будь же так несчастна! — взвизгнула возмущённо Хейли и потянулась было пальцами к её губам, как отворилась дверь. Разом, точно по приказу, девушки встали и, кланяясь в дверях вошедшей женщине, вышли: кто грустно, привычные фрейлины, а кто с облегчённым вздохом, как белокурая девушка и слуги Шнайдера, не отвыкшие ещё от добродушия и спокойствия молодого графа. — Мамá! Хейли и сама вскочила и молнией оказалась у матери. Не как прежде, а нежно схватила она тёплую, чуть покрытую родными морщинами ладонь и губами приложилась к ней. Нежная улыбка секундой озарила лицо женщины, но даже та нежная улыбка матери к дочери омрачена была сегодня не горем, однако же явными горестными раздумьями и сомнениями. — Как ты здесь? — не решилась спрашивать в лоб Стефани. Она присела на софе вместе с Хейли, державшей всё её за руку. Дьявольское лицо этой девушки сейчас стало так нежно, а взгляд чёрных глаз до того озабочен настроением матери и торжественно тих, что и подумать нельзя было, как это в её красивой голове, скорбно теперь склонённой к материнской руке, полнились грёзы о смерти мужа, измене и страстном величии; и подумать нельзя было, как минуту назад выводила она из себя служанку и оскалом принуждала Шнайдерских девушек смеяться с нею. — Прелестно. Мрачновато эти дни — никаких гостей. Даже пригласить некого: то балы, то поездки… А мне теперь сидеть в четырёх стенах, дожидаться, покуда меня решатся навестить, — посмеялась она, кивая на кольцо, не решаясь спросить первой о тревогах. «Кажется, она безмятежна… Верно, притворилась. Как бы начать?» — с пустым взглядом и однобокую улыбкой раздумывала Стефани. Она глядела сквозь дочь и не слышала её, что Хейли и сама приметила тотчас, ничего более не проронив. — Адам уехал… — дрогнула на белом лице женщины улыбка. Великодушие, что воцарилось в каждой части тела Хейли, одним именем разрушилось. Причина беспокойства стала ясна ей. На деле же, правильно она угадала лишь объект, а покуда решила, что именно отъезд Адама настолько выбил Стефани из колеи. Много раз приходилось видеть ей, как мать играет с ним, делит, как меж нею и друзьями, сладости и игрушки, ласкает — то было в детстве, а теперь она, не хуже собственной матери, давала советы, успокаивала и выгораживала его глупость перед его же родителями и гостями что у них дома, что у чужих. «Будто он ей сын, а не я ей дочь!» — Хейли сверкнула мыслью в глазах, но отвернулась тут же, не желая задеть чувств матери. О, она прекрасно понимала её любовь, но боялась, что не ей одной принадлежит она; что жалеет она и защищает того, кого ненавидят и осмеивают все, даже собственная её дочь, пусть лишь редкие насмешки доводилось ей видать и пресекать из всех тех, что существовали. — Говорят это долг каждого мужчины, — впрочем, она решила быть обходительной, несмотря на невольно принятую вальяжно-холодную позу и презрительный взгляд в сторону.  — Разве ж это мужчина! — полушёпотом воскликнула женщина. Несдержанный смешок вырвался из-за белых зубов красивой улыбки. Обе они не считали Адама мужчиной, однако по-разному, и ни за что сия фраза не могла у Стефани выразить того же презрения и ухмылки. Хейли не считала Адама мужчиной в самом плохом понимании света: он не любил жестокости, оставался мягок и отходчив — слишком нежен для привлекательности, но меж тем, что нравилось ей в иных мужчинах отличных сердечностью — например, Джозефе — и привлекало гармонией, — не был прост. Глуп, но она видела, что обмануть и обвести вокруг пальца его не выходит. Не окажись она в том выгодном положении, когда Шнайдеры управляли им, ни за что не смогла бы и завладеть. Глуп, а не обольстишь… Впрочем, отстранение от лести ей казалось также своего рода глупостью. — Ты не выходила проводить его? — спросила наконец Стефани, — Они тебе запретили? «Они»… Теперь она даже не назвала их и неопределенно кивнула в сторону, как бы отбросила вещь, коей не желала и презирала касаться. Полное сознание, что нельзя нарушить лада, в котором находилась её мать, пришло к Хейли сразу, как прозвучал вопрос. Она не хотела разочаровать, жестоко обмануть ожиданий, и в лице её выразился мучительный поиск. «Солгать!» — это она поняла сразу, только как-то так обойти, чтоб и Шнайдеры не пострадали, иначе же и на неё падёт свет лжи. — Ох, мама, они строги, но запрещать мне никогда не было в их правилах, — она поцеловала ещё раз родную руку и приласкалась, неосознанно, но то было у неё в крови — интимная обстановка укрепляет веру, — Вы знали его ещё ребёнком, неужто не замечали? Он бы и не был рад, что я иду за ним, правда! Кажется, он мне вообще не рад. «Может, и верно…» — Стефани не колебалась. Возможно, разрешение столь быстрое её вопроса было смешно, но каков же человек не бросится в любую правду, что хоть сколько-нибудь разгонит его мрачные догадки? Стефани не хотела ссор с Шнайдерами, не хотела видеть холодного расчёта в дочери, а потому после малейшего успокоения сделалась весела и звонко, как молодые девушки, посмеялась, ни без культурного умягчения и кротости. — Такое иногда скажешь! — Спросите сами! — кокетливо отмахнулась Хейли и тут же обратилась в лице в сожаление — Верно Вам говорю. Он вообще… Холоден ко мне. Что ж… — Ну-ну, не холоден. Не привык только. Свадьба так неожиданно, теперь эта война… — все мысли Стефани занимало сейчас одно — судьба её юного друга — и всякий с нею разговор, как отбито было беспокойство, непременно переходил в эту стезю. В другой бы момент Хейли это взбесило, у неё и теперь в горле скребло песком раздражение, как в детстве, когда в играх попадал ей в рот песок. Тогда ж он был по-своему сладок, теперь вязок и горек, да всё ж она была отчасти довольна, как легко удалось ей обойти серьёзный разговор, что навис над её бедной головой. — И о чём они думали, когда посылали его туда?! — Папа тоже не был против, как я знаю. Они вместе выбирали полк, разве нет? — И отдали его в солдаты! Какая нелепость! — она всё восклицала не своим возмущённым голосом, — Папа… Он всегда не против, коль речь о войне, о самом пекле. Определили бы в штаб, могли же! Ежели б не сами, мы бы не отказали помочь! В солдаты… — Ох, не волнуйтесь, что ему будет? Ему попробуй пробить бок штыком али саблей — во век бедняга-француз не управится, уж и война кончится! Она радостно тараторила, скрывая лицо ручкой и блестя искорками в тёмных глазах. О, они были полны искр, точно чёрное битое стекло или тёмный гранит — всё блёстки и всё со своим умыслом. Женщина видела то, что хотела видеть, как всякий видел в них то, что хотел, и радостное веяние в них увлекало её дальше — дальше от горьких дум, что не было ей весёлого дела складывать в сознании. «Такое иногда скажешь!» — восклицала она вновь, как подшучивала Хейли над неповоротливым грузным мужем. С тою же фразой она и ушла. Поцелуи на прощение — и теперь Хейли сидела одна, не призвав к себе никого более. «Что ей далось это убожество? Из-за того что ли, что верует? Ах, „убожество“! Все страждущие при Боге, а ей и надо только того, чтоб при Нём. Начинается своих святых книжек… Знала б она, каков он бывал пьяный в полубреду эти дни. Свинья!» Она велела девушкам прийти, ей было не того, чтоб держать в голове образ мужа, ждали дела важнее.