Я окончательно поехал

Прощание устроили в субботу вечером. Иоганн решил отправить Адама в ночь, чтобы вечером успеть дать прощальный ужин. Их ждала ещё свадьба, Адам уезжал ненадолго и обязан был ещё как минимум пару раз явиться к невесте до свадьбы, но этот важный этап — эта неделя — завершился, согласно тому требовался праздник расставания, раз уж был праздник встречи. Чем была так важна эта неделя? Адам не знал и не хотел знать, в последние два дня ему совершенно стало плевать на затеи, которые против него имели, и лишь подчинялся. Он ни с кем не говорил, покуда не спросят, мало появлялся из комнаты и всё больше сидел один, где-нибудь в углу, даже в общей зале. Его беспрекословное подчинение после недавнего выкрика весьма радовало и ублажало старшего Купера, уследившего в кротости раскаяние. Сразу после случая, он заимел вид загадочный, странно улыбался зятю и подозрительно нежно обходился, что выходило при его еходной подобранности весьма и весьма неестественно. Впрочем, он, кажется, не особо и старался и всего-то соблюдал положенные приличия. Шнайдер, достаточно затасканный разговорами за обедами и ужинами о своих выпадах, положил просто не обращать на то внимания и тоже из приличия создавать вид такой, словно бы ничего не произошло и в нём нет ни страха, ни обиды. В самом деле, коли и было что-то загадочное в соображениях Иоганна (а тот, известно, мог совершить всякую задумку), Адам старался избегать предположений и предрассудков. Напускное безразличие скоро, пожалуй, быстрее нужного, переросло в действительное. Как и обо всём, о важности недели Адам не задумывался, и просто кивал — «важно — стало быть, так и есть». Полагал он лишь, что это вроде традиции, заключённой в знакомстве молодых и первой, досвадебной, их пробы друг друга. На том и порешил. Во весь ужин сегодня Шнайдер решительно настроился молчать и просидел честно, ни с кем не обмолвившись ни словом. Он только пару раз подозвал официанта с просьбой сменить одно шампанское на другое, более креплёное и вяжущее, а ему чем горче, тем вкуснее в то время казалось. Ещё раз он попросил Хейли помолчать, когда принялась та со всей открытостью души поддерживать толки о детской наивности его суждений. Она весь вечер заливалась, не находя ни единой возможности для собственного позора в своём муже. «Все глупости — только Ваши глупости! — ответила она ни без радости, надо сказать, упоительной. — Мне отчего же молчать? Я с ними солидарна во мнениях, а не с Вами, будьте хоть трижды мужем — я просто так защищать, по женской части, обязанности не несу. Ну, а коль Вы, ни так, ни эдак, всего только мой жених, то я тем более не в праве про Вас заступаться. Надобно было, mon cher, раньше следить за языком. И свои промахи мне приписывать не смейте!» Последняя фраза раздалась неслыханно злобно, будто гости обернулись даже, весёлость её лица испарилась, оскалилась красивая пасть, но только мгновением — и вот она снова машет тоненькой ручкой, как веточка, прикрывает чёрные проворные глазки и восторженно хихикает под очаровательные вздохи кругом себя. «Какой вздор!» — воскликнул он тогда. Девушка вывела его из себя даже в том состоянии, в кое он погрузился и из коего никак не хотел и, верно, не мог выйти самостоятельно. Живость и дерзость, по-настоящему юношеские, взыграли в нём на минуту. «Я и не просил Вас заступаться, не выдумывайте того, чего не было. Я просил Вас только не усугублять, что никому погоды не делает — ни мне, ни Вам, ни Вашим родителям. Соглашайтесь сколько хотите, но хватит нарочно науськивать, ради Бога! Уж поверьте, барышня, мои очки работают прекрасно, и я Вас и Ваш умысел вижу насквозь. Так что извольте!» Изъяснялся Адам грозно, однако шёпотом, ей на ухо, не имея радости втягивать в ссору посторонних. Внимание привлёк несдержанный, разве что, удар по столу кулаком, призванный подытожить его монолог и вышедший излишне громким. Волна голосов затихла, как звякнула посуда и закряхтел деревянный стол, десятки глаз обратились в сторону молодых с прилежными и выжидающими ухмылками. На горе им всё уже кончилось без их участия, и на свои немые вопросы он получили всего-то ничего — мрачный взгляд молодого графа, подтверждающий некий междусобойчик, который, увы, они не могли никоим образом обсудить. В остальной вечер, особенно после стычки, Адам молчал совсем. Его окружали те же приветливые взгляды; ему перед свадьбой до сих пор прощали всякие выпады. Возмущение первого дня не удержалось от шока и потому вырвалось наружу, ведь ежели чего-то не ожидаешь, то менее всего думаешь о своих масках и идеях. За пару дней и ночей они свыклись с его мнением, до сих пор не приняли его, однако простили и шутили улыбчиво над ним. Иные так и вовсе приняли сие за повод к восхищению, которое не выразили бы ни за что в другой раз: «Какой невинный молодой человек! — воздыхали всё. — Нынче и нет таких… Чтоб свои года, и так излагать!.. — до святости кроткий! Не чудо ли? — и многие кивали. — В самом деле… Поздно взрослеет юноша, чистый совсем! Авось, правду молвит… Увы, только для блаженных людей, святых. А нам-то куда до светлых душ?» Единственно, что записал про себя Адам из их сладкого сюсюканья — на него расчитывали. Нет ничего проще, чем запудрить юноше мозги и вертеть им, как заблагорассудится. Лестью они заранее желали его задобрить, чтобы после свадьбы, свободного от родителей, использовать для собственного блага — долгов, чинов, пожертвований и мнений. Они уже решили про себя, что с мнением такого высокопоставленного человека, как Шнайдер — любого из них, — грешно не считаться, каким бы оно ни было. Их даже радовало, что частью своих мыслей он не имел, а частью говорил глупости — легко переубедить, внушить своё и заставить высказать им на руку. Для них же все в плюсе: и юный граф получает больше авторитета (на будущего полезного и им), и у них складывается карьера или капитал — что вздумается, а чаще — и то, и другое. Они бы и старшим поклонились, да те люди мудрые и манипулировать собой не позволяли; ежели кто и пытался, то не смел впредь подходить к их дому на пушечный выстрел. Всяческих подонков и чиновников Шнайдеры не любили и изгоняли, пусть хоть друзей, коль затеяли подлость. А младшему — наивному дурачку — наплети только воспоминаний, как они были рады за него, как крепко полюбили и стали большими друзьями, так он, верно, всё своё продаст за них. Возможно, где-то там за его покровительство шла незримая волна, но Адама то пока не касалось. Он всё осознал, поскольку не был столь уж глуп, но в глубине души понимал — приди к нему любой из них, он обязательно поможет, и умолять не придётся, хватит пущенной слезы. Сразу, как гости разъехались или разбежались по уготованным им со всей заботой комнаткам (Куперы, ни без пожелания Стефани, по-особенному любовно принимали гостей), всё семейство спустилось в парадную, проводить Шнайдера. Стефани, Иоганн и Хейли весь путь смиренно шли за ним по пятам, вынуждая Адама к невольной неловкости, несдержанной, поскольку не выходило её сдержать ему при стольких взглядах в спину. С ними вместе шли и радостно шушукались более или менее свободные слуги, коим позволялось отложить дела и спуститься к проводам. Всего человек десять шло за ним и частью некоторые сбегались из прилегающих комнат, едва завидев движение и поняв отъезд. Он шёл с понурённой головой, часто оступался, шагая через ступеньку, и, пьяный, время от времени шатко покачивался то в стороны, то вперёд-назад, чем смущался только более, и в такт озорному смеху девушек густо краснел. Не будь, пожалуй, он столь нелепо крупным, ему бы не было стольких неудобств, оттого, должно, он и сутулился в растроганном состоянии всякого пьяного человека, чего трезвым обычно не делал никогда вне позорной минуты. Сейчас и не сказать, что случилось нечто плохое, но по открытости души его невероятно ранили любые улыбки, хоть и самые добродушные. Впрочем, Адам и прежде не любил взглядов в спину, в миг ощущающуюся шире обычного. У прохода толпа вновь стеснилась, как и при встрече. Слуги разошлись по сеням и смотрели больше издали. Глаза их приветливо и расстроенно блестели, у иных девушек горели щёки, потому что всякий раз горят они в расстроенных чувствах. Такие прощания не в первый и не в последний раз случались, но каждый сопровождались грустными взглядами, поминальными вздохами и у некоторых порой слезами, что Адаму становилось неловко, словно бы взаправду в последний путь провожали. Он ощущал на себе невольно крест и тревожился всю дорогу, покуда дом не скрывался из виду. Ему чудилось, случится нечто страшное, что и правда смерть вскорости его настигнет — настолько прощания его пугали, пускай были весьма милы, и он казался себе несомненно нужным, иначе бы отчего всем этим людям плакать и так долго не отпускать его с порога, когда дверь уже десять минут как отворена настеж и сквозняк давно разошёлся за пределы сеней. Куперы и несколько самых близких лакеев стояли рядом на случай, наверное, обморока, иного им назначения Адам никогда не понимал. Они просто следовали за хозяевами всюду и оставляли их разве что наедине в спальнях или в диалогах. Иоганн сдержанно попрощался, протянув руку, странно, как всегда отныне, улыбнулся и долго с прищуром смотрел, примеряясь к чему-то известному только ему, удерживая толстые пальцы Адама. Мнительность что ли взыграла в Адаме, но ему тотчас захотелось вырвать руку али отрубить, коль по-другому не выйдет, и бежать — бежать! — бежать, чтоб не нагнали, покуда не вычитал этот человек каждую мучительную думу и не вытянул все его силы. Ох, знай он его думы, какой бы поднялся смех! А некоторые из них молодой граф старательно прятал от любого общества, пускай хоть Джозефа, а они могли выйти на обозрение и до родителей даже дойти, а уж им их действительно знать не в пору. Потому, только отпущенной оказалась его рука, он вздохнул, покрывая облегчение. Следующей к нему обратилась Стефани. Та всегда провожала его с особенным теплом, справлялась и проверяла хорошо ли одет, поправляла воротнички, тепло завязывала шарф на шее и трепетно смотрела, будто, ей-богу, могли на пути встретиться ему разбойники, убить и ограбить. Таковых в здешних местах не водилось, об том уж Шнайдеры сами позаботились, назначив чуть кто явится, сразу высылать поставленных специально крестьян и ловить, а если больно примутся сопротивляться — стрелять-рубить на месте. Прознав о том, никакие беглые каторжные и острожные не совались сюда сами и не надеялись — Шнайдеры не теряли бдительности. Впрочем, их не бывало лет двадцать как, так что с самого рождения Адам не слыхал ни единого случая. Стефани лишь из нежности к нему обращалась. Она и в этот раз подошла близко-близко, так что мог Адам ощущать её дыхание на груди, протянула тёплые руки к его жирной белой шее и осторожно развязала бант под горлом. Она вздохнула, как обычно вздыхают перед небрежностью сыновей, подняла повыше ворот его рубашки, смявшийся и спозший вниз, разгладила пальцами платок, поправив его по длине, и принялась завязывать, всё недовольная воротом, спрашивая каждый новый узел «не душит ли?» Хейли стояла рядом в лёгком светло-оливковом платье с кружевом и в такой же, чуть темнее, шали на плечах. Она смотрела робко и доверчиво среди родных, а сама искусно же прятала в глазах чертей. — Что Вы, maman, в самом деле? — вдруг всплестнула она руками и шаль соскользнула на пол. Быть может, Адам уже помешался — тут лихо можно тронуться умом, — однако чувствовал сердцем — неспроста. Лакеи стояли рядом, словно бы не замечая, так что ему пришлось самому поднять. Согнуть его перед собой до самого пола — вот было её унизительное желанье! Сначала Адам несколько опешил, не сознавал надобности, а теперь сообразил всё наверно. Озарение так ударило по нему, что он провозился дольше нужного. Изредка он незаметно поднимал взор и видел холодные искры в тёмных безднах — знала, чертовка, что не осилит не взглянуть и довольствовалась его ещё более униженным положением. Как никогда прежде ядовитая, несколько, показалось, ревностная улыбка играла на губах её, так что они поджались тугой струной. — Полноте, графу в карету и домой, а не на бал! — пела девушка сладкоголосо в извлечении всей полноты первой молодости. Прямо в центр кисти Адама, когда она уже поднималась, впился разом вострый каблучок. Он пригвоздил кисть к полу и чуть ли не склонил Адама ещё ниже, а там бы, надо отметить, и свалил бы, не будь он столь грузен. Хейли непринуждённо крутила ножкой и пищала что-то maman, покуда не раздался отчётливый скрип зубов. Тут уж она взвизгнула противно обычному, искусственно, деланно, с обожанием и упоением, как словно в опере стояла на сцене, отшатнулась и залепетала испуганная, казалось, даже бледная — и чёрт знает, как умышленно сумела она побледнеть! — Ох, простите, милый Адам, я совершенно не заметила. Не больно ли? не послать ли за доктором? — говорила она с участием. Шнайдер смотрел на неё потерянно, выражая неловкость улыбкой. Она всё продумала, вплоть до последующего диалога, понимая отлично, как нелепо такое беспокойство в его отношении, огромного тяжёлого человека, по коему хоть дюжина коней проскочи — ничего не будет. Пред отцом и прислугой она ставила его в глупое положение и смеялась, и Адам по прежнему наблюдал излишнюю ревностность, кривившую ей бровь, чего лишь не удавалось упрятать. Он промолчал, болезненно скривил рот и протянул наконец поднятую шаль. — Ah, merci, — ответила девушка и открытою спиной повернулась к нему. Она показала её полностью ему одному, двигала ею, приосаниваясь, чтобы соблазнительно играли на ней лопатки, и в то же время не давала коснуться, а приказывала самолично прикрыть. Мало ей было склонить его, точно пред иконой, мало сделать больно, мало наступить и высмеять — она с ним же заигрывала. Шнайдер видел поднятый профиль её, улыбочку, лёгкую, язвительную, она хитренько косилась на него, что наблюдалось в дрожании ресниц её, и пускай что угодно говорят, а в особенном выражении издёвки, кою обращала она лично, сокрывалась самая лучшая её красота. Презрение и с тем же вместе любование вырывали из груди раз за разом тяжёлые вздохи. Он обернулся на Джозефа, стоящего в стороне, совершенно белого, с низко опущенной головой и глазами, направленными мёртво точно в пол, только бы не сдаться, не посмотреть на неё одним глазком. «Бедный!» — прокричал про себя Адам и мгновенно обернулся снова к Хейли, снова к её лицу. Он уложил на хрупкие плечики шаль, она приспустила её, открывая их вершки и сзади шею и повернулась вновь. Иоганн наблюдал за сценой холодно, как будто приметив нечто непозволительное, и не понять в Хейли или в Адаме что-нибудь выдумал, но внутри жгло. Стефани любовалась и прижимала к груди руки, утопая в том виде чистой любви, которой давно не случалось ей видеть и испытывать и более не случится. Как разрешилось, она подплыла опять к Адаму и довязала ему бант. Любование, однако ж, скоро сменилось беспокойством, как оглядела она красные щёки. — Не стоило столько пить перед дорогой, — произнесла она тихо, поровняла отворот жилета, сюртука и застегнула хоть на пару пуговиц ему шубку. Адам смотрел на неё и изредка на Хейли. Та неожиданно сделалась хмурой, скорчилась, глаза смотрели востро и открыто ревностно, она насильно тянула улыбку, так что уголки дрожали, готовые сорваться от натуги в любой момент. Всё прояснилось. Прежде он полагал, для Джозефа кинута была шаль, чтобы подловить его как давеча ночью, и после лишь углядела возможность унизить его. Ох, как прояснилось! Шнайдер прикрыл глаза, некое превосходство придало ему вид высокомерия и гордости. Он вытянулся, выпрямился, в миг сделался не таким уж жирным и улыбнулся впервые за многие дни, слегка, только кончиками рта, что и придавало ему особого торжества. — Ежели станет плохо — вели остановить тотчас же! — нежно и строго приказала Стефани и обернулась с добрым лицом к Джозефу. — Ты, милый, уж проследи за ним. Я ведь знаю — этот молчать будет, покуда до полусмерти не доведёт. По мелочам жаловаться — тут хоть язык режь, а что серьёзное — молчит. Всё время она придерживала Шнайдера за локти и так к нему прижалась, вместо объятий, поцеловала в щёку и отошла, уступая, наконец, Хейли. Ей не нужно было говорить, её лицо само за неё говорило: бледное, пасмурное, искривлённое в злобе — её до тошноты, до такой, что позеленели щёки, отвращал гордый, самолюбовательный вид Адама. Униженный минуту назад, он сделался излишне весел, тогда же, когда она рвалась изнутри, эмоции её комкались, и она, очевидно, еле-еле удерживалась от пощёчины. Оставь их родители, как при встрече, она бы непременно её отвесила, и уже не в качестве шутки, а по-настоящему с размаху. Не исключено, что пустила бы в ход кулаки и ногти. Ох, как она сердилась! Короткие волоски приподнялись дыбом, так что ей пришлось их постоянно приглаживать, иначе позором обернётся утратить безупречность. Её походка казалась чрезмерно развязною, каковой она, наверное, старалась прикрыть досаду. Она протянула ему руку с видом брезгливым и с ним же приняла поцелуй, вроде бы, действительно сморщилась. — В добрый путь, граф. Возвращайтесь скорее, не мучайте нас столь долгим ожиданием впредь, — приторная улыбка ничуть не разрядила напряжения в лице её, лишь больше выделились неискренность и колкость в каждом слове. –Всенепременно, — склонившись ближе к её уху проворковал Адам. Ухмылка не покидала губ его с самого того момента, как заметилось в Купер раздражение; отныне он подогревал его умышленно и, определив причины, несколько властно. Она проскрипела зубами, сглотнула, отворотилась от него и толпы и отошла в сторонку, уязвлённая. Не приходилось досель ей оказаться в шкуре Шнайдера. Адам, прежде чем уйти, ещё раз со всеми обнялся и долго целовал Стефани руки, успев уж растрогать её до слёз ожиданием отъезда. Спустившись с лестницы, он ещё помахал рукой в окно, как столпились около него хозяева и слуги. У самой кареты дворовые снова окружили его. Пускай граф в последнее время и был у них поводом смеху, они, как бы там ни повернулось, любили его сердечно. Большую часть времени они его не видели, не говорили с ним, но по причине, неизвестной им самим, оживлялись в один миг, суетились и старались угодить, кажется, одному ему. Их словно куда больше хозяев трогал его отъезд, порой они огорчались, что редко смогут видеть его впредь. Жену увезёт с собой, пойдут дела-заботы, и не останется у него времени приезжать сюда. Как и при встрече, они висли на нём, обнимали, осыпали пожеланиями хорошего пути, а некоторые даже крестили и молились. От порога и до самой кареты толпа провела его и едва не собственноручно усадила. Джозеф, вышедший в мрачном состоянии духа из дверей, просветлел, как увидал в потёмках плачущих, шепчущих слуг и разобрал улыбчивое, светящееся, чудилось, лицо. Круглое и широкое, оно напоминало в самом деле солнце, смотреть на него в настроении счастливом составляло одно удовольствие. Обежав толпу, Джозеф сел с другой стороны в карету и велел трогать. Ещё некоторое время за ними бежали девушки, подобрав подолы, кричали и махали руками. Их румяные щёки, ласковый и добрый блеск в глазах легко представлялся Джозефу, он видел их лица, точно днём. Свободные, лёгкие девушки, провести с ними свой век, должно быть, великое счастье. Повезёт несказанно тому, кто займёт одно из этих великолепных сердец, заслужит ласку полных ли, сухих ли рук, но ласку настоящую, непомерно любовную. До чего хорошо! поэтично! Ему бы такую девушку, так он бы с нею ни секунды своей жизни не впал в уныние, потому что как можно? К сожалению, в его думах, в его сердце поселилась ненавистная, жестокая химера. В пору размышлениями что ли стало холодать. К полуночи, когда впереди лежало ещё четверти три пути, мороз разыгрался особенно. Поле, через которое они ехали, стояло в осенней травой белой от инея. Раскисшая дорога замостилась вмятинами копыт и рвами колёс, и лошади нередко спотыкались, а карету всё шатало — того гляди, упадёт. Лужи успели за пару часов промёрзнуть насквозь, по иным карета проезжала без проломов. Джозеф дремал, но просыпался каждые пять минут от холода и фырканья кучера снаружи. Тот постоянно выругивался, плевался и сморкался. — Эх! — чуть что раздавалось в ночной тишине. Лошади порою принимались юлить, так это он, видно, отпускал поводья, чтобы погреть в карманах замёрзшие руки. Лангенбергу особенно страшно делалось, что сейчас перевернутся, однако он не смел слова сказать, ощущая внутри кареты сквозняк и воображая, каково там ему. Он бы, может, предложил старику смениться, да лошади не слушались его, он бы завёл их невесть куда, так что точно околели бы. Шнайдер сидел напротив раздражённый извечной бранью, мешающей спать. — Не изволите ли пальто? — окликнул наконец он кучера, уставший окончательно. Старик сухенько засмеялся и ответил простодушно и весело: — Выдумаете, Ваша светлость! — Отчего же? Я искренно предлагаю. Снова раздался старческий смешок. Джозеф улыбнулся, ребячески, добродушно, так что приоткрылись в совершеннейшей невинности два верхних резца из-под губы. Ему тепло становилось при виде всякой благодетели. С чего бы сейчас Адаму не накричать на кучера, чтоб затих? Нет, он лучшим путём пошёл — устранял корень. До того приятность разлилась по телу, что даже стало теплее. Наверное, ему бы первому следовало скинуть кучеру свою шубку, он даже обязан был на правах камердинера, но почему-то забылся и опомнился только теперь, когда хозяин уже разделся. Его осенило внезапно словами Стефани, и он воспринял их теперь как заботу абсолютную, не за одним лишь самочувствием. В конце концов, это тоже влияло напрямую: разденется — будет холодно, будет холодно — заболеет. Делом его было защищать графа, пускай хоть ценой собственной жизни и здоровья, всякий слуга затем и нужен, чтобы защищать усы и жизни высшие. По крайней мере, себе Джозеф это внушил, себе и назначил. Никого он не упрекал, коль тот не бросался, сломя голову обхаживать хозяина, но сам того себе не позволял, не мог и не думал позволить. Его жизнь, ему видилось, состояла лишь из одного — из того, чтобы жертвовать собой за Адама или кого угодно другого, раз от него отставят и приставят к другому. — Не следует Вам! — тут же бросился он и придержал с гневным видом рукав. Должно быть, вышло это грубее и резче, чем казалось, потому как подняв глаза, наткнулся он на удивление и некоторый ступор. Адам быстро подобрался и дёрнул рукав. — Бес тебя спутал что ли?! — басисто отозвался он, толкая затем и Джозефа обратно на сиденья. — Я должен! я!.. — не унимался юный лакей, не хватаясь уже за ткань. — Что же Вы? Я… Это ведь моя работа! Я и обещал, и перед Богом обещал… Ну, куда же Вы? — Чёрт бы тебя побрал! — выдавил сквозь зубы Шнайдер и громко постучал по крыше. — Ну-ка, останови! Кучер послушно сложил поводья. Ещё на ходу, Адам спрыгнул с кареты по своей привычке не тратить время на ожидание и сунул кучеру свой пальто. — Совсем в ветоши вздумали ехать… И пришло же в голову! — весьма слышимо под нос бранился уже он. — Оденьтесь, ну! Не сидите же как истукан, а то ещё этого (он кивнул в сторону открытой дверцы) моего дурака застудите, — и живо к дверце же отошёл. Разгорячённый возмущением, Шнайдер не ощущал практически холода. — А в чём же ещё-то, Ваша светлость?.. — робко спросил старик-кучер, с той же робостью натягивая поверх тоненького редингота барское пальто. — Коли не в чем, то ко мне надобно обратиться, — строго обозначил Адам и забрался наконец обратно в карету. Он долго ещё выругивался и потирал с улицы плечи. — Надо было мне, — со вздохом заметил Джозеф, глядя на него, уже покрытого инеем, — Вы моё накинули бы тогда. Он говорил теперь скромно и ручки держал школьнически на коленях, видно было, что ему очень совестно, до боли, может быть. Адам хотел посмеяться и чуть было не затрясся в хохоте, да вовремя заприметил больной, стыдливый вид. Он только лёгкой усмешечки, самой ничтожной, не удержал, и то сам со страхом: — Глянуть бы на это чудо… Ты, мой друг, сам бы представил сперва. Лангенберг вместо того представил себя последним идиотом, схватился за голову и зарылся лицом в мех на вороте. — Тогда бы ему позволили… «Живое страдание, » — всплестнул руками Адам более не в силах сдержаться. — Ох, вечное мытарство! Подумай же, подумай ты: и так сидишь трясёшься — куда тебе раздеться? Вечная жертва! — тут что-то как бы щёлкнуло в нём, вспыхнули глаза, да злобно, болезненно, Лангенберг совершенно уверился в ударе и прикрыл лицо локотками. Весь красный, задыхающийся до шепелявости Адам яростно продолжал: — Да не нужны мне, ради Бога, не нужны твои жертвы. Как же ты понять-то не можешь? Чем я тебя так обидел, Боже мой?! За что ж ты меня так не любишь? Он кричал практически, лишь последнюю фразу выдавил вымученно и тихо, почти беззвучно. Он уложил на лоб ладонь и подвинулся немного из центра сиденья. — Рядом сядь, — приказал Адам, — Теплее будет… Джозеф подобрался к нему, чуть не плачущий, он часто тёр глаза и вздыхал, содрогаясь всем телом. Граф пристыдил его сильнее, чем когда-либо прежде. До этого, наверное, из жалости и силы воли, он не вываливал всех своих обид, а теперь так разом и выложил. У него не осталось слов, у него хватило сил разве что обнять. Они облокотились друг на друга да так и просидели, в итоге заснувши. Не зря Джозеф распорядился заготовить бинтов и спирта с самого того момента, как добрались до усадьбы. Прежде чем разобрать вещи, он послал со списком мальчишку-слугу доехать до аптеки. Тот был шустрее остальных слуг, размеренных и взрослых, потому неповоротливых. Этот, молодой, проворный, вечно спешил, и, за что прежде Джозеф, наверное, осудил бы его, выбрал не ехать с кучером в коляске, а сам поскакал верхом на одной из хозяйских лошадей. С него бы хороший нарочный вышел: выехал чуть заря, а к полудню уже прилетел из города с товаром. Лёгкий и юркий, даже лошадь не загнал, хотя та неслась на всех порах. Азарт скорости румянил его, но вернулся из конюшни он бледен, как снег — тому была объяснимая причина. Незадолго до того, как он вернулся, Шнайдеры, не явившиеся навстречу, вышли из комнат и уволокли с собою сына на конюшню. На улице по сей поре было холодно, а там лошади надышали, да и люди. Последних выгнала немедля графиня, покуда граф рыскал в поисках кнута. Уходившие после сказали, что сын их стоял смирно, учтиво склонившись, и ждал, как словно его не касалось. О происшествии знал в этот раз весь дом ввиду близкого расположения конюшни. К концу дня не осталось такого слуги, который не услышал криков и ударов. Все находились в напряжении, даже мыть полы девушкам пришлось под жуткий аккомпанемент. Они, многие юные, ровесницы молодому графу, бегали по залам на цыпочках, точно и их могли тотчас оттащить и избить до полусмерти. Не то что от жалости, но от испуга плакали, охали и мерцали то бледнея, то краснея. Те, кому выпал шанс, с первых криков стушевались в дальние от конюшни комнаты, впрочем, не заперлись, а усердно трудились там, где не требовалось, или там, где пару часов назад сделали всё сами. Как у всяких напряжённых и напуганных не до предела людей, у них непременно возникла потребность увлечься делом, а поскольку найти его они не могли да и не осилили бы дело настоящие, то возились попусту. Те же, кому не повезло, уже и задолго после, как всё стихло, боялись дыхнуть и не смели зайти на половины старых графа и графини. Однако уже пропали крики, а стук кнута и визг коней стояли ещё полчаса. Шнайдер-старший не ведал, по кому бьёт, махал кнутом всюду и попадал не только по сыну, но и по бедным лошадям. Те привычны к ударам по своей лошадиной доле, но Шнайдер был разъярён и крепок, многим крепче старых кучеров и мальчишек. Тяжёлой рукой он так укладывал, что пылью дымилось всё здание. Вернулись, разумеется, без сына, велели никому не ходить. Джозеф чуть ринулся, как словил на себе строгий взгляд Александры, а Артур, бешеный, прямо с кнутом в руке, то ли показалось, то ли нет, но красным, закрылся в кабинете. Александра, как назло, не уходила из поля зрения Джозефа, а там и вовсе увлекла его рассказами о каких-то баронах и игрой на клавикордах. Только вечером, наверное, с её немого позволения, выраженного уходом, он смог попасть к другу своему. Он мчался, мчался как на бой, с лестницы спрыгнул, не сломав едва ноги, и побежал через грязь отыскивать Адама, даже не дав глазам привыкнуть к сумраку. Он, того не могло быть иначе, упал ничком на земляной пол и тут только огляделся и прислушался. Лошади ржали как-то болезненно; в потёмках, в свете луны из щелей меж досками, он видел блестящие рубцы на их спинах и боках. Воздух, прежде наполненный ароматом залежалого сена, отяжелел под кровяным, гнилым смрадом. Сладкий запах кружил голову до тошноты; Лангенберг посмотрел под собой: что-то блестело — очевидно, грязь, — водою ли, а может быть, кровью. Его передёрнуло, он поднялся и в каждом пятне замерещилась ему кровь, какие-то шаги и стоны выдавали присутствие убийственного духа. Он вообразил его тенью и видал теперь трепещущую её из-за каждого угла. Дыра из множества пастей — вот эта тень, которая изъела бы его. «Бежать и не оглядываться!» — думал в панике Джозеф и шагал по-прежнему вперёд. Как бы ни хотелось спрятаться, он не мог один. Небольшая колея от лужи, особенно вонявшей застоявшейся кровью, оказалась проторена к пустому стойлу. Он вошёл и сразу же увидел белый силуэт в куче соломы в углу, почти сияющий в беспросветном мраке. Похоже, Шнайдер сам туда отполз, когда ушли родители. Он лёг спиной к стене и руки сунул под голову, так что во сне выглядел даже беззаботным. Найди Джозеф его случайно, не учуй запаха крови, наверное, и не понял бы, что пару часов назад ему растерзали кнутом спину. Шнайдер теплился невероятным покоем, размеренно дышал и что-то изредка нашёптывал скороговоркой, возможно, воображение разыгралось с Джозефом, а увидал он умиротворённую улыбку. Солнцем над горою трупов и васильком меж солдатских труп противоречиво, доходя мерзости, выглядело удовольствие. Человек в состоянии волнения склонен всякому верить, Лангенберг же много раз слыхал, что на смертном одре умирающему до блаженства хорошо. Он принялся растолкивать Адама, словно то, что станет ему плохо, отсрочит смерть — в волнении также человек способен на действия необдуманные. И столько сил взялось у него, что несколько раз он его поднял даже, весь ворот растерзал да надорвал. — Проснись! Проснись! — рычал Джозеф зверем, чего с ним не бывало. Со стороны то был уже не Джозеф, а что-то животное, очень с ним схожее. Без слов он и вовсе принимался выть, да так, что, послышалось, снаружи испугалась баба. У него не текло слёз, глаза до рези, до песку высохли и выкатились, широко открытые. — Проснись же! Вставай! — приказной тон слышался во всех его криках, и Лангенберг уж забыл, кто ему этот человек. Это было нечто невероятно дорогое, назначение чего и статус не имели никакого значение, только бы он, только бы всё! Как камень упал с души, стоило услышать ему болезненный стон. Он мигом переменился, разрыдался и разгорелся до красна. Голос стал плаксивым. — Ваша светлость!.. Потерпите, ради Бога! Ради Бога, не умирайте… Не спите… Я сейчас, сейчас! Джозеф не помнил, как оказался в зале. Он выглядел ошалелым настолько, что старый лакей в ступоре глядел на него, признав за полоумного. Джозеф первый к нему подошёл, глядел в блёклые глаза и молчал. Его губа дрожала в порыве не то что сказать, а крикнуть, да всё-таки молчал. Лакей уж сам хотел спросить, как юноша едва не бросился к нему на шею и плаксиво завыл, торопясь тут же куда-то дальше. — Нужно помочь, довести. Избили, не может идти… — он тараторил уже на бегу, налетел на кухаркиного сына, — парня четырнадцати лет, — помогающего матери по кухне. Тот уже сам всё слыхал и несломанным голосом пискнул: «Я помогу!» В панике вбежали девушки-сёстры, служащие при всё больше при Александре. Бог весть, как они оказались здесь, но живо присоединились к толпе. Меж ними два года было разницы, но обе похожие, как близняшки, свеженькие, круглолицые и смешливые. Сейчас их пухлые щёчки рдели вовсе не от смеха, они беспокоились пуще других, будто знали что-то им неизвестное. Небольшая толпа ринулась назад в конюшню. Девушки бежали вперёд со свечами. Они оказались далеко впереди, слугам пришлось бежать впотьмах, спотыкаясь, скользя туфлями в грязи и оплёвываясь. Ориентиром им служили те самые двое огоньков, от света которых совсем не видать стало кочек и луж. Громкий окрик донёс, что графского сына нашли. Джозеф с остальными резко дал вперёд, будто не знал до этого, где тот и вот-вот его обнаружил. Шнайдер был в сознании, но, по-видимому, мало соображал. Унести его было невозможно, так что подняли на ноги и дали опереться. — Боже милостивый, — проговорился лакей, удивляясь не то тяжести, не то открывшейся картине. Вновь испуганные вздохи наполнили темноту. Не только на спине, но и на руках, и на ногах, и на груди не оставалось живого места. Втроём подняли Шнайдера, Джозеф и лакей взвалили его на свои спины; кухаркин сын вызвался открывать двери, но частенько, когда Шнайдер заваливался слишком далеко вперёд, подпирал его и отталкивал назад. Девушки шли со спины с видом сочувствия и гордости за то, что терпят самую страшную картину — видят спину. Они вдвоём примкнули к Адаму сзади и придерживали свободными руками за плечи, лепеча ему что-то в оба уха с двух сторон. Хотели идти к дверям, как старик вдруг крикнул: — Куда же?! Напугаете барышень! Зайдём с другого входа. В залах могли ещё оставаться с уборкой другие девушки. Этих старик, очевидно, самих считал виноватыми, раз увязались. Пришлось обходить с половины Адама. Путь был пустынный, но неблизкий, лакей сам выбрал его и сам первый выдохся, однако покорно шёл и не выдавал себя ничем, кроме нахмуренного лба и грудного кашля. Тут было не менее тепло, чем в конюшне. Задрав высоко руки, девушки освещали лестницу вперёд. Уже после, в освещённой части дома, они всё не тушили свечей, будто мог в один момент исчезнуть свет. Хотя, конечно, они были просто слишком обеспокоены, чтоб думать о таких мелочах. Не расходились ещё долго, пока Джозеф лично не попросил. Несколько дней Джозеф провёл рядом с хозяином. У него не оставалось времени на еду и сон, порой он засыпал в кресле у кровати, а порой прямо рядом с ним. Адам, в отличии от него, спал беспробудно и просыпался только на некоторое время, которого хватало разве что на обработку ран. Постоянное пьянство у Куперов, неразмеренная жизнь, которую он там вёл, проезд по морозу длиною в ночь, наказание родителей и запоздалая помощь сложились в единую болезнь, не проходящую около недели. Джозеф в тревоге прислушивался: спит граф или просто умер. У него не осталось надежды на лучшее, и хоть он не был человеком набожным, несмотря на поведение чистое и невинное, регулярно молился и зажигал в комнате забытую лампадку. Обычно сам Адам зажигал её и долго перед нею стоял. Сие действо не походило на молитву, его взгляд делался тупым, раздвоенным, а лицо чересчур расслабленным для просьб и терзаний. Зачем-то он смотрел на огонь без единой в мозгу, кажется мысли. Джозеф делал то же и сколь ни пытался, а чужеродные думы через через, через ноздри залетали ему в голову. Глядя на огонёк от безысходности он принялся страстно просить разрешения, а после поправился, поняв, что оно всяким способно выйти, и просил разрешения благоприятного. Продолжаться долго, однако, так не могло. К нему извечно обращались с предложением позвать доктора ввиду вида замученного и усталого. Тут-то Джозеф сообразил вытребовать врача для Шнайдера. Надежд в сторону графини Джозеф не питал, оттого решил, что ежели просить, то у отца. Тот хоть не проникнется, да из малодушия и безразличия пошлёт в город. Он наведался к нему в кабинет спустя две ночи сомнений. — Болен, значит? Придётся отложить… — что-то скоро забормотал он над бумагами, — Невыгодно выходит, я уже договорился… Что ж, ладно. Придётся ему тогда самому выкручиваться, ежели болен. — А что же доктор? — переспросил Джозеф в осторожной настойчивости. — Тут не мне решать. Нужен — пускай, но вот моё слово — потерпит. А ранят в бою — тоже сразу звать за врачом? С ним ничего страшного не сталось. Кто от отцовской розги умирал? Артур рассудил и зарылся в дела. Лангенберг, не получивший однозначного ответа, про себя решил, что никого не призовут. В положении отчаянном он пошёл обратно и по пути столкнулся с Александрой. Говорить с нею мало толку, но Джозеф попробовал и как в воду глядел. — Пошлите за доктором, пожалуйста, — почти взмолился он ей, пользуясь отчасти расположением близким и тёплым. — Заболел ты? — обескоенно спросила женщина, тронув лоб рукой. Жёлтые огоньки в зрачках её горели участием, которого собственный сын её никогда не видал. Благосклонность камердинера немало покоробила: покуда ему за каждый вздох готовы прислать были лучшего из лучших докторов своему сыну они не привезли даже лекаря из деревни. Он стиснул зубы неволей и тут же отворотился, дабы скрыть настроение. — Не мне нужно… — Ах… — протянула старая графиня, переменившись, она с остервенением даже говорила об Адаме, — Как оно обернулось… Пусть и не рассчитывает, — отрезал голос совершенно иной, так словно жило в ней две личности, — Прежде следовало следить за языком. Опозорил родителей, а теперь хочет поблажек? Нет уж: как он — так и я. Это ему и передай. Мерзавец! Полить грязью горазд, чуть пальцем тронь — просит соболезнований! — от злобы она на тянула на руке перчатку. — Ох, милый мальчик! Ему и не стыдно ещё жаловаться? Задевает головой потолок, толст не в меру, а видишь — сильно его прибили. Недоразумение! Она ушла, вскинув гордо голову. Зло объяло её до самой походки, лёгкость шагов не складывала ожидания, что под каблуком её пробьётся пол. Джозеф как в воду глядел… «Бежать, бежать и спрятаться!» — думал он, бледняя и провожая пустым, мутным взглядом, смутившимся ещё более теперь, без сна. Один Бог оставался ему. Правда ли дело в Боге — кто знает, — Джозеф именно ему приписал, потому как больше некому, Шнайдер ещё через пару дней сам начал приходить в себя. Теперь можно было предположить, что он специально втягивался во сны, как у Куперов, когда прятался от новых пересудов, как выяснилось, не без причины. Это подтверждал ещё более тот факт, как быстро он оправился. Стоило ему очнуться — через пару дней уже ходил сам, а ещё через пару вышел на ужин как ни в чём не бывало. Джозефу был на седьмом небе и всюду за ним следовал, покуда Адам сам не приказал ему взять перерыв и отдохнуть. Сегодня весь день Джозеф отсыпался, явился только к вечеру, немногим позже Адама. Они сидели за столом напротив друг друга. Со стороны Джозефа заняла место Александра, а главу стола по титулу присвоил Артур. — После свадьбы, — назначил он в середине трапезы, — поедешь за армией. Я дал поручение, тебя должны встретить. Шнайдер, сидевший до этого спокойно, осторожно повернулся. Джозеф приметил в нём растерянность и непонимание, а с тем вместе и мольбу. — Как. Куда? — спросил он медленно, уперевшись локтями в стол до дрожи, что и стол с ними трясся. — Пора бы тебе отведать пороху, — скупо ответил отец и до конца отвлёкся на свои мысли. — Как же?.. — Адам искусственно засмеялся, чему и сам удивился немало, растянул рот в кривой улыбке и смотрел на родителей с прежнюю мольбой, принимая весть, вероятно, шуткою. И так бледный после болезни, он необычно для себя сделался белым, неестественно высоко поднял голову, а глаза его, ошарашенные и стеклянные, с известием казались не так уж мелки. — Позвольте, у меня ничего не готово, — он улыбнулся шире, опустил голову и смущённо ею замотал, подбородок, однако, дрожал выражая в себе его волнение. Он зашептал про себя: — Нет-нет, право слово… Такая дурацкая шутка… Это шутка! — Об этом мы позаботились, — деланно матерински обратилась к нему Александра. В морщинках у ласковой улыбочки притаилось высокомерие. Он вскинул снова голову с тем же видом неверия и отторжения к услышанному, с глупой улыбкой и единым лишь новшеством — слезами в глазах. Трудно понять, чему именно он не верил: тому, что едет на войну, к которой не имел абсолютно способностей, тому, что сбылось его ожидание, или тому, что родители могли быть так жестоки с ним, что объявили даже без всякого беспокойства. Джозеф замер на месте — он хотел заступиться, но выходило бесполезно, коль за доктором и затем не послали они. Да и разбит он был не менее. Его друга отбирали у него и посылали невесть куда! И без него! Они вместе были всюду: коли приключалась беда — подставляли плечо, коли охватывала радость — протягивали навстречу руки, коли горевали — утирали друг другу слёзы. Как Адам там без него, и как он тут без Адама? Они разлучались при выезде Адама на учёбу, но тогда Лангенберг не волновался и знал, что увидит его живым, получит весточку и сам напишет, но когда речь о смерти… Доедет ли он до тех встречных? раньше ли попадёт в плен? или погибнет под семейными же владениями? — Мало раны болят, соли на них напускаешь! — железно выговорила старая графиня молнией возникнув за спиной у Адама. Она ухватила за ворот его, узелок платка впился в горло, он начал задыхаться и рваться вперёд, так что и Джозеф вскочил. Белая изящная ручка ухватила пригоршню соли и всыпала её за ворот, на свежие раны. Молодой граф слышимо скрипнул зубами и сжал кулаки. — Мало тебе?! Мало?! — и она сыпнула ещё и ещё, а после за волосы подняла его голову, швырнула невпопад очки (повезло, что Джозеф словил) и глянула в такие же, как у неё, жёлтые глаза с сияющей в них болью, любовью, покорность и криком прощения. — Мало… — утвердила она с шёпотом почти снисходительным, схватила ещё соли и и метнула в глаза. Адам приоткрыл рот и хрипел, его руки, видно, в судорогах сами сжимали деревянный край стола. Артур мирно ел на своём месте.