Я окончательно поехал

В обеденной зале, куда Шнайдер шёл сам без сопровождения слуг (он много времени здесь провёл ребёнком и каждый уголок знал не хуже хозяев), собрались уже Куперы, их домашние, лакеи, официанты и многочисленные гости, приехавшие с поздравлениями к ним. Последних было особо много; картавые их французские голоса гулом сливались в одно приторное созвучие, приукрашаемое едким доброжелательным смехом и улыбками. Они всё хотели взглянуть на молодых и, как любые, уже пожившие своё люди, видели в них особенную красоту и очарование, умилялись и глубоко завидовали, так что трудно было сказать от боли они плачут или от счастья. Их радость и умиление было так велико и наверняка казалось им вечным, они были готовы даже проступок простить, посмеяться над ним и сказать «charmant», найдя любое деяние проявлением юношеской дурости — светлейшей и милейшей из чудес, уже им не доступных, — «а ведь когда-то и мы такими были!» Однако Шнайдеру не нужно было видеть своими глазами будущее, чтобы понимать, как восторг их мелок и ничтожен, и как быстро они снова назовут его смешным, глупым и некрасивым человеком — тяжким ударом для красавицы и умницы жены его. А та, наверняка, и рада будет перед ним пострадать и выставить себя в ещё более выгодном свете через невыгодный свет его. То ли от запаха свежей краски в гостиной, то ли от шума голова его закружилась, ноги повело, и он сам не понял как не запутался ещё узкими туфлями в пёстрых коврах. Ноги в сторону несли его и прочь отсюда, хоть куда-нибудь, в покой от этих людей, он бы только Стефани вызвал с собой, добрую и милую Стефани, одну искренне счастливую за него и так же искренне принимающую с теплом и без капли осуждения этих горделивых, самодовольных, пустых людей. «Вот! даже не выходит туда зайти, не место мне… А надо. Кому надо? Точно не мне, но кругом говорят надо… Ну, стало быть, так нужно. Сейчас бы с вином да поговорить с нею… Или с Джозефом поговорить. Да нет, они не поймут. Как жаль, что не поймут!» — думал он, приближаясь к раскрытой настежь двери. Прямо перед ним плавно проплыла внутрь неё Хейли в своём белом платье и тальме, которую накинула она вновь небрежно на узкое плечико. Тальма летела за нею и чуть-чуть приоткрывала теперь её спинку, должную вот-вот открыться, но прячущую свою красоту с насмешкою. Даже в этой случайности увидал Адам её хитрость, заключённую в том, чтобы дразнить, создавать вид доступности и при том отвергать, сводить с ума и не давать излечения. Стоило показаться ей, как шуму убавилось, тишина напружинилась вся, как кошка перед прыжком, и только хвостом её лепечущий шёпот волновался меж гостей — и раз! — ещё больше говору поднялось. Сквозь открытые двери, несколько комнат вперёд он видел, как целуют её и как, он не видел, но представлял, самодовольно и честолюбиво улыбается она с укором смотря на целующих, будто низших и грязных для неё людей, и сама целует их с снисходительным презрением, позволяя благодеятельно, исключительно по доброте её убогим и низким в такой праздник прильнуть всё же к святыне её — к ней самой, прекрасной и величественной, высшей их во всём. Адам неприятно поморщился, его лоб грубо нахмурился, сильно его старя, щёки от злобы втянулись ямками, и всё лицо его сделалось страшнее прежнего, что он отворотился не только от переполнявшей злобы, но и от желания не показывать своего вида и от стыда испортить праздник Стефани. Так, не глядя, Адам прошёл по привычке толщины своей полубоком сквозь обе открытые створки в столовую. Желание его пройти незамеченным не было удовлетворено и представлялось смешным даже ему самому, но он от души надеялся юркнуть как-нибудь, словно мог он враз за порогом обрести невидимость, и спрятаться среди толпы. Стоило, однако, перешагнуть ему порог, как гости обратились к нему блестящими улыбками и воспалёнными глазами. Столько юношей видел он по всей комнате, скрывающих в радостном блеске десятков глаз свои гневные искорки. Не будь тут столько людей, не будь рядом прекрасной Хейли, они бы тут же кинулись к нему, свалили и, как в детстве, прижали его толпою и забили, а после, как стая волков, загнавших оленя, передрались между собою насмерть за награду. Один низенький, щупленький, кажущийся ребёнком рядом с огромной фигурой Адама, болезненного вида, но с красивыми зелёными глазами и правильными остренькими чертами офицерик крутил на руке перчатку, и Адам думал, кабы не решился он в разгар обеда швырнуть её ему. Отказать нельзя — против чести, а стреляться не хочется… Не против сейчас он был и умереть, да и Хейли бы порадовало, как радовал её сейчас ребяческий, глупый для неё, но такой забавный гнев. Она специально ходила перед каждым спинкой, крутила жемчуга на тонкой руке и перебирала на красивой длинной шейке бусы. Её целились поцеловать хотя бы в щёку, раз не в эти губы — прелестные, пухлые, влажные губы! — но она тянула руку с длинными перстами и шаловливо ими поигрывала, как взрослая, осаждая одним жестом. Со всем залом незаметно заигрывала она, стоя прямо подле будущего мужа, которого тянулись поцеловать, обнять и прижать к груди. — Богат! страсть богат! — Да что ты, дура?! Главное умён! — Лицо такое чудное, простое, наивное, точно блаженный человек! Так приятно глянуть! — Статный и сильный… — Повезло-повезло девчонке, — суетились старые дамы и молодые замужние девушки, целуя его по очереди в щёки и принимая его поцелуи в холодные руки. Ему улыбались так широко, что лесть затмевала его мгновениями и он тогда растерянно и ласково смотрел и сам, прежде чем тянули к нему руки, бросался обнимать. И тут же он пугался, смущался и за смятением своим прятал гнев, опускал взгляд или устремлял его через очки далеко вперёд, сквозь старые и молодые лица и зачастую не мог сделать должного, пока на начинали посмеиваться гости, пока не будила его ласковым взглядом Стефани или не клала Хейли ему на плечо острую ручку, говоря всей толпе с сияющий белизною улыбки «вечно он у меня потеряется!» и тут принимались смеяться ещё пуще, а он краснел и тяжело сопел, двигаясь неловко неповоротливым большим телом посреди тесной толпы и делаясь совсем потешным. После приветствия с прежнюю болтовнёй, ахами, охами и теперь, когда дело было кончено и заняться можно было новостями, сплетнями о князьях A. да графах D. и прочих, рассаживались гости в большой столовой зале. Адам из вежливости, как он хотел казаться и сам был уверен, стоял долго в дверях, пропуская то одних, то других и встречая опоздавших, на деле же единственной его целью было взглядом выцепить местечко поскоромнее и подальше и занять его, когда остальные усядутся. Основная масса, гонимая желанием поплакаться покровителям, выиграть расположение и должность или, что присуще в основном самым пылким юношам, самоуверенным юным дамам и мелким князьям и графам, почему-то считающим себя великими и самыми почтенными людьми, — оказаться в центре всеобщего внимания. Вскоре, Адам стал замечать, что с неудовольствием начинают занимать самые крайние места, на которые претендовал он. Адам последовал скорее к столу, пока не заняли ещё более или менее незаметные уголки, до коих не доставал никто из самых важных и умилённых гостей. Те самые дальние сиденья, которые казались ему наиболее привлекательны заняты уже были, как то обычно бывает после того, как займут основные, самыми первыми, чтобы сделать положение своё ещё более жалким с тою целью, чтобы выразить после своё недовольство и гордость с которой они перенесли жертвенно, только потому что они исключительно мудры и понимают своё достоинство, это унижение ради этих нечестивых господ жаждущих столь нелепым образом почестей. Он выбрал себе местечко и двинулся было к нему, как крепкою хваткой сдавила его запястье жирная рука старой графини Вимпфен — толстой и сильной низенькой женщины, прежде очень красивой, но с возрастом располневшей и явившей от этого в лице образ какой-то грубости, от которой она и стала вдруг всем так страшна, но более внушительна и уважаема. Прежде Шнайдер, несмотря на её силу, не обратил бы, возможно, на неё внимание, но теперь, когда толстые пальцы клещами вцепились в израненную его руку, он чуть было не пискнул и не расплакался от неожиданности. — Куда это ты, дорогой? — басисто, своим старым голосом спросила она и, протянув короткие руки до его плеч, почти насильно усадила его на стул подле себя между собою и Хейли, которая, посчитав нужным обратить внимание на его неловкость, звонко расхохоталась, и по велению её голоса, сами порой не зная отчего, расхохотались все. Это место, видимо, специально оставили для него и никто на него не претендовал, поэтому оно, такое центральное, осталось до сих пор цело, но со стороны, казалось, что графиня Вимпфен силою отбивала его для него, и ситуация выглядела ещё более комичной. Пристыженный приветствием, смехом, замечаниями невесты и столкновением с графиней Адам сделался молчалив. Его опущенная голова казалась так низко над столом, что вот-вот должна была коснуться волосами тарелок. Никакие толки, сплетни, шутки, не занимали его. Когда кто-то из гостей звал его или толкал в бок, он тогда поднимал устало взгляд и смотрел поверх очков с потерянной улыбкой. Когда требовался от него ответ, он делался смущенным и ничего не говорил, как бы забывший, а на деле и не слушавший о чём говорилось, или отвечал что-то невпопад смешное и ловил на себе радостные, искрящиеся взгляды, полные к нему особенно пристратного доброжелательного чувства, противного ему своей лживостью, которую эти дамы и мужчины сами не сознавали. Сидящая рядом с ним Хейли болтала без остановки: то о делах политических, в которых она смыслила ровно столько, сколько говорил за обедом отец, то о том, как какая-то баронесса где-то оступилась и выставила себя неумелой дурнушкой, то о новой моде и нарядах, которые ей должны были доставить, то о предстоящих балах. К ней постоянно обращались, на неё постоянно смотрели, а там где сегодня смотрели на неё — смотрели на него. Ничем незаслуженное внимание тяготило Шнайдера весь вечер, он постоянно вздыхал, качал головой, стучал пальцами и беспрестанно пил ради нескольких минут расслабления и отстранения от общества или неожиданной перед ним смелости держаться ровно и гордо. Лишь один спор заинтересовал его. Он жаждал поделиться своими соображениями и жевал изнутри щёки, подбирая слова, которые хотел вставить, но каждый раз смалчивал и, когда спор иногда затихал, повторял отрывки его в голове. «А тут бы я так сказал, — думал он, — Нет, вот так! И они должны были меня послушать. Они не могли не послушать в этот раз! это чистейшая правда! А вот тут так бы… Съязвил немного даже,» — продолжал он себе, пока спор не увлекал его снова. Так и не сказав ничего в весь обед, он отчаялся пытаться из страха представиться шутом — сегодня с ним любезны все — от мала до велика — и, глядишь, послушают и согласятся, а завтра в салоне у госпожи Б. обзовут идиотом и целый год будут потешаться и глядеть с укором, — потому сидел молча, угнув голову, и скрежетал вилкой по тарелке туда-сюда, как мешали чай, «от шести до двенадцати». Несколько раз делала ему замечание Вимпфен, чтоб он прекратил, и он кивал и тут же забывал. «Только из большой любви терплю,» — шептала она соседкам, грозно косясь на него. — Monsieur Шнайдер! Адам! — возмутилась с лаской в голосе и на лице, конечно же, мнимой, как и всё доброе в ней, Хейли, — Перестаньте же, дорогой, гости думают у Вас с нервами проблемы! Они вот-вот с ума сойдут! Смотрите, у милой Гертруды (она указала на графиню Вемпфель) мигрень разыгралась, и у меня ещё чуть-чуть и случится… Прошу Вас, mon Dieu, успокойтесь. Она ухватила сама рукой его вилку, пока он слушал её и пытался понять хоть одно слово из сказанного, и, посмеиваясь, уложила её со своей стороны на салфетку. Она заглянула прямо в его осоловелые глаза с добродетельной улыбкой заботливой жены, а он видел как губы её играют волнами в нескрытом для него одного ехидстве. «Говорю Вам, если Вы до сих пор не верите, я Вас всего выпью,» — читалось в ней, а Адам своей унылостью отвечал, — «Верю,» — но тут же добавлял, — «Но постойте! не сдамся!» — только никто уже его не слушал. Она потёрла с видом готовности руки и двумя пальцами игриво ущипнула его за нос. — И есть Вам хватит, мой друг. Она улыбнулась шире, её соседи одобрительно замычали. С тихим шелестом рука её поднялась и охватила его резко со спины, и девушка оказалась тесно к нему прижатой. Поддельная ласка в её глазах играла тупыми бликами, высокомерный покой расслабил лицо в лёгкую издёвку, нависшую вуалью на её рот и щёки. Адам дёрнулся, хотел посторониться, но с другой стороны тесно сидела старая графиня, а двинуться назад было бы странно и невежливо. Ему оставалось только уклониться чуть, и он предпринял эту единственную попытку спастись. Не хотелось лицезреть её, он куда угодно смотрел, но каждый раз его взгляд обращался вновь и вновь к её прекрасным дьявольским глазам, которыми они видела, казалось, всю его дрожащую душу и только из прихоти вогнать её в ещё более довольственную для себя агонию гладила его бок своей изящной в жемчугах кистью. Он сложил ученически руки на краю стала не в силах больше оторвать взгляда с выражением вот-вот собирающего разрыдаться ребёнка. Она ненадолго глянула на его бело-красные пятнами дрожащие щёки и снова обратилась к жёлтым, пьяным, тревожным, как у загнанной собаки, широко раскрытым глазам. — Вы боитесь меня? — вопрошала она с удивлением умилённым голосом, каким говорят с детьми, и с приподнятыми в снисходительном, даже материнском удивлении бровками и сжатыми в трубочку пухлыми губками рассматривала его, но он видел и слышал в выражении её лица и голосе томную страстность сирены, манящей его к верной смерти. Она хихикнула, расплылась в улыбке, прикрыла наполовину тяжёлыми веками глаза, и половинки её зрачков особенной страстной властью смотрели на него. Рукою Хейли потрепала его щёку и подбородок. — Прелестно! — тяжёлым шёпотом, будто пожирая его, сказала она и, изменившись совершенно выражением гордости и почтительности, вернулась к разговорам гостей, где долго ещё звонко смеялась. После обеда затеяли танцы. Шнайдер как ни хотел куда-нибудь сбежать, как ни искал предлоги выйти покурить или подышать воздухом из-за жары, вынужден был остаться и танцевать с единственною своею партнёршей — своей невестой. Она была весела, жива и на каждый танец готова была с первой секунды. Ей стало душно, она сняла полностью свою тальму и открыла свою смуглую ровную спинку. Платье летело на каждое движение за нею следом, как ореол за падающей звездою, она казалась легче чем когда-либо, ножки её резво, едва касаясь пола, перебирали под платьем. Ею любовались все, но более всего она любовалась собою и украдкою смотрела в одно из десятков зеркал на свою тонкую воздушную фигуру и улыбалась впервые хоть и высокомерно, хоть и надменно, но искренно, с сознанием своего неоспоримого достоинства. Она по-особенному сегодня была величественна и красиво прибрана и величественно и красиво пылала сама собою, откуда-то изнутри. Её красоты должно было хватить на двоих: никто не должен был сметь открыть рта и сказать чего-нибудь дурного про её будущего мужа, пока он ещё не муж. Она делила лёгкость свою со своим неуклюжим женихом, отвлекала на себя всё внимание, чтобы он настолько в нём растворился, что никто бы не заметил как путается он в фигурах, спотыкается в ногах и долго думает, как бы не сделать не то. Однако его замечали, но смех был добр, а улыбки светлы, и насмешливый блеск глаз обнимал Адама лаской — ей того вполне хватало и, чувствуя свою победу, она шире улыбалась. — Какие красивые! — Такие разные, но подходят друг другу. — Вот так крутится: так ручкой, так ножкой… Такая красавица! — Смотрите, какой неуклюжий, очень мило! — Что за прелесть эти молодые? — Ой, кажется, оступился — так смутился. Charmant! — А она-то, смотрите, как и не идёт вовсе — летит, — говорили про них со всех сторон, пока танцевали они то вальс, то экосез. Время от времени запыхавшийся Шнайдер поручал свою даму кому-нибудь, кого первого встречал на пути (разбирать не требовалось, не было тут того, кто не хотел бы станцевать с нею, даже не умея), и под предлогом отдыха уходил надолго то в угол, то на балкон, то на улицу, то просто к столу, к которому официанты подносили ещё шампанского для засидевшихся, и пил. В отделении на него добро смотрели глаза тех редких людей, что стояли в стороне, они изредка даже кивали ему и в знак солидарности поднимали с ним свои бокалы и пили. Уже изрядно пьяный, Шнайдер улыбался им наивной хмельной улыбкой и опрокидывал ещё бокал. В представлении своём он пил со всеми, кто оказывал ему внимание, а в череде сменяющихся людей каждый хотел выпить с ним, и он им не отказывал и, наверное, к концу танцев не осталось в зале человека, старика ли, юноши ли, которые не пригубил с ним бокал, а то и пару. Приятны или неприятны они были ему, они делались все хороши, когда пили с ним вино и шампанское, и он любил их и прощал им все их будущие сплетни о нём и всё былое К концу танцев, совершенно красный, Адам снова вернулся за стол, куда присела и Купер, уставшая и тоже раскрасневшаяся. На её тёмной коже румянец расходился особой бронзой и делал её тем краше, чем больше она краснела, смущаясь перед самой собою, что никого нет лучше неё. Она упала на своё сиденье, откинула одну руку почти до пола и обмахивалась белым веером. Она громко дышала сквозь зубы, торчащие наружу в улыбке, её грудь резко вздымалась и опускалась, то наливаясь полнотой, то изгибаясь рёбрами. Парень молча глядел на её грудь, на улыбку, на самодовольный взгляд, направленный сквозь стены на зеркала, и тяжело погружался обратно в реальность. Хмель так быстро вытеснялась из него волнением, что он имел необходимость пить каждые пять минут, но официант, похоже, специально его избегал теперь, когда истратил уже несколько бутылок, а вечеру не было ни конца, ни краю. — Жарко, верно? — спросила Хейли, поправляя прядь волос, упавшую так небрежно на её милое лицо и придавшую ему тотчас детское чисто выражение простоты и беззаботности. Адам, не говоривший с ней в весь день, кивнул только. Она засмеялась притворно-заботливым щебетанием и начала махать веером ему в лицо. — Не дышите на меня, граф, — ни без доли язвительности произнесла она и опять рьяно заглянула в его расплывчатые зрачки. Кругом неё хихикали в руку барышни, а юноши смотрели на неё задорно горящими глазами и готовы были ей похлопать за её женскую заботу — «так его!» Сложенным веером она пощекотала Адаму нос: он фыркнул по-кошачьи, поморщился и отвернулся будто обиженно, что первее Хейли заметили остальные и чему она была несказанно рада, и смех сначала их, а потом девушки прокатился над столом. Она смотрела на него долго и расплывалась сильнее в своей улыбке-оскале, прикрывала рукой рот, отворачивалась и снова смотрела, как он ворчал под нос уже о ней, находя, очевидно, особое удовольствие в его тихом, пьяном раздражении. Она толкала его неожиданно, хватала за руку, за бант и всё смотрела на лицо, искажающееся в различных гримасах недовольства, на глаза с злобными и отчаянными от невозможности ответить, что особенно её веселило, искрами, на смущённую его позу и давилась хохотом, давая и другим посмеяться с него. Устав наконец, она в очередной раз помяла ладонью его щёку, угрожая ногтем проткнуть её, сказала что-то по-французски, наверное, приторно-издевательское, и вернулась к тому, о чём говорила — к политике, к баронессе и к платьям. — А что же, сударь? — раздалось из самого центра стола, где сидели самые знатные, уже почтенного возраста, седые, полулысые, морщинистые вельможи перед самыми вкусными блюдами, — Поговаривают, натворили Вы дел в Англии, а? — насмешливо вопрошал один, ещё относительно молодой и живой низенький полный старичок с сухим громким голосом. Нотки молодой нахальности и вместе с тем старческого самолюбия смешивались в каждом произнесённом слоге. Адам не сразу понял, что обращаются к нему и долго смотрел в выцветшие стариковские глаза, чуть приоткрыв зубы в глупой полуулыбке; он ждал продолжения его рассказа, чтобы, возможно, что-нибудь вставить по ходу его, но старый вельможа молчал. Растерянность молодого графа, его пьяная остранённость немало его насмешили — через пару секунд переглядываний старик сузил желчные, как это обычно бывает у сильно пожилых людей, глаза и, улыбнувшись ртом без пары зубов, практически беззвучно сухо засмеялся. Ситуация действительно была забавной, но смеялись, скорее, оттого, что он смеялся, а не по своему желанию; не засмейся он, они бы, вероятно, сами сдержали свой насмешливый позыв. Громче всех своим певучим смехом смеялась, конечно же, невеста. Стефани с другой стороны смущённо хихикала, прикрывая рот рукой — ей было и смешно, и стыдно за дочь и жаль Адама, на которого она смотрела украткою весь вечер и на которого печально глядела теперь, не отводя голубых глаз. Рядом с нею строго смотрел в сторону будущего зятя отец и только небольшая россыпь искр играла в его глазах. Ему, видимо, обидно и неприятно было такое унижение, которое он считал оскорблением в сторону дочери и, прежде всего, себя. — Это Вас, граф, — сказал позади один из молодых гостей, офицер гвардии — претендент на руку младшей Купер, какому особенно, видно, приятен был позор Адама. Он был так весел, словно это самое лучшее, что происходило с ним в жизни: изгнание университета и такое несуразное замешательство — он, должно быть, очень выгодно смотрелся на фоне жениха теперь в глазах Хейли со своими орденами; он не думал и отрицал мысль, что она даже не смотрела на него и занята была исключительно тем, чтобы самой посмеяться и угодить старому князю. Однако, увидь она тщетные попытки выделаться перед нею, с ней бы, верно, случился со смеху удар. — Каков красавец! — широко махнул рукой старик, указывая на Адама, и ударил ею же по столу так громко, что с обеих концов его звякнула посуда; его сухой голос натянуто возбуждённо гремел за столом в перемешку теперь уже со звучным неестественным смехом, словно он только пародировал весёлость. — Оглох, чай? Он обратил внимание на радостную Хейли, наклонился через стол к ней всем телом и взял её руку большой толстой у запястья и тощей на кисти ладонью. — Повезло Вам, барышня! — говорил он тем же голосом, но уже чуть ласковее, а Хейли махала перед своими лицом ручкой в кокетливом смущении. В конце старик поцеловал её руку и вернулся к своему вину. Минуту или чуть больше все шептались и косились изредка на Шнайдера с лицами любования и вместе с тем презрения, которое оказалось сложно им удержать. — Ну! так мы ждём! — опять вскрикнул, почти взвизгнул вельможа. Опять громко ударил нож, лежащий подле тарелки, о её белый бок. Адам покраснел сначала от стыда, следом сильно побледнел от страха и мгновенно протрезвел. Он усиленно сверлил взглядом пустоту, но случайно видел всех — каждый смешливый глаз, каждую ухмылочку, прикрытую напыщенной ласкою. Он не мог перестать видеть и, чудилось, выколи он глаза, всё равно будет видеть. Особо бросался ему в глаза оскалившийся беззубый рот и глубокие траншеи морщин кругом него, такие злобные, выражаемые недовольство против воли старика, уверенного, что ему удаётся скрыть неприязнь. — Простите, — извинился сначала Адам за молчание с прежней глупой улыбкой, но теперь с опущенной головую. Он был рад, что здесь не было его родителей и они не торопили его, но им могли донести его слова — что тогда будет? Его медлительность уже его опозорила, требовалось бы теперь реабилитироваться да как? А главное — что сказать? «Правду? Какой я повеса, пьяница, предатель (он это думал об Айзеке — бедный Айзек)… Это будет честно и, наверное, мною бы гордились. Однако, здесь своя честь. И что тут будет вернее? Надо лгать, но складно!.. Я, боюсь, растеряюсь, не смогу и сделаю хуже. Они ведь знают правду и так, а спрашивают. Хотят или уличить во лжи или одобрить подвиг, но чёрт их разберёт, что им нужно! А впрочем, любое моё слово в любое время обыграется ими по-своему…» Решив это оставить на потом, Адам принялся осторожно оправдываться: — Простите, я задумался, — он размахивал в руке своим бокалом, пока говорил. — Задумался! и о чём только думает эта молодёжь?! — опять пищал старик. — Ну, наслышаны, наслышаны о Ваших думах (это припоминал его разговоры о философии), — снова хихиканье разнеслось от него по всей зале. — Я это заслужил, — не решился спорить Шнайдер и покачал только головой, поднимая осторожно кроткий, несколько запуганный взгляд на гостей. — Позвольте всё же узнать, что Вы натворили! — попросила уже Хейли, дёргая его за рукав и повисая на нём, как маленькая девчонка на отце. Озорство цвело в её маленьком ехидном личике. Как ни хотел Шнайдер промолчать, все закивали, ожидая с его стороны узнать, что произошло. Адам не знал, но среди гостей был здесь один чиновник, который в то же время был в Англии и первым делом по приезде разболтал всем похождения юного Шнайдера и весь об его исключении. Теперь-то он сидел в сторонке на диванчике и с особым довольством ждал рассказа, порой толкая в бок своих соседей и махая головой, подогревая их интерес. «Ишь как врёт!» — кричал весь его вид. — Нечего рассказывать, — кротко и смиренно прозвучал голос молодого графа, с примесью отчаянного в нём смешка он казался совсем мальчишеским, — Я повёл себя не как подобает достойному члену общества и в этом каюсь, — начал он, обходя конкретику, — Мне так жаль моих бедных родителей! Честно… Я был так глуп. Но что уж теперь, когда дело сделано? Надеюсь, мужем я буду лучшим, чем студентом, — добавил он, подумав, последнюю фразу и получил одобрительный шёпот толпы и взгляд старика. Кровь с болью прилила обратно к его лицу. Он еле высидел этот день и вечер, продолжавшийся до самой полуночи, полнящийся шутками, спорами, разговорами, к которым он не имел никакого отношения; пестрящий историями из детства о Хейли, о нём и других, кто давно уж женился и состарился; уловками и насмешками, которые чинили ему юноши и молодые «фрейлины» Хейли и она сама. Совершенно измотанный, проводив каждого с поцелуями и объятиями, он скорее ушёл в комнату, лишь бы не остаться снова наедине с нею.