Я окончательно поехал

Она несла высоко свою красивую головку, ещё неприбранную, всклокоченную, но оттого не менее привлекательную. Даже в ночной рубашке и халатике она держалась достойно, будто шла по ковру в залу в пышном бальном платье. Её утреннее одеяние на её возвышенной фигуре приобретало праздничность и утончённость, она вызывала вздохи у проходящих мимо слуг и, явись она в таком виде на бал, никто бы не осудил её. С её осанкой, с её воздушной, вечно кокетливой улыбочкой, её презрительным к каждому живому существу взглядом, никто бы и не понял, что она стоит в одной только кружевной ночной рубашке и шёлковом халате, а уже на следующий день залы заполонили бы женщины, смешно и глупо выглядящие в рубахах и халатах, одетые по новой моде. Целый мир лежал у её ног и она лучше всех это понимала. Без неё нельзя было представить ни вечера, ни обеда, ни оперы, ни балета — она за каких-то несколько месяцев, с тех пор, как её стали брать в свет, стала главным украшением любого мероприятия. Приглашения летели наперебой, казалось, соседи готовы были враждовать друг с другом за присутствие её именно на их ужине, а юноши — устроить драку, а то и дуэль за право пригласить её; братья строили друг другу козни и чинили препятствия, споря кому из них отправляться с приглашением, первой звать её на танец и начинать разговор. Старания эти, не утихающие тем не менее, были тщетны, графиня ходила только на те приёмы, где крутились самые сливки общества. Большинство полагало, что она (и это поддерживалось) искала на них самого лучшего мужа — под стать себе, и весьма ошибочно — Купер давно решила с кем свяжет свою жизнь и план её во всём был идеален. На приёмы она ходила только за тем, чтобы в очередной раз упереть лбами нескольких юношей и высмеять их глупость, устроить раздор между теми, к кому она не явилась на вечер и, разумеется, чтобы ещё раз показать всем, какова она и как недоступна. Смотря тёмными дьявольскими глазками на толпы наряженных во фраки и мундиры кавалеров, она думала только об одном — бывшем своём слуге. Он должен был целиком и полностью принадлежать ей, стать её собственностью; была ли то любовь или прихоть, она не думала и не хотела — это были мелочи, которые нисколько её не занимали. План её заключался в том, чтобы убить двух зайцев сразу: получить огромное состояние и этого жалкого мальчишку. Шнайдер, при всём своём уродстве и глупости был очень богатым и знатным дворянином. Он, как член высшего света, являлся на такие мероприятия и, разговоры с ним Купер, их старое знакомство и частые поездки одной семьи у другой нисколько не делали подозрительной эту неожиданную для всех помолвку. Незадолго до неё никто и не думал о таком браке — мало ли было богатых юношей, кроме того, красивых и умных? — но теперь он казался неоспоримо логичным. Она имела власть, деньги, статус куда выше прежнего и Джозефа, которого так нагло прибрал к рукам её будущий муж. Пасьянс складывался так, как должно, и, что ещё забавило её, как юные дамы вдруг задумались о Шнайдере, как о выгодной партии, стоило ей урвать его. «Дуры. Жалкие дурочки,» — думала она, гладя свысока, осознавшая ещё несколько лет назад, насколько брак с ним удобен, даже если отбросить все мысли о её изначальной цели. Ей представлялось, она думала об этом даже до того, как её лишили Джозефа, считая себя ещё умнее. Никто того и не отрицал — она действительно была умна, а если и не умна, до невероятно расчётлива. Какими бы ни были красивыми и образованными прекрасные принцы преимущество богатства и власти оставалось за Адамом, которого они так просто, как ненужный сор, выкинули из своего общества. Молодые девушки, как и всякие молодые девушки прошлых лет, не задумывались пока о выгоде и прежде всего искали страсти и красоты. И вот теперь только они поняли, какой шанс упустили, и отчаянно стали разбирать оставшихся, хороших и пригожих, пока и их кто не урвал. Но все они с завистью смотрели на неё, ухватившую самый большой и вкусный ломоть: знатный, богатый, глупый, легко управляемый муж. Он даже сделался для них красив теперь, и их нисколько не смущал тот факт, что незадолго до этого они не стеснялись посмеяться над ним, очевидно, считая его настолько дурным, что он не сможет понять их поверхностных шуток. Хейли со своей массой иронии на их фоне превращалась в благотельницу, а после помолвки, её шутки стали восприниматься как правда. Как бы ни фыркали они теперь, Хейли не собиралась делиться, хотя, непременно, Адама бы хватило на них всех. Она в нос усмехнулась своей шутке и прошла в ванную, где для неё уже приготовили тёплую воду, мыло и бальзамы. Графиня была в хорошем настроении, что всегда выражалось в ней в особенном ехидстве и насмешливости вперемешку с ребячеством, от коего она, как всякая молодая девушка, ещё не отошла. Она скинула с себя халат и весело швырнула его в лицо одной из девушек. Звонкий смех наполнил всю ванную комнату, как только Хейли рассмеялась. Если хохотала она — можно всем, это правило. Уже свободные, служанки во всю играли с Купер. Её, в отличии от будущего супруга, нисколько не тяготили мысли о встрече, она даже не заботилась о ней, зная, что наверняка будет прекрасно. Когда её поливали тёплой водой девушки, она брызгала в них мыльной водой, а они в ответ хлопали руками по воде, окатывая её пенными волнами. Время от времени мыльные пузыри поднимались на воздух и играли в тусклом ноябрьском солнце. Они отражали то настроение радости и смеха, который наполнил всю комнату. — Какое масло хотите, барышня? — спросила одна из служанок, симпатичная, раскрасневшаяся от веселья. Светлые волосики её выбились из причёски и спадали на плоский лоб и зелёные круглые глазки. — Ah… probablement rose, — ответила ей Купер и приподнялась, чтобы она могла растерять её. Остальные в это время кружились среди пузырей, несли чушь и не могли нарадоваться ей. Купер засмотрелась на полные ладони и белую без изъянов кожу девушки. На плечах и щеках её разве что были веснушки, но те не делали её хуже и только придавали особенной невинности и загадочности. Она вообще оказалась очень красива, многие слуги заигрывали с нею, а она смущалась и убегала от них. Слишком красива… Хейли улыбнулась всеми зубами, схватила её запястье и впила в него острые ногти с такой резкостью, что девушка испугалась и выронила масло, тут же растёкшееся по полу. Другие обернулись на шум; та, испуганная, дёрнулась, вырвалась и глубокие три раны остались на беленькой, тонкой кожице. — Вот бестолковая! — как бы снисходительно, с деланной мягкостью говорила и улыбалась Купер, хитро смотря на неё. У неё особый был талант, адресовывать эмоции одному конкретному человеку, когда их видят все. Тогда, когда другие улавливали в этом заботу, девушка поняла всё, что выражали искры в чёрных глазах. — Я уберу, — она побледнела, улыбка сползла с её хорошеньких тонких губок. Она принялась убирать масло и склянки, резалась ими в спешке и ойкала. Хейли, глядя на её порезы и царапины своих когтей, только звонче рассмеялась и всплеснула мыльную воду, чтобы она пролилась на девушку и, в особенности, на её раны. Над нею, мокрой и заплаканной от боли начали громко смеяться служанки. Она от обиды плакала ещё сильнее, а ей повторяли радостно слова хозяйки — «бестолковая» — с усладой и выражением. Купер со стороны слышала и успокоенным, довольным собою взглядом глядела на свои ногти, под которыми осталось немного крови. К девяти часам она, одетая в лёгкое платье цвета ванили и, от холода, в вишнёвую тальму, сидела в гостиной, недалеко от окна, ожидая приезда своего жениха. Она не казалась взволнована, наоборот, была особенно спокойна и торжественна. Её профиль с курносым носиком, украшенный сбоку выпущенными кудрями волос, приподнялся и нарочно подставился багровым лучам поднимающегося солнца. Он имел воинственно-строгий вид, словно она, подобному молодому офицеру, ожидала одной лишь команды к бою. Кругом неё ходили девушки и завершали приготовления. Купер подчинялась им, хотя, по правде, не видела в том смысла. Она уже была полностью собрана и поражала своим торжеством и лёгкостью, которые не нуждались в дополнениях. Так или иначе, порядок требовал от девушек завершить работу и она покорялась им, зная, что испортить они уже ничего не смогут, даже если нарочно постараются. — Волнуешься, дорогая? — спросила Стефани, подплывая своей текучей, невесомой походкой к дочери. Она к ужину была также особенно прибрана и молодо и свежо выглядела в своём тёмно-синем газовом платье кое-где с бархатными оборками. Бархат не был нынче в моде, но её нисколько это не смущало и, чтобы ри говорили, ей нравилась эта ткань и она с радостью её носила и делала это гордо, так что никто не смел коситься на неё говорить дурное. Напротив, своей особенностью и противоречию общепринятой непостоянной моде она вызывала уважение у всех дам, скованных рамками стиля и вынужденных отказываться от любимых платьев в угоду новым веяниям. Голубые глаза графини ласково смотрели на дочь, в них выражалась вся её безграничная и любовь и ласка к ней. Хейли, смуглая, тёмная, черноглазая, совершенно не была на неё похожа, но её никогда это не смущало, и она всей душой её любила. Молодецки зарумянились её щёки — она была очень рада за дочь и, по наивности своей, радовалась за Адама, который стал теперь её зятем. Она не могла и пожелать лучшего мужа для дочери, чем он — мальчик, которого она всегда знала и любила не хуже матери, вопреки бытующему о нём в свете мнению. Убеждённая, что его невозможно не любить, она искренне верила в чувства дочери и заподозрить не могла в ней того плана, который она задумала и от которого держалась так уверенно. Хейли обернулась к ней одним ухом с прежним торжественным видом. Стефани — единственная была той, кого она действительно ценила и любила, для кого отступалась от принципов и являлась ангелом воплоти. Адама всегда удивляло то, что её ожесточенное, злое сердце способно настолько любить кого-то. Впрочем, ласки своей Хейли не выказывала, занятая слишком своими мыслями о будущем доме, деньгах, Джозефе и страхе, который непременно, иного она и не предполагала, вселит в Адама. Она улыбнулась Стефани самой короткой своей улыбкой и нежным, практически усыпляющим голосом проговорила ей: — Отчего же бояться, мамá? — на мгновение, незаметное для Стефани, так как не ей то было адресовано, искорки вспыхнули в её глазах, и она продолжила, выделяя каждое словечко чем-то насмешливо-презрительным, — Дело уже решено. Когда к дому подъехала карета, она не спешила вставать. Джозеф не привык ездить в закрытых каретах. Ему привычнее было в открытой коляске на раздолье, когда можно встать во весь рост, раскинуть в стороны руки и закричать, зная, что никто того не услышит, кроме доброго старика-кучера. Коляска всегда ехала быстро и легко и препятствия, казалось, пролетала. Не раз ему доводилось ехать по этой дороге, но никогда его по ней не трясло так, как сейчас. Грузная карета, налетая на каждую кочку, отражала её мощным толчком, поворотом или вовсе завалом на бок, так что Джозеф боялся, как бы они не перевернулись. Каждый раз, как карета переваливалась на бок, он инстинктивно отползал в противоположный угол и, чудилось ему, сам, один удерживал всю эту махину от падения. Невольно он испытывал спокойствие, стоило карете завалиться в сторону, противоположную углу в котором напротив сидел Адам. Его веса, казалось, достаточно, чтобы самому удержать всю конструкцию вместе с её пассажирами. Однако самостоятельно он не пытался ничего держать и просто сидел, приложившись лбом к стеклу. Он ничего не говорил и безразлично смотрел в окно, вопреки ожиданиям Джозефа о весёлом разговоре в пути. Они с ним часто спорили, однако времени не хватало, чтобы докончить хоть спор. Как нельзя лучше для дискуссии и разговора подходила поездка, но Адам был неожиданно молчалив. Камердинер несколько раз привлекал его внимание намёками на высокие темы: то, оглядывая пейзажи, оговарился о Родине; то, указывая на горящие окошки крестьянских домов вдали подмечал их убогое положение; то, описывая очерченные луной облака, представлял одно как храм Божий и старательно его рисовал словами Адаму, без эмоций глядящему на небо и невидящему его. Всё впустую, молодой граф никак не желал идти на контакт, кивал иногда головой, отвечал односложно. — Уж заря, — приговорил Джозеф, оглядывая белеющую дорожку неба над белым от инея лугом, — Скоро приедем, — не столь ориентировался он по дороге, сколько по времени. Адам тяжело вздохнул, как всю дорогу он вздыхал, коль ему приходилось что-либо отвечать. — Да, ещё часа два и будем на месте, — подтвердил он коротко и больше не добавил ни слова. Лангенберг вновь на него обернулся. Пристыженный вчерашним утренним отвращением, он думал, Шнайдер чувствует его и поэтому не хочет говорить. «Но как? Откуда он может знать?» — задавал он себе вопросы, не отводя голубых глаз от темнеющегося силуэта перед собой. Отсюда он уже видал в тусклом свете скорбно поджатые губы и постоянно по-вдовьи опущенные веки Адама, потерянно глядящего то на горизонт, то под колёса. Он сидел неестественно, выкатившись вперёд всем телом и опираясь только лбом в стекло. Сложенные на животе руки то и дело нервно друг дружку пожимали. На нём с утра сменилась рубашка с более новой строгой (которую одну не сняли с него на время наказания), на пышную, кружевную старую, делавшую графа заметно старше и немного полнее из-за отсутствия в ней хоть какого-то выделения шеи. Кружевные рукава этой рубашки Адам беспрестанно поправлял и выдвигал на кисти, закрывая по возможности запястья, на которых даже в темноте виднелись тёмные следы. Вся неестественность его позы объяснялась с лёгкостью тем, что днём его снова били плетью и разворошили старые раны. Помимо прочего, Джозеф, помогавший Адаму заново одеться ввиду неповоротливости того из-за ран, заметил теперь у него на груди и на животе удары, а на руках и левом боку яркие, блестящие гноем ожоги, коих не было раньше. И Бог знает, сколько ран там было ещё, но Адаму больше было ехать, пусть он и не показывал того. Узкий жилет дополнительно давил на его кожу, делая жизнь его практически невыносимой. В таком состоянии ему мало хотелось болтать с Джозефом и думать о высоком. Камердинер это понимал, однако полагал, что отвлечение поможет перетерпеть боль, только сколько ни пытался, не получал нужного результата. Ему оставалось только качать головой, оглядывая побледневшего, едва сидящего хозяина. Адам, несмотря на общую отрешённость и боль, одну мысль всё-таки в голове имел. Он не мог отказать более взять с собой камердинера, оказавшись в таком затруднительном положении. Джозеф привык и не стал бы плакать над его ранами, как остальные домашние — это первое, что заставило его сделать такой выбор. Вторым было то, что услуг лакеев Куперов он тем более не мог теперь принять, ведь у них бы вызвал ряд вопросов вид ран по его телу. Он не собирался объясняться с ними и не отказал бы в удовольствии прикрикнуть, но не в его силах было остановить поток сплетен, который, вероятно, разойдётся по дому. Сначала меж слугами, так дойдёт до Куперов, а графиня обязательно поинтересуется, что стряслось по секрету, а тем временем весть уйдёт в крестьянство и Бог знает докуда дойдёт. Глядишь, на следующем балу будут вовсю обсуждать, что отец в страстях бьёт своего сына, и уж точно встанут не на его сторону, а на сторону родителей, которых он с ума свёл. Шнайдер, в целом, и против-то не был — он прекрасно сознавал свои ошибки — пусть здесь считал себя правым, но других не исключал. Однако это было не их дело и не они должны судить о нём и горевать. Так вышло, что противно воле Джозефа пришлось взять за неимением выбора. Одновременно с тем, он и не мог отказать, глядя в эти несчастные голубые глаза, в которых он читал всё то воображение о ней. И вот они ехали вдвоём теперь, а он думал, как ему теперь поступить с ним, чтобы не погубить. «Если он погибнет — это только моя вина, — уверенно, без отречений говорил себе Адам, — Что же мне делать? Надо уберечь его любой ценой… Только как уберечь? Раньше я забрал его домой спрятал на совсем, а тут же не всюду мне ходить за ним. Да и как его спрячешь, коль он при мне? Не надо было брать!» — с осознанием выкрикнул он себе, только дело позднее, Джозеф уж сидел напротив и любопытно его разглядывал, тонкими пальчиками перебирая складки своего камзола. Адам смерил его строгим взглядом, заставляющим, пожалуй, юношу думать, что это он в чём-то провинился. Нотки вины Адам уловил тут же, стоило белым впалым щекам от неловкости втянуться ещё глубже. Он фыркнул под нос, отвернулся, покуда Джозеф не начал расспрашивать и извиняться, махнул рукой и продолжил молча свою поездку. Время летело вперёд стремительнее обычного. Карета влетела на прешпект усадьбы Куперов, казалось, через пять минут после их сухого разговора. Дорога стала мягче, Джозеф впереди позволил себе довольно улыбнуться и расселся на своём диванчике, покойно отдыхая весь остаток дороги. Лошади громко и успокоительно стучали копытами, кучер весело их погонял, грезящий тёплой постелью и сладким сном после ночной поездки и ухабистых дорог. Джозеф и кучер меж собою радостно переговаривались: октябрьское солнце не грело, а ночь оказалась бесснежной, но многим холоднее предыдущих. От инея, залепившего всю дорогу, колёса кареты немного скользили и уходили, а попутные лужи с треском проламывались под колёсами и копытами. Джозеф радостно смотрел на брызги, слушал стук и скрип, любовался блистающей далью, точно усыпанной сахаром. Деревенские домики вдали сияли своими засахаренными крышами, покосившиеся сарайчики не смотрелись до укола в сердце убого и радостно приветствовали путников пустыми окнами, большая светлая усадьбы впереди возвышалась надо всем шапкой глазурованного торта. Это впрямь был пряничный город; ещё совсем юный Джозеф, потеряв всякую прежнюю серьёзность, любовался и кивал беззастенчиво всем встречным и родным прежде крестьянам, которые не помнили и не могли помнить его. Ему, тем не менее, не было до этого дела; возраст совершеннейшим образом стёрся из его памяти и он, будучи всё тем же ребёнком, блестящими, счастливыми глазами глядел на просторы, входящие постепенно во власть зимы. — До чего хорошо! — восклицал он, толкая ножкой в колено нахмуренного соседа и оборачиваясь на старика-кучера, — Скоро зима, Рождество… Смотрите, как блестит всё кругом! Видите? И даже просторнее, дышится легче. Летом такое всё маленькое, тесное, а тут конца и края нет ни полям, ни улицам. Точно в небо каждая дорожка переходит. Право, красота… На каждое слово и замечание ножка толкала и толкала толстое колено. Лангенберг забыл думать о том, что молодой граф не в лучшем расположении духа сидел перед ним и страстно вовлекал его в разговор, удивляясь, что он молчит и не разделяет его восторгов, но не зацикливаясь на этом. Простодушный и какой-то обнимающий старческий смех вперемешку с тяжёлым кряхтением и кашлем раздался впереди. Секундой после столь же простодушный голос заговорил со вздохом: — Да, Ваше благородие, — звал старичок камердинера — растрёпанного мальчишку, такого же слугу, уважаемого им по образованности и почитаемого разом за барина, — Нынче, обещался доктор, последний день тёплый будет, а потом всё так, — развёл он сухою рукой с шапкой, — Того глядишь, снега выпадут. Ещё, глядишь, Вашей Светлости, — обратился он к Адаму, — придётся недельку задержаться. Пока дорожки не проторят — не выедешь. Зато сколько с барышней наобщаетесь… Счастливый Вы человек, барин, — мечтательно и заигрывающе говорил старик, не смущённый нисколько молчанием. Джозеф по-прежнему улыбался и не спешил остановить кучера, завлечённый видами из окна. Противно своей привычке скорее покинуть карету в этот раз Адам нарочно засел в ней. Уже вышел Джозеф, слез на землю кучер, а он всё сидел и глядел в противоположную от дома сторону — на дорогу. «Рвануть бы сейчас и побежать по ней, чтобы никто не догнал,» — мечтал он, покуда простиралась перед ним белая даль. Вон туда, за самый горизонт ноги велели бежать ему. Сколь бы не был скучен его вид, глаза его улавливали каждую деталь пейзажа, насколько они способны на это были с его близорукостью. Он оттого и не разделял общих восторгов, что прекрасно видел и заледеневшую дорогу, и замощённую реку и пряничные домики — свободу, ставшей ему отныне недоступной. Даже острее прежнего болело сердце и душа по-особенному трепетала от вида белого, пушистого инея, покрывшего в безветрие каждую веточку, травинку, былинку… Прежде он радовался зиме, как радуется всякий ребёнок смене обстановки и движению, да не не понимал и не ценил того, что видал. Мимолётная радость приходила и так же уходила, и, бегавший вчера по мёрзлым лужам, он сегодня сидел и ворчал, что холодно и слишком скучно за окном. Теперь он бы не стал отворачиваться; он глядел на небо, на луга и чувствовал, что всё это свобода и простор, а он теперь навсегда зажат в тесноте. Даже костюм его, всегда ему тесный, показался ещё теснее, и жилет сдавливал ему грудь, рвущуюся дышать во всю, как всегда хочется дышать во всю на воле. Он завидовал этому небу, этому лугу, этим деревням и ничего не мог сделать. Ему тошно становилось смотреть, но, как всякий взгляд тянется к прекрасному, и он не отводил глаз от горизонта. Лакей отворил ему дверь и почтительно её держал, разве что под ноги не поставил подмост, поскольку барин с легкостью и сидя на диванчике доставал ногой до земли и выглядел бы нелепо и унизительно в том положении, в котором бы его так бережно спускали вниз. Адам оглянулся лениво на открытую дверь и высунул наружу растрёпанную рыжую голову. Утренний морозец насмешливо защипал нос и любовно поцеловал щёки красными пятнышками. В глаза бил от инея яркий свет; светлый большой дом ослеплял не столько своей красотой, сколько белизной. Неторопливо Адам оглядывал, щурясь, огромное здание; ему надобно было найти Купер или следы присутствия её семейства, но на крыльце, у крыльца и у ворот встречали его только слуги. Он свесил вниз ватную ногу в узком сапоге, потом другую и, как полагается почитаемому помещику, с недовольным красным лицом выкатился полностью на улицу, только что ручку не подал лакею. Дверь следом за ним захлопнулась, и карета тут же уехала, едва не накатившись колёсами ему на пятки. Шнайдер потянулся в спине с видом той же боярской лености, надо отметить, удивительно идущей его внешности и делающий её даже более приятной, нежели участие и простодушие, кои обычно портили его. Ветер трепал его пальто, он зажал его рукой, взял под мышку шляпу, которую должно было носить на голове, но чего он никогда не делал и вместо чего постоянно вертел её в руках, размахивал и подкидывал. Она была с ним скорее для важности, чем для практического применения, и лишь изредка, когда его на прогулке или в коляске заставал дождь, надевал её на голову, притом лишь в тех случаях, когда ему непременно требовалось явиться в наилучшем виде, а то он и под ливнем сидел с непокрытой головой. Слуги не дали скорее зайти ему с порога в дом и окружили своей пёстрой, галдящей толпой. Старики, бабы, юноши, девушки смотрели на него разноцветною палитрой глаз кто с родительским умилением, кто с уважением, кто практически с любовной лаской. Решимость, холодность и ленной, так идущие Шнайдеру, соскользнули с его лица вопреки его желанию держаться в том настроении, в котором он ехал в карете. Глаза его сами собою прищурились полумесяцами и просияли, краска разлилась по замёрзшим щекам, поза расслабилась, насколько то было возможно с его спиной, однако не утратила своей гордости и твёрдости. Он каждому дал себя поцеловать, дал пожать огромную в чёрной перчатке руку, дал поплакать у себя на груди, повиснуть на шее и нескольких дворовых детишек поднял высоко над собой и подержал на плечах, улыбаясь их счастливым визгом. Среди крестьянства, не только своего, Адам пользовался большим уважением, чем в обществе; люди любили его, обхаживали и встречали как родного сына или брата. Из обращения с ним не ушло той крестьянской приниженности, но он уже и не пытался её искоренить и просто общался со всеми, как с равными, не требуя того же взамен, пусть хоть ему ноги целовали. Вовсе не графское почтение к каждому из этих людей и сделало его их любимчиком ещё с давних пор. При старых графе и графине они стеснялись подходить, смотрели печально и на его хмурое лицо, несвободное и покорное всегда при родителях, но, узнав, что сегодня он приезжает один, кажется, с ночи кружились у порога. С этой толпой и маленьким Джозефом под боком он дошёл до самых сеней, отворил половину двери своей рукой, не дожидаясь лакеев, и боком просочился внутрь, оставив гудящих слуг позади себя. Уже тут, в сенях, он вспомнил снова о Джозефе, неразрешённой с ним проблеме и вернулся в прежнее мрачное расположение духа. — Вернись к карете, прикажи, чтоб разбирали мои вещи. Спросишь, где моя комната, и снесёшь всё туда через заднюю дверь, — приказал он коротко, отправляя камердинера подальше от Купер. — Приехали, барышня! — закричала одна девушка, должная предупредить хозяев, но они уж сами заметили шум на улице и спускались по широкой лестнице вниз. Она же, замешкавшаяся среди остального народу, осталась незамеченной и тихонько юркнула за одну из дверей, пока никто ей ничего не сказал про её опоздание. Адама встречали и здесь лакеи и прислуга; впереди них стояли граф и графиня, не было только самой невесты. Он испугался, как бы она не пошла к задней двери и не отловила там Джозефа, как услышал тихий звон серёжек и колец из глубины гостиной. Она сидела у окна, залитая лучами багрового утреннего солнца. Лучи проникли в её платье, спутались с его нитями, и теперь оно само горело изнутри как продолжение света. У неё не было больше фигуры, она вся была этим налитым кровью солнцем. Лучи подкрашивали в её глазах искры, освещали все выгодные контуры её лица и играли в жемчугах морскими волнами. Она поднялась медленно, раскрыла тальму и та, как бы обнимая её худые руки, плавно сползла в неё и небрежно упала на кресло позади. В этой небрежности, чудилось, скрылось всё самое идеальное, и Хейли знала это. Вытянув шейку и приподняв головку она медленно подплыла к остальным, мерцая от окна к окну золотом и кровью и в тени, окутываясь ночною синевой. Она стала напротив его и ждала своей очереди; Адам хотел кинуться было к ней, разделаться с приветствием с нею, потом с отцом и, как к последней надежде, броситься к Стефани, всегда его любившей, но вспомнил, что должно сначала встретить родителей. Заметив его смущение и неловкость, Хейли ловко, негромко захохотала, прикрыв аккуратной ладошкой рот. Он отвернулся от неё и подал руку старшему Куперу, человеку холодному и далёкому от него; несмотря на близкую связь с Куперами, его Адам почти не знал, пусть это и был большой друг его отца. Он не говорил ни хорошего, ни дурного и был расположен к Адаму максимально безразлично, но это пугало ещё больше злобы — Адам не мог сказать, чего от него ожидать. В последнее время только, по исполнении четырнадцати лет молодой граф стал изредка участвовать в его с отцом разговорах и, похоже, его считали глупцом. Шнайдер поцеловал его щёку, пожал руку и обратился к Стефани, тянувшей первее него к нему белые изящные ручки. — Ah! Chignon! — проворковала она, подняла ладони к его холодным щекам и вдохнула с удовольствием запах мороза и табака, исходящий от него, — Я так рада! Адам наклонился к ней и крепко обнял и горько прикрыл глаза. Женщина была слишком радостна, чтобы заметить это, но ему хватало её близости, чтобы успокоиться и прийти в себя. Он воспринимал женщину как вторую свою мать и, будь у неё жёлтые глаза, она была бы один в один похожа на Александру. Женщина долго его не отпускала, он её тоже, и они одновременно разошлись только тогда, когда поняли, что неприлично стоять так долго. Когда Адам обернулся Хейли, то едва не дрогнул — она как-то оказалась ближе, чем была, настолько близко, что он видел каждую полосочку, каждое пятнышко её глаз, и широко улыбалась красивым ртом с аккуратными белыми зубками. Обратившись всем телом к ней, он заметил вдруг, что все куда-то разбежались: лакеи, хозяева, девушки, только пара слуг осталась в гостиной, но никто из них не обращал на происходящее никакого внимания. Не дожидаясь, Хейли уложила в его ладонь красивую, маленькую кисть в крупном жемчуге. Белые бусины особенно выделяли тонкие запястья и особенно сияли на фоне её бронзовой тёмной кожи. Адам смотрел в её чёрные дьявольские глаза неподвижно, как заворожённый и долго ничего не предпринимал. Не только смущение, не только отвращение чувствовал он, им овладевали страх и тревога, так что сковало кости и он не мог двигаться, точно от движения должен был тут же рассыпаться. Его счастье, что он не видел того жалкого зрелища, которое представлял со стороны со своими полуприкрытыми водянистыми глазами, поднятыми домиком бровями и галочками над ними, со своей морщинкой на лбу, подрагивающими ямочками на щеках и поджатою трясущейся губой. Он поднёс её руку ближе к лицу, наклонился чуть вперёд и приложился к гладкой, пахнущей розой коже губами. Она склонила головку набок, как птичка и улыбнулась шире, чтобы Адам видел вновь её сильные белые клыки. Глаза хитренько блестели и горели огнём от солнца, проходящего сквозь стекло в двери в дом. — Charmant, — томно пролепетала она шёпотом и поднесла ладонь к его щеке. Она слегка хлопнула по ней и после погладила большим пальцем на грани того, чтобы поддеть белую кожицу ноготком. Девушка опустила руку и, ему показалось нарочно, скользнула ей по шее, развязала завязанный на горле бант и провела невесомо по груди. После она развернулась к нему открытой спиной и медленно пошла в комнаты. Адам в смятении коснулся горящей теперь щеки и груди, по которым прошлась её ладонь. Он огляделся невольно по сторонам (во взгляде его читалась просьба о помощи) и заметил улыбчивую служанку, которая насмешливо-любовно его рассматривала. Он тут же переменился в лице, нахмурился и зло зыркнул на неё, чем вызвал звонкий, безудержный девичий смех, так обнимающе звучащий. Адам отворотился от неё, принял мигом воцарившийся на нём рассеянный вид и быстро своими широкими шагами направился следом, завязывая на шее распущенный бант.