Я окончательно поехал

Утром, почти днём, когда солнце стояло уже высоко, а в доме от растопленной печи не осталось и следа утренней прохлады, слуги суетливо бегали туда-сюда, исполняя поручения хозяев и друг друга. Им было чем заняться в этом огромном имении, от которого требовали чистоты и порядка не только граф и графиня, но и старшие по званию лакеи, уже пожившие и пропитавшиеся насквозь духом хозяйского педантизма. Все они сознавали, что в некоторые комнаты и залы этого огромного имения ни сегодня, ни завтра, ни даже через месяц не ступит нога графа или графини, но все с особенной охотой и усердием убирались именно там. «Войдёт сюда случайно граф или графиня, а тут всё уж прибрано, всё по местам, и они скажут: «Знали, что сюда не придём! знали же! А всё равно услужили, как велено было, » — и похвалят, и наградят, » — думали они и ещё старательнее начищали полы и ровняли покосившиеся картины. Одни лишь покои молодого графа и вся его половина не отличались ни чистотой, ни порядком и, входя в них, гость, не бывавший никогда прежде у Шнайдеров, решил бы, верно, что ненароком очутился в другом доме, и долго ходил бы взад-вперёд меж двумя половинами, изумляясь открывшемуся перед ним порталу. Адам слёзно умолял лакеев не усердствовать особо в его крыле, никогда не пускал их и, даже если что-то делалось не так, убирался сам, потому что никто лучше него не мог знать, что и как должно быть. Ежели только его половина совсем приходила в запустение, он просил помочь Джозефа, который один, как он думал, понимал, что ему нужно, и доверял ему, а уже Джозеф звал слуг и девушек. Стоило ему отпереть для них дверь, как они огромною толпой врывались в эту часть дома и весёлые, с особенным трепетом и умилением принимались за дело. Тогда они слушались мельчайших подробностей, которые доносил до них Джозеф и искренно желали как можно лучше и правильнее сделать хорошее для молодого барина. В этот день отовсюду слышался хохот, тот самый девичий, звонкий и влюблённый в мир и жизнь хохот, которым только могут смеяться молодые девицы; оживлённые споры и говор доносились со всех концов половины меньшего Шнайдера, кто-то, судя по топоту каблучков, принимался танцевать; и Джозеф, обычно раздражающий и «не по делу» их дёргающий, превращался в милейшего, прекраснейшего юношу, потому что лишь такой достоин быть камердинером их любимого барина и, будь лакей плох, он бы ни за что не принял его. Порой Адам выходил к ним — и все по какому-то общему, непонятному, похоже, одному ему наваждению, кидались наперебой обнимать его, целовать ему руки и справляться о его здоровье. Дом гудел как муравейник, и все давно уж к этому привыкли, и те, кто ещё спал, не шевельнулись ни единого раза от шума за дверью. Александра отловила одну из пробегавших мимо девушек и наказала ей найти Джозефа и через него передать сыну, что сегодня же в ночь он едет к невесте. Проходя мимо спальни молодого графа, девушка решила про себя, что тот наверняка давно уже проснулся и сама, без посредников, решилась к нему войти. Увидав его, без чувств лежащего в кровати с пустым графином, увидав его красную уродливую спину, она смутилась, покраснела и тотчас выбежала, решив про себя раз и навсегда никому об этом не рассказывать. Как и просили, она нашла Джозефа, руководящего перестановкой в семейном музее фарфора, золота и хрусталя и передала ему послание. Тот оставил на младшем лакее командование, объяснив ему вкратце затею, и поднялся к Адаму. После вчерашнего, его уже не так удивила, но по-прежнему расстроила фигура его хозяина, ничком, в одежде лежащая на кровати с пустой бутылью. «Шампанское, вино, коньяк…» — перечислял он про себя, тоскливо оглядывая израненную спину и весь огромный силуэт, отвращающий его в этот момент. Сам он стыдится своего отвращения и многим после, не в состоянии забыть этого ощущения, плаксиво смотрел на графа большими мутными глазами, вводя того в смущение и сознание чего-то плохого, но ему недоступного, потому тревожного. Джозеф подкрался как можно тише и вынул из большой ладони графин. Шнайдер, словно потеряв часть своей руки, болезненно простонал в подушку что-то невнятное и вновь затих, подтянув под лоб руку и зарывшись глубже в постель. Адам поздно лёг вчера и слишком сильно напился, чтобы подняться до полудня. Говоря по правде, во сне он искренно надеялся не просыпаться никогда и от этого-то, возможно, Джозефу оказалось настолько трудно его растолкать. На секунду Адам просыпался, шептал «к чёрту вас всех» и засыпал вновь, пока не успели его снова больно ткнуть в бок, уже посиневший от ударов кулаком. В реальности ждало его разочарование, нелюбимая жена, затворничество в барской жизни и ненавистная ему, о чём никто не мог думать, глядя на него, слабость к алкоголю. Он насильно держал себя в оковах сна и долго ещё притворялся спящим и убеждал себя, что спит, когда его пытался тщетно добудиться Джозеф. Тот уже отчаялся разбудить его и слёзно умолял не Адама, но хоть кого-нибудь, если этот кто-нибудь есть, помочь разбудить его. Поняв, что не выйдет больше сопротивляться, Шнайдер тяжело вздохнул, медленно, смиренно, как вздыхает уже немолодой человек, зная, что непременно умрёт и нет смысла с этим больше тягаться, а есть смысл только ускорить смерть, чтобы не страдать больше от никчёмной слабости своей и не быть никому обузой и предметом всеобщей жалости. Уперевшись руками в кровать, отозвавшуюся скрипом на малейшее его движение, он сел на колени спиной к Джозефу и спрятал спросок и с похмелья побагровевшее лицо в больших, покрывшихся рябой сеткой ладонях. Он ощущал присутствие Джозефа рядом, но ничего не говорил ему. Его тело всё остыло и мёрзно, но щёки настолько налились кровью, что жгли ему руки. От диссонанса холода и жара он чуть заметно подрагивал и беспрестанно то внутренней, то тыльной стороною прикладывал ладони к своему лицу, силясь остудить его. — Доброе… — Джозеф прикусил губу, оглядев графа, утро которого явно не отличалось радостью, но уже не в силах оказался остановить себя и докончил фразу, — утро… Он покашлял, оправился после неловкого приветствия и продолжил ещё более робко и тихо после того, как не услыхал ничего в ответ: — Ваша матушка, графиня Александра, — добавил он почтительно, словно Адам сам мог забыть, кто его мать, — сказала, что Вам… Она сказала, Вы отправляетесь сегодня к невесте на неделю для… для знакомства. Неловкий кашель, как всегда после сказанной околесицы, послышался с его стороны. Голос его звучал по-лекарски скорбно — таким тоном сообщали о неизлечимой болезни или смерти близкого человека. Лангенберг ни без стеснения говорил им и едва заметно морщился, особенно чётко в этот момент слыша себя. Знал бы он, как удачно попал в настроение Адама, непременно засмущался бы ещё более и, возможно, себя возненавидел, несмотря на тот факт, что сам Адам, слыша сообщение о своём неизлечимом супружестве, наоборот успокоился и, как вчера, смиренно уставился тупым слепым взглядом в близкую к себе стену. — Боже мой… — проговорил он только, отняв руки от лица. «Отчего я проснулся? — спросил он себя, растерянным видом поражая стоящего рядом камердинера, — Оттого, что Джозеф разбудил меня, верно. Но это не тот ответ. Отчего я проснулся? Отчего я не мог не просыпаться? Я выпил вчера, много выпил и у меня могло остановиться сердце, потому что часто оно останавливается в таких случаях. А моё болит, но бьётся — значит, так нужно… Значит, так угодно Богу, и он один распоряжается тем, кто проснётся и кто не проснётся. Точно также, как он распоряжается тем, кто и какого достоин наказания. Я не смею противиться ему — значит, надобно встать, » — то ли успокаивал, то ли обрекал себя Шнайдер этой мыслью. Так или иначе, ему сладко было думать о Боге и о срочности пробуждения, о своей смерти и заботиться о том, как бы так зажать ладонью сердце, чтобы оно не болело. Он занимал свои мысли чем угодно, возможно, близким, но старательно обходил её, и тем счастливее и светлее становилось его лицо. Оно так просияло на мгновение, что Лангенберг почувствовал радость и вместе с тем страх, как бы граф чего не удумал. Он смотрел на его лицо, которое так же быстро как загорелось, потухло, однако не сникло, а приняло своё обычное утреннее выражение недовольства и помятости. — Уже закладывают? — спросил Адам наконец. — Пока нет, отъезд ночью, — отвечал ему Джозеф с неприкрытым выражением подозрения. — Отлично, — сам не зная зачем заключил Адам и остался сидеть в той же позе с опущенной головой. Его рыжие волосы, растрёпанные, торчали во все стороны, сальные и пыльные после вчерашней поездки. От блеска и налёта они казались ещё более поседевшими, и их вид пробуждал в Джозефе ту первобытную жалость, которая всегда в нём была. — Прикажете завтракать? — спросил он поспешно, покуда жалость не взяла над ним верх, правда, взгляд его уже сменился на болезненно-нежный, презрительный Адаму. — Нет, приготовь ванну, — попросил Адам и в отсутствие Джозефа опять лёг. Как ни противна ему была Купер, ехать к ней в скотском облике Шнайдер не был намерен. Ещё с утра, проснувшись, он распорядился приготовить ему самой лучшей одежды на неделю и к полудню, задолго до отъезда, одетый в переливающийся оливкового цвета фрак, постриженный и причёсанный сидел в кабинете и перебирал в руках белые перчатки. Он исправно исполнял своё приказание, мысли его не занимала более Купер, и он думал только об одном: брать или не брать с собой Джозефа? Тот, он знал, жаждал поехать с ним и это было главною причиной отказать ему. Сам того не замечая, Адам в действительности взял на себя роль отца и старательно оберегал слугу от ошибки. «Его глупая влюблённость сгубит его: он увидит её, ещё более красивую, чем в его фантазиях, окончательно её полюбит, поймёт, какая она внутри и будет мучится от её жестокости и невозможности полюбить её по-настоящему.» Одновременно с этим ему необходим был камердинер: местного, куперского слугу Шнай воспринимал как чуждого и потенциального заговорщика, который мог что-нибудь вытворить по приказу хозяйки; выбрать кого-то из своих он не мог, потому что обязательно нуждался в том, кто поймёт его с полуслова и даст совет настоящий, а не льстительный и потому ложный. Единственным таким человеком был Джозеф. От безысходности, наверное, он стал перебирать в голове возможность того, что увидав и узнав её Джозеф, вопреки ожиданию, возненавидит её, плюнет и забудет, да так реалистично это ему представилось, что он полностью себе поверил и с радостным видом принялся ходить по кабинету, из разу в раз повторяя себе беспокойный сюжет. Иногда он шептал себе под нос: — Нет, я ненавижу её теперь, — словами Джозефа, морщился и посмеивался. Постепенно радость его сменялась гневом: «Как она смеет какие-то виды на него иметь? Пусть только попробует — живо окажется в монастыре. Муж я или кто? Ладно бы любовник, тут мне дела нет, но мальчик (мальчик!) — мальчика я не отдам!» — твёрдо говорил он себе. Всё выражение его от бешенства скривилось, он ходил широкими шагами от окна к стене и со стороны был истинно страшен, как буря, сметающая всё на пути. В таком положении застала его заплаканная девушка, вошедшая в его покои. Она скромно и незаметно, стараясь, видимо, слиться со стеной, стояла у двери всё то время, что он расхаживал по кабинету. Несколько раз она безответно стучала и, когда в очередной раз никто не ответил, решилась войти и смотрела теперь на графа большими чёрными глазами. Чем более они краснели от слёз, тем чернее становились. Заметив её наконец, Адам строго глянул на неё из-под очков. Служанка дрогнула, замерла на месте под его взглядом и припала спиной к двери, собираясь было уходить, как он басисто, как ей показалось, зло спросил у неё: — Зачем пожаловала? — Мне сказали… Я хотела просить… — она замялась, вытерла слёзы и тщетно попыталась принять гордый вид, тщета её особенно была заметна в подрагивании её распухших от плача губ и век, — Впрочем, мне лучше… — она хотела особенно гордо выделить «уйти», но, вместо того, расплакалась и прикрыла рот красной ладошкой, как бы закусывая стон. В пару шагов Адам приблизился к ней, перекошенное злобой лицо его и взгляд мечущий искры напугал её ещё больше вкупе с массивной, грузной фигурой и резкостью её движений. Она, не успевшая дёрнуть ручки, прикрыла локотками лицо и вжалась в двери спиной, отворотившись от страха. Её тело так билось в дрожи, что она стала походить на лихорадочную и на секунду Адам задумался, не больна ли она в самом деле и не стоит ли отослать её от себя, пока не случилось дурного. Девушка эта, небывавшая никогда прежде с прошениями у младшего графа, пришла к нему по настоятельному совету его старой няньки, нескольких девушек и слуг, слышавших, как отчитывала её графиня за просьбу уехать на пару дней домой, в деревню, где матушка её сделалась очень плоха и со дня на день должна была представиться. Рядом с нею никого не было, кроме младшенькой несостоятельной сестры, живущей давно уже у соседей, и некому было её приготовить и собрать похороны. Найдя графского сына совсем не таким, как писали, и даже более страшным нежели граф и графиня, она очень испугалась и теперь уж совсем уверилась, что живой отсюда не выйдет. «Хлопнет ручищей — и всё, » — обречённо думала она, опустив, как всякая жертва, испуганный взгляд с лица на его руки и, как у любого человека, подвергшегося неподдельным, заложенным природой эмоциям, мысли её явственно читались. Осознав наконец, что пугает девушку, Адам попытался принять участливое и нежное выражение лица, только ничего не выходило, и оно лишь сильнее кривилось в этой неестественности и пугало беднягу. Впрочем, чем дольше он смотрел, тем более и более размягчался. Привычное добродушее озарило его жёлтые глаза, налившиеся тут же тягучим, тёплым мёдом, засветилось на светлой коже и расплылось по всей его необъятной фигуре. Движения сделались плавными, осанка, прежде сгорбленная, ровной и мягкой. — Ох, — будто опомнившись и отпустив вместе с «ох» всю злобу, он вздохнул и прихватил девушку за локти, поначалу до посинения её выпугав. Ещё долго после он вспоминал чёрные глаза, смотрящие на него с ужасом, мертвенную бледность и красные разводы по щекам. — Вы же не стоите совсем… Он отстранил служанку от двери, грубым пинком ноги придвинул из-за стола кресло и усадил её в него, сам же, уперевшись в подлокотники, склонился над нею. — В чём же дело? Недоверчиво ещё сжимаясь, она начала свою речь с дрожью и всхлипами. — Моя мама…очень больна. Я просила барина — он не пустил. Просила барышню, она должна была меня понять по-женски, — она не пустила… Мне сказали, простите… — чего-то застыдилась она. — Ну-ну, — успокоил её Адам и присел перед нею, по-прежнему держась за подлокотники. — Мне сказали, Вы поможете. Она со дня на день может… Может… — старалась выговорить она. — Я понимаю, — тепло и твёрдо проговорил Адам, давая понять, что ей вовсе необязательно говорить эти страшные слова. — Никого рядом нет, я одна могу утешить её перед… Пожалуйста, мне нужно ехать! — Да-да, конечно, — он помолчал немного, — Она сильно плоха? Может быть, можно что-то сделать? Лекарства, доктора… Я могу приказать, — он смотрел влажными глазами сквозь очки на белое покрасневшее личико и настолько сочувствовал неизвестному ему горю, что невольно ощущал в горле ком и его голос сделался поверхностным и совсем юным оттого. Девушка от неожиданной доброты расчувствовалась и разрыдалась в голос. Молодому графу стало стыдно это видеть, он покраснел, опустился на колена перед нею и осторожно притянул к себе обеими руками. Инстинктивно, борясь с рыданием, она вцепились изо всех сил в его ворот своими ручонками, да так, что костяшки их побелели. — Джозеф! Джозеф! — громко и страдальчески даже позвал он, так что Джозеф испугался и бледный ворвался к нему. Ещё по сбивчивому стуку каблуков слышалось его замешательство и страх увидеть что угодно. — Вели закладывать! — потребовал Адам с неким едва уловимым чувством бунта, с которым он всегда препятствовал родителям. Джозеф, едва опомнившись, убежал. Адам гладил её тёплой рукой по голове. — Тшш… — шёпотом убаюкивал он, — Вам надо успокоиться. Он вышел из комнаты и вернулся через пару минут с серебряным подносом. Небрежно сбросив бумаги с рабочего стола на пол, он установил поднос с двумя чашками, чайником и печеньем перед девушкой всё ещё плачущей. Он коснулся ладонью её макушки. — Ну, полно, успеете ещё наплакаться. Сейчас Вам сильной надо быть, чтобы мать Ваша умерла счастливой. На девушку успокоительно подействовали его слова, она утёрла слёзы и с видимым разочарованием в самой себе услужливо и огорчённо глядела на мокрое пятно на коричневом, расшитом золотом жилете Адама. — Простите, — она коснулась его груди, будто могла ладонью впитать влагу. — Высохнет, — бросил он небрежно, — не беспокойтесь. Выпейте лучше чаю и поезжайте. Он придвинул для себя стул и сел напротив. Девушка взяла кусочек сахара в рот и смаковала его, запивая тёплым чаем. Адам всё то время рассказывал ей истории из света, самые глупые и нелепые поступки высших чинов и рассказы родителей, подслушанные им в детстве о нерадивых боярах. Её щёки, прежде красные, побледнели и подёрнулись тем здоровым румянцем, который обычно бывает у хорошо одетых и накормленных детей и который, как отмечал с сожалением Адам, встречался у крестьянской ребятни крайне редко. Она оказалась проста общим обликом, но весьма приятна лицом. Больше всего внимание Шнайдера обратилось на её руки, поскольку он долгое время держал их в своих руках и ими же, тогда красными и напряжёнными, закрывалась она от него. Длинненькие, но пухленькие детские кисти оставались отголоском детства этой во всю цветущей, уже сформированной девушки. Закономерно, оставшись такими во взрослом возрасте, они наверняка всю жизнь будут сопуствовать ей, и даже в старости своею мягкостью и белизной отбрасывать пару лет и придавать оттенка свежести и юности. Пусть вкусы Адама были совсем иными, эти полные ладони и пухлые запястья показались ему пропитанными какой-то особенной заботливостью, и, будь такая возможность, он преклонил бы голову, лишь бы они, прохладные и мягкие, ласкали её. Не то что тоненькие и сухие руки, Купер, которые могли, он был уверен, непременно могли вырвать ему горло. Выразительные губы её, тонкие сверху и толстые снизу, расплывались в лёгенькой улыбке, стесняемой положением шутника. Она бы широко улыбнулась, от всей души, но была настолько смущена вниманием графа, что старалась держать себя, как светская дама, которая, в её понимании, не должна была улыбаться во весь рот. Видела бы она Купер с её блестящими клыками… Кровь стыла в венах. А её улыбочка, ему думалось, была очень чиста и невинна. Коль скоро чаепитие было закончено, девушка ушла и прихватила с собой поднос. Адам выждал пару минут и спустился за ней следом. Ещё далеко на лестнице он услышал всхлипы и грозный голос матери, звучащий колоколом в полупустой, кинутой деревне. — Простите, барышня! — просил срывающийся голос, — Простите! — Кто велел? Кто отпускал тебя? — без криков говорила женщина и тем было страшнее. Её стан, её черты оставались безразличны и спокойны, одни лишь жёлтые глаза, совсем такие, как у сына, резали насквозь холодным свечением зимнего месяца. Должно быть, помня эти страшные глаза, девушка так вздрогнула, стоило ей столкнуться взглядом, ищущем где-нибудь спасения, с Адамом, уже спустившимся своей гордой, размеренной походкой, которой он везде ходил вне покоев, вниз. — Я отработаю, Ваша светлость. Пожалуйста, мне разрешили… — сбивчиво говорила девушка, не называя имён или не в силах его выговорить между рыданий. — Я разрешил ей ехать, — объявил Адам, подойдя близко к разыгравшейся сцене. Он заложил левую руку за спину, а правой беспрестанно поправлял очки, как бы придавая своему виду особенной значимости. Мать обернулась на него механически, как по велению шестерёнок и остановила взгляд на нём. При ничтожно малом росте, она так вытянулась, что стала казаться многим выше, как всегда бывало, когда она планировала серьёзный разговор и злилась. Холодные голос, привычный Адаму куда больше ласкового, не заставил себя долго ждать. Внутри, как в детстве, молодой граф ощущал смятение и страх, но не выказывал его теперь слезами, разве что шумно и часто сглатывал слюну. — Ты теперь заправляешь в нашем доме? — спрашивала она с тонкой самодовольной улыбочкой правоты, — И давно ли тебе выдали это право? Вот что послушай, сударь: покуда я хозяйка в этом доме — я распоряжаюсь кому ехать, а кому не ехать (чем дальше, тем голос становился звонче, а глаза наливались кровью). Мне решать, как с ней быть. Мать умирает? Велика потеря! Пусть едет, только больше не возвращается. Раньше надо было думать о матери, когда нанималась в этот дом. Теперь поздно плакаться, голубушка, — она жестоко зыркнула на девушку, которая уже в голос разрыдалась. Все труды Шнайдера по её успокоению прошли даром, он особенно злой, помрачнел, нахмурился и заговорил непривычно низким голосом из самой глубины широкой груди: — Неужели Вы не замечаете, что поступаете низко? Боже мой! Вы, которая каждый день ходит в церковь и молится перед едой, не пускаете несчастную девушку, когда её мать более всего нуждается в ней. Вы приняли её на работу и не сказали ей, что она не имеет права выехать. Боже мой! — снова воскликнул он, — Да ежели бы Вы сказали, она б, может, никогда и не стала работать на Вас! Вы не по-человечески поступаете… Какой толк от Ваших молитв, когда Вам никого не жаль: ни себя (он говорил о душе), ни её? В тот момент раздались из залы другие, тяжёлые шаги. Александра, покрасневшая и взбешённая, с всклокоченными волосами и сделавшимся дурным лицом, подозвала их владельца. — Иди, послушай, что говорит твой сын! Артур подошёл спокойно ближе и оглядел небольшую толпу, большую часть которой занимал Адам. — Возомнил себя святым, защитником душ наших. Отпускает слуг и даже разрешения спросит. — Какое разрешение, мама? Будь от этого толк, я бы обязательно спросил! — грубел и начинал говорить жёстче прежнего Адам. — Кто дал тебе право распоряжаться моими, — отец взглянул на жену, — нашими крестьянами? Ты здесь никто. Пока ты здесь, ты обязан делать только то, что говорят. И ни шагу в сторону. Он звучал спокойно и решительно, смотрел с прищуром сквозь очки, как на человека далеко ниже себя. Даже крестьяне не удостаивались от него такого взгляда — он был предназначен для узкого круга лиц, в который без гордости входил и Адам. — Пусть я никто, но раз у одного меня хватило великодушия и благородства посочувствовать человеку, я считаю себя достойным распоряжаться чем и как хочу. Что-то зашумело, сверкнуло, и маленькая, тяжёлая ладонь на секунду врезалась Адаму в щёку. Она покраснела и, чудилось, краснела пуще, пока на неё смотрела графиня, дёргая ушиленной кистью у запястья. Адам поморщился и зажмурился. Когда он открыл глаза, его взгляд упал первым делом на девушку, явно жалеющую уже об обращении к молодому графу. Оставить её виноватой он не мог себе позволить, вышел из общего круга и, толкая в спину, вывел служанку к двери. — Идите, милая, идите. Каждая секунда на счету. Но девушка ещё некоторое время осталась за дверью, рядом с Джозефом, который пришёл на ругань тут же, как её услыхал. Он смотрел в узкую щель двери и иногда на бедную девушку. Она отходила от двери, подходила снова и бралась за ручку — всё порывалась войти и заступиться. Исподтишка Джозеф оглядывал её и скромно улыбался, радостный тому, насколько эта девушка благородна. Она, верно, собиралась остаться или уйти совсем в поля, где ей раньше не было жизни и откуда она сбежала, лишь бы защитить этого доброго человека. Однако страх только останавливал её и с криками она окончательно, не оглядываясь, убежала в одной шали во двор, где уже ждала коляска. Джозеф нежным взглядом проводил её и заглянул снова в щель, припав руками к доскам. — Как это гадко… Как низко!.. — чертыхался, отходя к родителям, Адам, — Они Вас боготворят, а Вы не смеете уступить своей гордости сделать что-то хорошее хотя бы раз в жизни… Он практически шептал и Джозеф больше по губам читал, чем видел. — Не тебе решать, что хорошо, что дурно, — выговорила чётко мать эти «хорошо» и «дурно». Она чуть успокоилась и с прежней ледяной решимостью смотрела на сына. Отец отвесил сыну подзатыльник, тот сразу же принялся приглаживать волосы. Они, двое крупных мужчин стояли рядом, Адам, толстый вдобавок, выглядел куда больше него. Александра — маленькая женщина, едва заметна мельтешила между них и, если бы не сила её голоса, её можно было и не заметить среди них, стоявших столпами. Так или иначе, самый крупный и тяжёлый Адам среди них казался одновременно самым слабым звеном. — Вздумал распоряжаться нашими людьми, нашей собственностью, землёй! Когда будет свой дом, тогда и командуй там! — грозно говорил отец глухим тоном. — Ты всегда в тягость. Война, неровен час что-нибудь случится, а ты так просто крестьян отпускаешь. Будет своя земля — разоряй сколько влезет, но в наши дела начего вмешиваться! — добавляла мать, словно могла действительно понести от отсутствия одной служанки какие-то убытки. Адам отошёл пару шагов, запрокинул отчаянно и устало голову и сложил руки на лбу. Он раздражался, поэтому говорил довольно громко. Как всякий обиженный ребёнок, он пустился на шантаж: — Хотите я уйду до свадьбы?! Господи! Хотите?! Я уйду! — порывался он. — Ха! — воскликнула графиня, опять возвышая голос, — Да кто тебя держит? Вот уж нашёл чем пугать! — Одни убытки. Повторяю — одни убытки… — причитал отец. — В университете выучиться не смог! Бестолочь! Прогнали с позором, разнесли по целой чужой стране весть, что сын повеса и пьяница, а теперь и сюда дошло, — говорили они наперебой. Адам, видел Джозеф, в смятении на пару шагов ходил туда сюда и грудь его резко и неповоротливо дёргалась — так тяжело он дышал. Он держался за лоб, щупал края фрака, дёргал пуговицы жилета, слыша голоса. — Как приятно было бы, найдись кто другой вместо тебя! Хочешь — ступай, никто тебя не держит. Ничтожество! — повторяли только громче и громче. — Не говорите со мной так! — выкрикнул остановившись Адам со всем бешенством. Он стоял с красным лицом, с красными глазами, а каждый вдох его сходил до рыдания. — Не говорить? — спросила мать, — Отчего же! Раньше надо было думать. Теперь нечего. Ничтожество есть ничтожество. Молодой граф отмахнулся резко от подошедшей матери и оттолкнул её от себя. Толчок этот скрестился с болью, когда твёрдый кулак отца врубился в подвижную грудь. Он стал склоняться к земле и падать, но ему не дали и уволокли за собой. Ехать надо было ваечеру и Адам успевал ещё оправиться после тех ударов плетью, что оставили ему. Служанка этого уже не видела; она ехала домой со спокойным сердцем и искренно, с полнотой души молилась за своего благодетеля.