Я окончательно поехал

К ночи заметно похолодало. Старые граф и графиня, обернувшись в свои пальто и сбившись в кучу, спали в углу кареты. Мужчина запрокинул голову, отчего часто кашлял в дороге, подавившись, и обнимал обеими руками жену, закутав её в полы своего пальто. Женщина, прижавшись тесно к его груди и почти упав на его ноги, миленько дремала и только иногда пугалась кашля. Её ресницы чуть подрагивали, а белые, зарумявшиеся от долгого пути щёки постоянно двигались – то проваливались, то округлялись. Она, казалось, хотела что-то сказать, но передумывала. Мерное, спокойное дыхание этих людей заполнило собою всё тесное пространство кареты. Оно словно и нагоняло сон на всё вокруг. Ветер перестал дуть и подымался лишь тогда, когда графиня, увидев, должно быть, тревожный сон, принималась дёргаться и вздыхать всей грудью. В такт их дыханию стучали рессоры. Они тикали, как часы, и ещё более убаюкивали уставших немолодых людей. Какой-то морок объял это поле, дорогу и каждого, кто проезжал по ней. Казалось, и кучер приснул на козлах и уже совсем не следил за лошадьми. Адам один не спал. Его мучила жгучая боль в ранах, не дававшая и на секунду преклонить голову к диванчику, и назойливые мысли о том, что же теперь будет. Он смотрел как снег, подмешавшийся к дождю с наступлением холода, застилает поле белой простынёю, и вспоминал такую же белую, в аккуратных складках ткань, надетую на смуглые острые плечики. Ему видилось, как она перекатывается волнами от движений этих самых плечиков и переливается в свете свечей, отражённых от сотен зеркал залы. Он тонул в этой ряби и боялся, как бы она морскою пеной не утянула его в самую глубину океана. Делалось тревожно; он чувствовал себя сидящим в маленьком судёнышке посреди большой воды, одиноким и потерянным. Из прекрасного лица её ему более всего запомнились зубки. Она весь вечер не спускала с лица самодовольной улыбки, но их оголяла лишь в особых случаях. Первый раз он обратил на них внимание, когда надел на её палец кольцо. Все насмешливые складочки тут же заиграли на щеках по-особенному победно, красивая пухлая губка приподнялась вверх, и показались эти остренькие сверкающие клыки. Они отличались особой белизной, присущей только молодым барышням. Они использовали её, чтобы очаровать и затянуть в свои сети, но она... Она манила его в ловушку. "Смотри! – просила она настойчиво этой улыбочкой, – Этими клыками я тебя съем." Там, где другие видели прелесть, Адам видел угрозу, и проницательная княжна это чувствовала. Он понимал; она же дразнила его, играла им и нарочно запугивала. Весь её облик доводил его до сокрытой где-то в глубине нервной дрожи, выражаемой лишь тупым янтарным блеском глаз. Молодой граф не желал её видеть, но смотрел против воли, стараясь не показаться трусом. Какую же ошибку он совершал!.. Чем горделивее он выглядел снаружи, тем сильнее трепетала его душа, тем более лёгкой добычей он становился. Ему тошно делалось от поздравлений и восхищённых взглядов, коих он раньше не удосуживался. Ему завидовали, а он и рад был бы отдать её первому просящему да не мог. Её идеальная красота, такая искусственная, раздражала и бесила его. Хейли впрямь похорошела с детства: та тоненькая и нескладная девочка собралась в нерукотворную скульптуру. Господи, лучше б она осталась так же дурна, как была... Тогда бы он не восхищался ею и не давал ей поводов думать, что она правда ему мила. "Как же это неправильно! как глупо! Отчего же они не видят того, что вижу я: её взора, её плеч, её зубок... Это ошибка. Чудовищная... Мама, услышьте же меня хоть раз в жизни?!" – обращался в мыслях Адам к старой графине. Как и любой ребёнок, он наиболее сильно прикипел к матери и молился прежде всего ей. Но она спала, устало сомкнув тяжёлые веки. "А не спала бы, всё равно бы не услышала," – подумал он, глянув на родителей. Они даже сидели порознь: граф и графиня на одном диванчике, а сын на другом, напротив. Всё чаще и более он ощущал себя слугой, а не наследником. Шнайдер обиженно, как это делают малые дети, оттянул нижнюю губу, отвернулся и прижался горячим лбом к холодному стеклу. Что без очков, что в очках он слепился, высматривая хоть что-нибудь в непроглядной тьме. Карету сильно колыхнуло, брызги грязи шлёпнулись в стекло, Адам сильно приложился к нему носом, и в ноздрях стало влажно. Кровь не текла, но, как всегда случается после удара, возникла потребность высморкаться. Он поморщился; опять по-детски собрались у него на переносице морщинки – это одно, пожалуй, и выдавало в нём юность. Однако глаза заслезились вовсе не поэтому. Каждая кочка отражалась в его спине болью, а такая тряска разодрала ему все раны. Он высунулся на ходу из-за узкой дверки и окликнул сонного кучера: – Нельзя ли поосторожнее! – басил молодой граф. Всякий больной, но не убитый болезнью человек легко подвержен злости, вот и он от неудобства раздражался проще обычного. И, конечно, завидно ему было, что все спят да дремлют, а он от ран и дум не в состоянии и на пару мгновений сомкнуть глаз. Родителям сказать поперёк слово Адам стыдился, потому выбрал себе в жертвы единственно возможного человека – лакея. Он и не думал его оскорбить и спорить не имел желания, однако ему стыдно было жаловаться так, что перед самим собой требовалось признать, что он зол, а вовсе не расстроен или болен! Кучер мигом вытянулся перед барином, расправил широкие плечи, поправил нахлобученную на глаза шапку, обратившись, как со спины можно было подумать, ещё не в совсем пожилого солдата, и заговорил со всею доступной ему выправкой: – Стараемся, как можно-с, Ваша Светлость. Да видите ли, дорогу совсем заилило из-за дождя, а в обход уже не выедем. Придётся, Ваша Светлость, потерпеть-с, – изложил он всю ситуацию, хотя его никто об этом не просил. Он, очевидно, очень хотел спать и не был настроен спорить со своим хозяином, оттого вывалил всё разом, покуда не возникло вопросов. Адам опустил взгляд под колёса. Фонарь, тускло горевший на крыше, освещал самую грязь едва заметной жёлтой дымкой. В ней виднелись блики и рябь, дорожка превратилась в густую чёрную реку. Весьма глупо было спрашивать и браниться, когда секунду назад он сам видел, как все стёкла заляпала грязь. Кучер осалил молодого барина и теперь довольненько кряхтел, пользуясь его замешательством. Спросонок, должно быть, в нём не осталось и капли почтения, так что он делал это с особым придыханием, свойственным любому старику, одержавшему победу в споре со своенравным молодцем. У Адама от стыда раскраснелись щёки, и он благодарил Бога, что сейчас ночь и его не видно в кромешной тьме. Он обиделся ещё пуще на себя, надулся и не нашёл ничего лучше, чем крикнуть: – Плохо стараетесь! Гордость его в очередной раз оказалась задета. Он ощущал прекрасно, что лишь портит своё и без того невыгодное положение, но смолчать – означало сдаться. Прежняя молодецкая спесь взыграла в нём и не позволила дать себя в обиду какому-то гнилому старикашке. Тот лишь пожал плечами, чертыхнулся насмешливо и захихикал в густые усы, думая, верно, что его не слышат. Однако же слух молодого графа, оскорблённого, как было ясно ему, самим же собой, вопреки мнению кучера, навострился лучше обычного и передал ему всю уничижительную интонацию по-доброму ехидного смешка слуги. Он сделал, впрочем, вид, что не расслышал, только раскраснелся ещё более и сунулся обратно за дверцу. Кучер, как тот скрылся, сгорбился вновь, нахлобучил шапку до глаз, сделавшись совершеннейшим стариком, и вздохнул, говоря всем своим видом: "Вот же пробрала нелёгкая!" "Моим же крестьянам в подмётки не гожусь... – досадно подметил Адам, – Надобно извиниться... Не сейчас только – завтра! Да, завтра пойду и извинюсь!" Он решительно кивнул, будто именно в этом решалась вся его судьба, и удовлетворённо расселся снова на диванчике. Кучер весьма удачно занял его мысли, однако теперь они снова возвращались в прежнее русло и видились ему и плечики, и зубки, и смуглые ручки. Он снял запотевшие от слёз очки и принялся натирать белым шёлковым платком. Карету ещё несколько раз тряхнуло. "Кабы стекло не выдавить," – прошептал он про себя, продолжая полировать стёклышки. Он плохо видел в темноте чисты они или нет, но, надевая каждый раз, чувствовал что-то несуразно-лишнее. На очередной яме даже родители проснулись и растерянно, как все сонные, нежданно разбуженный люди, принялись выглядывать в окна. – Долго ли ещё? – севшим, разнеженным голоском спросила мать. С пробуждения кровь под щеками у неё зарделась только ярче. Они сияли чуть от пота и напоминали лепестки только-только проклюнувшихся розовых бутонов, когда от незрелости своей они скомканы и скомкан в них весь их нежный цвет, что после тонкой вуалью расползётся после всему цветку. Она стала похожа на совсем молодую девушку, ровесницу Хейли. Выбившиеся из причёски локоны придавали ей окончательно юный вид. Адам и помнил её такой с последнего раза, как видал. Он жил с нею в одном доме, но не мог описать её той, какой она была сейчас – вот уже несколько лет он боялся взглянуть, дыхнуть в её сторону. Что ни поворот, что ни неловкое движение глаз, как напарывался он на глубокие зрачки, отчего-то ставшие ему неприветливыми безднами, в коих бесновалась ненависть. Ещё не успевал прозвучать ехидно-холодный металлический голос, каким она говорила только с ним и особенно неприятными князьями и графами, просящими в их доме за своих бестолковых сыновей, как в сердце у него начинало дрожать что-то тяжёлое от тревоги. Он представлял себе внутри него бронзовый, неподъёмный прежде для его пухлых ребяческих ручек бубенчик погремушки. Лежавший до этого покойно, он дёргался, и принимался перекатываться внутри него тяжёлый шарик. Тогда сердце всё вдруг бралось колыхаться, а звон, подымающийся в тот же момент в ушах, разносил по всему его немалому телу эхо грозного голоса матери. Также колыхался этот бубенчик, когда голос женщины сменялся разом и любовно обращался к отцу, лакейским детишкам или его камердинеру. Ему тяжело было видеть, как её теплая белая ладонь лелеет бледную щёку этого несчастного паренька, и он тоже жалел его, но ещё более жалел себя, оттого сразу убегал к себе в комнату, чтобы пережить это отвратительное, беспокойное дребезжание в груди в одиночестве. Адам лишь в те редкие моменты, как сейчас, когда заставал её сонной, например, за завтраком, позволял себе взглянуть на неё. Она всегда была такой же: позолоченной неровным румянцем, неуклюжей, всклокоченной и тяжело дышала, совсем как над ним младенцем в детстве, когда укладывала спать его, неугомонного, а сама была готова рухнуть на пухлую, взбитую кровать. За моложавостью этой он не замечал ни морщин, ни обвисших слегка щёк, которые скрывались за массивными серьгами. И теперь, как выдался случай, Адам учтиво, нежно, насколько мог, и влюблённо-восхищённо посмотрел на мать, такую же свежую и юную, как десять лет назад. – Версты три, – удовлетворил сын её вопрос. Отец теперь уложил голову на спинку дивана и не кашлял далее, а мать тесно прижалась к нему и отныне не дёргалась суетливо в дрёме. Снова стало тихо. Шнайдер надел очки и выглянул в окно. Дорога успокоилась и потянулась лентою под ногами лошадей. Карета шла плавно, тикали мерно рессоры. Вернулся в прежнюю колею морок и завесил очи спящих неразрывной пеленой. Шнайдер один не спал; один он, пожалуй, видел блестящие в поле огоньки волчьих глаз и слышал тяжёлое дыхание их, увязавшихся за повозкой, рычащих и бросающихся прямо под колёса. Джозеф за эту ночь тоже не сомкнул глаз (знал бы об этом Адам, непременно перестал бы чувствовать себя таким одиноким в этой бесконечной ночи). Он ждал, когда молодой граф вернётся, чтобы обо всём его расспросить. Непрояснены остались ещё вчерашние вопросы: почему вернулся так рано? за что он был так сильно наказан? и, конечно же, как прошла его помолвка с Купер? Последний вопрос, несмотря на важность всех предыдущих, волновал юное порывистое сердце Джозефа более всего. Ему было также жаль избитого, он видел ещё перед глазами ту широкую, красную спину, но всё это ушло на второй план. Углом вздымалось и врезалось прямо в грудь любопытство о капризной княжне. Он помнил её по прежнему своему дому, где прожил, что теперь казалось невероятным, большую часть своей жизни. Сюда его забрали тринадцатилетним мальчишкой; за четыре года у Шнайдеров он вырос, и вот ему уже было шестнадцать. Его обучили основам арифметики, геометрии, научили играть на клавикорде – он легко учился, потому его так любила эта семья, потому возносила больше собственного сына, считавшегося и у них, и в свете безнадёжным глупцом. До этих пор, живший в достатке и удовольствии, удостоенный при своём положении равенства с домочадцами, он не вспоминал о Куперах и маленькой Хейли. Да, маленькой он помнил её, но сейчас ей уже шестнадцать, как и ему. Не верилось... Он не представлял её иначе как девочку, загорелую до цвета приглушённой бронзы, будто подмешанной даже в тёплое молоко, с тонкими ногами и руками, хрупкой, несозревшей до конца, лёгкой, но нескладной фигурой, прикрытой разлетающимся за ней следом персиковый батистовым платьицем. Она была совершеннейшей девочкой, однако в ней уже проклёвывались зачатки светской дамы, будущей покорительницы сердец, и ровесники её обращали на неё много внимания ещё в ту пору, не имея представления о том, как должна выглядеть зрелая женщина. Она выглядела нежной и манящей в своих нарядах и напоминала фею – добрую волшебницу из сказок, и родители её никак иначе дочь не воспринимали, и только, казалось, он – Джозеф, Адам и небольшой кружок избранных, приближённых к ней друзей, знали, что на самом деле волшебница никакая не фея, а самая настоящая маленькая ведьма. Её внешняя кротость при всём внутреннем озлоблении или, потому как никто не мог ручаться за её здравость, даже безумии, особенно притягивала. Незнающих завлекала она в ловушку, как в паутину, а знающие сами шли, заворожённые противоречием милости её и ужасности. И Джозефа, то глупо будет отрицать, влекло это противоречие. Когда он вспоминал о ней, то со страхом, но вместе с тем чувством преклонения и благого трепета перед её красотою и умением вгонять в ужас посредством столь симпатичного личика. Какова она теперь? Ему видилось, ещё краше. Она юна ещё, но совсем больше не ребёнок. Как любые дети, она быстро выросла и за три года, которые они почти не виделись и не слышались, очень изменилась ("Похорошела," – хотел он было сказать в своих мыслях но запнулся, боясь как бы их кто не услышал, в особенности прежняя его хозяйка, о коей он смел так помышлять). Теперь это настоящая светская дама, должно быть: с лёгкой, но сильной, точёной фигурой, устрашающим томным взглядом и улыбкой страсти на лице, дозволенной лишь самым превосходным и роковым женщинам. И всё в том же лёгком платьице с приоткрытой блестящей грудью и спинкой... О, юные грации любят воздушные и светлые одежды. В детстве они выглядят в них детишками, и такие платья говорят о них, что они не готовы пока к отношениям и, ежели целуют – лишь дурачатся. Взрослые девушки, начиная лет от восемнадцати, одеваются в более яркие или глухие цветом одежды, выказывая свой статус и намерения и характер, тяжестию тканей. Лишь короткий промежуток длиною года в два-три, когда видели в них уже женщин, но подразумевали детей, позволяли они себе одевать светлые, струящиеся ткань, летящие не столько на них, сколько за ними, как необъятная аура. И в них в особенности выказывали они прелести своей фигуры, коей нисколько не стеснялись или делали это больше для вида очаровательной скромности, находя в этом повод стыдливо глянуть на парнёра или смущённо посмеяться. Хейли ходила в таком платье и сколько юношей уже повлекла за собой и потопила одному Богу известно. Однако в глубине души Джозеф надеялся, что Адам придёт и скажет, какой она стала добросердечной и ласковой. Нечего скрывать, Лангенберг был влюблён в её изящество и хотел быть влюблён не только потому, но чувствовал к ней отвращение, которое не мог подавить. Но ежели она по-прежнему отвратительна, отчего ей так настойчиво звать Адама замуж? Он слышал разговоры Александры и Артура о доле, которая выпала их сыну, и о том принимать её или повременить. Что-то в этом союзе их обременяло и настораживало. В один что-то переменилось: они ходили злы, бранились шёпотом, выставив всех слуг, и уже на ужине за столом громко обсуждали предстояющую незамедлительную помолвку, как только Адам вернётся из заграницы, потому что "срочно надо ума набираться бестолочи, а лучше этой девицы его никто не поставит". Одновременно с тем они упоминали, что она сущий ангел, вызывая у Джозефа некоторые подозрения. Однако он силился представить её доброй и строгой барышней, а не заигрывающей на публику сволочью. От Шнайдеров он узнал и о том, что самой ею было предложено пойти под венец именно с Адамом и никем более, мол, она по скромности своей делала прямые на него намёки, но они так очевидны, что игнорировать их кощунственно. Кажется, об этом писала Александре, Stéphanie, которую он запомнил как добрую и благодетельную женщину, неспособную на хитрость и обман. Она одна привлекала его в семействе Куперов: дочь была едка и заносчива, а отец вроде правилен, но излишне строг, потому пугал его одним своим присутствием. Стефани он верил и надежда его в исправление Купер укреплялась всё более. И всё же ему нужны были слова Адама, как того, кто может верно судить о её переменах, как то, кто сталкивался с нею лицом к лицу. Джозеф и рад был бы пойти спать, ла мысли его всё занимала Купер и решение помолвки. Кто знает, может Адама лишь запугивали... Хотя слово Шнайдеров всегда закон, они не потешались над ним, но такое важное для жизни сына решение принимать за занавесом... Он не верил. Карета выбралась на твёрдую дорогу, зацокали по каменному прешпекту копыта лошадей. Адам облегчённо вздохнул и прикрыл глаза, укладываясь чуть на спинку дивана. Это была больше эмоциональная необходимость, чем отдых, он всё ещё не мог прилечь, но таким видом выражал своё удовольствие тому, что они вот-вот будут дома. Сощурившись, он видел уже в маленьких оконцах дворницкой тусклый огонёк свечи и даже засёк тень, мелькнувшую за нею и затушивную на мгновение хилый фитилёк. Ещё через пару минут, в какие, как казалось Адаму, они совсем не приблизились к дому, вспыхнули на крыльце сначала один огонёк, а следом и другой – дворник зажёг их, чтобы встретить с ужина хозяев. По ним стал следить Адам, как близко они уже к дому, но глядя в упор не замечал ни единого продвижения. Он жаждал наконец лечь в постель, заснуть и забыть эту помолвку, плечики, зубки... И его страшила возможность того, что они не доедут и не уснёт он, не забудет во всю ночь плечиков и зубок. Лошади, голодные и усталые, предвкушая фураж, разогнались, что было сил. Кучер дёрнулся и уронил было шапку с лысой головы. – Отворяй! отворяй! – послышался едва ли не отчаянный крик его. – Отворяй! – ответили эхом в ночной тишине со двора. Этот крик, такой же отчаянный, сопровождался скрипом ворот, неуспевающих открыться перед обезумевшими конями. Силуэты слуг суетливо мелькали у ворот. Они торопились, боялись попасть под лошадь и суетились ещё больше. Кто-то, кажется, даже упал. Едва не падал и кучер, и повозка кое-как не переворачивалась, не поспевая колёсами за лошадьми. Даже родители тревожно зашевелились в своих пальто. Адам один испытывал от скорости какой-то зверский восторг. Он снял очки и слепыми глазами глядел вперёд, стоя у открытой дверцы на подножке кареты. Его горячее лицо обдувал прохладный ветер. Кровь приливала к щекам пуще, но тут же остывала. Фрак (пальто он оставил внутри) раздувался и летел за ним, а ветер щипал раны и снимал в них жгучую боль. Он широко, криво, как умел, улыбался, иногда посмеивался из груди, чуть бесновато, даже порой рычал, незаметно для себя, словно рвался в битву верхом. От ветра он ощутил на дёснах привкус крови и чаще стал и смеяться, и рычать, как взбесившийся пёс. Ворота так и не успели сполна открыться. Кони влетели в них и разнесли со скрипом в стороны. Слуги кто отпрыгнул, кто упал, и Шнай глядел на них, посмеиваясь. Его самого больно ударило открытой дверцей в бок, но он не замечал этого до тех пор, пока не слез с кареты. Он не стал дожидаться остановки, вытянул пальто, надел и на ходу спрыгнул с кареты точно у порога. После ветра его лицо воспалилось и горело до боли; чудилось, капельки крови проступают на нём. Раны вновь заныли, разболелся ушибленный бок и отчего-то голова. Держась за неё одной рукой, а другой за синяк, он размашисто, но лениво поднялся по ступенькам и вошёл в тяжёлые двери. Со входа ещё Адам заметил благоговение, с которым смотрели на него все слуги. Они искренне радовались его женитьбе, и ему было бы приятно, ежели бы не те обстоятельства, в которых женитьба происходила. Однако он жалко, но тепло смотрел на них, удивляясь, как они могут радоваться его счастью. Ему казалось, они должны ненавидеть его за то, что он барин, а они – нет. Маленькая светленькая служанка подбежала к нему, придерживая подол платья и фартука. Её тёмные, удивительные для белых волос глаза восторженно на него смотрели. Ей было лет двадцать, может, чуть больше, и на её щеках виднелся ещё молодецкий румянец, а морщины не коснулись ни лица, ни приоткрытой гладкой груди. – Доброй ночи, Ваша светлость, – поздоровалась она с ним, обежала его, неподвижного, как памятник, и потянулась к его плечам снять пальто. Она была вчетверо, а то и в пятеро тоньше него и вдвое мельче, и ему пришлось пригнуться назад, чтобы помочь ей себя раздеть. Адам стиснул зубы от боли, но не подал виду. Едва пальто соскользнуло по его рукам, он снова взялся за голову. Девушка, заметив лицо молодого графа, встревоженно охнула. Её взгляд переменился в сострадательный и беспокойный. Она вытянулась и тронула прохладной ладонью воспалённую, красную, мягкую щёку. – Вы вполне здоровы? – спросила она с тем же беспокойством, с которым смотрела, её нежный певческий голосок дрожал особенно красиво. – К несчастью, – ответил ей Шнайдер с другой улыбкой, измученной и тоскливой. Уголки его губ дрожали, готовые сорваться в унылую гримасу. Он приклонился, чтобы ей не приходилось тянуться, и прильнул к холодной ладони, обхватив её своими обеими большими, разгорячёнными ладонями. Ему так хотелось, чтобы помолвка оказалась лишь больным бредом, но он знал, что это реальность и, что особенно паршиво, особенно реалистично ощущал. Служанка растерянно охнула. Барин к ней так близко склонился, как к последнему человеку, который мог ему помочь. Это было странно и неожиданно – прежде она не ощущала такой близости. Она не понимала, но губы её дрожали в готовности вот-вот заплакать. Она то бледнела от волнения, то багровела, и тогда её лицо делалось дурно на фоне белёсых локонов, спавших из простой причёски на лицо. – Я могу Вам помочь, Ваша светлость? – спросила служанка жалостливо и сострадательно. Адам взглянул на неё несчастливо и отчаянно с горько-шутливой улыбкой. Он припал ближе к её ладони щекой и проговорил: – Женитесь на мне, Marie. Marie смутилась, отвернулась и зажала изнутри зубами глупую улыбку. Никто не звал её прежде по-французки. Адам смотрел на неё с ожидаем, с каким ожидают решения своей судьбы. Увы, она уже была решена, но он хотел верить, что она решается сейчас и это предложение спасёт его. Девушка тихонько посмеялась и глянула в его глаза живыми глазами с яркими в них весёлыми искорками. Смешливо она отвечала: – Полно Вам, Ваша светлость! Её голос звучал звонко и переливался ручьём. Иногда Джозеф играл, а она пела, когда хозяева просили её. Обычно ублажением родителей занимались их дети, но Адам не мог похвастаться ни игрой на клавикорде, ни приятным голосом, оттого никто не просил его уважить стариков. Он умел играть разве что на гитаре и иногда с цыганами убегал ночью и пел и играл с ними их песни. Он как-то задумался и озадачился. Взгляд его, очевидно, стал ещё мрачнее. Искорки из глаз служанки пропали, словно этот густой мёд его глаз затянул их в себя, но не отразил, а погасил в себе. – И верно, – поняв, что слишком долго молчит, начал Шнайдер, – Полно... Он оторвал щёку от нагретой уже ладони и вытянулся во весь рост. – Простите, Marie (тут она снова смутилась), – наивно и стыдливо он опустил взгляд, погладил узкое плечо, такое узкое, что ладонь его не могла на нём полностью разместиться, и пошёл прочь в свою комнату, где уже была накрыта для него постель.