Я окончательно поехал

      Адам приехал из университета после отчисления с гневным письмом от ректора. У него была идея не показывать его и спустя месяц уехать обратно в Англию: вести свою привычную жизнь и гулять с Айзеком, в конце концов, ничего не должно больше мешать ему весь день оставаться подле МакРейнолдсов. Однако депеша пришла к Шнайдерам раньше него, и кнут уже ждал своего часа в кабинете отца на столе прямо среди документации, сургуча и печатей. Он идеально ложился в зазубрину, украшавшую края стола со всех четырёх сторон и, заполняя ведомости, отец то и дело посматривал на него, лежавший точно против глаз. Стоило лошадям застучать копытами по брусчатке дороги, стоило коляске заскрипеть на подъезде к воротам, стоило сыну выйти с чемоданом из-за узенькой для него дверцы, как он уже подлетел к нему в сопровождении супруги, сжимая в руке рукоятку кнута до бела. Сын, кинувшийся было к ним, уронил вдруг свою сумку, которую решил взять с собой, дабы облегчить труд лакеям, спешившим уже разбирать вещи любимого барина. Зычный визг верёвки, разрубившей на две части влажный после ливня воздух, смешался с шумом подходящих ещё повозок, говором прислуги и болтовнёй крестьянской своры на площади перед домом. Младший Шнайдер не услышал его, не уловил краем глаза взмах руки и чёрную полосу, разделившую на секунду небо – он принял её за блик на очках, оттого сам не понял, почему выронил чемодан. Тот с грохотом рухнул прямо на ногу. Он принялся было подымать его, как заметил на белой толстой кисти красную полосу, пересёкшую её от большого пальца до мизинца. В первый момент захотелось ему даже удивиться, а после жгучая боль пронзила до кости. Адам не успел головы поднять, как отец схватил его за локоть и, пригиная к земле, потащил за собой в высокие двери дома. Чемодан лежал ещё перед ним, и он едва не споткнулся, перешагивая его. Джозеф – личный слуга вытащил его прямо у него из-под ног. Последнее, что заметил Адам перед тем, как створки двери схлопнулись, – его тонкие руки, дрожащие под грузом набитого раздутого чемодана. Отец волок его в глубину гостиных. Мать шла следом и строго косилась. Стук её каблуков особенным металлическим звоном разносился по зеркальным залам. Адам изредка смотрел на неё с надеждой, но видел в ответ замёрзший мёд в её глазах. Она ими говорила ему: "Чего ты ждёшь? Бестолочь... Думаешь помогу? Помогу, верно, – отцу. Ежели не добьёт, я ещё добавлю, не волнуйся. Уж мы тебе мозги вправим." И, читая в родительских лицах решимость, он уже раскаялся о том, как вёл себя. Наказание сбило его молодецкую спесь, коей он так щеголял в университете. Вдруг поведение собственное показалось ему отвратительным и губительным. "Я их разочаровал," – понимал Шнайдер. И он думал о своих будущих детях, и что делал бы, коль их бы отчислили с позором. "Разочаровался бы, верно," – отвечал он себе, глядя на свои множественные отражения в зеркалах бальной залы. "Ах, как красивы," – восхищались родителями в салонах. Статные, отчасти педантичные, аккуратные люди, лиц их не коснулся возраст, и редкие морщины да седина отца говорили только, что им давно уже не двадцать лет. Они умели войти в салон и выйти из него, и улыбались в ответ всем восхищённым взглядам, нисколько не смущаясь. "Вы совершенно правы," – отвечали они блеском белых зубов. Адам выглядел на их фоне ровесником. Умиляясь семейству Шнайдеров, гости обычно исключали толстого, невышедшего лицом молодого графа. Ни манеры, ни красивые одежды, ни стать не могли изменить его положения. К нему относились с почтением, но никогда не возносили. Порой он считал себя их недостойным. Нынче это различие стало ему ещё яснее – он и почтения не заслуживал. Так опозорить родителей... Где университет, где они – Шнайдеры могли и не говорить причин столь скорого возвращения, а следом порекомендовать его в другой университет, но слухи даже из-за границы в дворянском обществе разносятся быстро. Предвкушал Адам строгие и насмешливые причитания над ним гостей и соболезнования, которые выражать они будут графу и графине, точно он умер. "Или впрямь я умер для них?" Ещё противнее ему стало, как вспомнился Айзек. Даже его он втянул в это дело: выводил на променад, спаивал, отвлекал от работы своими похождениями... Так сразу сделалось стыдно... Графиня, обогнав мужа, отворила тяжёлые железные двери, ведущие на задний двор. Оранжерея, галерея и сами две половины дома образовывали посреди имения колодец. Здесь находился фонтан и высажены были тонкие карликовые кипарисы и розы. Связывала их сеть каменных дорожек и площадей. Артур толкнул сына на одну из площадок, стянув с него разом расстёгнутый сюртук. Он бросил его в сторону, и тот повис на одном из розовых кустов. – Допрыгался, сударь? – спросил отец, прежде чем начать. Он перед самым лицом Адама ударил кнутом в землю. От резкого глухого хлопка разлетелись с крыш вороны и громко загалдели, разнося свои картавые голоса эхом над всей округой. Шнай отпрыгнул назад, но бежать ему было некуда: позади стена, а по обе стороны густые кустарники. Мать, стоявшая позади отца, ухмыльнулась его испугу и складочки вокруг рта надменно сложились. – Раньше надо было бояться. Теперь уж поздно, – говорила она, не повышая голоса, но слышно её было отлично на фоне карканья и плеска воды. В её интонации не было никаких изменений, она говорила ровно, словно произносила заранее заученный текст, не способный более вызвать у неё эмоций. – Позор семьи должен быть искоренён. Твоя радость, что ты – единственный наследник, иначе я бы не побоялась приказать тебя казнить, – продолжала женщина. Речь её звучала холодно и бесстрастно. Шнайдер верил, будь другие обстоятельства, она ни на секунду не поколебалась бы подписать приказ о четвертовании. Извиняться в этот момент ему показалось ещё более постыдным, чем оправдываться и изворачиваться. Однако врать ему было стыдно, потому он молчал. Отец стукнул слегка кнутом по своей же ладони, подготавливая руку к взмаху. Мать подошла к нему, надавила ладонью на затылок и низко склонила. Тонкие пальцы уцепились за края жилета; она сняла его одним движением через голову. Очки упали с него в этот момент, и отец велел поднять их и подать ей. – Ты – слуга и обязан подать барышне, если она что уронила! – прикрикнул он, когда Адам сам не сообразил, что делать. Это взбесило его ещё более. Он не стал дожидаться, пока жена снимет рубашку, и рубанул кнутом. Сын не успел даже развернуться, и удар пришёлся на плечо. Снова взмыли вороны в воздух и закричали. Более не садились они на коньки крыши и, казалось, не вернутся уже никогда. Хлопок за хлопком разносился по колодцу. Скоро к нему прибавились нечеловеческие человеческие крики, которые криками ворон уносились далеко в небо, не давая им выйти за пределы колодца на улицу. Спина у рубашки изорвалась в клочья, кожа – в клочья. Куски ткани и мяса смешались меж собой и кровью так, что не понятно было где одно, а где другое. С того момента Адам не выдержал, разрыдался и на каждый удар принялся орать, что есть духу. – Не ной! Будь мужчиной! – также бесстрастно произносила мать, но уже громче, вкладывая в голос частичку возмущения. Адам и рад был бы её послушать, да не выходило у него теперь сдерживаться. Артур, желая, видно, заткнуть его бил сильнее и сильнее; у него самого рука уже устала и покраснела. – Ничтожество... – заключил он, когда сын так и не унялся. Он плюнул на дорожку, обвязал кнут кругом руки и ушёл. Цокая каблуками, мать устремилась за ним. – Ничтожество, – холодно повторила она в дверях. Они закрылись, и Адам один остался, теперь уже совершенно замкнутый в колодце. Он сидел сначала на коленях, упираясь руками в покрытие дорожки. От кривых камней на ладонях его появились борозды, но он не смел сдвинуться с места. Каждое движение означало падение. Спустя полчаса заболели у него и колени, так же стоящие на неотёсанных камнях. Адам не выдержал и медленно прилёг на холодную с осени дорогу спиной кверху. Он с трудом свёл впереди себя руки, чтобы уложить на них тяжёлую голову. Казалось, вся кровь прилила туда и не текла уже по спине. Далее Шнайдер ничего не помнил. Один раз послышалось ему как друг за другом в разных комнатах зазвенели часы и беспорядочно загалдели, призывая семью из всех уголков дома собираться к обеду. Стоило им умолкнуть, как затухло и последнее воспоминание Адама. Следующий раз он очнулся, заслышав тихий скрип одной створки двери и мерные частые шаги. Отец его ступал тяжело и громко топал даже там, где стоило пройти тихо, мать шагала меленько и твердо и всегда стучала каблучками. Для их возвращения, впрочем, не было повода. Единственный человек, который мог сюда прийти, – его камердинер. Мягкие и вместе с тем грузные шаги такого лёгкого тела, стройные, но, несмотря на то робкие, он узнавал из тысячи. Шаги прервались на долю секунды, а после пуще прежнего застучали каблуки лакейских туфель по кривым камням. Две ледяные руки оказались на плечах подле шеи, и остатки кожи на спине покрылись мурашками. – Ваша Светлость... Адам, – сбивчиво звал дрожащий тихий голосок. Джозеф прибежал, как только смог. Он давно услышал крики из глубины дома, но был занят багажом и сортировкой хозяйских вещей. Слуга сам едва не попал под кнут, когда бросился забирать у вернувшегося графа чемоданы, да тот и сам, ведомый отцом, чуть не наступил ему на руки. Он сразу смекнул, что дело плохо, однако не представлял себе, насколько. Не зная причин внезапной перемены Шнайдеров, Джозеф очень удивился, когда услышал хлёсткий удар о землю далеко внутри двора. Он заметил, как рассыпылись в стороны стаи воронов и заслушался так, что лакеям пришлось торопить его и отодвигать туда-сюда, чтобы не путался под ногами. Сами они лишь на первый удар обратили внимания, а как карканье заглушило любые другие звуки – махнули рукой. Джозеф один внимательно прислушивался и каждый раз вздрагивал от звонких хлопков по чему-то мягкому, уже совершенно не похожему на камень. Выбегая из дому за новыми сумками, он смотрел каждый раз в сторону колодца, над которым столбом поднималась пыль. "Не пожар ли часом?" – думал юный слуга, принюхиваясь. Гарью не пахло, и он даже жалел о том, что те клубы чего-то мелкого и воздушного на самом деле не дым, а дорожная пыль, вздымаемая кнутом. Артур был человеком сильным, не удивительно, что от ударов его с территории всего внутреннего сада подымался песок. Скоро послышались тихие крики, сокрытые полностью шумом площади и птичьими голосами. Требовалось остановиться и навострить уши, чего никто, кроме него не делал. Как это обычно бывает, достаточно один раз прислушаться – и расслышать больше не получится. Теперь, выходя во двор, да и внутри здания в определённых углах, улавливал Джозеф болезненный вопль. Ему чудилось, что дымка над крышей уже окрасилась в кроваво-красный цвет. Как только крик прекратился, он хотел бежать в колодец, но вещи стояли ещё неразобраны. Адам не требовал сиюминутной готовности, однако старые граф и графиня не обрадовались бы тюкам и чемоданам, заполнявшим гостиную и залы и перекрывшим центральную лестницу. Они не терпели захламлённости, потому Джозефу требовалось наказать лакеям, что и куда отнести, и как и где разложить. Он боялся утратить их доверия, которое получил за несколько лет жизни здесь. Они относились к нему едва ли не с большим трепетом, чем к сыну. Артур добро-насмешливо кликал его "голубчиком" и спрашивал мнение о делах, договорах, войне, словно это слуга был дипломатом, а не он; Александра звала его ласково по-французски "mon ami" или "mon cher" и занимала чтением, а заметив случайно, как он хорошо владеет ритмом, стала преподавать ему игру на клавикорде. Это была совсем не та жизнь, что у Куперов... Конечно, случилось всё с лёгкой руки Шнайдера-младшего, который назначил его камердинером тотчас, без всякой выслуги лет. Он держал его подле себя, и родители вынуждены были иметь честь познакомиться с личным лакеем своего сына. Да так он запал им в душу, что за столом они чаще разговаривали с ним, чем с Адамом, который даже сидел в углу в отличии от него. Разумеется, Джозеф не мог потерять своего настоящего положения; они стали ему как родные – заменили родителей, оставшихся в имении Куперов. Александра даже замечала его болезни и немедленно посылала за доктором. Парень желал перед ними выслужиться за всё то добро, что они ему дали. Единственное, что огорчало его, – их отношение к настоящему ребёнку. Они чурались его и при всякой возможности обвинить обвиняли. Молодой граф относился к этому непринуждённо и толковал одно – "так нужно". Много раз Джозеф видел, как бьют его, но не слыхал ни единого слова осуждения – смех и "так нужно". Он живее рванул в комнату, что отворить её и начать наконец заносить вещи. Часть их оставалась ещё на улице; слуги суетливо бегали с ящиками и плотными связками. Джозеф метался между комнатой, гостиной и улицей, руководя всеми, кем можно, чтобы быстрее закончить работу. Он путался: велел положить вещи в один шкаф, когда надобно было в другой, одни коробки спутал с другими и нужные отправил в другую половину дома, оставив безделушки у лестницы. Бедным слугам приходилось перекладывать заново всю одежду, а тяжёлые коробки вновь перетаскивать, надрывая спины. Лица их сделались недовольными, некоторые учтиво спрашивали, не приболел ли он часом. Видя, что дело не выйдет и напротив займёт больше времени, Джозеф нехотя остановился. Тяжко до одышки было ему считать тюки и ящики, чемоданы и коробки, когда мысли все были заняты юным хозяином. Граф и графиня давно уже вернулись в дом, и забегавшийся парень чуть на них не налетел сначала у самой комнаты на балконе и ещё раз во дворе, пока они собирались на традиционную послеобеденную прогулку; одного его не было до сих пор. Несколько часов спустя сумок и тряпок не осталось ни в доме, ни вокруг. Рубашки штабелями лежали на полках, сюртуки и фраки висели один к одному на вешалках, туфли стояли под ними на небольших выступах в комплект к костюмам. Книги, старинные и новые, заполнили плотно шкафы, на стол вернулись чернильница, перо, листы бумаги, подставка под перья и карандаши. Старая служанка приготовила свежую постель и ещё раз прошлась тряпкой по всей мебели в комнате. Джозеф мог идти. Он проверил ещё раз, не потеряли ли чего, не утратили ли в дороге, и стремглав помчался на внутренний двор. Уже вечерело; солнце опустилось ниже крыш и весь дворик погрузился в тень, только один угол пылал в особенно жёлтых лучах вечерней зари, когда дело только-только идёт к закату. Этот свет особенно резал глаза. Джозеф прежде засмотрелся на него и уже потом отвёл разболевшиеся глаза на тело, распластавшееся на небольшой площадке у фонтана. Он замер на секунду, оглядывая гонимые по земле ошмётки ткани и кожи и красную спину. "Убили," – одолел его страх. Юноша бросился вперёд по кривой тропинке и ухватился за широкие плечи. Тонкие руки напряглись было, чтобы приподнять тело, но сначала он прислушался – дышит ли. В панике он окликнул его. – Не кричи так... – лениво протянул Адам, накрывая уши посиневшими от синяков опухшими ладонями, а ведь верный слуга говорил едва слышимым шёпотом. Он приподнял голову. От складок ткани на щеке осталась пара красных полос, веки потемнели и не открывались в полной мере – он казался больше заспанным, чем больным. Очевидно, Адам впрямь задремал, уставший от побоев и криков. Голос его сел и ещё более сипло звучал спросонья. – Слава Богу... Слава Богу... – несколько раз прошептал Джозеф, опускаясь на колени. – Сколько сейчас времени? – укладываясь обратно, поинтересовался Шнайдер. – Без пятнадцати шесть! – слишком восторженно и резко, должно быть, от волнения ответил Джозеф. – Давно я уже тут... – приметил граф, приподнимаясь на руках. – Давно... – повторил за ним слуга. Он поднялся быстро на ноги и суетливо склонился над раненным. – Я помогу Вам встать... Шнайдер усмехнулся сначала под нос, после расплылся в улыбке и несколько раз насмешливо фыркнул. – Вот чёрт!.. Поможет он... Хех. Он помнил ещё, как дрожали утром эти тонкие руки, что обхватили его локоть, под тяжестью чемодана. Такой наивный и простой – за это Джозеф и полюбился ему. Признаться, даже интересно было взглянуть, как бы он помогал ему. Однако им было принято решение не мучить беднягу. – Оставь, – попросил он отодвигая ледяные ладони от себя. Шнайдер упёрся ладонями в неотёсанный булыжник дорожки и рывком поднялся на колени, а затем на ноги. Быть может от резкой смены позиции или от боли, коей уже не ощущали нервы, голова закружилась. Он пошатнулся и сделал шаг назад, оперевшись всем телом на одну ногу. Колено от неожиданно пришедшейся на него тяжести, хрустнуло и попыталось выгнуться в обратную сторону. Собственные кости неспособны оказались выдержать грузный вес. Очки остались где-то среди травы. Жёлтые глаза никак не могли ни на чём остановиться, будто совсем перестали видеть. Вдоль позвоночника просыпался страх, Джозеф на секунду подумал, что так оно и есть – его покровитель совершенно слеп. Он забыл, что минуту назад тот взглянул на него, отрывая тяжёлую голову от земли. Сердце, мгновение бившееся быстрее, вернулось в прежний темп. От перемены ритма перехватило даже дыхание, и он шумно глотнул воздух, даже с некоторой жеманностью. Воздух застрял комом в горле, Джозеф сам еле-еле не потерял равновесие и не рухнул туда, где только что лежал граф. Тот, расставив в стороны руки, тщетно пытался найти опору и всё более и более заваливался назад. Очнувшись, молодой человек подскочил к нему и придержал, за спину, отклоняя обратно вперёд и на себя всё тело. Холодные руки дрожали, но он не знал уже от страха или от того, что ему в самом деле тяжело. Адам поморщился, стоило тонким ледяным пальцам дотронуться до него. Они касались голых ран и даже изнутри их морозили. – У меня из-за тебя кровь стынет, – недовольно проворчал он, нисколь не желая опираться на хрупкого юношу, отчаянно подставлявшего ему плечико. Сквозь ткань собственной одежды и его чувствовался ему холод всего маленького тонкого тельца. Стоя так близко и соприкасаясь с ним, Адам от жалости ощущал давление под грудью. И как же он мог опереться на это чудо? Ему дышать в его сторону было страшно, а он предлагал ему помощь. Он прикусил губу, не желая выказывать излишнего милосердия, и нервно жевал её меж словами. – Всё, хватит! Ступай по своим делам! – отмахнулся Адам, оперевшись в полной мере на ноги. Ему всё ещё было тяжело стоять, но он не смел шелохнуться и дать повод несчастному слуге помочь ему. Тот помялся, сцепил ладони и ковырял ногти больших пальцев. Он отвечал испуганным голоском, робко и неловко: – Но я всё сделал... Голубые блёклые глаза, всегда казавшиеся Адаму неживыми, сострадательно смотрели, бледная поджатая губа подрагивала. Их лица находились так близко друг к другу, что и без очков он мог разглядеть все его черты. Ему стало так противно от этого сострадательного взгляда. Он оттолкнул от себя Джозефа, утеряв вид его лица, но сделал это ласково, говоря как бы "помощь тебе не по силам". Джозеф на него глянул обиженно и, пусть Адам этого не видел, но чувствовал. Он покачал головой, как старик в ответ на излишний героизм ещё безрассудно смелого юноши, однако тут же принял строгий вид. Нахмуренные брови сложили в центре его лба грозную морщинку, придавшую ему некой ненавязчивой мудрости, но вместе с тем холодности. – А у тебя, погляжу, работы совсем мало, коль так быстро управился. Знаешь ли ты, что у доброго слуги всегда дело есть? Надо бы тебе ещё подыскать, покуда до конца не разболтался, – проговорил Адам камердинеру. Он понимал, что звучит сверх меры жестоко, но на войне все средства хороши – ему необходимо было отделаться от юноши. Тот вздохнул и учтиво поклонился. – Прошу прощения, Ваша Светлость, – он стал говорить, как все лакеи, податливо, уважительно и без тени проявления эмоций, только не понимал, что Адам знал его как облупленного и сразу уловил в грустном голосе ещё большее расстройство. – "Прошу прощения, Ваша Светлость," – передразнил его граф. Он взглянул на него удивлённо, не понимая вовсе, чего же с него требуется. Не став, впрочем, забивать себе голову, Джозеф подал сначала сюртук, висевший до тех пор на розовом кусте, а после жилет и очки, валявшиеся среди маргариток, куда их бросила Александра. Несмотря на обиду и грубые слова внезапно переменившегося молодого графа, он не спешил его оставлять и боялся, как бы он не упал где-нибудь. – Уходил бы ты отсюда. Извинения мне даром не нужны, – добавил он следом, спуская на нос очки. Размытый силуэт слуги собрался из размазанных теней в единое целое и стал казаться ещё тоньше. После недовольных изречений он вдобавок вытянулся и стал по струнке, придавая всему своему телу особенное тщедушие. Ставшие в миг прозрачными руки передавали одежду и всё ещё заметно дрожали, пожалуй, уже от холода, который накрапывал к вечеру. Адам не выдержал и отвернулся. Выглядело это несколько демонстративно, и Джозеф вновь ощутил в сердце неприятный укол вины и обиды. Он думал о том, что слишком навязчив, а второй – о том, что чересчур груб. К сожалению, иного выхода избавиться от заботы камердинера он не видел, но, заметив, что юноша терпит и грубость ради помощи ему, крепко пожалел о своих словах. Не сработало; выходит, он зря обидел сердобольного беднягу. Ни жилетку, ни сюртук надевать Шнайдер не стал – кровь плохо отмывается от одежды, говорил ему дед, когда показывал свою форму и рассказывал о войнах, которые прошёл "от истоков до окраин океана". Адам смотрел на тусклые багровые пятна и кивал головой, пока слушал его. Он не испытывал недостатка в одежде: изорвётся, испачкается одна – пошьют другую, но семейная педантичность в своей мере передалась и ему, так что он не смел позволить себе испортить дорогие, расшитые золотом ткани. Согнув в локте руку, он держал сюртук и жилет, подобно официанту, державшему ручник. Морщинки на его узком лбу разгладились, брови чуть приподнялись и над ними сложились глубокие галочки. Взгляд стал снисходительным, внутри глаз затеплился огонёк, предавая им томный медовый цвет. Они смотрели со старческой любовью. Поднявший Джозефа на ноги, Шнайдер представлял себя его отцом и считал, что имеет полное право на этот стариковски-ласковый взгляд. – С утра приехал, а вот уж солнце к горизонту клонится. Весь день на ногах, разбирал, видно, чемоданы, с прислугой спорил – устал. Дал Бог минутку вздохнуть, ан нет – забегался, засуетился снова. Не сидится тебе на месте... Лучше б прилёг, перевёл дух, пообедал, в конце концов, – ворчал под нос Шнайдер. Его взгляд изредка поднимался на замершего в непонимании Джозефа, который разглядывал его недоверчиво-удивлённо большими синими глазами. "Что Вы от меня хотите?" – спрашивало вытянувшееся от удивления лицо и вся оробевшая фигура. Шнайдер не стал с ним объясняться и повернулся к двери. Худой силуэт мелькнул сбоку и замаячил впереди. Джозеф поспешил открыть ему дверь, такую массивную, что он, казалось, еле её удерживал. Адам прошёл, поднялся по лестнице и оказался сначала в своём кабинете, а через ещё один проход, наконец в спальне. Вещи из рук полетели на стул у гардероба; он завалился ничком на кровать в чём был. Слуга не посмел сильно настаивать, но осторожно обратился: – Обувь надобно снять... – Брось, – отвечал в подушку Шнайдер. Он вытянул одну руку и небрежно ею махнул. Он не только не подумал разуться, но и затянул ноги на кровать. Джозеф хотел ещё раз попросить, однако, приоткрыв уже рот, услышал равномерное сопение – Шнайдер заснул. Юноша не стал уж будить его и пошёл тихонько заниматься оставшимися делами. Когда Адам сам не проснулся и не вышел к ужину, он не думал звать его, пока графиня не послала за ним. – Позови сюда, скажи, очень срочно. И приведи его в божеский вид. И нехотя он поднялся наверх. Адам действительно спал уже который час, пора бы и встать, но Джозефу совесть не позволяла его растолкать. Только с дороги, он даже не отдохнул, как получил сотню ударов кнутом (на самом деле он не считал, но от ужаса, который испытывал глядя на кровавое месиво, утрировал). Он подошёл к кровати и наклонился к самому уху, рукой трепал более или менее целое плечо и говорил аккуратно, пробуждая как можно мягче: – Велено привести Вас к ужину. Шнайдер медленно вскинул голову, снова опустил, лениво повернулся в сторону голоса и хрипло переспросил: – Что? Веки по-прежнему остались закрыты. Хотелось спать, и не покидала вера в то, что его оставят в покое. Возможно, голос был наваждением, не более. Но он повторился: – Ваша матушка попросила Вас к ужину. Адам вздохнул и приподнялся, но тут же шикнул и прилёг. От движений корка крови на спине лопалась и становилось ещё больнее, чем от ударов. Уши улавливали её хруст, кожу защекотали снова красные капли. Сами по себе раны к вечеру и на второй день тоже болели куда хуже, чем в момент их нанесения. Пришлось себя пересилить и стиснуть зубы до скрипа, дабы встать. Слуги по приказу Джозефа уже приготовили ванну, он лично нашёл бинты и выбрал одежду. Стрелки часов бежали вперёд, нужно было скорее управиться со всем, но дело тормозил сам Адам. Ему было больно, оттого он стал неповоротливым и медлительным. Джозеф не винил его, но беспрестанно подгонял, говоря "не успеете, не успеете", чем даже раздражал своего барина. Не глядя на шипение и всплески, он довольно грубо содрал со спины корку и куски ткани да обвисшей кожи вместе с нею. Остатки кожи на спине от раздражения раскраснелись. Он натёр всю спину жгучей мазью, переданной от доктора, и обвязал тело потуже бинтами. Шнайдер всем этим был явно недоволен, но коль мать звала боялся сказать что-то поперёк. Сквозь запотевшие очки Джозеф видел слёзы в ложбинках под веками и жалостливо клонил голову вправо, бледнея. Ему стыдно было, что он видел слёзы. Толстыми пальцами Адам пролазил под стёкла и утирал их, но всё бесполезно. Изнеженный, он не привык к боли. Ему часто доставалось, но в те разы живого места оставалось куда больше. Впервые его так избили, что он не мог скрыть своей неуклюжести. На сей раз, привыкший самостоятельно одеваться, Адам позволил камердинеру исполнить свои прямые обязанности – одеть его. Через полчаса только сгорбленная походка выдавала в молодом графе раны. Он выглядел чистым и свежим, как для бала. В таком виде он спустился с Джозефом вниз, поклонился как можно ниже при своём положении родителям и сел за стол. Обошлись без приветствий. – Завтра подъём в девять, к полудню уже должны быть у Куперов на приёме, – наказал отец. Его слова прерывал скрип ножа о тарелку, пока он резал мясо. Шнайдер морщился от него и в задумчивой позе поочередно закрывал то левое, то правое ухо. Воцарилась тишина, в которой родители на другом конце стола о чём-то шептались. Александра, что было редкостью в обращении с сыном, нежно улыбалась мужу, говорящему ей на ухо комплименты. – Mon ami, подлей мне чаю, будь добр, – с той же нежною улыбкой обратилась она к Джозефу, потрепав маленькой ручкой впалую щёку. Слуга не выдержал и блаженно заулыбался в ответ. Приняв чашку, он налил в неё кипятка из самовара, добавил сахару и заварки и передал обратно. – Благодарю, mon cher, – она потрепала его по щеке вновь, заставляя расплыться Джозефа в улыбке пуще прежнего и покраснеть. Он довольно смотрел по сторонам, пока не наткнулся на мрачный взгляд Адама. Не ревностный, а скорбный. Его брови опустились низко и печально; сглатывая горечь, он втянул глубоко полные щёки и покусывал их изнутри, покуда в уголках губ не собрались густые комки крови. Больше над столом не прозвучало ни слова. – Вы послали за мной только за этим, папа? – спросил граф сам, устав наблюдать за семейной идиллией, частью которой не являлся. Артур покосился на него грозно, мать сразу похолодела, точно кровь в жилах в одно мгновение перестала её согревать. – Всему своё время, – первой нарушила она их молчаливое переглядывание. Она смотрела в упор, так что Адам пристыженно отвернулся, сжался, будто хотел таким образом сделаться меньше и исчезнуть, и принялся тихонько допивать свой чай. – Завтра у Куперов ты сделаешь их дочери предложение, – договорил отец. Он, похоже, вовсе не считал это нужным и собирался только попросить встать пораньше. Адам выронил печенье, за которым было потянулся, и круглыми глазами уставился на Артура. – Что? Как? – растерянно спросил он и принялся потирать лоб, словно мог найти таким образом ответы. – Ты же должен жениться, – не стал объяснять мужчина. Он воспринимал эту свадьбу как должное, и ему страннее было получать удивление от сына, чем согласие. С надеждой Адам обратился взором к Джозефу, но тот лишь пожал плечами. Что он мог сделать? В его памяти образ бывшей хозяйки остался чёрным пятном. Он отчётливо помнил насмешки и как маленький граф спас его от них; помнил, что она смеялась над самим Шнайдером и искренне ему сочувствовал и это всё, что он мог предложить. Александра добавила: – Завтра оденься поприличнее. Рожей не вышел, хотя бы костюм подбери себе стоящий. – Погодите... Погодите, – попросил, замешкавшись, Адам, – Мы столько не виделись, да я и не люблю её! – А разве это важно? – спросила женщина. Её бровка элегантно изогнулась. Два глаза до болезненного холодно прожигали его щёки. Они с Артуром любили друг друга, но не позволили ему выбрать пару по душе – это ещё сильнее удивляло и в своей степени приводило в ужас. – Но как же... – он не знал, что ещё сказать, чтобы отменить этот заранее обречённый союз. Ему хотелось закричать: "Что вы делаете? Неужели вы не понимаете, что этот брак ужасен?! Я не люблю её, она меня терпеть не может! – от него никому блага не будет!" Вместо этого он спросил: – Как же она? Помнится, моя компания не доставляла ей удовольствия... Этот союз убьёт её, вы так не считаете? – обращался Адам к обоим. – Всё уже решено, – мать поставила чашечку на блюдце, – Ma douce Stéphanie сказала, что девочка желает выйти замуж как можно скорее и делает на тебя намёки. – Есть ли разница? – прервал её Артур, – Я уже сделал пропозицию, на тебе остаётся только официальная помолвка. Завтра будет приём и в гостиной, после танцев, ты подаришь ей кольцо. Его мы уже забрали. Он отпил из бокала вина и принялся за бурное обсуждение чего-то с улыбчивой заново женой. Разговор был окончен. Из вежливости Адам посидел пару минут, держа в руках чашку, и ушёл, так и не допив свой чай. – Завтра в восемь, – раздалось вслед. В своей комнате он вытащил из тайного ящика над камином графин с виски и принялся жадно пить. Он так и заснул с ним в обнимку как в старые добрые в Англии. Ему думалось даже, как завтра он проснётся, забудет этот кошмар и поедет к МакРейнолдсам, чтобы провести у них день и вечером пойти с Айзеком гулять по мосту. К сожалению, утром его разбудил Джозеф. Он сам ещё не до конца проснулся, лицо его выражало усталость и горесть перед тем, в каком виде он застал графа. От него до сих пор пахло крепким алкоголем, а углубившиеся синяки под глазами говорили о явном отёке. – Уже? – спросил Адам с таким видом, будто собирался на казнь. А не ей ли это было? Камердинер кивнул и жалостливо провёл ладонью по его руке. Он приготовил для Адама костюм, состоящий из бежевого фрака, таких же штанов и жилета чуть более светлого и уходящего в голубой, расшитого золотыми нитями. Конечно же, на рубашке было жабо с брошью с вишнёвого цвета камнем. В коляске отец передал ему коробку с кольцом. Дорога была длинная, почти через все владения. От тряски у Шнайдера очень болела спина, он кое-как сидел и не мог даже вздремнуть в углу. Каждая кочка отражалась гримасой боли на его губах. Он постоянно смотрел за спину – боялся, как бы не проступила кровь. Поля сменялись лугами, луга – лесами. Вдали наконец показалась деревушка, а за нею огромное имение рода Куперов. Не успели Шнайдеры войти и отдать лакеям пальто, как родители спустились, чтобы встретить. – Мы уж боялись вы не приедете, – жаловалась с трепетом Стефани. – После ливней дороги заилило, пришлось скакать в объезд, – обнимая её, объяснилась Александра. Мужчины обеих семей только успели обменяться рукопожатиями, как удалились от остальных и вступили в горячий спор о предстоящей войне с Наполеоном. Адама они исключили из своего кружка. Женщины сели вместе на диванчик, прихватив вином и заговорили тоже о чём-то своём. Адам не знал, куда себя деть, потому проследовал к столу. В одном краю толпилась вся молодёжь. Гости подвинулись для него и пустили в свой кружок. Он поддерживал с ними скучную беседу, даже не слушая, и в основном пил вино, которое то и дело предлагал попробовать официант. Он смотрел на Хейли, сидящую с другими девушками чуть поодаль, но одновременно так близко. По правде, их места соседствовали, но, разбежавшись по разным кружкам, они оказались в разных углах. Она улыбалась, хихикала и вся сияла в своём лёгком белом платье. Её по-особенному убрали для этого дня. Порой она хитро косилась на Адама, который в упор её рассматривал, ухмылялась и продолжала щебетать. Из женского уголка, в коем состояли Александра и Стефани то и дело слышался шёпот второй. "Charmant," – повторяла она. Так же изредка вздыхал каждый, кто на неё смотрел. А она и рада была принимать комплименты, а рука её уже покраснела, кажется, от поцелуев кавалеров. Время ужина затянулось. Адам хотел рассправиться с этим делом как можно скорее, но стрелка часов еле тащилась, мучая его ожиданием. Наконец хозяин дома постучал вилкой по своему бокалу, привлекая внимание, и объявил танцы. Все высыпались в залу, смежную со столовой. Сердце Адама сжалось, и теперь он уже не хотел столь быстрого развития событий. Он желал оттянуть своё унижение и шептал иногда одному из своих соседей, коих мало осталось за столом: "Не кажется ли Вам, что музыканты играют мазурку слишком быстро нынче?" И он в самом деле считал по нотам каждый вальс, каждый полонез, каждую польку и намеревался пойти к музыкантам и попросить убавить темп. Они уже сбивались и фальшивили – это означало скорый конец танцев. Мать проплыла мимо Адама и как бы случайно задела его плечо. Он нащупал во внутреннем кармане кольцо и поднялся. Теперь, сверху, он заметил, как всё это время гости косились то на него, то на Хейли и загадочно улыбались. Они все знали, что должно случиться. Собеседники лучистыми взглядами провожали его и кивали, девушки, стоявшие рядом с Хейли, смущённо посмеивались. Оттого-то разговор не клеился, оттого-то его не пытались, как то обычно бывало, вовлечь в спор – друзья думали, он взволнован. Чёрт знает как Шнайдер оказался в центре зала. Юные княгини и графини расступились, открывая его взору девушку в открытом белом платье. Она шаловливо поиграла на публику раздетыми плечами, вызывая восхищённые вздохи. – Charmant, – раздалось наперебой из разных углов комнат. Адам оглянулся. Пары, что до этого танцевали, стали хороводом по всему залу. Он почувствовал себя окружённым армией французов (она даже говорили по-французски!). Вот перед ним стояла задача, которую требовалось решить, а у неё за спиной смотрели во все глаза два палача, готовые срубить голову с плеч за ошибки. Он взглянул на родителей: впереди стояла мать, уголки её губ были блаженно приподняты, но глаза не улыбались совсем – вид её лица вызывал шквал мурашек по спине; рядом, чуть позади, стоял отец и смотрел строго, нежно придерживая женщину за локти. "Если я ничего не сделаю – стану изгоем," – подумал он, но всё ещё боялся перечеркнуть свою жизнь этим предложением. Купер хитро улыбалась; ямочки на щеках сдерживали её самодовольную ухмылку и дрожали. Он чувствовал в ней привычное самолюбование и гордость, радость от очередной победы. "Я снова оставила тебя в дураках," – говорили искорки в её зрачках, как в детстве после хорошей издёвки. Она часто подставляла его, жаловалась, а ей верили и наказывали его. Чем больше Шнайдер смотрел, тем сильнее чувствовал отвращение. Его тошнило от того, как она играла плечиками, кололо в сердце от того, как она слегка кланялась всем восхищённым лицам. Он понимал, что ещё немного и у него не выйдет сказать ничего. Вместе с тем, хотелось отложить этот момент на потом. Если бы никто их не заметил, он бы сбежал и после следующих танцев произнёс свою речь, но на них уже смотрели во все глаза и ждали – уйти сейчас было бы нелепо и глупо. Ждали гости, ждали родители... Он не мог обмануть общих ожиданий и боялся порицания, боялся остаться без гроша на улице, как Айзек и его семейство... Да даже у них была крыша над головой! А куда идти ему? "Сейчас или никогда!" – сказал себе Шнайдер и решительно подошёл ближе. Он старался избегать её глаз, смотрел на нос, на губы, на брови, на морщинки на лбу, так, чтобы не заметили, что он её остерегается. Первым делом Адам взял своей жирной большой ладонью её маленькую ладошку. Ему пришлось низко нагибаться, чтобы поцеловать её. Спина болела до слёз, но он, крепко закрыв глаза, перетерпел. Хейли, как ему почудилось, заметила его боль. Она и до этого насмехалась над его унижением, а теперь выглядела демонической. Она впрямь хотела забрать его душу – их ведь обвенчают. Забавно, но сейчас эта малелькая девочка выглядела куда внушительнее высокого и жирного Адама. – Многие знают, наше детство прошло бок о бок, – начал он, – Признайтесь, мы всегда предчувствовали, что этот час настанет. Для меня большая честь встретить и любить Вас. Нет лучше девушки, которой я мог бы желать... Не один кавалер мечтает быть с Вами, и я не могу перед Вами не преклониться как остальные тысячи. Пожалуйста, Вы будете моей женой? – спросил он, не отпуская тёплой маленькой ладони. – Я согласна, – не превышая голоса, звонко объявила девушка. Зал заохал, заахал, а ему словно ножом прошёлся по ушам металлический голос. Адам приклонился и надел на тонкий палец массивное золотое колечко с кучей камней. Её былые зубы, открывшиеся в улыбке, заблестели ярче бриллиантов. Родители бросились к ним тотчас, обнимали и целовали, после друзья и остальные гости жали и целовали им руки и поздравляли. Ещё несколько ужинов и танцев сменило друг друга, а их всё обсуждали и смотрели на них с предыханием и завистью. Адам вдруг им стал очаровательным и милым – charmant, а невеста рядом с ним так прекрасна и счастлива. А он видел в её глазах бесов и всё боялся смотреть, а она в ответ на это гаденько щурилась и посмеивалась, толкая кулаком в бок. Уже за полночь он ехал по полям обратно в имение вместе с родителями. Дождь стучал по крыше коляски. Судьба его отныне была решена, и он понимал, что это конец.