Талисман

Тоня. — Ну что, красавицы. Доигрались? – со злой усмешкой сказала директриса, сидя за своим столом. Она скрестила пальцы рук в замок и локтями облокотилась на стол. Сквозь очки она смотрела на нас пронзительным взглядом с такой ухмылкой, как будто она уже давно ждала, что это случится.       Мы с Сашей сидели напротив её стола на деревянных стульях с черными сидушками. Часы, висящие на стене, тикали слишком громко, и каждая секунда сопровождалась стуканьем секундной стрелки. Атмосфера была настолько удушающей, стены давили с такой силой, что у меня невольно начала развиваться клаустрофобия. И с каждой секундой дышать становилось всё тяжелее. — Честно говоря… – продолжила она после секундной паузы, откинувшись в кресле. – Я ожидала от вас чего угодно, но чтоб такое... Я в шоке, дети мои, – директриса часто любила вставлять в свои нотации словосочетание «дети мои». От этого тут же бросало в непроизвольную дрожь, какая бывает, если увидишь таракана в салате. Уж слишком много лжи было в интонации, с которой она это говорила. – Вы ведь уже взрослые девочки и должны прекрасно понимать, что сбегая из детдома, тем более, ночью, вы, в первую очередь, подставляете меня. А если бы вас поймали? То всё. Новость о том, что из киевского детдома сбегают дети, очень сильно ударила бы по нашей репутации. А ведь мы с вами – лучший детдом в области, – с гордостью сказала она, подняв указательный палец вверх. Да, да, лучший, конечно. Вот только он «лучший» лишь на словах и во время каких-то проверок. Во всё же остальное время наш детдом не отличается ничем от других. Может, даже наоборот хуже. Гораздо. – Поэтому, сбегая, вы очень сильно подставляете меня и честь дома, в котором живете. Уж кому-кому, а тебе, Тоня, я думаю, не стоит так подробно говорить об отношении к детдому.       Она посмотрела на меня, немного опустив очки на нос. Я возмущенно и недовольно закатила глаза, тихо вздохнув. Сейчас опять начнется: я поставила тебя на ноги, вырастила, выкормила, воспитала, да если бы не я, то неизвестно, кем бы ты вообще была по этой жизни, и бла-бла-бла. — Да если бы не я, то неизвестно ещё, кем бы ты была в этой жизни, – продолжила она. Ну, вот. Говорила же.       Я опять многозначительно вздохнула, пытаясь вложить в свой вздох все свое недовольство и возмущение. Директриса, не обращая внимания на мои намеки, продолжила говорить, как ни в чем не бывало. — Ты с самого первого дня в нашем детдоме. И такое вытворяешь! Я понимаю, Саша, да, она – девочка, которая большую часть своей жизни провела вне детдома. Вот её я ещё могу понять, ей тяжело так сразу привыкнуть к таким правилам. Но тебе-то что привыкать? Ты ведь и не жила по-другому.       Вот на этом моменте мне неудержимо захотелось выговорить директрисе всё, что я о ней думаю. Что к таким правилам, как у нас в детдоме, невозможно привыкнуть, даже если будешь жить здесь пятьдесят лет. Что с таким директором, как она, можно только и делать, что думать о том, как бы поскорее сбежать отсюда. И, напоследок, что уж лучше жить на улице, чем в месте, где ты нафиг никому не сдался. На улице, конечно, тоже тебя никто не возьмет к себе, но там хотя бы никто не показывает свое отношение к тебе. А здесь же, такое чувство, что все кайфуют от того, что чуть ли не каждый день открыто показывают, что им на нас откровенно насрать.       Директриса молча смотрела то на меня, то на Сашу, видимо, выжидая, что мы что-нибудь скажем ей в ответ. Но мы с подругой лишь, стиснув зубы, сидели молча и смотрели в пол, еле сдерживая себя. Конечно, когда нас что-то не устраивает, мы не молчим, а напрямую говорим об этом. Но директриса – это отдельный случай. С ней лучше сидеть и молчать, держа всё в себе. Потому что если ты скажешь ей хоть слово возмущения, то всё может дойти до того, что тебе придется стать её слугой до конца своих дней в этом детдоме. — Ну, раз вам сказать нечего, то тогда я закончу. Чтобы впредь такого не повторялось, я, наконец, сделаю то, что давно пора было сделать. А именно: усилю охрану, – на этих словах мы с Сашей одновременно переглянулись. И в её взгляде, как, наверное, и в моём, читались непонимание и предчувствие чего-то ужасного, – установлю камеры по периметру, забетонирую ту самую дыру, через которую вы так спокойно убегали, найму второго охранника. Кстати, можете сказать дяде Мише огромное спасибо, за то, что он вас прикрывал. К вашему великому счастью, я его не уволю, а оставлю на работе. Но, думаю, вам не стоит больше договариваться с ним о том, чтобы он помогал вам. Да и, думаю, вряд ли вам хватит совести. В конце концов, так подставить человека... – ухмыльнулась она. А я на этих словах почувствовала, как кровь приливает к щекам. – Ну и напоследок, чтоб уж у вас совсем не было никакого соблазна попасть в город, вы, дорогие мои, будете сидеть под домашним арестом, – с какой непредельной радостью и невероятным наслаждением она это сказала... Она сказала это так, что злость, которая медленно, но верно закипала в наших жилах, разыгралась с новой силой. – Месяц домашнего ареста. И, не дай Бог, я узнаю, что вы каким-то чудесным образом попали на улицу. Тогда вы будете сидеть в четырех стенах до конца дней, которые вы проведете в моём детдоме.       Выговаривая каждое слово, каждую букву, делая паузы между словами, поставив ударение на слове «моём», она закончила говорить и, облокотившись локтями на стол, со злой ухмылкой, выражающей всю её силу и власть над нами, смотрела на нас, немного прищурив глаза. Мои руки медленно сжимались в кулаки, дыхание становилось всё более напряженным, губы изображали одну прямую линию, глаза в бешенстве не знали, куда посмотреть. В душе сейчас было такое непреодолимое желание ударить этим стулом, на котором я сижу, по самодовольной роже этой директрисы, что я еле себя сдерживала, пытаясь перебороть это желание.       Месяц мы не выйдем на улицу. Месяц мы не увидим «Нервов». Месяц я не встречусь со своим любимым братом. Месяц я не увижу Лешу. Месяц мы будем вынуждены сидеть в четырех стенах. Месяц нам придется жить здесь, не смея выходить за периметр. Месяц жизни можно спокойно вычеркнуть. Целый. Месяц. Жизни.