Ночь любит предателей

Катя пришла в нетопленный дом, но после ночи, проведённой на земляном полу, этого тепла было достаточно. Уложив верхнюю одежду и платок на лавку у печи, девушка устало направилась к умывальнику. Черпнув едва тёплой воды из котелка с плиты, она принялась отмывать руки от земли и крови. В голове не было никаких мыслей, никаких чувств кроме злобы. Это злоба была такой белой и резкой, словно молния весенним днём, поражающей разум до самой глубины. Громко брякая в жестяном ковше, Катя не услышала, как двери на крыльце хлопнули, и в дом быстрыми шагами ворвался Клостерманн. Лишь когда немец влетел на кухню, девушка выпрямилась и обернулась. — Warum?! (Почему)?! — выкрикнул Йозеф, сбивая махом руки уложенные занавески и полотенца с полочки. Очевидно, он был в такой же ярости, что и Катя, шрам на его виске багровел и пульсировал от напряжения. — Не кричи! — не понимая ничего, девушка всё равно хотела дать волю голосу, тем самым выплеснуть весь накопившийся гнев, — у меня не было выхода. И ты не поймёшь всё равно, фашист. Йозеф, сжав кулаки в кожаных перчатках, тихо прорычал. Конечно, этот разговор не имел никакого смысла, лишь очередной стресс для него и удар по офицерской выдержке. Он ещё секунд десять постоял молча, в упор глядя на Макарову, после чего также быстро вышел из дома. «Ты не поймёшь» — звенело у него эхом в голове, когда Клостерманн шагал обратно к штабу. Что он тут мог не понять? Девушка явно была не из робкого десятка, раз осмелилась не только выкрикнуть его фамилию, но и обратиться напрямую по имени на глазах немецких солдат. Это определённо грозило его репутации офицера Вермахта, не один год доблестно служившему на благо Германии. Ещё и этот Степан начинал его порядком раздражать, создавая хаос в штабе, когда трудностей с каждым днём становилось всё больше и больше. Он, Йозеф Клостерманн, оберст-лейтенант Третьего Рейха, осознал одно — он устал от этой страны. Точно также как и многие другие офицеры, пребывающие в точно таких же условиях в других деревнях. Катя чувствовала, что после произошедшей стычки с Клостерманном, офицер на обед не придёт, поэтому приготовила узелок с едой для Прохора Михайловича. Так как на улице было холодно, девушка достала новую телогрейку, да и прежнюю после ночных похорон нужно было постирать. Закрыв дом на замок, Макарова отправилась в управдом привычной ей дорожкой через центр деревни. Никакого страха она не ощущала: как-то после всего случившегося, внутри всё перетрусилось, и осталась лишь уверенность. Но в чём именно уверенность — это был уже другой вопрос. Наискосок по улице у одних из ворот столпились трое старушек, бурно что-то обсуждающих, как обычно, лишь перешёптываясь. Когда Катя проходила мимо, поздоровалась с ними, но в ответ получила лишь презирающий взгляд. — Тётя Фима, как вы? — девушку крайне заинтересовала такая ситуация, она остановилась и перешла улицу. — Иди, Катерина, — строго ответила та, повернувшись боком. — Погляди, даже в обновочке щеголяет. Бесстыдница, — с ядом приметила другая румянощёкая женщина. — Не трогает он её, да конечно, — тут же подключилась и третья женщина с крючковатым носом в потёртом тулупчике. — Да ты, Макарова, сказки не рассказывай. То-то мы не знаем, зачем утром немец как собачонка прибежал к тебе, сразу спасать. Фу, аж воротит! — Ты, Катька, такой же девкой была. Кровь с молоком, — продолжила тётя Фима, сунув руки в глубокие карманы мужской фуфайки. — Когда ты врать научилась? — Да чего вы все на меня накинулись? Если бы не я, нас Степан бы уже поубивал! И когда это я солгать вам успела? — Сама под немца легла, ещё и удивляется, — прыснула женщина. — Будто у людей и глаз нет, будто мы не знамовы, что вместе с этим фашистом спишь. — Да как вы смеете такое обо мне думать?! — со слезами обиды выкрикнула девушка, ударив кулаком себя по груди. — Да там мой Дима таких как эта мразь бьёт, и вы думаете, что я здесь буду преклоняться перед этими псами? Степану, этой гнусной крысе, поверили? — Пошла я, бабоньки. У меня сердце не каменное, — с горечью произнесла Фима и мышью скрылась за воротами. — Иди, Катерина. Иди-иди, корми своего фрица, — махнула розовощёкая старуха. — Не позорь нас. — Вы ещё пожалеете о своих словах! — огрызнулась Катя, отвернувшись от сквернословных женщин. — А ты нас не пугай! Пуганые уж. А коль немцу своему пожалуешься, так не жить тебе здеся больше спокойной жизнью. Подстилка! — и вместо точки женщина смачно сплюнула под ноги Кате. — Не знакомцы вы мне больше, — дрожащим голосом высказала девушка. — Но помните, каждому воздастся за его же слова и поступки. Естественно, после такого крайне неприятного разговора настроение девушки было испорчено бесповоротно. До самого управдома она ощущала на себе проклинающие взгляды местных жителей, будто теперь уже вся деревня знала то, чего никогда и не было между русской и немецким офицером. Такой грязи, как сейчас, она ещё никогда в жизни на себе не ощущала. Из-за всего этого в груди закололо, сдавило рёбра, и каждый вздох давался через неприятную боль. — Здравствуйте, Прохор Михайлович, — слёзно икнув, Катя встретила старосту в небольшой коморке. — Здоровья тебе, невестка, — старик погладил пепельную бороду, убирая книгу в записями в сторону. — Как вы тут? Мёрзнете ночами? — Терпимо, родная, терпимо, — после этих слов старик закашлял. — Там бульон тёплый, для согрева поешьте, — Катя выложила на стол содержимое узелка. — Как ты там? Немец несильно досаждает? Катя больше всего не хотела обсуждать эту тему уж тем более со свёкром, с отцом горячо любимого мужа. Более того эту рану растравила стычка с местными женщинами. — Мне Дима на прошлой неделе письмо прислал, — переключилась девушка, усаживаясь на шаткий скрипучий табурет. — Пишет, что скучает, более ни на что не жалуется. Говорит, что наши сражаются смело, бьют врага как могут. — Хорошо, хорошо, — покачал головой старик, прихлебнув густого бульона, — я слышал, тебя вместе с другими ночью схватили. — Прохор глянул на невестку из-под густых кустистых бровей. — Как же вырваться удалось? — А мы разве что-то преступное сделали? Вот немец отпустил, а схватили-то полицаи, Стёпка командовал. Все своими глазами видели ночью, что именно эта собака натравила полицаев остальных. — Он давно на моё место метит, вот и ищет любой удобный случай, чтобы подлизаться к немцам. — Надкусив серую краюху хлеба, приметил староста. — А тот командир их, офицер, что у нас живёт, этого Степана на дух не переносит. — Я заметила, — кратко согласилась девушка, опустив взгляд. — Ты с этим Клостерманном-то поаккуратнее, он шишка у них, самый главный в штабе. Делай всё то, что он хочет, ладно? — его болезненный голос прозвучал сейчас даже с некой мольбой. — Не хочу я, чтобы от нашей деревни остались только печки, понимаешь? Пусть хоть какой-то люд жив останется. — Прохор Михайлович, — девушка понимала все намёки старика, поэтому и решилась твёрдо ответить ему прямо сейчас. — Я жена вашего единственного сына Дмитрия Макарова. И не собираюсь становиться одной из тех, что ляжет под врага, как солома под коня. Пусть они и будут жить в нашем доме, но собой пользоваться я никому не позволю. Даже вам. — Но ты всё же будь благоразумнее. Я же добра всем хочу. — Добро, по-вашему, положить меня под фашиста?! — вскрикнула девушка, соскочив с табурета так, что тот отлетел и ударился о стенку. — Я не это хотел сказать, — осёкся старик. — Я… — Не оправдывайтесь, Прохор Михайлович. Вы такие же, как и все старики, поверившие грязным слухам, а не мне, родному всем человеку. Я не вижу больше смысла с вами разговаривать, — сухо высказалась Катя, чувствуя, как внутри всё обвалилось в некую обречённость. — Катя, стой! — Прощайте. Девушка звонко хлопнула дверью и тут же поторопилась уйти домой, но уже огородами, лишь бы не стать мишенью для местных жителей. Безутешному потоку девичьих слёз в этот вечер не было конца и края, как и разбушевавшемуся морю хаоса в её доме. Катя Макарова стала предателем в глазах близких и знакомых, и теперь для неё самой осталась лишь одна светлая надежда и причина пережить весь этот ад — её муж Дима, единственная любовь всей её жизни, который верит ей до самого конца.

***

Йозеф и не заметил, как прошёл этот день, как в штабе не осталось никого, кроме него и дежурного солдата, как наступила ночь, заливая в коридоры и кабинет темноту. Тело почему-то странно ныло, в голове будто сгустился дурман, оттого всё происходящее вокруг казалось чрезвычайно медленным и растянутым. Клостерманн не заметил, как на столе появилась припасённая давным-давно фляжка, и также не заметил, как шнапс потихоньку закончился при очередном глотке из жестяной ёмкости. В груди жгло, командирским голосом в ушах звучали уже не только команды оберста, но и самого фюрера. И всё это смешивалось с тонким, но крепким Катиным голосом. А именно, как она остро и звучно окликнула его утром по имени, фамилии. Как будто в этой простой русской девушку было что-то особенное. Или даже не то, чтобы особенное — в ней было что-то тёплое, по-домашнему уютное. Но немец в упор этого не желал признавать, ведь Катя только дерзкая собачонка, жена его врага, который сейчас сопротивляется его вере, не даёт дойти до Москвы, закончить эту войну молниеносно, как этого желает его фюрер. Какой-то там «иван» не даёт Клостерманну продвинуть линию фронта вперёд, ломает великие планы Вермахта, дразнит и кусается. В этот же момент все предметы со стола полетели в стену. Немец встал, слегка покачиваясь, натянул свою серую фуражку и с некоторым трудом извлёк пистолет из кобуры. Йозеф одурманено посмотрел на дуло пистолета, а затем плавно перевёл взгляд на безымянный выгоревший портрет на стене сельского управдома. Довольная улыбка озарила лицо офицера, после чего раздался хлопок. — Gut (Хорошо), — будто промурлыкал он, вдыхая еле уловимый, но такой любимый запах пороха. За дверями уже послышались торопливые шаги, на пороге показался один из солдат в серой форме. — Аlles in Ordnung! (Всё в порядке). Внутри будто затаилась пантера, готовая взбеситься в любую секунду при виде кровоточащей плоти. Гнев внутри него плескался вместе с некоторой умиротворённостью, и Йозеф сам не понимал, как может повести себя в следующую же секунду. На крыльце дома старосты он, как и не раз случалось, уронил ведро, крепко выругался из-за получившегося звенящего шума и вошёл в дом. Растерзавшая его разум девушка сидела на полу в одной лишь сорочке, уткнувшись лицом в колени, так что её тёмные волосы покрывали спину и плечи. Вокруг и следа не осталось от домашнего уюта, который всегда его поджидал по приходу: разбросаны вещи, пожелтевшие фотографии в разбитых стеклянных рамках, письма и расколотые шкатулки. Зрелище было малоприятным, будто в доме разразился шумный скандал с участием не одного человека. Йозеф, увидев это, встал как вкопанный. — Чего уставился?! — Катя резко вскинула голову, устремив налитые кровью глаза на немца. Естественно, она не заметила, что офицер был в нетрезвом состоянии. Немец пьяными мягкими шагами прошёл в дом, ближе к девушке, оглядывая всё вокруг. Деревянные рамочки и куски стекла отчётливо хрустнули под тяжёлой подошвой. — Ich verstehe nicht. (Я не понимаю). — Молчи, — Катя приложила пальчик к губам, — иди спать. Но Йозеф так и остался стоять возле неё. Все яростные мысли, что ещё несколько минут назад гудели в голове, разлетелись прочь. Осталась только ватная слабость в ногах и груди. Последняя девушка, смотревшая на него с желанным огнём в глазах, осталась где-то там — далеко в прошлой жизни, ещё до академии, лет пятнадцать назад, а то и больше. За эти годы Клостерманн напрочь забыл все те дикие животные ощущения, которыми переполнялось тело, помутняя рассудок, сводя все чувства в одну тупую точку. И сейчас по телу тревожно пробежала лёгкая волна напряжения, как тогда, и Йозеф тут же замотал головой, стараясь подавить волнение. Силуэт хрупкой девушки замелькал перед глазами, маня потрогать, овладеть, ощутить животную плоть. Вот уже одна из её прядок волос в его руках, он ощущает её тепло, никакого сопротивления. Но… — Ich kann nicht. (Я не могу). Клостерманн резко поднялся, развернулся на каблуках и ушёл в свою комнату, оставив Катю на полу в хаосе и осколках.