Ночь любит предателей

Отбытие Хоффера из деревни означало череду новых назначений и пребываний. Немецкая армия готовила серьёзное наступление, потому и стягивалось сейчас в лагерь всё больше солдат и техники. Клостерманн был занят как никогда, и более того на его шею взвалились некоторые обязанности, которые когда-то выполнял ещё Матс. Дополнительную нагрузку приносили и участившиеся допросы: близ деревни немцы всё чаще перехватывали разведчиков и партизан. Часть из допрошенных увозили в концлагеря в Германию, часть расстреливали, скидывая тела в общую яму за деревней. Местные бабы умудрялись ещё растаскивать убитых и хоронить их у лесочка, но немцев это уже не тревожило. Кате и самой как-то пришлось поучаствовать однажды в таких ночных похоронах. Соседка прибежала к ней уже в сумерках: — Катя, одна? — шёпотом прошелестела низенькая жилистая старушка, мышью заглядывая в дом маленькими глазами-бусинками. — Одна, тётя Фима. Проходите. Немец после полночи только приходит, — девушка к слову в этот самый момент развесила у печи серый мундир. — А ты чёй-то? Обстирываешь его ещё? — с тенью страха ойкнула женщина. — Обязана, иначе — расстреляют, — тяжело вздохнула Катя, потянувшись за вафельным полотенцем. — Тьфу, чтоб ему пусто было, — бабка украдкой перекрестилась, войдя только в прихожую. — Я ненадолго пришла, слышала, сегодня опять расстреляли? — Конечно, слышала, — Катя присела на лавку, — Я на улице была в тот момент, дрова готовила. — Так вот, мальчишки наши сбегали уже посмотреть, сказали, что видели там в яме Мишку Серова. — Мишу? — девушка вскочила, прикрыв ладошкой рот. А внутри сердце совершило очередной кульбит: Катя с каждым днём боялась получить саму страшную новость, новость о гибели её Димы. И сейчас, когда смерть оказалась так близка к друзьям, холодное дыхание старухи с косой стало ещё более осязаемым. — Как же так? — А вот, славный был парень. Вы ж с ним… — С детства дружили, — побелевшими губами досказала Катя. — Вот, а сама знаешь, что у парня в живых в этой деревне никого не осталось, так что пойдём сегодня ночью хоронить. Ты, я да дед мой. После полуночи, земля, конечно, мёрзлая уже, но справимся. Перетащим да могилку хоть сделаем. — Да, тётя Фима. Он же тоже дружил с Димой, — Катя украдкой промокнула слезу краем платка. — Эх, девка… — женщина покачала головой в пуховом платке, — нелёгкая твоя бабская доля. Одного проводила на войну, другого хоронить, не помолиться даже. Ещё и этот чёрт фашистский. — Хоть он меня не трогает, уж на том спасибо, — тихо выговорила Катя, вставая с лавки. — Крепится только мужик. У них же у всех только одно на уме, — махнула сухой рукой старушка, — ладно. Ты держись тут, доченька. В полночь свидимся. Как и было обговорено, Катя вышла из дому в полночь, затолкав под пазуху телогрейки старое покрывало: Мишка был хорошим парнем, и он заслужил хотя бы мягкой могилы. Выйдя из дому, девушка глянула на улицу — не больно-таки хотелось, чтобы свидетелем её ухода стал Клостерманн. Но улица в лунном свете была видна как на ладони — серая безлюдная полоса. Найти яму с расстрелянными не составило большого труда, все и так знали, где немцы убивают схваченных. На выходе из деревни Катя Макарова встретилась с тётей Фимой и дедом, оба шли с лопатами. До ямы добрались молча, пробираясь кустами, ночь выпала светлая, потому, чтоб не попасться, нужно было ухитриться. Но на «похороны» пришли и другие местные женщины, поэтому достать тела из ямы стало не так трудно. Некоторых мертвецов невозможно даже узнать, настолько изуродованными были их лица. Уложив тело Миши на принесённое Катей покрывало, они втроём понесли его к лесу. Дед шёл впереди, а девушка с тётей Фимой держали убитого сзади. — За что ж его так, — влажным от слёз голосом причитала Фима, сгорбившись от тяжести. — Партизаном стал, — кратко пояснила Катя, глядя под ноги. — Ироды… Бесы… Могилку выкопали неглубокую, сказывался возраст стариков. Также тихо уложили тело парня в углубление и с молитвами закопали. Пока дед водружал самодельный из веток крест, Фима оплакивала Мишу, а Катя стояла, молча глядя на небольшой холмик земли. Девушка в эту промёрзлую и мрачную ночь тешила себя счастливыми и светлыми воспоминаниями из солнечного детства, как они втроём — Миша, Дима и Степан играли в гражданскую войну, а она, Катя, только и смеялась над ними. — Немцы! Вдруг ночную мглу разрезали жёлтые полосы света от фонарей. Послышался лай собак и гарканье полицаев. Все, кто хоронил расстрелянных, побежали врассыпную, и всё равно всем не удалось уйти далеко: немецкие прихвостни схватили и связали всех. Командирским голосом на всё поле рокотал полицай с соломенными волосами, прижав ногой к земле одного из схваченных стариков. Катю вместе с остальными привели в управдом, закрыли в подвальной комнате, оставив ждать до утра дальнейших распоряжений. Когда фашистские солдаты вошли утром, чтобы осмотреть схваченных женщин и стариков, Катя вскочила на ноги и вышла вперёд. — Отпустите нас! — выкрикнула она смело, хотя старушки, в том числе и тётя Фима, тут же начали её останавливать, — что плохого мы сделали? За что нас поймали? — Чего разоралась, Макарова? — усмехнулся Степан, вошедший за солдатами следом, — попались, так молчите. — Я не с тобой разговариваю, — огрызнулась девушка. — Друга расстрелял, выкинул в яму гнить, да ещё и похоронить толком человека не дал. На кой ляд ты вообще организовал это? Не пытайся даже отрицать, все ночью видели, что ты командовал на поле! Зачем было нас ловить, приводить сюда? Самоутвердиться хочешь, перед немцами выслуживаешься? Мы же все дружили! — Молчи, дура, — тут же ответил полицай, выпучив глаза. — Он сам виноват, никто его не просил партизаном становиться. — Позовите Клостерманна! — вновь выкрикнула девушка, бросившись в дверной проём. — Да щас, конечно, прибежал он на зов какой-то шавки, — Степан грубо откинул девушку на пол. — Ты совсем совесть потерял, Степан! — гаркнула на него тётя Фима, помогая Кате подняться. Горячими речами её поддержали и остальные, отчего в этой комнате поднялся шум. — Halt! (Отставить!) — чёткая немецкая речь прозвучала как автоматный выстрел, после чего все в низенькой комнате стихли. Оберст-лейтенант Клостерманн стоял в проходе и оглядывал всех задержанных, заложив руки за спину. Его взгляд встретился с Катей, которая только поднималась с пола, небрежно отряхивая подол. Офицер, глядя на девушку, лишь нахмурил брови и прошёл в помещение. — Йозеф, отпусти нас, — Катя шагнула к нему навстречу, смотря прямо на немца. Да, она запомнила его имя, оттого и не боялась сейчас обратиться напрямую к офицеру. — Was haben sie gemacht? (Что они сделали?) — спросил Клостерманн у солдат. — Sie haben die Erschossene begraben, Oberstleutnant Klostermann,(Хоронили расстрелянных, оберст-лейтенант Клостерманн,) — доложил один из стоящих рядом с ним конвойных. — Das war's? (И всё?) — Jawohl! (Так точно!) — Hm, das ist nobel, (Хм, благородно,)— хмыкнул немец, мотнув головой. — Lasst sie gehen. (Отпустите их.) — Да она подстилка немецкая! — выкрикнул Степан, осознав, что офицер сжалился над задержанными, тем самым сломав его планы о карьере. — Никто не в силе командовать над офицером Вермахта. Катя не стала слушать его речей и свободно вышла вслед за Клостерманном из комнаты, оставив женщин и стариков в недоумении. Старушки перешептались, с осуждением глядя вслед Макаровой. — Прогнулась девка, — горько всхлипнула тётя Фима, хватаясь за голову.