Ночь любит предателей

— Матс, ты опять за своё? — Клостерманн в очередной раз упрекнул своего товарища, когда тот снова оглянулся на семенящую мимо испуганную девчонку, закутанную в шаль. — Сколько можно повторять? — Я свободный человек, могу себе позволить, — лишь усмехнулся Хоффер, — разве тебя не забавляет этот цирк? Зачем прекрасных девушек мазать сажей и закутывать в лохмотья? — Чтобы наши солдаты считали их страшными, до тебя ещё не дошло? Эти русские думают, что грязь на лице станет преградой. Они же и так грязь — все как на подбор. — Эх, Йозеф, по тебе сразу видно, что ты никогда не радовался жизни, — протянул Матс, кашлянув в кулак. — Радость моей жизни — служить Вермахту и фюреру. Как и твоя между прочим, но я этого за тобой не наблюдаю, — Йозеф смерил суровым взглядом товарища, шагая по узкой деревенской улице. — Наше дело не заглядываться на тех, кто ниже нас. — Ты скучный человек, Клостерманн, — вздохнул Хоффер, — надеюсь, победа оживит тебя. В штабе говорят, что скоро мы можем покинуть этот перевалочный пункт. Впереди Москва, Йозеф. Победы и трофеи, слава и почести. — Вот и славно, только так я обрету покой, — выдохнул офицер. В этот самый момент над его головой выпорхнул голубь из голубятни и оставил на плече офицера белую каплю. — Чёрт! Эти глупые птицы не дадут покоя никогда. — Не настолько глупа эта пернатая голова, раз знает, на кого гадить, — посмеялся Матс, наблюдая за тщетными попытками друга убрать пятно платком. — В нашем доме есть прачка, дай ей постирать свою форму, чего тут чудить.* На такое предложение Клостерманн лишь промолчал, оставив всяческие попытки стереть пятно, да и офицеры уже подошли к своему временному штабу, где снова предстоит проработать до самой ночи. Хотя Йозеф и не был против такого расклада: ему не нравилась эта деревня и какой-либо контакт с местными жителями, уж лучше быть при деле в штабе. Он офицер Третьего Рейха, примерный выпускник академии, хладнокровный командир и расчётливый человек, испытавший на своей шкуре все тягости солдатской окопной жизни и боль тяжёлых ранений. Свои личные потребности никогда не были на первом месте для Йозефа, это место навсегда занято верой в чистоту собственной крови, идеей геноцида и властью над этим миром. Войной и службой. Матс Хоффер познакомился с Клостерманном в академии подготовки офицеров Вермахта, когда оба были направлены на стажировку в Польшу. Он никогда не отказывал себе в радостях просто немецкого мужчины, брал от жизни всё, чего желала его душа. Из-за этого он сейчас был младше в звании в отличие от Йозефа. Однако Матс и не собирался разочаровываться в этом, ведь он также верил в чистоту и правоту своих поступков, никто не мог убедить его в обратном. Хоффер ничего страшного не видел в том, чтобы заглядываться на грязный люд, ведь они для того и существовали, чтобы стоять на коленях и дрожать. А Матс — простой парень, случайно родившийся в Германии, где к власти пришли нацисты. В этот вечер Хоффер ушёл из штаба пораньше, сославшись на плохое самочувствие, но от осмотра военного врача Матс отказался. Клостерманн надеялся застать его в доме старосты, но встретил лишь Катю. Отужинав в одиночестве, Йозеф вспомнил о случившейся сегодня неприятности и тут же столкнулся с проблемой: как объяснить всё русской «прачке»? — Катерина, — с акцентом обратился Клостерманн к девушке, когда та сидела у себя в небольшом закутке, перешивая пуговицы на телогрейке Прохора Михайловича. Такое неожиданное обращение напугало Катю, сердце быстро застучалось, в голове вереницей пролетели самые ужасные исходы событий. Девушка даже с испуга быстро схватилась за кочергу, с которой и так уже спала чуть ли не в обнимку. Клостерманн, конечно же, не мог не обратить на это внимание и в ответ поднял руку, тем самым попытавшись заверить русскую в благих намерениях. Второй же рукой немец протянул свой мундир. Повисло молчание. Катя не могла даже понять, что этим всем офицер пытался добиться, но сразу же замотала головой и лопатками уже упёрлась в самую стенку. — Нет, пожалуйста, не надо, — прошептала она, но смело глядя прямо в его тёмные орлиные глаза. Йозеф эту фразу понял, по опыту из прошлых деревень уже знал, что именно эти слова выкрикивали девушки в руках немецких солдат. Но штурмбанфюрер и мысли не допускал о подобном действии в адрес этой русской. Тогда офицер прибег к примитивному языку жестов, он начал усилено растирать в руках грубую ткань мундира, натирая его воображаемым куском мыла. — Вам постирать форму нужно? — Катя с некоторым трудом поняла просьбу Клостерманна, с облегчением вздыхая, ведь стирка была безобидным делом. Йозеф неуверенно кивнул, но мундир отдал Кате и позже вернулся из комнаты с половинчатым куском хозяйственного мыла. Через полчаса сырой, тёмный как вороньи перья мундир висел на спинке стула у печи. И в этот момент вернулся Хоффер с весьма довольной улыбкой. Клостерманн встретил его в одной нательной рубахе. — Как самочувствие? Наверное, с ног валишься от болезни, — с упрёком встретил оберст-лейтенант своего друга. — Йози, не начинай, — махнул немец рукой, укладывая фуражку и перчатки на лавку. — От тебя разит одеколоном и… — Клостерманн несколько подзавис, — и навозом. Ты меня не послушался. — Зато ты, гляжу, запятнанным оставаться не пожелал, — кивнул на выстиранный китель. — Грязь отмывала грязь? — Катерина сделала то, что я попросил по-человечески. — Неужели эти слова произносит сам оберст-лейтенант Клостерманн? Мне не послышалось? Ты успел проникнуться чувствами к грязи? — засмеялся Хоффер, проходя уже в свою комнату, бывшую спальную Прохора Михайловича. — Матс, я офицер, солдат, во мне нет эмоций. Иди лучше спать. Думаю, лишения ужина в качестве наказания для тебя на сегодня хватит, — на этом Клостерманн удалился в свою комнату; усталость уже достаточно отяжеляла тело, а завтра его, как и всегда, ожидал ранний подъём.*

***

Ещё было глубоко за полночь, а ржавое зарево уже заклубилось на ночном небе и с улицы стали доноситься крики и посторонний шум. Во дворе хлопнули ворота, в сенях послышался торопливый рокот немецких голосов. Клостерманн и Хоффер вышли в небольшую прихожую уже одетыми, ведь обучились этому навыку за долгие годы солдатской службы. Катя проснулась тоже, присела на своей перинке, сжимая ворот сорочки, наблюдала за происходящим в прихожей через небольшую щёлочку между штор. С двумя немецкими солдатами пришёл ещё один офицер в серой форме с плащом, отзиговали оберст-лейтенанту и принялся быстро что-то докладывать. Конечно же, Катя не могла понять, о чём говорил нагрянувший гость, но ничего хорошего в этом ночном визите не было. Лишь урывками девушка услышала одно знакомое слово. Партизаны. После этого немцы тут же вышли из дома, а русская резко вскочила, накинула на себя телогрейку старосты и выбежала вслед за немцами во двор. На соседней улице горел дом, выделенный управлением под казармы для нацистских солдатов. Местные жители тоже наблюдали за этим событием, несмело выглядывая из-за забора и из окон. Немецкие солдаты и офицеры со всей деревни стекались к месту происшествия, страшные крики доносились из полыхающего здания, видимо, партизанам удалось заживо подпалить фашистов. — Wie ließt ihr es zu?!(Как вы допустили такое?!) — Клостерманн с трудом сдерживал свою ярость, отчитывая солдат, нёсших дежурство в эту ночь. — Да это местные им помогли, не иначе! — полицай Степан крутился тут же возле коменданта, — дайте добро, я разыщу этих гадов. Они ж всё равно где-то в подвале у местных сидят, до леса бы не успели сбежать. Старосту надо спросить, он мутный мужик, — Стёпка зыркнул на дрожащего Прохора Михайловича, которого по обе стороны держали немцы. Старика так и выволокли на улицу прямо из кровати в одной ночной рубашке. — Oberstleutnant Klostermann, lassen Sie die Häuser untersuchen.(Оберст-лейтенант Клостерманн, разрешите осмотреть дома?) Все эти разбирательства проходили под стоны обгоревших немецких солдат, которых удалось вытащить из сгоревшего здания. — Was ist mit diesen? (Что с этими?) — кивнул Клостерманн на страдающих. — Oberstleutnant, sie sind rettungslos, (Оберст-лейтенант, они безнадёжны.) — доложился один из нацистов. Йозеф, когда услышал эти ожидаемые слова, уже держал руку на кобуре. Подойдя поближе к уже бесформенному телу, но жалобно скулящего «Mutter…», Клостерманн направил дуло револьвера. После серии хлопков, над площадью нависла звенящая тишина, больше никто не стонал. Оберст-лейтенант сделал это как всегда хладнокровно и без капли сомнения, ни одна жилка не дрогнула на его угрюмом лице. — Bringt mir diese verdammten Partisanen lebend! (Привести этих чёртовых партизан ко мне живыми,) — чётко приказал офицер. — Hoffer! Schadensbericht.(Хоффер! Доложи о потерях.) — Die Soldaten von der 12. Kompanie haben in einer Anzahl von acht Rekruten wurden lebend verbrannt.(Солдаты 12 роты в количестве восьми рекрутов сгорели заживо,) — Матс бегло глянул на добитых солдат, тут же поправился, — Noch drei sind verstorben. Fünf anderen hatten Verbrennungen und jetzt sind sie vom Militär Arzt überwacht. Am Unfallort sind die Fährten von mindestens drei Russische Partisanen gefunden worden, sie haben die Türen und Fenster von der Kaserne geschlossen. Einer der Partisanen wurde abgeknallt, er erwartet Ihr Verhör. (ещё трое скончались. Пятеро получили ожоги, сейчас находятся под наблюдением военного врача. На месте происшествия обнаружены следы как минимум трёх русских партизан, они закрыли двери и окна казармы. Одного из партизан удалось подстрелить, он ожидает вашего допроса.) — Gut, bringt ihn zur Kommandostelle! Ich werde mich um ihn persönlich kümmern. Und lass währenddessen die Körper von Soldaten begraben und die Nachrichten bei ihren Familien senden. (Отлично, отвести его в штаб! Я лично им займусь. А пока распорядись, чтобы трупы солдат похоронили и отправили извещения в их семьи,) — Клостерманн бесчувственно посмотрел на безжизненные обгоревшие тела, накрытые серой тканью. — Jawohl, Oberstleutnant! (Будет сделано, штурмбанфюрер!) — Матс тут же отправился выполнять приказ офицера, прихватив с собой нескольких солдат. — Lässt den Ältesten nach Hause gehen. Er hat damit nichts zu tun, du wirst persönlish zuständig für ihn sein. (Старосту отпустите домой. Он тут ни при чём, лично за него отвечать будешь,)— Йозеф мгновенно схватил за ворот Степана, — Wir fassen die Alten und Frauen nicht an, verstanden? (стариков и женщин мы не трогаем, понял?) — Jawohl, Sturmbannführer,(Так точно, оберст-лейтенант,)— несколько понуро ответил полицай. Очевидно, он уже давно хотел избавиться от Макарова и искал любой удобный момент, чтобы подставить старика и самому занять его место. Но и в этот раз у него ничего не получилось. Клостерманн освободился только ночью: допрос схваченного партизана потребовал слишком много сил, и не меньше проблем пришлось решать по ходу этого длинного дня. Не говоря уже о том, что публичная казнь партизана, на которую согнали всех жителей деревни, оказалась тяжёлым испытанием стойкости самого офицера. Дети плакали, держась за материнские подолы, женщины плевали в лица фашистов, выкрикивая в их адрес тысячи отчаянных проклятий. Но к вечеру изуродованное и окровавленное тело белобрысого паренька уже качалось словно тряпичная кукла по ветру на виселице на центральной площади у управдома. А на следующий день Клостерманну грозил рапорт перед оберстом и бóльшая морока с донесениями и отчётами. Тем не менее Хофферу же было приказано остаться в штабе для разбирательства с последствиями пожара, устройством вновь прибывших солдат и обеспечением более эффективной защитой остальных: повторная потеря боевого состава была не самой красочной перспективой для Клостмерманна, поскольку командование уже один пригрозило офицеру отдалением от фронта с последующим замещением и отправкой Йозефа на охрану торфяников. Когда офицер ещё подходил к дому, его удивило, что хозяйка ещё не спала: в окнах дома горел свет. Обычно, как он уже успел заметить, девушка ложилась спать рано и никогда не ждала возвращения нежеланных сожителей. Но по какой причине Катя ещё не спала в эту ночь Клостерманн и знать не хотел. Сказывались усталость и отсутствие сна вторые сутки. Девушки не было ни на кухне, ни в небольшом закутке за печкой: шторка была не прикрыта. Офицер, несмотря на измотанность, ужинать не стал, сразу же направился в отведённую ему комнату. Йозеф не сразу заметил тихое движение у стенки. Лишь когда Катя ойкнула, резко прикрывшись, немец обернулся, схватившись за кобуру. Как оказалось, русская перебирала одежду в шкафу, ведь это была когда-то её спальная комната. Она судорожно натянула лямочки сорочки на стройные плечи, роняя влажные волосы от резких движений. Силуэт обнажённой женщины отнюдь не возбудил немца, а лишь добавил большее раздражения. — Geh weg,(Пошла вон) — сквозь зубы прорычал офицер, поиграв скулами. Катя и понять не могла его приказа, но интонация говорила сама за себя. Она поспешно собрала необходимые перебранные вещи и вышла, чувствуя, как неуклюже от страха подкашивались ноги. Но в дверном проёме немец молниеносно поднял руку, преградив дорогу. Огрубевшими руками он провёл по её влажным волосам, скользнул по лопатке и ниже по спине. От неё пахло чистотой и влажным теплом, она была такая робкая и напуганная в этот момент, но снова осмелилась посмотреть прямо в его тёмные глаза. Нитевидные губы дрожали, на глазах наворачивались слёзы, а на груди на шнурочке покачивалось обручальное колечко. Немец, не отдавая себе трезвый отчёт действий, потянулся к шнурку, но девушка перехватила его руку, с силой отстранив. — Не тронь! — коротко оскалилась Катя, вырвалась из рук Клостерманна и убежала, оставив в воздухе знакомый ему запах хозяйственного мыла. Ещё подобного срыва ему не хватало в этот день. Русские земли сводили его с ума, а живущий здесь народ с каждым днём приносил всё больше и больше проблем. Но стоило Йозефу лечь, сон тут же унёс его подальше от гнусных мыслей, дав телу отдохнуть. А девушка осталась утирать слёзы, ощущая вновь лавину эмоций внутри себя. Ей чудом удалось вырваться из комнаты практически нетронутой фрицем. Катя ругала саму себя за то, что использовала тот самый кусок мыла, ведь это было чужим, чтобы сейчас о ней сказал Дима, Прохор Михайлович, родители, односельчане… И снова одна, без надежды на чью-либо помощь и защиту, наедине с врагом под одной крышей. Она всего лишь хотела иметь счастливую семью, воспитывать детей, помогать другим людям, спокойно ухаживать за могилами умерших родителей, строить новые планы их совместной с Димой жизни. Она просто хотела быть любящей женой и мамой. Но война косой и кровью исполосовала девичьи мечты, оставив лишь слабую как тлеющий уголёк надежду. Девушка смогла уснуть только когда услышала ровное дыхание немца. Только так Катя смогла убедиться в собственной безопасности в этот ужасный день.