Ночь любит предателей

Белый туман мирно лежал на пойменных лугах и клубился, словно большой пухлый кот нечаянно опрокинул крынку с парным молоком, и теперь это молоко медленно растекалось, стелясь ручьями меж кустов от реки к самой опушке березовой рощи. Солнце уже поднималось, согревая утреннюю прохладу своими яркими лучами, и переливалось всеми цветами радуги в алмазных росинках. Утро в селе началось как обычно с кукареканья петухов, брани слепой старушки на своего глухого старика, который уже ушёл в поле с козой, со скрипа журавля, вытягивающего воду из старого колодца. С бредущих на пастбище коров, с доярок, головы которых были подвязаны белоснежными платочками, с мужичков, шумно идущих на работу небольшими стайками, с детей, что торопились за ещё белобокими ягодами земляники. В семье старосты летний день начинался как и у всех жителей села под Смоленском. Хозяин дома, Прохор Михайлович, вставал раньше всех, бодро умывался на улице — впрочем, как и в любое время года, — обязательно выглядывал на улицу, не случилось ли чего за ночь, выпускал кур и гусей с насестов, поил корову. Пока отец справлялся с делами в хлеву, его сын, Дмитрий, также начав день с умывания и обхода хозяйства, уже собирался на работу. Молодой человек работал водителем: привозил всё необходимое из города в село, подвозил односельчан в райцентр, если те в этом нуждались. Жены у Прохора Михайловича не было — померла, когда Диме ещё не было десяти лет. Мужчина был трудолюбивым и честным, чем и заслужил доверие односельчан. Под его руководством бригады работали сверх нормы, нищих в селе практически не было, а пятилетки с самого начала не были столь проблематичными в выполнении, нежели у соседних районов. Макарова даже не единожды звали перейти работать в райцентр, но мужчина отказывался, ведь был привязан к родным местам всей душой и сердцем. Дима, некогда слывший самым завидным женихом, женился на Екатерине, соседской дочери. Эти двое с самого детства были не разлей вода. Катя стала хозяйкой в доме Макаровых на радость Прохору Михайловичу. Свадьба двух молодых людей, на которую собрался весь народ с села, была весёлой и радостной. Сыграли они это торжество месяц назад, в мае 1941 года. — Дмитрий, я уже ухожу на работу. Ты сегодня после обеда заедешь? — поинтересовался Прохор Михайлович, вставая из-за стола. — Да, всё равно нужно кое-что завезти из города. — Катюша, спасибо за завтрак, всё было очень вкусно, — похвалил мужчина свою невестку, когда та процеживала молоко. — На здоровье, Прохор Михайлович. Я вам там ещё обед приготовила, возьмите с собой. Мужчина взял один из двух приготовленных свёртков и, поблагодарив ещё раз за заботу, оставил молодую семью наедине. — Катя, сама садись покушай уже, — улыбнулся Димка, допивая молоко. Он знал её всю свою жизнь, но никак не мог не налюбоваться ей, простой девушкой, что стала теперь ему женой. Он любил её так же крепко, как и она любила его. Ей не были в тягость многочисленные дела и заботы нового дома, которые приходилось выполнять одной, ведь Макаровы всегда были на работе. Ей же оставалось ждать их возвращения, выслушивать рассказы о прошедших днях. И ей нравилось так жить, нравилось приносить пользу хорошим людям и получать в ответ справедливую благодарность. Так проходили не отягощённые печалью дни, где кроме бытовых суматох, всё было мирно и спокойно. Большой мир оставался там, за пределами их тихого села в Смоленской области. Одно утро началось не так, как все. Оно началось со слёз и немого шока, с криков и обречённого молчания. С центральной площади села из громкоговорителя разнеслись страшные слова: «война, война началась».

***

Осенью немцы пришли в село. Дмитрий Макаров ушёл на фронт добровольцем ещё в июне и сейчас служил в танковых войсках под Москвой. Прохор Михайлович остался старостой: в силу возраста он уже не мог пойти воевать, да и из-за переживаний за семью и односельчан ещё сильнее поседел и состарился. С приходом в деревню немцев Макаров посчитал, что лучше стать покладистым и дать фашистам то, чего они хотят, ведь тогда бы хоть жизни детей и женщин сберегли. А немцы в первую же очередь посадили в местный управдом полицаев, но смещать старосту с должности не стали. Да и кто бы стал смещать человека, которому доверял народ и кто добровольно открыл закрома на разграбление врагу. В первые же дни пребывания в деревне враги стали брать не только продукты и вещи. Солдаты в серых формах со звонким смехом силой уводили девок на развлечения, а у тех и не смелости не хватало, чтобы отбиться или как-то ответить. Екатерина Макарова всё это видела, видела слёзы девушек и матерей, и диву давалась, как ещё её саму не изнасиловали немецкие солдаты. Через неделю прибыли ещё немецкие подразделения с новыми офицерами и новой техникой. Словно наглые серые галки, слетевшиеся на урожай, немцы заполонили некогда злачные сельские места. И тогда семье Макаровых пришлось потесниться: в один из дней перед воротами остановилась машина, и к сеням отмаршировали немецкие солдаты в строгих формах с крестами и два офицера, закутанные в длинные кожаные плащи смольного цвета. — Ist das Haus des Ältesten?(Это дом старосты?) — спросил один из немцев, глянув на сопровождающего полицая. — Ja, Major Hoffer. Dieses Haus wurde extra für Sie vorbereitet (Да, майор Хоффер. Дом этот готовили специально для вас), — скривил противную улыбку паренёк с копной соломенных волос. — Катерина, выходи! Катю долго ждать не пришлось, ведь она и так это всё видела и слышала. Выйдя на крыльцо, она смерила презрительным взглядом незваных гостей. — Здравствуй, Степан, — бросила она полицаю. — Совесть не гложет? — Ты мне про совесть не заикайся! — Потому что её в твоей душонке и днём с огнём не сыщешь. Бросил товарищей, вернулся крысой в деревню, а теперь и вовсе ножки немцам целуешь? — Если твой Димка на фронте, другим этим в морду не тыкай! А я просто жить хочу, не ожидая разрыва гранаты и пули. А эти, — кинвул головой в сторону немцев, — всё равно победят. — сплюнул парень, яро ухватившись за ремешок оружия. — Лучше прими этих господ у себя, того гляди и помилуют тебя и свёкра твоего. — Не указывай, что мне делать и как жить, у меня-то уж влияние более твоего будет, трус! — девушка даже рискнула спуститься с сеней. — Genug! (Довольно!) — угрюмый немец со шрамом на виске вскинул руку в кожаной перчатке, и от этого движения из-под его плаща высвободились серебристые плетёные погоны. — Jawohl, Oberstleutnant Klostermann! (Так точно, оберст-лейтенант Клостерманн!) — засеменил полицай, рокоча на немецком. — Kommen Sie herein, Herren. Die Hausfrau ist ein sehr freundliches Mädchen. Katja Makarowa. (Проходите в дом, господа. Хозяйка очень приветливая девушка. Катя Макарова). — Makarowa? Ist sie die Tochter des Ältesten? (Макарова? Это дочь старосты?) — кивнул Хоффер в сторону Кати. — Nein, das ist seine Schwiegertochter. Sein Sohn Dmitriy ist schon an der Front. (Нет, староста вдовец, а это жена сына. Сын, Дмитрий, на фронте уже). Немецкие солдаты вошли в дом первыми, затем полицай и офицеры. Катя зашла последняя, скромно вжавшись в стенку в прихожей. Стёпка, многократно бывавший здесь ещё когда-то верным другом Димы, сразу же принялся показывать дом, не переставая нахваливать хозяйку и оскорбляя мужа-фронтовика. Хоффер, шмыгнув носом, осматриваться не стал, а присел на лавку, прислонив широкую спину к тёплой выбеленной печи. Очень походило на то, что он успел простыть на фронте, ведь осень в этом году была ранней, прохладней чем обычно. Катя молча наблюдала за врагами: как солдаты жадно заглядывали с чугунки в печи, как Стёпка по-хозяйски показывал комнату Прохора Михайловича, грубо каркая на ломанном немецком. Смотрела на то, как только что вымытый пол покрывался комками грязи, как раздвигают шторы на окнах и в проходах, как мнут и выворачивают подушки и покрывала — рушат всё то, что она всегда делала с заботой для Макаровых. — Катька, харчи подавай! Офицеры есть хотят. — Сам и подавай, — буркнула девушка, но послушно пошла на кухню. Пока девушка накрывала на стол на четыре персоны, Степан ушёл, пригрозив шёпотом, чтобы Катя даже и не пыталась как-то навредить уважаемым гостям. За обедом она наконец-то смогла разглядеть офицеров, которым выделили комнату Прохора Михайловича и их с Димой спальню, светлую и просторную. Офицеры в одинаковых серых формах, перетянутых на талии широкими ремнями, были почти схожего крепкого телосложения: разве что Хоффер, фамилию которого Катя уже успела запомнить, чуть ниже ростом, чем Клостерманн. Оба светлоглазые шатены, на миг девушка подумала, что они даже похожи словно братья. Но черты лица Хоффера более мягкие — Клостерманн же строгий, словно вся его угрюмость дана ему с рождения. После обеда немцы ушли, очевидно, по своим фашистским делам, оставив хозяйку дома одну. Девушка снова по старой привычке всё прибрала, настроила на свой лад окружение, отнесла обед свёкру в управдом. Теперь Прохор Михайлович оставался ночевать там, лишь изредка заглядывая к невестке в родной дом. Справившись с хозяйскими делами по двору, Катя принялась за ужин, который с этого дня уже точно придётся готовить большими порциями. От того, что теперь в её доме поселили офицеров, за качество и количество продуктов теперь отвечали местные полицаи, а ей самой оставалось стать лишь домохозяйкой для офицеров. К ночи Хоффер и Клостерманн вернулись пешком, отужинали и сразу же легли спать. Кате же пришлось скромно постелить старое одеяло и перину за печью, занавесив проход шторами. И только сейчас, в ночной час, слушая ход старых часов и храп немцев, она тихо заплакала. Сразу же почувствовалась усталость в молодом теле, тоска по мужу, его тёплым объятиям и заботливым рукам, светлым глазам и любимой улыбке, по тому незабываемому чувству защищённости и безопасности, испарившиеся как ни в чём ни бывало. Вспомнился и тот не преклоняемый ни перед кем Прохор Михайлович, который сейчас согнул свою спину под натиском немцев. И она, одинокая, хрупкая как соломинка, теперь обязана прислуживать врагу.