Любовь имеет свойство возвращаться

      Простояв в объятиях друг друга, Дазай и Чуя дальше отправились осматривать город, но сегодняшняя история пойдёт не о них.       Проснувшись рано утром (но позже названого брата на целый час), Фёдор умылся и надел любимые чёрные брюки, белую рубашку в слабозаметную полоску и красные сапоги. И хотя на улице было довольно тепло, он чувствовал себя просто замечательно. И хотя было видно, что сапоги не подходили к его наряду по цветовой гамме, в этот день (да и, почему-то, в остальные тоже) казалось, что именно они прекрасно сидят.       В любом случае, сам Достоевский на свой внешний вид обращал как можно меньше внимания, хотя ему и позволяли средства.       Вспомнив, что Николай тот ещё соня (хотя это с какой стороны посмотреть — блондину для полноценного отдыха хватало и четырёх часов), брюнет спустился на первый этаж, здороваясь с хозяином бара. — Господин Достоевский, вам тут письмо пришло, — сказал хозяин.       Удивившись, кунцитовоглазый попросил приготовить ему чёрный чай без сахара (он, конечно, больше предпочитает чёрный кофе, но Накахара ещё в первый день тут сказал, что это не кофе, а чёрт знает что, и Фёдор решил не играться), принимая письмо. Кивнув, хозяин бара удалился, а аметистовоглазый сломал свою семейную печать в виде яблока, доставая письмо.       Оно было от Шибусавы — управляющего домом, — и сообщало, что «Михаил совсем недавно переболел на птичий грипп (доктор Огай — поистине великий человек — смог всего за несколько недель поставить его на ноги!)» и что «батюшка Михаил Андреевич в прекрасном здравии и ездит на охоту на новой кабардинке*» шлёт привет своему сыну и надеется, что тот ничем не посрамил чести их дома. А также говорилось, что остальная семья шлёт привет и надеется на их скорейшее возвращение.       С небольшой грустью вздохнув, Фёдор, почувствовав тоску по всей семье и, в особенности, по погибшей матери, убрал письмо в сумку и, позавтракав, направился обратно в свою комнату.       Там, как ни странно, уже был Николай. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу и покачивая ею, и читал какую-то книгу, взятую из небольшого шкафа с довольно скудным выбором литературы. — О, Дост-кун, ты вернулся! — Радостно воскликнул Гоголь, захлопывая книгу и совершенно не обращая внимания на возможность её повредить. — Как спалось? — Лучше скажи, почему ты который раз без разрешения заходишь в мою комнату, — фыркнул Фёдор, уже привыкший к странностям их друга и вовсе на это не сердившийся («Чтобы он потом мне вообще на шею сел? Нет уж! Пусть считает, что я злюсь,» — сказал он однажды Накахаре). — И почему не спустился завтракать?       Подойдя к столу, он положил на него письмо и взял уже забытую его гетерохромным другом книгу. Расправив несколько загнувшихся листков, Достоевский вернул её на место. — Да ладно тебе, Дост-кун, всё равно ты всегда рад видеть меня, — блондин, улыбаясь, вскочил с кресла. — А ещё ты знаешь, что я не завтракаю! — Он наиграно надулся и топнул ногой. — И где, кстати, Чуя? В его комнате уже было пусто, когда я десять минут назад заходил. — Он ушёл гулять, — спокойно сказал брюнет. — Обещал вернуться ближе к вечеру, — аметистовоглазый отвернулся от друга, вспомнив вчерашний поцелуй. — Можем тоже сходить пройтись по городу. — Правда?! — Николай словно начал светиться от радости. — Я с радостью! Сейчас только — оденусь, — и он вылетел из комнаты.       И только после его ухода геодезист понял, что его губы непроизвольно растянулись в улыбку. Попытавшись вернуть свою всё время насмешливую улыбку и потерпев полный крах, Достоевский лишь обречённо помахал головой и сел писать письмо.       Спустя полчаса оно было дописано как раз к приходу блондина. Упаковав его в конверт и закрепив сургучной печатью в виде яблока, жадеитовоглазый посмотрел на компаньона. — Спустя полчаса наша милая барышня всё же собралась? — Он хотел, чтобы это прозвучало с небольшой насмешкой, не способной обидеть Гоголя. Однако что-то пошло не по плану, и в итоге гетерохромик радостно повис на нём. — Дост-кун, ты считаешь меня милым? — То, что его назвали барышней Гоголь, казалось, даже не слышал. — Ох, чёрт, отцепись, — чёрные волосы закрывали покрасневшие уши. По крайней мере Фёдор на это очень надеялся, ведь отойдя от него, блондин чуть заметно прищурился.       Такой взгляд ни Чуя, ни сам Фёдор не любили, ведь у их друга была одна особенность — делая такой взгляд, Гоголь каким-то образом умудрялся узнавать всё, что скрывали от него. И это, признаться честно, иногда пугало. — Итак, идём? — Прокашлявшись, Достоевский рискнул поднять глаза на друга. — Конечно! — И от пронизывающего до самих костей взгляда ничего не осталось.       Покинув комнату, парни спустились на первый этаж, и, пока Гоголь летал в облаках, Фёдор попросил хозяина бара отправить письмо. Убедившись, что оно будет отправлено, брюнет направился к выходу, и два геодезиста решили медленным шагом обойти город. Правда, когда солнце стало припекать, они решили остановиться под деревьями у довольно широкой реки. И как они её не заметили по приходу в город? — Слушай, Дост-кун, а Чуя ведь где-то тут должен был рисовать? — Сидя на траве, Николай посмотрел куда-то вглубь леса. — Чисто теоретически — да, — кивнул брюнет, также посмотрев куда-то в лес. — Сейчас он и правда может быть там, однако не думаю, что мы сможем его найти. Как никак, он жил тут больше половины своей жизни, — и хотя Гоголь умел читать людей как открытые книги, весь мыслительный процесс был написан у него на лбу. Поэтому халцедоновоглазый ответил на его вопрос ещё до того, как тот был нормально сформулирован. — Жаль, — искренне сказал блондин, ложась на спину. — Надо будет потом как-нибудь попросить его походить с нами по лесу, — закинув руки за голову, Николай, одетый в белые брюки и такую же рубашку, посмотрел на любимого человека, который об этом якобы не догадывался. — Вот вечером и попросишь, — хмыкнул Фёдор переводя взгляд на закрывшего глаза блондина. Спустя пару секунд до него всё же дошло, что он не испытывал при вчерашнем поцелуе ни капли отвращения, а лишь непонятные нежность и разлившееся в груди тепло. — Что-то не так? — Николай открыл глаза и сразу же встретился с направленным на него фиолетовым взглядом. — Дост-кун? — Блондин сглотнул и чуть смутился, однако взгляда не отвёл. — Знаешь, у тебя никогда почти не получалась ударная техника Вин Чунь*, — брюнет сглотнул, отводя взгляд. Правда краем глаза он всё же заметил шок в разноцветных глазах и румянец на щеках. — Я… — Парень запнулся, и закрыл рукой в перчатке глаза, не зная, что сказать, и не чувствуя влаги, появившейся в уголках глаз и медленно стекающей на виски.       Перчатки, конечно же, были красными — собственная своеобразная фишка, как шляпа Чуи или сапоги Фёдора.       Глядя на смущённого больше не друга, Достоевский вздыхает и наклоняется, почти невесомо касаясь чужих губ. Всё вокруг словно замирает, а блондину кажется, что проходит вечность, пока Фёдор не выпрямляется. — Считай, что я возвращаю долг, — кунцитовоглазый улыбается, вытирая с чужого виска непрошенную влагу. — Дост-кун! — Вскрикивает Гоголь, вскакивая и налетая на брюнета с объятиями. На этот раз это уже был полный поцелуй — совсем такой, каким Николай его себе и представлял. Разве что он не думал, что под таким пристальным взглядом будет смущаться как «барышня», как его утром назвал брюнет, и краснеть, не имея силы воли прекратить краснеть. — Значит, вместе? — С небольшим волнением спросил он, теребя в руках косу и не поднимая взгляд. — А ты хочешь теперь каким-то образом от меня сбежать? — Достоевский с ухмылкой сцепляет руки за спиной парня (теперь уже своего) и хмыкает, когда тот, борясь со смущением, сцепляет руки за его шеей, понимая, что в буквальном смысле сидит на чужих коленях. — Не хочу, — тихо буркает он, и поляну озаряет весёлый смех брюнета.