Шесть дней весны, девяносто один день лета.

      Был первый час ночи. Он положил ее на кровать и прикрыл влажное тело остатками платья. Бежать за доктором он не мог, не мог оставить ее одну. Кухарка давно спала, нужно было идти и будить, но это снова означало оставить Алис в одиночестве. Та, слава богу, пришла в сознание, он успел вовремя, она потеряла не так много крови. Он схватил графин с ее прикроватной тумбы и снова побежал в ванну. Приподняв теплую, мокрую голову, он поил ее прямо из него. Она не противилась, помогая держать нужный угол, слабо сжимая его горячие предплечья. Ещё один короткий забег и он принес специальную мазь и бинты. Порезы были не сильно глубокие, зашивать не пришлось, ранки уже сами начали затягиваться. — Зачем, Алис, — тихо и печально прозвучал его вопрос, когда он забинтовывал правое запястье. Она немного помолчала, как-то спокойно, но твердо рассматривая его лицо, а потом ровно произнесла: — Знаешь, когда ты прогнал меня из своей спальни, я подумала, что не хочу без тебя жить. У него ком в горле встал. Но теперь ее ответ, даже ее голос начали звучать совершенно иначе, нежели они бы прозвучали ещё вчера. Слова ее словно обогнули покровительственные, менторские основания и попали стремглав в заблокированное для нее доселе его живое, топкое, горячее сердце. Он почувствовал сильный укол в районе солнечного сплетения. Может быть он еще и раньше этот укол ощутил, когда она призналась ему в чувствах, тем прозрачным солнечным днём у никому не нужного водопада, но укол этот он купировал в самом зачатке, сломал иглу на самом острие. Тогда было невозможно, немыслимо поступить иначе. Но почему? Теперь ему было очевидно, что не из-за его нравственной высоты и разборчивого ханжества, о, нет. С первого дня, с первой минуты он был съедаем противоречиями своих настоящих желаний, где он каждую бессонную ночь растлял ее первый вместо болвана сверстника и старого ублюдка, который очевидно успел замарать своими скотскими, безобразными ласками ее впечатление о любви физической и о мужчинах в принципе. На другой чаше было оглушительно четкое понимание, что «возраст согласия» не даёт ему права пользоваться ее чувствами. А что ее отец? Да нельзя, просто нельзя спать с дочерью своего друга, это табу. Это обречено на мерзкую, тяжёлую драму для всех. Просто нет. Никогда. Но была ли тут хотя бы одна настоящая причина, исходившая из его сердца, хоть какой-то вещественный смысл, кроме благородства этических постулатов в глазах мнимых наблюдателей? А боль укола всё грелась и ширилась, но это была сладкая боль. Он с ужасом понимал, что этот подросток пробуждает в нем уже не просто щекотливый звон пониже пупка, эти слова разжигали в нем такое сокрушительное пламя, что не ретируйся он сейчас, даже она не смогла бы его остановить. У него предательски участилось дыхание. Он, было, попытался подняться, но она тут же схватила его за локоть. — Посмотри на меня. Мой любовник говорил, что у меня безупречное тело. Это так? У него глазницы стали гореть. А когда она свободной рукой отшвырнула едва прикрывающее ее наготу платьице, было уже невозможно замаскировать тяжесть и частоту его вдохов и выдохов. — Скажи, это правда? Весь мой любовный опыт — это такой же школьник, как я, да дряхлый старик. Я ничего не знаю о любви, Ханзо, только из книжек. Но благодаря им, я знаю, что то, что я чувствую к тебе это больше, чем заурядная влюбленность… Так скажи же хотя бы это. Он молчал, сначала избегая ее подробной, фантастической наготы (на ней не было даже трусиков), но он прекрасно знал, что она видит частые, рваные вздымания его груди. Зачем ей врать? А себе? Сколько можно. Как это чудесно, что она избавила себя от одежды, а его от смехотворных, сдержанных, целомудренных масок. Он же никогда таким не был, всё его существо противилось роли добродетельного, нравственного наставника. Мужем он был хоть преданным и честным, но далеко не самым счастливым. Он очень любил свою жену, но только любовь эта не насыщала. Она грела, но не жгла. И он принял это, хотя всю жизнь мечтал и лелеял мечту от любви сгорать. Может он напророчил себе будущее и теперь исходить пламенем это была вовсе не фигура речи? Если теперь он может в прямом смысле испускать огонь, то почему же сердцу и разуму своему он запретил? А что вообще представляет собой холодный мастер Хасаши? Разве же он холодный? Он вырвался из цепочки сомнений и медленно, слишком медленно и слишком ровно проскользил влажными глазами по ее телу, заставив ее умирать от неуверенности. — Без сомнения, Алис. У тебя безупречное тело. Лицо. Волосы. Осанка. Ресницы. Твоя кожа, как шелковое полотно из тысячи лепестков. У нее распахнулись глаза, она разомкнула сухие губы. Она надеялась хотя бы на кроткое «да», но то, что он мог говорить так, говорить ей, так близко… — Твои ноги как жаркий африканский день, если ты позволишь, я не могу устоять… Могу я прикоснуться к ним? — Это мне не снится, Ханзо? — она задрожала и мурашки стали покрывать ее бедра и живот. — Наверное, это снится мне. — Но ты же… — Не сказал тебе раньше. Хотя, дьявол свидетель, Алис, я говорил тебе, что ты очень красива. — Ты не говорил, что очень, — лукаво улыбнулась она. — Это же очевидно, — ласково отвечал ей он, а у самого руки дрожали, ощущая сладость ее тугой кожи на прохладной, атласной голени. Она заразила его своим безумием. Залпы сладкой чувственности расходились по его венам, наполняя его кровь сказочным жаром. Холодный, неприступный мастер становился удивительно, волшебно горячим. — Я люблю тебя, Ханзо, — обреченно сорвалось ее губ. Он конец-то позволил эйфории захлестнуть все мысли, все его органы и клетки. Он купался в каждом звуке ее голоса, если бы он был посмелее, он бы умолял повторять эти слова снова и снова, раскручивая до предела безупречный вихрь нежности и вожделения. Она чуть сжимала колени, всё-таки сильно робела к нему подступиться. — Хочешь, я тебя поцелую, Алис? — он еще пока отдавал себе отчёт в том, что как бы ему не казалось, что сейчас они видят мир одними глазами, она была по сравнению с ним ещё ребенком, и как бы ей не хотелось, но сделать первый шаг, первое прикосновение было для нее слишком интимным, слишком непосильным и страшным. При этом он не мог просто на нее наброситься сам, это бы всё разрушило, этот первозданный, дивный, хрустальный эдем. Она едва заметно кивнула, но тело ее, отзывавшееся на каждый миллиметр его осторожных прикосновений чередой мелких, вибрирующих содроганий, говорило ему давно и обо всем со всем доступным ему красноречием. Он придвинулся ближе, медленно склоняясь над ее лицом. Она почти не моргала, вдыхая и выдыхая через рот, смотрела на него, как смотрят завороженные дети на знаменитого факира. Остановился в паре сантиметров от ее безукоризненно очерченных, идеально припухлых губ. «Нет, не сейчас, пусть первое прикосновение останется на ее теле горящим клеймом» — подумал он и, с трудом подавив яростное желание завладеть ее ртом, чуть ли не с болью отвёл голову в сторону, ниже, наконец-то подарив себе целый мир наслаждения. Она вздрогнула от его неожиданного прикосновения. Ей показалось, что у нее сейчас сердце остановится от этого совершенного удовольствия. — Только… Только… — Что такое? — почти шептал он, не мог оторваться от ее шейки. — Я бы очень хотела, но я совершенно не знаю, что нужно делать, как правильно… Я так не хочу чтобы было то же, что было у меня раньше… Это было так неприятно, так пусто… Но я знаю, я видела, я читала, что бывает иначе… Но что мне делать? Как? Он завис над ней. Его тело расходилось от всполохов огня под кожей. Он таял и одновременно горел от жажды. Если бы ему было восемнадцать, двадцать лет, всё, что бы он сейчас мог, это влюбиться в нее без памяти и трахать до сбоя сердечного ритма. Но не более того. Он бы не смог, наверное, даже понять, о чем она его просит. О, безусловно, и она бы в этом случае не любила его ТАК. Этот временной разделитель длинной в полторы ее жизни имел решающие, роковое значение. Теперь он более чем прекрасно понимал, о чем она ему говорила. Может быть, знал лучше нее. Потому что уже не раз отчаялся, ища, но так и не достигая, натыкаясь вновь и вновь на иллюзорность, недостаточность тех чувств, которые до этого ему приходилось испытывать. Безбрежная, тупая, ноющая жажда, и любое, даже самое, казалось бы, сильное его любовное увлечение не давало такого ответа, как одно прикосновение его языка к ямочке на ее бархатных ключицах. Даже самый сильный оргазм, с самой красивой до этого часа женщиной заканчивался каким-то глухим тупиком. Бывало очень сладостно и тепло, бывало даже он горел в лихорадке, но не до озноба. Никогда он не видел бесконечность так очевидно, так отчётливо. Над ним загорелись все миллиарды звёзд разом, хотя раньше он мог наблюдать максимум две или три. — Тебе не нужно ничего делать, моя прелесть. Может быть, немного расслабиться. Этот медленный, низкий голос, эти невероятно ласковые, но властные интонации доводили ее до предельного возбуждения, она стала сжимать влажную простыню под собой, не веря этому счастью, одновременно боясь в него поверить, чтобы сон не развеялся. — Но… Ханзо… Я… Я очень хочу… Хочу быть тебе…- она теряла нить мысли, не могла больше говорить, потому что его губы и язык поползли вверх к ее ушку. — Ты уже есть всё, Алис, ты уже слишком прекрасна. Это я буду тебе чем угодно, моя волшебная девочка, хочешь отцом, хочешь любовником, хочешь и тем и другим…. Самым лучшим и нежным, очень нежным, самым ласковым и трепетным, я буду заботиться о тебе так, как тебе нравится. Как тебе нравится, скажи? От этого шёпота у нее живот ходуном заходил. Она бессильно простонала. Это был теперь не просто объект ее любви и вожделения, это был бронзовый бог огня, недосягаемо восхитительный. Он будто вышел из ее самых сокровенных мечтаний. Откуда он знал, что она даже в плену самого безупречного сна не могла позволить себе представить, что он скажет ей это, скажет так? Но он действительно очень хорошо понимал, как влюбить ее в себя намертво и навечно. Он заглянул ей в глаза, от блаженного восторга и возбуждения зрачки ее так расширились, что, казалось, райков у нее не было и отродясь. Рассвет учтиво медлил, осторожно рассыпая серебряную пыльцу на листья и ветки, подсвечивая ее разгоряченное тело перламутровыми бликами. Он сидел спиной к окну, и его силуэт чернел в самом центре, а по контуру расходился золотистым свечением. В сумерках утра он приобретал до боли ускользающую вещественность, ей казалось, что с восходом солнца он раствориться перед ее глазами, как это и было неоднократно в ее мреющих сновидениях. Она судорожно сглотнула, умоляя кого угодно оставить ей это видение, и он видел, как дрожат ресницы и всё еще нетронутые, жаркие губы этого пленительного ангела. Он намеренно терзал ее восхитительное тело истомой ожидания, он огромным усилием заставлял себя почти не дотрагиваться, почти не смотреть на обнаженное, поразительное тело, он ждал, когда она ответит ему, не вытерпит, когда начнет его умолять. С одной стороны, это тешило его алчное, голодное самолюбие, доводило желание до немыслимого перекипания, а с другой стороны — это хотя бы немного сглаживало ядовитую, несравненную черноту правды, в которой он поддался ее нестерпимой прелести и наплевал на честь и долг перед своим другом и сжираем лишь одной мыслью, одним желанием — сделать девочку своей. И все-таки, как бы познания Алис не были глубоки по части механизма человеческих совокуплений, как бы много мальчиков не пресмыкалось перед ее стройными ногами, она ни разу в жизни не была со взрослым мужчиной, а это сильно, очень сильно разнилось по части даже элементарной анатомии с тем, что она видела. Ханзо решил ее подстегнуть и стянул со своего торса черную уваги без рукавов. Она уже видела его голые плечи, грудь и совершенно поразительный, очень плоский живот с безупречным рисунком тренированных мышц, но одно дело грезить о взаимодействии с этим существом, а совсем другое дело осознавать, что тебе нужно с ним что-то проделать вот прямо сейчас, по-настоящему, своим почти беспомощным, слишком хрупким телом. Она была раза в два тоньше, а весила, как ей испуганно показалось, во все три меньше. Весь ее сексуальный опыт сводился, в сущности, к семи-восьми неприятным, иногда болезненным соитиям, семь из которых испросил и выкупил у нее ее престарелый любовничек. Один только раз она испытала скудный, блеклый, в остатке совершенно противный оргазм, когда изрядно нализалась шампанского и маленький, сладострастный, морщинистый рот все-таки присосался к ее персиковым лепесткам под крохотной, клетчатой юбочкой. Похотливый спонсор ее не мог похвастаться крепкой, удалой эрекцией, даже виагра не могла напитать свежими соками его затхлое лоно, поэтому в нее всегда вползало нечто вялое, прохладное, крошечное и склизковатое. Спасало лишь то, что жалкий этот коитус длился от силы минуты две и она была свободна, и новые туфельки за три, четыре тысячи евро уже порхали в ее ручки на крыльях запретной любви и лихой городской доставки. Нет, ей вовсе не были нужны эти туфли, если бы она хорошенечко поныла, слабохребетный Ленз все равно бы не устоял и исполнил любую прихоть котеночка. Алис просто нравилось играть «взрослую». Ей нравилась эта кособокая, сомнительная (как она теперь понимала) власть над детьми и стариками мужского образца. Первый же свой раз она старалась не вспоминать, он был еще хуже последующих, достаточно было того, что половину из тех десяти кургузых минут в воняющем свежей блевотиной туалете ее визави совокуплялся с ее промежностью, самодовольно полагая, что «имеет» красотку во все щели. На этом ее сексуальное образование было прервано поспешными уговорами отца отправить ее сюда на всё лето, и теперь ее знобило от желания и страха, потому что она даже предположить не могла, что же ей сейчас нужно делать с этим мужчиной, с чего начинают нормальные, взрослые люди? Его тело, его матовая кожа цвета соленой карамели, его лицо были еще молоды, но он не суетился вокруг, не лапал ее задницу, не слюнявил соски и не тянул волосы, насмотревшись рядовой порнографии, в то же время он не сюсюкал и не щипал ее грудки так же, как Бертран щипал толстые щечки двух своих строптивых, пятилетних внучек. Если раньше она лишь позволяла к себе прикасаться, чувствовала себя по меньшей мере юной царевной, то перед грандмастером она сейчас представала совершенной девчонкой, которая взяла на себя слишком много. — Ханзо, я…. — залепетала она, умоляюще глядя в его тяжелые, черные глаза, — пожалуйста, скажи, что мне делать? Он остро осознавал, что если это гордое, жестокое создание совершенной, порабощающей красоты чуть ли не умоляет помочь ей, то у него есть еще только один аванс, и если он не прекратит ее терзать, она может не простить ему этого томительного, пугающего ожидания. Он широко улыбнулся, беспощадный блеск его зубов едва не разрезал надвое ее аритмичное сердце, но тут же горячая ладонь ласково легла на ее еще более разгоряченную скулу. — Тшшш, — он невесомо очертил контур ее пересохших губ большим пальцем, — Ничего не делай, я всё сделаю, моя маленькая аморетт. Неужели ты меня боишься? — он произнес это так влажно и так глубоко, что Алис начала ощущать нехватку воздуха в легких. — Пожалуйста, Ханзо, поцелуй меня, — она ни столько набралась смелости, сколько не могла более выносить его садистской, мазохистской недостаточности в ней. Голова пошла кругом. И он поцеловал ее так, как не мог бы никто это сделать ни до, ни после него, он был лучше любой фантазии о нем, но иначе он был бы не бог. Ее накрыло будто жидким, горячим атласом, она до этого вообразить себе не могла, что кожа у мужчин может быть такой гладкой, такой безупречной огненной температуры. Когда она обвила его шею, ей стало так жарко, что озноб ее будто весь перетек в ноющее лоно. Он порадовался, что накануне тщательно срезал все ногти и избавился от всех шероховатостей вокруг, будто предугадывая (в ту пору лишь тайно, бегло, украдкой мечтая), как его палец будет нежно, но тесно и настойчиво проникать и нежить ее райское, совершенно мокрое устьице. Однако теперь он мечтательно сетовал, что его красивые, гибкие, сильные руки, которые так нравились всем его и не его женщинам, не имеют таких толстых, мощных, плотных, рабочих мужицких пальцев, как у иных, из-за чего он не мог заполнить ее достаточно даже двумя, даже темя своими. Конечно, она умоляла его ещё, конечно, ей было этого мало. «Моя шелковая девочка, у меня есть для тебя всё, что ты пожелаешь, дай мне ещё минутку насладиться этим растяжением вокруг моего указательного и среднего…» — раздавалось в полусвете его мыслей. Но не потребовалось даже минутки. Алис наконец-то поняла, что такого особенного находили некоторые женщины в стандартном проникновении, если от одних пусть и очень умелых, но все-таки лишь пальцев она кончила так, как у нее не получалось от собственных. Она даже дышать перестала, распахнув веки настежь, у нее перед глазами заплясали цветные пятна. Она так сильно сжимала одеяло ладонью, что из ранки снова потекли алые капли. Он осторожно расцеловал ее запястье и поднялся за чистым бинтом, но как только вернулся из ванны, она уже провалилась в самый глубокий сон, который у нее когда-либо случался. Он даже не думал о том, что ему нужно куда-то уходить утром, он не хотел возвращаться даже к себе в спальню. Его место было здесь, с ней. Охранять ее сон. Разве же он жил не для этого? Может быть ещё для того, чтобы истекать обильной белесой влагой в ее ротик, на ее спинку, живот, но и волосы нельзя обойти. А что ещё? Осталось ещё столько безупречных мест для его наслаждения… В равномерный ход его рубиновых, пламенных мыслей вмешался отвратительно лишний окрик Кими. Она не могла найти грандмастера с семи, и ей ничего не оставалось, кроме как навести несносного шуму. Подождав, когда она уйдет из коридора, он вышел, наспех накинув на себя то, что было. Вошел в гостиную, Кими сердито всплеснула руками и тихо пожурила своего господина за прятки, но от ее внимательных глаз не ускользнул его непривычно дымчатый, ни то сонный, ни то опьяненный взгляд. — А что, собственно, стряслось? Какая во мне необходимость в такую рань? — меланхолично осведомился он, ища бутылку с водой, которая обычно стояла на журнальном столике. — Не такая уж и рань, мастер, четверть десятого. — Не суть, — хотя он немало удивился такой текучести времени. — Гостья с девяти дожидается в приемной, — с некоторой улыбочкой прищурилась та. — Какая еще гостья? — Госпожа Амайя, — прищур усугубился. — В девять утра? Здесь? — у него от недоумения чуть челюсть не отвисла. Это было до того некстати, настолько поразительно лишним и неуместным при всех текущих обстоятельствах был визит этой его давней подружки (по совместительству пылкой любовницы, которая уже не первый год пыталась заарканить неприступного Ханзо в свои крепкие сети), что он расценил ее злокозненное появление в его доме ничем иным, как реактивной кармой, дурным предзнаменованием.