Шесть дней весны, девяносто один день лета.

— Рановато, знаю, но, во-первых, я прилетела ночью и не смогла уснуть, а во-вторых, я очень по тебе соскучилась, — встала ему навстречу Амайя. Это была зрелая, красивая, невысокая женщина с безупречной трешкой и пленительными широкими, тугими бедрами. Она тряхнула копной своих иссиня-черных, горячих волос и знакомый запах окутал его зябкое тело. Его начало подташнивать. — Сиди-сиди, хочешь чаю? Только у меня гости, извини, не могу уделить тебе время. Он видел, что она хочет обнять его, поэтому обошел ее на предусмотрительной дистанции и сел за письменный стол, за которым обычно не мог высидеть и получаса, но сейчас он служил отличным заслоном от посягательств его фигуристой камелии. Амайя насторожились. Не сказать, чтобы раньше Ханзо был с ней особенно страстен, но сейчас было явно что-то не то. — Что за гости? — замурлыкала она. — Ох, как бы это сказать. Считай, племянница… — Как интересно. Не знала, что у тебя есть племянница. — Не совсем родная… — Тем более я требую, чтобы ты срочно нас познакомил! — раззадорилась довольная Амайя. Стол не помог. Она медленно обогнула его по периметру и встала напротив мастера. Ее сильно накрашенные, густые ресницы медленно опускались, и поднимались, требуя от Ханзо привычной реакции. Но так как он сидел с лицом сонного дурачка, она не стала церемониться и, высвободив изящную ножку из зелёных лодочек, бойко направила ее в район предполагаемого, но отчего-то скрываемого нынче огня. Проведя умелыми пальчиками ног по его холодному паху, она немало удивилась, не находя там привычного радушия. Мало того, что его всё ещё потряхивало от одной мысли о прошлой ночи, которую ему помешали смаковать и предвкушать новый день. Мало того, что за стенкой, совсем близко, так невозможно рядом спала его самая сладкая из самых сладких грёз. Так ещё и Амайя была карикатурной противоположностью Алис. У него бы теперь на нее не встал, даже если бы палку подвязали. Он глупо захлопал глазами, делая непонимающим вид. Он мечтал уже силой ее вытолкать, если та не уберется сейчас же. Алис не должна была ее видеть. Он боялся, что если это произойдет, он не сможет ей объяснить, что Амайя эта, фамилию которой он до сих пор иногда забывал, не представляла для него ничего, ничего вообще. Меньше точки на карте лунных кратеров. Но это ничего могло разрушить этот драгоценный, тончайший эфир, который пронизывал их странные судьбы. В дверь кабинета учтиво постучали: — Мастер, госпожа Лоэра уже проснулась, надо бы подавать завтрак, — сухо произнесла Кими за дверью и ушла накрывать на стол. Ханзо бесшумно взвыл от отчаяния. Хуже быть просто не могло. Да как это вообще получилось? Почему именно сегодня? Да ни разу в жизни Амайя не приходила к нему раньше шести вечера! Она вообще вставала к обеду. Нет, это точно была карма, точно. — Вопрос решен! Я такая голодная, — Амайя решила тоже включить дурочку и как ни в чем не бывало пошла в гостиную. Он злобно, с тяжёлым сердцем потрусил за ней, кляня все на свете, больше всего себя. Может быть, нужно было тихо ее убить и спрятать труп? Почему он только сейчас об этом подумал? Ах, как было бы славно! Он чуть не споткнулся от бешенства и досады. Ему было уже больно от того, что он может сделать больно Алис. «Только бы суметь объяснить, только бы она не придала этому значения…» — мучительно бубнил он про себя. Но когда он вышел, когда он увидел ее за обеденным столом, залитую солнечным маревом, ее неотразимую улыбку с маленькими ямочками на щеках, его ноги подкосила щекотка нежности и восторга. Бог его знает, как он удержал равновесие. — Вот и познакомимся, меня зовут Амайя. А ты, стало быть, племянница грандмастера? — она уже усаживалась рядом с девушкой и приветственно тянула когтистую ручку. Он не мог взять в толк, почему эта бестия не может угомониться, откуда в ней столько прыти? — Меня зовут Алис, — ничуть не смутившись новым родственным связям, она доброжелательно, но бегло пожала проворную лапку опытной пантере. — А вы? — она внимательно оглядела женщину напротив. — Моя знакомая, — хрипло бросил Ханзо. — Подруга, — синхронно с ним прозвучал ее ответ. Алис будто не заметила их разнокалиберного унисона. Она снова заулыбалась им обоим, Кими принесла добропорядочную глазунью и кофе. Алис не признавала чай до обеда, поэтому он специально просил кухарку варить для нее свежий. Амайя деловито, без лишней скромности зазвенела приборами, с удовольствием уплетая яйца. Он уже давно знал, что Алис была и правда не по годам умна и проницательна, что касается общей эрудиции — он с ней не смог бы тягаться, даже если бы захотел. Она уже свободно говорила на трёх языках, с пяти лет играла на клавишах, забавлялась сочинением коротких, остроумных, ужасно пошлых стишков, которыми стала делиться с ним не так давно, но после водопада, к его огромному огорчению, снова таила. Он с сожалением понимал, что одурачить ее ему не получится, даже если это и предполагалось во благо. Конечно, она сразу поняла, что за «знакомая» такая, эта Амайя. Конечно, Алис понимала, что у него есть какие-то женщины. Конечно, ей было больно, и когда она, тайком выбравшись из своей комнаты, подслушала их кабинетный диалог, у нее похолодели кисти рук, а в грудь будто вставили огромный, раскалённый кол и раскручивали. Утешение приносило ей то, что она слышала, что возлюбленный ее, видимо, сам был не рад визиту этой гетеры. Она приободрилась и решила не подавать вида, а когда она снова его увидела, то боль хоть и вернулась с новой силой, но она была готова на любую боль, лишь бы снова к нему прикоснуться. Она не притрагивалась к еде, она питалась жаром того наслаждения, которое дарило присутствие ее обречённой страсти. Предмет страсти даже одежду не успел поменять, чего уж там, он даже не помыл руки, но причиной послужил не утренний сумбур, а осознанное желание продлить аромат всех проявлений Алис на его теле, особенно в районе ногтей. Он с облегчением, но пока ещё не утвердившимся, видел, что Алис хоть и понимала прекрасно, что это за гостья, но придала этому ровно столько значения, сколько оно в себе и несло. Он сидел немного напротив обеих, ближе к Алис и подальше от жующей. Так как девочка вот уже почти два месяца всё время проводила в поле его зрения, он несколько привык к ее красоте, она уже не так хлестала его ядовитым кнутом, как в самом начале, но сейчас, когда он мог детально сопоставить ее с другой человеческой самкой, к слову сказать, привлекательной изрядно, у него то замирало, то учащалось дыхание. Если бы была возможность, он бы растёкся от сладостного упоения прямо по стулу вниз, протек в фундамент к артезианской скважине под домом. «Когда же ты уже сгинешь, дура"-, про себя исходил чесоткой нетерпения он, теряя фокус на возмутительном платьице Алис, которая она надела специально. Оно казалось прозрачным, сливаясь с тоном ее золотистой кожи. Его оплела полнейшая дереализация, чему способствовала бессонная ночь и бесподобная его феечка. Амайя быстро заметила, что молчаливая эта сцена была весьма занимательной, впрочем, сильного удивления лучистый взгляд Алис, направленный на ее дядюшку не вызвал большого удивления. Амайя сама в ее возрасте была немного влюблена в своего репетитора по химии (отставала), по совместительству молодого кузена. А вот взгляд Ханзо, почти мокрый, едва моргающий, тяжёлый и задыхающийся, и направленный вовсе не на нее, вызвал болезненный укол шипящей ревности и негодования. Она и вообразить до этого момента не могла, что он может смотреть так. — Отвезешь меня домой? — Амайя, сама того не желая, пошла в наступление. — Я обещал Алис сводить ее на речку, я попрошу кого-нибудь тебя проводить — и бровью не поведя, парировал мастер. — А одна она не поплавает? Тут что, не нашлось для нее юного воздыхателя? — бестактно ощетинились та, припертая к стене. — Совершенно исключено, я обещал глаз с нее спускать, а тут такое дело. Реки таят столько опасностей для юных купальщиц. Да и нечего ей забивать голову любовными глупостями, у нее масса учебы, — он был до того рад, что намечается момент избавления, что аргументы из белиберды выстреливали сами собой с непринужденностью престарелых нудистов. Алис чуть не разразилась хохотом, она прекрасно считала, что этот спектакль Ханзо разыгрывает для нее. Она восхитилась его способностям к иронии и фарсу: — С детства боюсь речных карпов. Мне было, кажется, восемь, папа возил меня на чудесное озеро, Лаго-Маджоре, в Швейцарии, так вот поговаривали, что одного мальчика заживо разорвали прямо в воде. C'est dégoûtant. Нет, правда. Карпов стали нещадно вылавливать и варить. А тех, что были особенно жирны и вкусны, говорят, специально до этого прикармливали и тренировали для охоты на цыганских детей. — Карпы весьма опасны, — серьезно кивнул грандмастер. — Какие еще карпы? — у Амайи глаза стали размером с холодные желтки на тарелке молоденькой племянницы. — Это такая рыба. Большинство видов водится в Азии, их около тридцати, если мне не изменяет память. До того, как я влюбилась в архитектуру, я бредила зоологией. Рыбная фауна меня сильно не прельщала, но в целом хордовые увлекли меня на несколько месяцев в последнюю мою дошкольную группу. — Нет, я знаю, кто такие карпы. Или что… — Я думаю, что уместнее относиться к ним не как к предметам. Не смотря на все их пороки, они заслуживают одушевленного местоимения. Как описывал Норрель в своем докладе «О жизни и смерти в постсупрематическом остатке» на конференции 1968 года в Брюсселе, на его докладе присутствовали даже сам Набоков и Миллер! , он говорил, что неодушевленное есть угол желанного, но неизведанного, мы боимся того, что не можем осязать, — с невинным лицом шпарила Алис, пока ее соседка беленела от раздражения и недоумения. Ханзо готов был зааплодировать своей маленькой, невозмутимой заговорщице. Он сам уже не раз становился жертвой ее поразительного сарказма из смеси целой вселенной фактов и цитат, откуда в ее несравненной головке хватало столько места для всех этих знаний он не ведал, но четко уяснил, что тягаться с ней в остроумии или на любом другом интеллектуальном поприще не стоит, если не хочешь прослыть полным кретином. — А ты тут всё лето будешь? — ошарашенная Амайя уже сама мечтала ретироваться. — Только если mon incomparable oncle не устанет от меня и не сошлет раньше времени в пыльный Париж. — Этого никогда не произойдет, ma oiseau incomparable, — смотря прямо в глаза Алис, он чуть заметно улыбнулся. Амайя даже буквы разобрать не могла, а вот с Алис слетела вся задиристая удаль, у нее раскраснелись щеки. Она резко встала из-за стола и, стараясь не делать таких неуместно глубоких вдохов, налила себе стакан холодной родниковой воды, которую каждое утро приносили из деревни, и отошла к окну, оставив ему на растерзание всю свою грациозную спину. За ней встала Амайя, улучив подходящий момент, чтобы безопасно сбежать, пока эта бойкая выскочка не пустилась снова препарировать ее весьма незавидный уровень образования. Ей не хотелось выглядеть полной дурой перед Ханзо, а вообще, по-хорошему, она решила его проучить за этот щедрый завтрак: «Ну, ничего, вот уедет эта мелкая дрянь восвояси, а я возьми, да не появляйся здесь до нового года. Вот посмотрим, Мастер Хасаши, как ты без меня запоешь». Они наконец-то остались вдвоем. Алис так и стояла к нему спиной, звенящая от сладкой пылкости, боялась даже моргать, чтобы ненароком не смахнуть близость его присутствия. — Ты совсем не притронулась к еде. У тебя не будет сил, а солнце теперь садится лишь к полуночи, — он бесшумно встал нее за спиной. Недопустимо близко. Она задрожала, как дрожала в лагере под Ниццей, когда ее две недели выхаживали в лазарете от ветрянки, каждым своим миллиметром ощущая жар его тела. Ее макушка пахла крапивой и жженым сахаром, он вдыхал этот мреющий аромат и честно себе признался, что у него так даже вчера не стоял. Немыслимо было не положить руки ей на ее вздрагивающие плечики, немыслимо было не…. — Кхм, Кхм, — его словно косой полосонули. Кими, растерянная и сконфуженная не меньше чем Алис, подала клич, чтобы обозначить свое присутствие, — Вы еще будете? Или мне убирать со стола? — сделав исключительно равнодушный голос и выражение лица, кухарка, не дождавшись ответа, быстро собрала посуду и склянки и плотно закрыла за собой дверь. Алис, до этой секунды разучившаяся дышать, тяжело и отчаянно выдохнула: — Что же она теперь подумает? — она чуть обернулась и жалобно посмотрела на его совершенно невозмутимые, шелковые глаза, но не потому что смутилась или смутила кухарку, не потому что боялась разоблачения, а лишь потому, что страшилась того, что Ханзо не захочет даже намека на огласку и выдворит ее сегодня же домой. — А что она может подумать? Я же всего лишь положил руки тебе на плечи, это запрещено? — тихо улыбался он. — Но… — Вот если бы я посадил тебя себе на колени… — с этими словами он поднял ее на руки и в следующее мгновение они оказались на маленькой кушетке в самом углу комнаты, в тени огромного, роскошного шкафа с книгами, к чьим услугам он прибегал крайне редко и неохотно, но с недавних пор он стал к нему более благосклонен и иногда маленький томик то того, то другого мог до утра быть отлучен от материнской утробы. — Если бы я попробовал снять с тебя это бесовское платье, то тогда, может быть… Ее губы осторожно накрыли его горячий рот. Он прикрыл веки, а она не могла позволить себе даже секунды в неведении. Пока он гладил ее бархатные лопатки, она села удобнее на его колени и то прерывала, то снова возобновляла поцелуй. Она старалась исследовать его лицо, прикосновения его щек, изучала изящный изгиб немного надменных бровей, вкус слюны, перемешанный со своим вкусом. Она была осторожна, она действовала с предельным вниманием, как бы ей не мешала тахикардия и ужасный, ноющий жар между собственных бедер. Он распахнул глаза, не выдерживая этого промедления и, было, положил ладонь ей на головку, чтобы притянуть ее всю себе, но она вдруг его остановила: — Ты должен сказать мне правду. — Я тебе еще ни разу не врал. — Ты врал вначале. — Это ещё почему? — заулыбался он. — Ты делал вид, что я не нравлюсь тебе. — Это неправда. Я не подавал вида, но не врал. У нее снова разгорелись щёчки: — Сейчас важно не это: я красивее этой женщины? — Ты еще можешь сомневаться? — он несколько удивился и воспринял ее вопрос с полной серьезностью. — Ты должен ответить. Ему ничего не оставалось, кроме как сказать ей правду: — Да, Алис, ты красивее ее. Ты красивее любой женщины, которую я встречал. Иногда меня это даже пугает. — Почему? — Я не знаю, что с этим делать. Он начал осторожно снимать с неё платье. Она сидела совершенно голая на его коленях, совсем небольшая грудка, едва наполнявшая его красивую, сильную ладонь, была в россыпи очаровательных мурашек. Последний раз… Нет, совершенно точно нет, он никогда до этого, даже в первую свою отчаянную, пылкую влюбленность в одноглазую, но оттого ещё более манящую торговку клинками (старше него раза в два), даже в ту дождливую, фантастическую осень, когда он, ослеплённый засахаренным вожделением первого своего чувства, не испытывал такую слабость, такую медленную, тягучую щекотку в суставах и паху. Он провел мягким языком по ее бледным, маленьким соскам, ласковым движением пальцев ведя по ее рёбрам и спинке и уже обеими горячими руками потянул ближе за узенькую талию. Он будто был обездвижен своим желанием. Он весь горел, но не мог даже глотать, поглощённый созерцанием этой колдовской прелести в его руках. — Ханзо… Пожалуйста… — выдохнула она ему в губы и стала прижиматься к его груди. Ее всю трясло от мучительного желания. Ей так хотелось полностью попробовать то, что вчера он так замечательно интерпретировал посредством своих незабываемых рук. Хоть она ночью и блистательно справилась с его пальцами, но он очень намётано прикинул, что его юная любовница, хоть и в теории была подкована основательно, но на практике, особенно в этом положении ей пришлось бы очень непросто принять его полностью, не испытав болезненных ощущений. Он не мог, не смел и не хотел разрушить эту фантастическую сказку, в которую сам же себя и поместил и, как он уже догадывался про себя, нуждался в этом перегретом, переслащенном наваждении может быть и больше, чем она. Поэтому, собрав остатки воли, он поцеловал её лобик и стал засовывать ее ручки обратно в одежду. — У тебя, моя умненькая птичка, есть ровно три минуты, чтобы дойти до моей спальни и расположиться там, где тебе понравится больше. Только, пожалуйста, без экстремальных решений, а вообще, я очень рассчитываю, что тебе понравится моя мягкая постель. Алис в тумане жажды и бессилия перед ним, автоматически выполнила всё в точности до последнего его слога. Уже потом она поняла, почему он попросил ее в самый невозможный момент перейти на кровать. Ей было сначала так страшно, что даже если бы он не старался быть предельно аккуратным и медленным, а просто вколачивал бы ее в матрас, она бы все равно не почувствовала дискомфорта. Она вообще ничего не чувствовала, кроме того, что это существо с горячими плечами над ней, похожее больше на римскую скульптуру, нежели на живого человека, принадлежало в эти совершенные минуты ей и одновременно не могло принадлежать никогда. Размеры подростка и трухлявого старика были несопоставимы с тем, что так безупречно растягивало ее изнутри. Она так млела от обожания к нему, что у нее не осталось сил даже на то, чтобы целовать его в ответ. — Алис, дорогая, тебе не нравятся? Тебе плохо? — в жизни своей он так не старался. Он просто вытанцовывал, наизнанку выворачивался, чтобы ей было хорошо. Черт возьми, он даже физически устал над ней трудиться, у него руки дрожали от напряжения и огненной истомы. Он очень забеспокоился, потому что с каждой минутой, она становилась всё отстраненней и тише. Вообще она почти не издавала звуков, только в самом начале тяжело дышала, а сейчас ее кожа горела нездоровым жаром, а взгляд очень странно держался на уровне его груди, не двигаясь. Воспоминание об этом их первом полнокровном сопряжении навсегда осталось в его сердце и мыслях как самое безнадежное и безвыходное счастье, которое он когда-либо испытывал. Он тогда совсем остановился, ее пульс подскочил даже больше, чем в тот вечер, когда отец написал ей, что они с мачехой ждут прибавление. Он осыпал ее горячую шейку сотнями поцелуев, потому что как только пробовал встать и принести воды, она удерживала его, обнимала за шею и прижималась. Она так и не сказала тогда, что произошло, но он, наверное, впервые осознал, что ее чувства к нему были серьезны, слишком серьезны для обычного влюбчивого, чувствительного подростка, но она им и не была. В ее восхитительном, ещё только наполовину распустившимся теле, жила душа гордая, страстная, наделённая огромными талантами и сознанием, и он трепетал, что душа эта отдавалась ему за бесценок, лишь за мечту о взаимности, которую он не мог ей обещать. Но зато он мог отдать ей свое тело, свои кости, свою кровь, лимфу, кожу, мясо, глаза, сперму, слюну, реки его жидких составляющих. А ещё он был исполнен нежности, какой-то невозможной в данном отрезке вселенной отеческой бережности, на которой вишенкой, нет, океаном вишнёвого сиропа, цвела и исходила пламенем, переливалась и горела абсолютная, абсолютная (как тогда ему казалось) страсть. — Я не знаю, Алис, почему мы оказались в этом доме, в этом веке и пространстве так неправдоподобно переплетены, и ты лучше меня понимаешь, до чего непохожи наши судьбы и я не могу быть тем, кем бы ты хотела в силу причин, о которых ты тоже знаешь лучше меня, но я обещал тебе тогда, что ты можешь остаться, что я буду заботиться о тебе. Это были не пустые обещания, ты можешь… — Я хочу только одного, — ее пересохший голос остановил его, — Чтобы ты подождал два года. Ты можешь дать мне это время? Ты можешь не забывать меня эти два года? Нет, ты можешь забыть, конечно можешь… Но… Но… Пожалуйста, ты можешь дать мне возможность надеяться, что ты сможешь полюбить меня, когда это перестанет быть так неприемлемо? О, клянусь, я знаю, я знаю каково тебе, я знаю как подло я выпросила твои поцелуи, я знаю что это немыслимо подвергать огласке, я знаю все отягчающее нюансы и возможные последствия, но я прошу тебя, можно ли мне хотя бы надеяться? Он мог бы слушать ее признания ещё, минимум, минут 20, он бы терпел то, что практически в планке над ней завис, лишь бы только она продолжала. Ни одна ее ласка не могла сравниться по степени доставляемого наслаждения с этими сбивчивыми откровениями. Одурманенный сказочностью жизни, линиями ее несравненного тела, жаром губ, галопом ее тахикардии он смог лишь медленным взмахом ресниц дать ей это обещание. Она молча приняла его согласие, но руки ее перестали обнимать его шею. Тут же снова раздался окрик Кими, которая весь сегодняшний день провела в полном одиночестве и теперь звала хоть кого-нибудь пить перед ужином чай. Алис немного поднялась на локтях и поцеловала его чуть пониже уха, потом ещё раз и снова легла, странно наблюдая за его реакцией, глаза ее заволокла совершенно невыносимая, порочная томность, она хоть и дышала тяжело и часто, но он понял, что она наконец-то немного успокоилась и расслабилась. С момента сегодняшней ночи, когда он осознал, что больше не в состоянии не переходить черту, прошло больше семнадцати часов и он ещё ни разу не кончил. В некоторые мгновения ему казалось, что у него лопнут вены от кипения возбуждения, самое поразительное было то, что даже когда Алис ненадолго уснула, он вопреки всем своим ожиданиям каким-то немыслимым образом, но как-то заставил себе дождаться ее пробуждения, чтобы не истратить это баснословное желание без нее. А потом была Амайя и дурацкий завтрак, это, кстати, хотя бы ненадолго сбило пиковые вершины болезненной, перетянутой жажды. Алис открыла для него целый мир этого приторного, полубезумного, маниакального томления, ощущения сладостного удушья, растяжения времени, он весь день находился будто под кайфом, у него иногда руки начинали дрожать, но как и полагается наркоманам, испытав единожды это наслаждение, ты обречён искать его вечно. И сейчас лёгкие прикосновения ее губ были сродни цистерне бензина, брошенной в доменную печь. Он готов был изойти пламенем буквально, но этот трюк он решил проделать в следущий раз, сейчас же он чуть резче, чем ему бы хотелось, вошёл в ее бесподобно эластичную, плотную, восхитительно шёлковую глубину. Она попыталась чуть отстраниться, но он без тени прежней аккуратности неожиданно схватил ее худенькие запястья и сжал их у нее над головой. Первый раз за всё время у нее из влажного ротика вырвался почти полноценный стон. Он поспешил заткнуть его своим языком, и как только он стал почти перетекать ей горло, она распахнула глаза, испытав что-то, похожее больше на частые колебания острой, сияющей, сладкой боли, нежели на оргазм. Она вся покрылась мурашками, и если бы он был вправе оставить ее своей наложницей навечно, если бы она могла принадлежать только ему, он бы заполнил ее перламутровыми, горячими, райскими ручьями до самого дна и предела, а не расточал этот перекипевший нектар на ее ещё вздрагивающий животик. Это было началом отсчёта. С этого дня механизм их чувств, их жажды обладания друг другом начал необратимо раскручиваться. — Ханзо? Ты устал? — она торопливо подползла к его голове, лежащей на влажной подушке. Он глядел в потолок, не моргая, отупев от восторга ощущений, которое его тело, оказывается, могло испытывать. — Мм? — в расфокусе посмотрел на нее он. — Я уже не могу терпеть. Я так хочу тебя… — у нее был такой жалобный, капризный голосок, что он не смог сдержать улыбки умиления, и, честно признаться, немалого удивления. — А ты сама-то не устала? — он провел тыльной стороной пальцев по ее волосам. — Я немного хочу пить. Но это не важно. Поцелуй меня. Была уже полночь, но только голод смог выгнать их из его спальни на кухню, где они тайком принимали холодный ужин прямо из холодильника. Алис неприлично объелась ветчины и ее совершенно разморил сон, она не захотела снова идти к нему, так как сказала, что не может спокойно находиться в его постели, заявила, что спать в своей комнате будет совершенно одна и чтобы он не провожал ее, на всякий случай. Проспав до обеда, она на цыпочках настигла его на выходе из дома. Он сам только проснулся, проспав, наверное, первый раз за последние лет пять. Он быстро взял ее за руку и они скрылись в маленькой чаще могучих кустов форзиции. Он остро ощущал, что попал в галлюцинацию, эти был не он и одновременно всю жизнь именно таким он и являлся. Реальность казалась то слишком откровенной, то слишком иллюзорной, но какая к черту разница, думал он. Его изящная принцесса горела пуще прежнего, ее глаза уже без вчерашней робости разбегались по его лицу и телу. — Нет, стой, — она сделала быстрый шаг назад, чтобы он не смог ее схватить в свои страждущие лапы. — Дай мне минутку, — она обнажила великолепные зубки. — Ты можешь сесть на траву? Мне неудобно тянуться к твоей голове. Он безропотно подчинился и она тут же оказалась у него на коленях. Ей не терпелось провести исследование. Мягкая тень кустарника наконец-то давала ей возможность рассмотреть его всего без помех и провалов. Она положила пальчики на его лоб и стала продвигаться к линии роста волос.Этого оказалось недостаточно, она захотела освободить их немедленно, но не могла справиться с механизмом непонятного крепежа, ему пришлось сделать это самостоятельно, чтобы не прерывать исследование. — Почти одной длины с моими. На ощупь как стекло, надо же, — изумлялась она угольному блеску и гладкости этих красивых, освобождённых прядей. Со всей обстоятельностью она пошла вниз, сначала обнюхивая шею, а затем проводя вдоль громыкающей артерии горячим языком. Нет, нет, нет, Ханзо, дай мне ещё минутку, я ещё не всё рассмотрела. Он бессильно лег на спину, задыхаясь от полуденного зноя и возбуждения. — Ох, сними этот верх, пожалуйста, я тебя не подниму, — невозмутимо командовала Алис. — Ещё одна лишняя минута, птичка моя, и я начну извергать огонь, как драконы, крадущие в свои черные чертоги юных красавиц. Он перестал отличать минуты от часов, часы от дней, дни от недель, они растекались перед его воспаленными глазами одним бескрайним, мутным океаном точно так же, как он растекался потоками белесой, мутной неги на ее спинку, на ее дрожащие бедра, на тончающую кожу совершенных полукругов с нежными, почти бесцветными сосками. — О том, чтобы побаловать его оральными изысками и речи не стояло, от одного вида его унизительного, сморщенного, жалкого возбуждения у меня сводило скулы, хотя он неоднократно упрашивал, и так и сяк пытаясь подсунуть мне своего полудохлого дождевого червячка. Но даже если бы там замаячил большой Megascolides australis, если моя латынь меня не подводит, у меня бы всё равно не хватило мужества изведать это угощение. Нет, как бы теория не манила меня перспективами новизны, нематолог из меня такой же, как из него вышедший в тираж, но всё еще неуемно плодовитый Мел Гибсон, — стоя на коленях перед сидящим в кабинетном кресле Ханзо, Алис изливала ему тяготы и терзания своего недавнего прошлого. — Но, клянусь, мне так интересно! Он старался держаться, но улыбка предательски всё растягивала и растягивала его рот, подначивая диафрагму вибрировать от раздирающего смеха. Он не выдержал. — Я тебя умоляю, запиши это где-нибудь, тебе нужно издать книжку с мемуарами, — хохотал он. Она тоже начала хихикать: — Ну, прекрати смеяться. Я серьезно говорила… Ты не понимаешь, Ханзо, потому что, судя по производимым со мною манипуляциям, ты знаешь женскую анатомию и физиологию даже лучше, чем я знаю свою. Но мне тоже ужасно любопытно освоить твою. Ты такой чудесный, такой волшебный, у тебя такая красивая кожа, такие красивые руки, — она стала покрывать его запястья и ладони частыми, пылкими прикосновениями. Он был куплен весь с потрохами, без остатка и пути отступления. Всё что ему оставалось, это не растекаться, не парить в воздухе от экстаза, держать лицо. Даже умножить всех его женщин надвое — да никогда ни одна из них не осыпала его такой тьмой восторгов и комплиментов, ни разу в жизни ему не демонстрировали столько обожания, преданности и восхищения, и ни одна не горела им так, как не мог гореть медицинский спирт во время пожара. Он не знал, понимала ли Алис в полной мере, что обольщает его сокрушительно и необратимо, но он трепетал, не хотел, и не мог от этого отказаться. — Алис, но как с твоим блестящим умом тебе за день не наскучил этот сластолюбивый старец? — не мог взять в толк он. — Тогда мне очень хотелось быть как героини Озона и Саган. Я иногда бываю очень порывистой и мечтательной, я обожаю очаровываться, я хотела пожить как в кино, а не только зубрить учебники. Я хотела испытать себя, попробовать использовать то, о чем мне говорили с детства. Когда мне было одиннадцать, к нам в гости приехал старый приятель Анны, когда меня уложили спать, минут через десять после этого он пробрался ко мне в комнату и очень долго смотрел, пока я делала вид, что беспробудно сплю. Он потом несколько раз сказал мне, какая я вырасту красавица и гладил мои волосы, пока никто не видел. Он смотрел на ее сверху вниз и она медленно улыбалась ему, этот чудесный блеск белоснежных, острых зубов перед его глазами, ее душистая головка, которая сладко и нежно скользила вершинами этих жемчужин уже по его головке, оплетала языком, обвивала его и томила на самом кончике блаженства, а потом старательно проглотила всё, всё до последней капельки и ждала, раскрасневшись, когда же мастер придет в себя, чтобы зайти на новый круг. Наступила первая неделя августа Алис подошла к вопросу любовного искусства со всей серьезностью и тщательностью физика-лаборанта, она штудировал статьи, всевозможные пособия, книги и даже некоторую порнографию точно так же, как она штудировала теоремы и формулы по тригонометрии. Он просто диву давался, насколько это юное создание было лишено стыдливости и неловкости, не многие его взрослые подруги могли так запросто разговаривать с ним о всех нюансах человеческих совокуплений и предпочтений… Она была не столько бесстыдна, сколько бесстрашна, и он обожал ее бесстрашие, и был ее главным и единственным подопытным объектом для отработки всего того, что Алис мечтала исследовать. А еще она была совершенно неутомима, это сначала тоже его поражало изрядно, ему приходилось физически столько трудится, что как только его голова наконец-то касалась подушки, он вырубался секунд за десять и спал настолько мертвецким сном, что в следующую неделю умудрился проспать аж четыре раза. Но потом он стал даже немного обеспокоен за здоровье его молоденькой нимфы, выдержит ли ее хрупкое тело такое количество наслаждений, про себя он тоже не был уже уверен, возможности сердечно-сосудистой системы его были, конечно, впечатляющие, но не до такой же степени. — Я тебя умоляю, Алис, ешь хотя бы два раза в день. Откуда у тебя вообще столько сил, если ты питаешься только кофе, да ягодами? — О, мой волшебный господин, ваше тело так питательно, ваши ласки так расточительны и щедры, что мне становится не нужна пища бренных. До позднего вечера он был снова прикован к ее телу. На следующий день Ханзо решительно зашёл к ней в комнату и почти командным голосом заявил, что так продолжаться не может, что он обещал ее отцу заботиться и присматривать, а не морить ее голодом и истязать органы и системы изящного организма, поэтому с сегодняшнего дня у них будут установлены правила: первое — завтракать обязательно и по одиночке. Второе — до обеда не пересекаться в доме, после полудня у них будет пара часов, а потом ужин, в-третьих… — Но, Ханзо, это никуда не годится, после ужина столько времени будет пропадать на его переваривание. Зачем нам еда, я могу жить одним запахом твоих пальцев, — она стала расстегивать завязки на его груди. — Нет, ты будешь есть, Алис! Я требую! — упорствовал он, но глаза уже снова теряли фокус. — Давай тогда так: Я буду завтракать и обедать, но на этом всё. — Ладно, идёт. Ты обворожительна с этим хвостом, Алис, я готов пить твои волосы вместо воды… К середине августа его тело, каждая его клетка, каждый волосок будто перестроились под нее. Он был как сверхчувствительный датчик, он знал каждый ее сантиметр, вопреки тому, что говорят обыватели, он ни то что не привык и утратил всю остроту новизны, наоборот — теперь он от одного звука ее шагов приходил в полную боевую готовность, она отлично изучила его любимые приемы и чувствительные участки, она управляла его наслаждением с грацией, легкостью и виртуозностью гонщика болида. Он весь будто стал существовать только для нее, только ради минут и часов обладания ею, ему казалось, что он лишь инструмент для ее услад и был до того обескуражен удовлетворением и вдохновением от этого осознания, что ему показалось, что у него, похоже, ранняя стадия деменции и он каждый день благодарил то бога, то черта за эту болезнь. — Но ты сам ничего не ешь, Ханзо, ты похож на демона из самой прекрасной ночной грезы, где уже этот старый сарайчик? Не подойдут ли нам эти чудесные заросли камыша? — потянула его на себя Алис, не желая дожидаться нового интригующего укрытия для их любви. Она была права. Его щеки совершенно ввалились, он худел, глаза горели ни то от бесконечного желания, которое после многократного ежедневного утоления так искусно разжигалось Алис с новой силой, ни то от болезни, которая вытекала из первого. У него появилась дурная привычка щелкать пальцами, он мог нервно и нетерпеливо выругаться на ученика, что никогда ему было не свойственно, он торопился домой, он не понимал, зачем он продолжает делать какие-то непонятные вещи в каком-то непонятном клане, если где-то совсем рядом его ждет его небесная, маленькая госпожа. — Почему дни текут так быстро, Ханзо? Он наконец-то вернулся и тут же примчался в ее комнату, обнаружив ее в мрачной, тихой задумчивости. — Что такое, птичка моя? — сев перед ней на колени, он принялся расстегивать маленькие пуговички на ее тонкой, несносно облегающей рубашке. — Папа написал. Анна потеряла ребенка. Он остановился и видит дьявол, как ему в эту минуту было наплевать на Анну, на ее ребенка, на всех Анн и детей в этом мире. Он вибрировал от нетерпения, но устоял. — До чего всё зыбко… Моя жизнь зависит от случая. Случай забрал этого ребенка, хотя я перестала его так ненавидеть, случай позволил мне быть с тобой и так же он заберет эту возможность… — Ну вот, ты хотя бы перестала быть обижена на отца. — Ну, нет. Мне, конечно, его жалко, но немного. Я накажу его, Ханзо. Он еще побегает за мной, испрашивая прощение. — Алис, ты говоришь о нем так же, как могла бы говорить обо мне. Ну, он же не твой воздыхатель, — заулыбался грандмастер, — До чего же ты властолюбивая птичка, — произнес он уже в ее колени, рассыпая по ним жар своих губ. — Осталось одиннадцать дней. — Я знаю, Алис. Если бы я мог остановить время, я бы это сделал. — Но мы ничего не можем сделать, — ей в ребра будто всадили тупой нож. — Можем, мы только это и делаем, к счастью, — он поднялся сам, а потом поднял ее на руки, перенеся на подоконник. — Ты помнишь свое обещание? — Наверное, это единственное, что я вообще в состоянии помнить. За трое суток до отъезда она вообще перестала есть и почти не спала. Эти последние дни он забросил совершенно всё и всех, он почти не отходил, не выпускал ее из рук, он тоже чувствовал, что как бы он не пытался удержать счастье за хвост, оно неотвратимо тлело между его пальцами, а он только беспомощно за этим наблюдал, не имея никакой возможности, никакого права его удержать, оставить себе. Она крепилась до последнего, но на втором рассвете сентября, за три часа до того, как за ней должен был приехать отец, она попросила к ней больше не прикасаться, и это причиняло ему боль не меньшую чем та, которая дробила его кости последние пару недель. — А ты обещаешь мне не делать глупостей? — мучительно наблюдая, как Алис переливается золотом в лучах этого последнего рассвета, произнес он. — Это бы было с моей стороны полнейшим фиаско — делать глупости. — Пожалуйста, иди сюда. — Не могу. Не могу, Ханзо, мне смотреть на тебя больно, слышать твой голос. Я хочу, чтобы ты исчез, чтобы тебя не было никогда и одновременно я хочу впитать тебя в свою кровь… С этими словами она бросилась из его спальни и закрылась в своей.       В отдалении затарахтел старичок Бронко, эту дорогу знал только плотник, он его и вел, травя байки со словоохотливым, лоснящемся уже в такое ранее утро Лензом, который разоделся в пух и прах в самые щегольские свои шмотки, чтобы предстать перед дочерью в лучшем своем виде. Он не без доли раздражения подметил в тот свой приезд, что Ханзо как будто не имел такого свойства, как стареть. Это задевало его потому, что Алис могла естественным образом их сравнить друг с дружкой не в лучшую для него сторону. Это было недопустимо, он должен быть для нее лучшим на свете отцом, поэтому даже внешний лоск был для Ленза обязателен. — Где же котеночек? — это было первое, что он сказал, увидев непривычно бледного грандмастера. — И я рад тебя видеть, Ленз, — через силу ухмыльнулся Ханзо. — Ты что, заболел? У тебя такой изможденный вид. Это Алис тебя так извела? Теперь ты понимаешь, каково мне? Заходить не буду, самолет через два часа, успеть бы, — зарезвился тот, высматривая в темноте дверного прямоугольника свою лапочку. — Сейчас позову. Он предусмотрительно закрыл за собой входную дверь, чем несколько растревожил и без того нетерпеливо растревоженного Ленза. Она, такая же бледная, с темными кругами под наспех замазанными пудрой глазами, стояла в сумраке коридора. — Я должен тебя отпустить, моя птичка. Я знаю, что слов тут не подобрать, но ты хотя бы обнимешь меня на прощание? Конечно она его обняла, бросившись на шею. Им не хватило бы вечности, но тогда пришлось уложиться за десять минут, прямо в углу, самом пыльном, самом темном из всех темных углов, которые когда-либо предоставляли им свое мрачное укрытие в это немыслимое лето. — Стой, — она положила ладошку на его руку, открывающую дверь, — Если ты не выполнишь обещание, нет, не перебивай меня, если ты не выполнишь обещание, запомни, что я любила тебя и буду любить больше всех на свете в любом мире, в любой вселенной, на небе и без неба, это всё что я вообще могу. Она резко дернула ручку и ослепляющие лучи утреннего солнца и неистовые лобызания с чуть ли не подвизгивающим от нежности и радости Лензом чудесно объясняли маленькие льдинки слез, сияющие пригоршней бриллиантов на ее щеках. Они уже полчаса ехали в прохладном салоне роскошного такси, в которое пересели сразу же, как только плотник довез их до ближайшего городка, а из глаз Алис все текли и текли горячие слезы. Она смотрела в окно, стараясь на отца не глядеть, как он только не егозил и не сюсюкал своего котеночка. Он насторожился, будто бы что-то понимая, но вида не подал. — Лапочка, что с тобой? Ты грустишь? — елейно подлизывался он. — Ах, папа, Ханзо просто был так добр ко мне, он столько для меня сделал… — Понимаю, девочка моя. Понимаю. Он был в полном замешательстве, потому что готов был отдать голову на отсечение, что понимает то, чего понимать не должен. А ещё он с болью осознавал, что Алис больше ему не принадлежала, она принадлежала теперь другим мужчинам. Она выросла и больше в нем не нуждалась, если раньше она была готова умереть за него, то теперь даже если бы умирал он, она бы к нему просто не смогла возвратиться. Ее нужно было отпустить, и, наверное, если бы он не был обездвижен болью, если бы так чудовищно не разламывалось его сердце, он бы не смог, не выпустил.