Шесть дней весны, девяносто один день лета.

      За те три дня, что она провела в постели, почти не смыкая тяжелые, красные веки, Алис выпила лишь полкружки воды. Еду она не принимала, и даже Грандмастеру не удалось уговорить ее съесть хотя бы ложечку тех вкусных яств, которые специально для нее стряпала взволнованная Кими, все, что той оставалось — это обреченно уносить тарелки с остывшими лакомствами. На второй день она перестала отвечать, лишь изредка, бессмысленно и слабо кивала на увещевания растерянного Ханзо. Все третьи сутки она проспала, почти не выходя из своих тяжелых, болезненных, беспокойных сновидений. Ленз названивал почти каждый час, неистово требуя, безжалостно терроризируя несчастного, прижатого к стенке Ханзо расспросами о котеночке. Кое-как ему удалось убедить несносного, свербящего папашу, что его котеночек застудил горлышко и Алис позвонит сама, как только это перестанет быть ей столь вредно и невозможно. — Ради бога, Алис, успокой отца, он не находит себе места, у меня телефон скоро взорвется от его непрерывных атак, — на четвертый день умолял Ханзо, сев на корточки перед диваном с бледной, едва ли живой Алис. — Никогда. Он умер для меня. Никогда, — слабо прижимая подушку к груди, она смотрела куда-то выше макушки Ханзо, почти не моргая, почти не двигая влажными, стеклянными глазами.       Он в отчаянии и негодовании стал тереть ладонью лицо: — И что дальше, Алис? Сколько ты собираешься его наказывать? А меня? — Я не буду вас долго мучить. — Что это еще за разговоры?! — прикрикнул он, совершенно уже выходя из себя. Он подскочил на ноги, подошел к столу, злобно и шумно отодвинул стул и также злобно уселся, сложа руки на груди и прищурившись в сторону невозможного котеночка. Кими быстренько подсуетилась с внеплановым обедом, она не ожидала, что Алис уже сегодня высунет нос, поэтому шустро таскала тарелки и подносы, пока та снова не улизнула. Накрыв скорый, но аппетитный обед, она начала и так и сяк рекламировать его перед скукоженным комочком на диване — всё, что осталось от этой красивой, бойкой девочки. Только лишь из признательности и уважения к добросердечной, отзывчивой Кими, Алис поддалась ее мольбам и пересела за обеденный стол, оставив тоненькие ручки беспомощно свисать параллельно спинке недружелюбного, грандмастерского стула. — Живо бери вилку в руки. В моем доме никто не умрет голодной смертью, — строго скомандовал Ханзо. Она безвольно, жалко потянула совсем исхудавшую кисть с крупными, выдающимися костяшками и слабо подчинилась приказу сурового мастера. Он еще ни разу не был к ней столь непреклонен, вот только он и ни разу не оказывался в подобном, еще более беспомощном положении. Девочка жалобно скребла тяжелой, непосильно тяжелой для нее вилкой, было видно, что эта ноша пока не по ее худеньким, прекрасным плечам, ему бы следовало выхватить у нее эту гадкую железяку, посадить к себе на колени и накормить бедняжку самому, приласкать, а он сидел — насупившийся, угрюмый, сердитый Грандмастер Ширай Рю, консервативный, занудный дядька. Он совершенно себе не понравился. Он был нелеп, он вел себя как идиот. Бедная девочка, пусть и по глупому своему заблуждению, но нуждалась в заботе, в ласке, в участии, а он представал перед ней старым, бесчувственным, требовательным поленом. Не зря все в клане тряслись, лишь завидев его издали. — Алис, пожалуйста, съешь хоть один кусочек, — смягчил голос он, наконец-то посмотрев на нее не как на подчиненного, бесправного ученика, а как на беззащитную, такую одинокую, но такую очаровательную маленькую женщину. — Не могу, Ханзо. Не лезет в горло, — пробормотала она, и горячие капли стали тихо падать на белоснежную фарфоровую гладь. Делать было нечего. Он притащил свой стул и сел напротив, уложив ногу на ногу. Затем сменил позу, поерзал, приноравливаясь, подбирая слова: — Алис, послушай меня, пожалуйста. Я тебя сильно старше и вот сейчас в этом ты должна увидеть один огромный, значительный плюс, ты же умная девушка. Я вижу вещи не так, как ты, я вижу их глубже и представляю картину лучше, чем ты. И я уверяю тебя, Алис, все не так плохо, как ты себе напридумывала. Я очень прошу, отвлекись. Хочешь, я свожу тебя в город? Хочешь погулять? Я тебе обещаю, если ты отвлечешься, то через пару дней ты и думать забудешь об этих глупостях. Она даже голову не поднимала, так и сидела, словно поникший воробушек, повесив клювик, у него возник порыв от умиления и жалости прижать ее к груди, но он не осмелился. — Ну, что ты? Алис? Ну, что такое? — он очень деликатно, пытаясь заглянуть в мокрые глазки, потер ее щечку указательным пальцем, пробуя направить ее заплаканное, но от того еще более нежное и красивое личико к себе. — Ты не понимаешь, не понимаешь… — слабенько уворачиваясь от его рук, она тягостно всхлипывала, силилась не расплакаться окончательно, боролась с собой. — Что такое? Ну, расскажи мне, — настолько ласково, насколько вообще мог, выпытывал он. Ему было тяжко, ой как тяжко, ему слишком давно не приходилось так глубоко, так бережно взаимодействовать с женщинами, с кем бы то ни было. Он почти утратил этот навык, он стал черствым, замкнутым, оттого все его движения, слова, голос были слишком размашисты, неказисты, грубоваты. Ему приходилось с бешеной скоростью вспоминать, наверстывать это тонкое умение. Довольно долгое время с женщинами у него действовало два основных метода: воспитательный и прелюбодейственный. Ни один из них он применить здесь не мог, как в силу этических, нравственных причин, так и в силу элементарной логики. Здесь нужно было воссоздать очень хрупкий, изящный баланс между отеческой нежностью и дружеским плечом. — Он теперь любит не меня, не меня, Ханзо, не меня, — не в силах более противостоять подкатившим рыданиям, она в отчаянии бросилась к нему, обхватив его колени и припав к ним личиком, пропитывая его брюки жгучими, мучительными слезами. Ему ничего не оставалось, кроме как наглаживать ее головку, содрогающуюся, тонкую спинку, совсем худенькие, почти еще детские, острые лопатки. — Он предатель, предатель, предатель, Ханзо. Он предатель, он обманул меня, он полюбил другую женщину, а теперь еще эту мерзкую, маленькую личинку! — выла она, сидя перед ним на коленках. — Алис… Все не так, все просто не может быть так, дорогая, — он уже не знал, что предпринять, он ума не мог приложить, как тут вообще быть. Она говорила до того дикие вещи, до того она странно интерпретировала поведение отца, будто она говорила вовсе не о своем отце, а о любовнике, о муже. — А как, Ханзо, как? — она вдруг подняла на него свои невозможные, огромные глаза, полные адовой муки, — Разве же можно было со мной так поступить? Разве же можно было так подло предать меня? Заменить? — Милая Алис, как же может отец заменить свою дочь? Ты же понимаешь, что это невозможно? Ну, дорогая, ты чего? Тебе просто непривычно, ты никогда не была в такой ситуации, более того, когда ты привыкнешь… — А ты, ты бы смог? Ты бы смог так поступить со своей дочерью? — не дав ему договорить, она с такой мольбой, с такой огненной надеждой заглянула в его черный, благородный взгляд, что у него желудок сжался, у него едва язык к небу не присох. — Ни один отец никогда не предаст свою любимую дочь, не сделает ей больно… Она снова прервала его, видимо, поняв его слова по-своему: — Пожалуйста, Ханзо, пожалуйста, можно я останусь с тобой, можно я буду твоей дочерью? Я умоляю, умоляю, умоляю, — она начала целовать его руки, колени в каком-то лихорадочном припадке, — Пожалуйста, Ханзо, пожалуйста, я буду делать, что ты хочешь, я буду самой хорошей, самой доброй, самой послушной… — бешено лепетала она, осыпая его оцепеневшие руки и ноги жаркими поцелуями. Тут уже нужно было снова звать доктора, благо у него остались таблетки. Он мгновенно собрался, хладнокровно взяв себя в руки, подхватил ее и отнес на диван. Налил стакан ледяной воды, сам сходил за мятным маслом и накапал в воду. Придерживая ее головку, он напоил ее душистым раствором, скормив ей выверенную горсточку пилюль: — Останешься со мной на столько, на сколько захочешь. Я придумаю, что сказать Лензу. Хорошо? Алис? Только обещай мне, что хотя бы чуть-чуть успокоишься и скушаешь яблочко? Он ласково улыбался и сжимал в ее дрожащих, ледяных ладошках спелый, розовый плод. Девочке нужен был хороший врач, у него не было компетенции и умения продолжать с ней этот разговор, все, что он мог — это попробовать купировать этот приступ, успокоить ее. А дальше нужно было что-то придумать. Бедная, умненькая Алис была совершенно тут беспомощна, почти круглая отличница, такая сообразительная, логичная, с блестящим математическим складом ума в этом же вопросе оказалась почти невменяема. Он наконец-то увидел если не весь масштаб ее горя, то по крайней мере осознавал всю значительность этого масштаба. Переубеждать ее, тем более спорить с ней было ни то, что бесполезно — это было опасно. Он решил, что лучше всего ее отвлечь, быть мягким, уступчивым, не провоцировать, не давить, глядишь, она и отойдет, привыкнет, а потом он попросит Ленза аккуратно отправить ее в какой-нибудь закрытый, оздоровительный санаторий с хорошей психиатрической базой. Она совсем притихла, почти не двигалась, лишь послушно давилась яблоком, одолев его часа только через полтора. Он все это время был поблизости, не хотел оставлять ее одну, искоса поглядывал. Окоченев до того, что ее дрожь стала бросаться в глаза, Ханзо быстренько растопил камин, хотя шел лишь пятый час вечера. Она больше ничего не говорила, дышала часто, отрывисто, иногда бросая на него острый, но безучастный взгляд и снова его отводила. Он не осмелился предложить ей ужин, с нее было достаточно яблока, он уже посчитал это своей маленькой победой, а как только Кими стала накрывать на стол, Алис вдруг тихо поднялась с дивана и вышла на улицу. Она постояла на крыльце, вдыхая свежесть горного вечера, спустилась вниз, прошла к огромного старому дубу за домом, села на влажную, холодную землю и откинула голову на шершавую кору. Ее веки закрылись в унисон с заходом последних лучей. Ханзо незаметно и осторожно следил за каждым ее шагом, не теряя из поля зрения, он дал ей полчаса, но звезды уже стали подсвечивать небо холодным неоном, а Алис все еще не возвращалась. Он, побоявшись того, что она еще и взаправду простудится от переохлаждения, пошел за ней. Он нежно потормошил ее за плечико, оно было до того горячо, что он понял, что у нее снова жар, ему пришлось взять ее на руки и снова отнести в постель. Ночь в очередной раз не сулила ему отдыха. Тем не менее, провели они ее вполне спокойно. Алис очень крепко спала, ни разу не проснувшись, и в восемь уже открыла хоть еще и болезненные, но вполне оживленные глазки. Она приняла долгий, горячий душ и даже самостоятельно вышла к завтраку, обрадовав неравнодушную Кими и измученного Грандмастера. Он с наслаждением и легким сердцем смотрел с каким аппетитом она наворачивала омлет и овощи, у него точно камень с груди сняли, ему самому захотелось поесть, первый раз за пятые сутки. — Я написала папе. Я сказала, что со мной все хорошо и чтобы он больше тебя не дергал, — твердо, но все равно довольно безрадостно проговорила она, вставая из-за стола. — Он очень за тебя переживает, Алис. Он места себе не находит. — Я больше ничего не хочу о нем слышать. Я сказала, Ханзо, он умер для меня. Теперь у него есть другой ребенок, вот пусть с ним теперь и развлекается. В ее глазах была неподдельная злость. Рана, которую ей нанесли, была столь горяча, столь нестерпима, что никакие теперь слова, тем более слова чужого человека, не могли смягчить, утолить эту боль. — Знаешь что, Ханзо. Я вот что тебе скажу, я надеюсь, Анна сдохнет вместе со своим ничтожным ублюдком, я желаю ей мучительной смерти и чтобы папа мучился так же теперь, как я. Чтобы он почувствовал, какого это, когда тебе заживо вырвали сердце, — она сверкнула влажными, прекрасными глазами и скрылась в своей комнате. Он ничего больше ей не ответил. Он не посмел ее беспокоить, не хотел лишний раз провоцировать своим присутствием, но она, к его удивлению, вела себя вполне адекватно, было видно, что ей тяжело, что она страдает, но распорядок дня снова ею соблюдался. Она зарывалась в книжки и исправно принимала пищу. Хоть теперь она и стала куда менее словоохотлива, чем раньше, но, не смотря на это, она поддерживала учтивый, вежливый разговор и стала во многом походить на ту Алис, которая приехала сюда в конце злополучного мая. Лишь одно его беспокоило — ее взгляд, она иногда так едко, так пронзительно на него глядела, что он даже терялся от недоумения, он не мог никак разгадать его, что она хотела ему выразить? Ненависть, презрение за то, что он оправдывал отца? Каждый раз ему становилось не по себе, в такие мгновения он старался говорить на отвлеченную тему, и Алис милосердно поддерживала разговор. Почти неделю она не выходила из дома, штудируя всевозможную литературу, это был ее способ отвлечься, почувствовать почву под ногами, он был более-менее спокоен за нее, но с того чудовищного вечера она так побледнела, что до сих пор ее очаровательный, свежий румянец не вернулся на ее великолепное личико. Она чахла в темном доме, затворяя шторы покрепче, будто июнь своими жизнерадостными, изумрудными переливами доставлял ей физическую боль. Ханзо решил наконец-то вывести ее на воздух, тут, куда ни глянь, всюду были дивные, сказочные виды, будто горный пейзаж сошел с полотна умелого мастера. Он решил провести ее к водопаду, дорога была хоть и недолгая, но все же со значительным подъемом, выходить нужно было сразу же после завтрака. Алис без энтузиазма, но вежливо и с благодарностью приняла его приглашение. Она шла за ним, не отставала, не жаловалась и даже отказалась от того, чтобы он понес ее рюкзачок. Он очень надеялся, что буря в ее сердце хоть немного улеглась, ему было ее по-человечески жалко, она совсем не понимала сути этой простой ситуации и страдала напрасно, но он боялся снова заговаривать об этом, чтобы не теребить поджившую рану. После небольшого привала она немного обогнала его и пошла первой, и он мог наблюдать ее всю: ее все еще очень худенькую, изящную фигуру, худоба ее не портила, наоборот, она даже подчеркивала эту ее юную, свежую прелесть, она еще пока не сильно раздалась в бедрах, не приобрела всей женственной округлости, мягкости, к его удивлению это делало ее совершенно, совершенно неотразимой. Он давно уже поймал себя на том, что любуется ею при каждом удобном случае, он больше не мог с этим бороться, да и не сильно хотел. Он видел, что эта девочка действительно попала в ловушку своей красоты, она слишком рано стала неотразимой, она привыкла быть лучшей во всем, она была лучшей ученицей, лучшей дочерью, лучшей на улице, лучшей среди своих подруг. Так рано лишившись матери, она была залюблена души в ней не чаявшем отцом, она была любимой, единственной дочерью, красавицей и умницей и Ленз вместе с Анной (что бы Алис не говорила на ее счет), обожали и боготворили своего котеночка. Будучи еще и на удивление умненькой, смышленой, она отлично знала, какой властью она обладала, а тут ей пришлось столкнуться с тем, что самодержавию ее пришел конец. Любовь ее отца больше лишь ей всецело не принадлежала, но в представлении Алис, в котором любой мужчина должен был быть рабски предан ей одной, это было немыслимо. Это был апокалипсис. Она не знала, не умела жить в такой парадигме. Ханзо лишь надеялся, что со временем, день ото дня ей будет легче с этим примириться, он уповал, что ее блестящий ум поможет ей справиться, уяснить те вещи, которые обычным, не таким одаренным детям даются почти без труда. Водопад был в самом конце живописного ущелья, по которому они поднимались. Алис то ли устала, то ли потеряла всякий интерес к прогулке, она старалась не смотреть на Ханзо, всячески избегала его взгляда, казалось, его присутствие стало ее тяготить. Он решил, что она не могла простить ему то, что он хоть и молча, но все же был на стороне Ленза. Когда показался огромный, белоснежный, величественный водопад, ниспадающий с острых, древних скал, Алис лишь вскинула на него один безучастный, равнодушный взгляд и отвернулась, словно сжимаясь от грохота ударяющейся воды. — Неужели не понравился, Алис? — мягко улыбнулся Ханзо, пытаясь привлечь ее внимание. Она ничего не ответила. Лишь сжала зубы, уставившись на тропинку, по которой они поднимались. — Ну же, Алис. Ты чего нос повесила? Ты злишься на меня? Я не враг тебе, Алис, ну, клянусь тебе. Пожалуйста, посмотри на меня, — он подошел к ней сбоку и положил горячую руку на ее острое плечико, — Неужели я зря тебя привел? Совсем-совсем не понравилось? — ласково спрашивал он. — Ты такой же, как он! Ты ничего не понимаешь! — вскричала она. Резко одернув плечо, она сбросила его руку и закрыло лицо ладонями. — Что? Почему, Алис? Почему ты это говоришь? — он боялся, что она может убежать от него сейчас, оказавшись в чаще дикого горного леса, он боялся спугнуть, он бесшумно, как кошка двигался за ней, обходя ее, вставая перед ее лицом, контролируя малейший шорох. — Потому что ты ничего, ничего не видишь! Ты до сих пор ничего не понял! — Что, что я не понял, Алис? Скажи мне, — тихо, осторожно спрашивал он. — Что я люблю тебя! Я люблю тебя, люблю! Выкрикнув это, она опустилась на корточки и стала беззвучно плакать, так и не убирая ладони с лица. Первое его ощущение было сродни тому, как если бы он упал на спину и ему выбило легкие от удара. Затем его бросало то в жар, то в холод поочередно. Он нутром ощущал беду. Это было уже серьезно, все зашло слишком далеко. Он не чувствовал злость, он чувствовал ужасную жалость к этой девочке, она совсем запуталась, она отчаянно нуждалась в любви, ей было необходимо вернуть то, что она утратила, проецируя свои нестерпимые чувства на него. Несчастная эта малютка даже не могла отличить любовь родительскую, от любви романтической, страсть от нежности, она не понимала, что ей нужна любовь отца, а не любовь мужчины, все это в ней было до того перемешано, до того чудовищным был этот водоворот, что развязка этого могла быть трагической, а главное скорой. — Алис… Послушай… — было, начал он, боясь шелохнуться, — Ты устала, ты немножечко запуталась. — Ах, нет! Нет! Ханзо, ты не веришь, ты опять не веришь! Ты снова смеешься, снова не веришь мне, — испуганно вскрикнула она, подняв на него красные глаза, полные какого-то огненного исступления. — Алис, я верю, я верю. Пожалуйста, успокойся, я верю тебе, — ему стало по-настоящему страшно за нее. — Ты не воспринимаешь меня всерьез, ты считаешь меня малявкой, тупой никчемной малявкой… Но, Ханзо, я докажу тебе, я докажу, что я не такая, — она вдруг встала на колени перед ним и начала сжимать ткань его штанов, — Я вырасту, через полтора года мне будет восемнадцать, я буду работать, Ханзо, у меня будет хорошее образование, я буду много зарабатывать, меня не нужно будет содержать, возиться со мной, я совершенно не буду утруждать тебя, докучать… Пока она продолжала осыпать его этими болезненными, умоляющими клятвами, он тут же опустился к ней и попытался хоть как-то успокоить, погладить ее голову, но она перехватила его руки и начала целовать пальцы, ладони, умоляя его, заклиная, у него чуть круги перед глазами не пошли, а когда она попыталась снова броситься к земле, он с силой схватил ее плечи и прижал к груди, стараясь хоть как-то прекратить это безумие. Подождав, пока она хотя бы чуть-чуть придет в себя, он, не вставая коленями с земли и прижимая ее макушку к своим губам, начал тихо ей нашептывать, нежно, словно колыбельную: — Не бойся, Алис, ты останешься здесь, со мной, сколько захочешь. Тебе больше не будет страшно, тебя больше никто не бросит, я тебя не брошу. Ты будешь со мной, я буду о тебе заботиться столько, сколько нужно, никто тебя не обидит, не причинит вреда, боли. Она хотела, чтобы он навсегда оставил ее в своих объятиях, но она прекрасно видела, что он ни то, что не верил ей, он вообще считал ее за помешанную. Она вдруг отшатнулась от него, он помог ей подняться, и она ни на секунду не отводила от него своих скорбных глаз, в последней надежде пытаясь увидеть в нем хотя бы тень, хотя бы отголосок взаимности. Только вот пытка эта была ей не по плечу, если бы она продолжила поиски, у нее бы просто остановилось сердце, поэтому, чтобы оставить себе надежду, оставить себе возможность дожить до этих чертовых восемнадцати лет, она поплелась обратно, вниз. Он попытался тут же ее подхватить, помочь, но она только отбросила его руки, еле перебирая ногами, шатаясь из стороны в сторону, словно под градусом. Она проспала сутки, он то и дело проверял, что с ней, не встала ли, не плачет, не нужно ли чего. Он был просто прижат к стене. Лензу ее не сдашь в таком-то состоянии, она его пока еще ненавидела, но как оставить тут, с ним? Как ему с ней теперь совладать, как вести себя, сколько? Он с одной стороны хоть и проклинал тот день, когда согласился приютить у себя Алис, с другой стороны он действительно хотел ей помочь, она не была ему безразлична, он чувствовал свою ответственность, ответственность старшего, опекуна, наставника, а теперь еще и эти чувства, которые она начала к нему питать, он, может быть, и не был в них виноват, но и отвегрнуть их он не мог просто так, это было и жестоко, и бог знает, к чему это вообще могло привести. К его настороженному удивлению, Алис объявилась к обеду совершенно нормальная, излучая бодрость и веселость, словно ничего и не произошло прошлым днем. Она довольно фальшиво изображала беззаботность, но и какого-то страшного горя в ней нельзя было обнаружить. Ханзо был предельно внимателен, предельно ласков. Она старалась особенно на него не смотреть и убежала к себе сразу же после формального приема пищи. На следующий день она была уже куда более меланхолична, почти не ела, хоть и делала вид, слушала вполуха и снова не смотрела ему в глаза. Так прошла неделя. Каждый день ее настроение менялось, она была то излишне игрива и смешлива, то замыкалась в себе, сидела в своей комнате с книгой. В начале июля к нему во двор забрел маленький, лохматый, толстый щенок. Алис не выпускала его из рук, она уговорила Ханзо оставить его в доме и была до того обрадована тому, что он ей уступил, что, казалось, лед между ними растаял. Он был счастлив, что она все-таки смогла отвлечься, у него появилась надежда на счастливый исход. Стоя в одном полотенце после вечернего душа, он чистил зубы в ванне перед зеркалом. Невольно прислушавшись, он понял, что его дверь в спальню медленно открывалась. Он выплюнул пасту, сполоснул щетку и вышел из ванны. Наглый щенок протискивал толстые бока в дверной проем, он покачал головой, снисходительно умиляясь этой глупой возне. Завидев хозяина дома, щенок бросился наутек, только не в коридор, а в спальню, прямо под кровать Грандмастера, виляя пушистым хвостом. В это же мгновение послышался звонкий топот, выискивая своего питомца, Алис бежала по коридору, выкрывая его имя и увидев, что дверь в спальню Ханзо открыта, она всплеснула руками, сделала строгий голос и побежала вызволять несчастного подопечного, зная, как Грандмастер был строг в отношении дисциплины и воспитания щенка. Она с разгону влетела в его комнату, едва не воткнувшись в его кровать и ошарашено уставилась на полуголого Ханзо. Она хлопала глазами, таращась на него с разинутым ртом, пока он сердито и насмешливо качал головой. Не сказать, что он сильно смутился, но все-таки сцена была не самая невинная. — Давай, вытаскивай своего раскормленного, наглого колобка и марш из моей спальни. Живо, — наигранно строго скомандовал он. — Подожди, подожди… — она шустро достала телефон из кармана, — Можно я тебя сфоткаю? Умоляю, пожалуйста! Я лицо замажу! Можно я сделаю одну фоточку, всего одну, девчонки просто подохнут от зависти! — лихорадочно разблокировав экран, она включила камеру и начала, было, подкрадываться к Грандмастеру. — С ума сошла, Алис? — Он даже со смеху прыснул от негодования, — Шуруй отсюда! Он угрожающе пошел на нее, но она и не думала слушаться, она пятилась назад, но продолжала наводить камеру, сопя и хихикая, пытаясь захватить его в кадр. — Алис, я не шучу. Ты совсем обалдела? — Ну, тебе что, жалко? Одна малюююсенькая фотография, Ханзо! Ну, пожалуйста, пожалуйста, всего лишь одна! Почему ты такой занудный? Что тебе будет от одной фоточки? — не унималась она. Это была невозможная девчонка, он раздраженно пошел на нее и, выхватив телефон, швырнул его на свою постель, а сам схватил Алис, развернул спиной и начал выталкивать ее вон. Она наигранно сопротивлялась, пытаясь хотя бы немножечко прикоснуться к его загорелой, горячей, блестящей коже, смеялась и уговаривала его попозировать. Выставив ее из спальни, он указал ей на ее комнату и захлопнул дверь прямо перед ее наглым носом. Оставшись один, он плюхнулся на кровать и тихо рассмеялся, отгоняя от себя скверные, назойливые мысли, вспоминая прикосновения ее гибких, прекрасных рук. Выманив щенка, он посадил его рядом на кровать, разрешая ему остаться с ним на ночь и, снова поднимаясь в ванну, чтобы наконец-то одеть себя в штаны, он увидел чертов телефон Алис. Забыла. Нужно было вернуть его ей, чтобы у нее не было повода навестить его ночью. Он еще немного полежал, потискал щенка и с неохотой поднялся, лениво одеваясь. Постучав в ее дверь пару раз, он подождал, еще постучал, но и через минуту и через две никто не открыл. Он прислушался к тишине в ее комнате: ни шороха, ни единого звука не прозвучало за все то время, что он стоял у нее под дверью. Он постучал еще раз, громче, требовательно призвав ее открыть, видя под ногами узкий прямоугольник света из ее комнаты. Тишина. Он сдвинул брови и медленно стал открывать дверь (она никогда не закрывала защелку). — Алис? — все та же бесцветная тишина отвечала его обеспокоенному голосу. Он осмотрелся, кровать была застелена, на столе горела лампа, у порога ее ванны скомкано валялось платьице, которое было на ней двадцать минут назад, но свет в ванне не горел. Ханзо чувствовал, что Алис затеяла с ним какую-то игру, но все-таки что-то тревожное скребло у него в груди. Он осторожно приоткрыл дверь. Тусклый свет подсветил теплый глянец кафеля. От рвотного контраста между блестящей, белоснежной ванной и багровым ее содержимым у Ханзо глаза защипало. В нос ударил едкий запах свежей крови. Головка Алис почти полностью погрузилась в кровавую жижу. Время текло в разные стороны, он делал одно и то же, по кругу, вытащив ее из воды, почти проламывая ей ребра, освобождая ее легкие от теплой красной мути, разорвал ее платье, лоскутами перевязав ее запястья, из которых беспрерывно вытекала горячая, густая, такая короткая жизнь.