полусолнце

– что ты сделаешь в первую очередь? когда освободишься. – я буду танцевать. кролик джоджо (2019)

– эй, мингю-я, опять в облаках витаешь? – кенвон вешается на локоть, мажет губами по уху, такая пьяно-грейпфрутовая, вся в блестках и конфетти, но – не революционно. а просто. как из розовеньких девичьих журналов. поэтому, наверное, мингю и чувствует себя рядом с ней в относительной безопасности. – пойдем танцевать! что такое танцы? кенвон тащит – вот-вот оторвет – за руку вглубь танцпола, в блики от диско-шара, смесь сладких духов, музыку и шум. мингю немного несуразный, боится наступать другим на ноги, хотя ему самому новенькие туфельки затаптывают в пределах пятнадцати секунд. кенвон прыгает, смеется, трясет во все стороны своим новеньким белым каре, подпевает неизвестной мингю песне своими губами в – не то абрикосовой, не то морковной, – помаде. все вокруг яркое, блестящее, размытое, выбивающее из мингю дух и мысли, казалось бы. но мингю думает не о том, что здесь есть, а о том, чего нет. или, точнее сказать, кого. а нет здесь минхао. / мингю открывает глаза – вакуумная тишина, серые стены, проекция выпуска новостей на стене. все еще незнакомый язык, льющийся одним сплошным неразборчивым потоком, редкие кадры разрухи, в которую мингю сквозь вуаль сонливости вглядывается, подходя ближе и почти касаясь стены с проекцией пальцами. его освещает синим, серым, белым. небо над сеулом давно догорело. где ты. новости заканчиваются, и мингю, достав из тумбочки футляр с зубной щеткой, уходит в ванную комнату. / келькен, единственная дочь семьи, у которой останавливается мингю на время послереволюционного застоя его родной корейской республики, ставит перед ним на стол плошку с горячим острым картофелем. мингю кивает благодарно, и келькен, сворачивая в руках вышитое матушкой полотенце, до последнего смотрит на него через плечо, пока уходит в сторону кухни. мингю запоминает ее по волосам почти до самых бедер, угольно-черным, аккуратно перевязанным тонким алым бантом прямо посередине. они не разговаривают, потому что мингю до позорного плох в китайском, и потому что минхао в отличие от келькен корейский знает. знал. неуклюже ерзая на чужом затертом диване, мингю двигается ближе к раскладному обеденному столику и берется за палочки. украдкой он слышит, как в кухне включается вода, как келькен шагает со стороны в сторону, расставляя по местам тарелки, кружки, ложки, всяческие баночки и мисочки со специями. мингю ест впопыхах, не желая доставлять дискомфорта родителям келькен, которые вот-вот должны вернуться домой. он всегда доедает все до их возвращения, с благодарным поклоном возвращает тарелку на кухню и снова сбегает наверх, к себе – как подросток в самой кипящей точке бунтарского пубертата, или же, проще, маугли, впервые увидевший человека. мингю действительно не желает доставлять никому проблем. он чувствует себя кошмарно виноватым, будто все в этом крохотном провинциальном городке на самой границе с кореей знают, в чем он замешан, знают, кем был его друг. что мингю, по сути, касался (и не единожды) того, кто это все натворил. касался – и касается. сейчас. просто уже в ином смысле. он причастен. он – тоже революционер. просто потому, что революционер исконный однажды оставил на его плече след своих губ сквозь терракотовый акрил свитера. больше не включая новостей, мингю ложится в постель и разглядывает голые стены (не) своей комнаты, – ремонт здесь делали впопыхах, жутко спеша, однотонные обои наклеены кусками, пол еще хранит оставленные рабочими щепки и пыль. приглушенно горит темно-оранжевый свет. мингю закрывает глаза. он не то чтобы в тюрьме, нет, но он и не дома. потому что дом – это место, где есть все. здесь же у него никого не осталось. никого и ничего, кроме шагов келькен, которые всегда становятся более вкрадчивыми, тихими, стоит ей попытаться бесшумно прошмыгнуть мимо комнаты мингю в свою. / мингю однажды видит келькен обнаженной. она как раз выходит из ванной, едва-едва прикрывшись одним тонким полотенцем, и замирает посреди коридора, стоит мингю, который собирался незаметно выскользнуть на улицу и покурить, выглянуть из комнаты. келькен даже не охает, а просто как-то странно поднимает и снова опускает плечи, вжимая в них голову, – она делает так, когда не уверена, что должна что-то сказать. мингю, растерянный и чувствующий себя так, будто это его здесь застали врасплох, решается только соскользнуть взглядом с ее лица на голые плечи, по которым несуразно разметались мокрые черные волосы. ты напоминаешь мне его, хочет сказать мингю, но прикусывает язык, потому что келькен все равно никогда не поймет, кого. так ничего и не говоря, она несуразно пятится, шаркая босыми ногами, в сторону своей комнаты, толчком пятки отворяет дверь и прячется от мингю, как если бы он был пришедшим за ней палачом. / когда это случается, мингю сидит на крыльце и доедает из плошки позавчерашний холодный рис, а вечно спешащий почтальон бегло кидает ему под ноги утреннюю газету. мингю никогда не читает их, предпочитая затаптывать или выбрасывать, но на этот раз его взгляд сразу приковывает – не заголовок, нет, он весь на китайском, а мингю в нем по-прежнему чудовищно плох, – черно-белая фотография улицы, которая знакома ему слишком хорошо, чтобы ошибиться. это фотография улицы дома, или, если быть точнее, одного из переулков, ведущего к храму, в котором мингю молился по воскресеньям все свое детство. он помнит, как этот блекло-бирюзовый переулок постепенно сужается, выводя тебя на залитый солнцем и цветущий дворик у самых дверей белоснежного храма. на фотографии этот переулок завален камнями и хламом, а его стены тут и там увешаны агитационными постерами. за революцию! за честное имя свободы! поднимайте свое оружие, даже если это простое перо! прекратите бояться! подайте голос! пойдем танцевать! мингю замирает, прекращая пережевывать рис, и тот едва ли не вываливается у него изо рта на растянутые домашние брюки. он вспоминает кенвон, то, как ее тонкие пальцы с розовым маникюром мягко, но уверенно сжимали его запястье, то, как за рукав парадной рубашки она тащила его в самый эпицентр веселья. тогда мингю еще не понимал, что тот момент был метафорой. самой важной и главной. первым наброском едва зародившейся революции. / чуть позже, вечером, мингю стучится в комнату келькен и практически на пальцах объясняет, что ему очень нужно перевести написанное в газетной статье. келькен с ногами забирается на стул, откусывает от палочки сельдерея и забавно сопит, склоняясь над газетой на своих коленях так, чтобы почти касаться ее носом. мингю сидит напротив, на самом краешке кровати, слева от него – какая-то английская книжка о капитализме, справа – кружевной лифчик. а келькен пахнет помадой и оружейным порохом одновременно. так мингю чувствует в ней что-то родное. и он улыбается еще до того, как она начинает говорить. – здесь написано, – закончив хрустеть сельдереем, – что, – она зажмуривается и несильно постукивает себя ребром ладони по голове (она делает так всегда, собираясь перейти на ломаный английский, будто переключает у себя в мозгу какой-то рычаг), – что дом миллионов людей. сгорел. твой дом. твой дом сгорел. мингю даже не вздрагивает. он знал это и сам. – а когда, – он тоже пытается говорить по-английски, – когда можно будет туда вернуться? келькен фыркает. – куда ты возвращаться собрался? – и это говорит уже не газета, а она сама. – на руины? но мингю непоколебим. – хотя бы. не будет могилы, однажды пообещал ему минхао. и, наверное, ее все-таки нет. и самое обидное – мингю даже не может узнать, куда ему, в случае чего, нести цветы. поэтому он принес бы их к реке. – теперь уходи, – келькен шлепком по бедрам возвращает ему газету и жестом указывает на дверь. – а то, может, ты снова на меня голую пришел посмотреть. / у себя мингю долго не может уснуть. ему видятся разные предположения, догадки, детали пазла, а картинка на первой странице газеты (дальше он даже не листал) уже изучена вдоль и поперек до последней крохотной детали. мингю бросает то в жар, то в холод, и он думает, что все не должно быть так, как происходит сейчас. он в крохотном городке в чужой стране, большинством населения этой страны ненавидимый, не знает практически ни слова на местном языке и ничего не может сделать со своей кошмарной, воющей, ноющей тоской по дому. а минхао. а у минхао даже нет могилы. но, с другой стороны. пойдем танцевать! с воспоминанием об этом мингю подрывается на постели, прижимая газету к груди. с другой стороны. откуда ему знать?