полусолнце

– интересные у вас этапы развития отношений, – приговаривает джису, в своей привычной манере стоя у марка над душой, – сначала избиваешь его до полусмерти, а потом стихи пишешь в его честь. марк только фыркает по-лисьи, продолжая царапать огрызком карандаша бумагу. на провокации он научился не реагировать. особенно на те, которые задевают все, что является правдой. да, он действительно пишет стихи в честь донхека. но не для него – и в этом, наверное, существенная разница. так проходят еще несколько мрачных одинаковых дней, заточение становится столь привычным, что уже как будто таковым и не кажется. в моменты, когда марк засыпает, он видит под закрытыми веками прекрасный белый храм – не разрушенный, величественный, настоящий. а когда просыпается утром – он видит донхека. и, может быть, приходить к нему – важнее, чем во все храмы на свете. марк режется его улыбкой, обжигается теплом его пальцев. увиливает – донхек повсюду, смотрит, выглядывая из-за плеча, оранжевое пятно ветровки и запутавшиеся волосы с огнем на посеченных концах. иногда хочется просто прислониться к нему лопатками, будто к афинской колонне, потереться о него затылком, будто плешивый кот, послушать его дыхание, будто песню. до недавних времен самой прекрасной мелодией для марка был хруст донхековых костей. сейчас – его молчание. следующая степень – его слова. и когда марк ставит последнюю точку на листе бумаги, ему кажется, что дышать должно стать вот-вот легче, но этого не происходит, и тогда он понимает, что все это время дело было совсем не в стихах. когда донхека нет нигде поблизости, он выходит на крыльцо, в солнечный свет – и в такие моменты сильнее всего на свете хочет прижаться к асфальту губами. потому что он скучает по запаху земли и дома. благовоний в храме. свежих персиков в бабушкином саду. марк скучает по всему, что было с ним до донхека. он неожиданно скучает даже по самому себе. – сбегаешь? – минхао появляется за спиной и как будто даже не собирается его останавливать. марк прячет руки в карманы. ему как-то не по себе, словно ребенку, которого впервые уличили в ребяческой выходке. а пальцы в одном из карманов тем временем нащупывают сложенный вчетверо стих. – где донхек? – еду искать пошел, – минхао тихо матерится под нос, потому что сломанная зажигалка не дает ему прикурить. марк шире распахивает глаза. – что, один? в конце концов закурив, минхао фыркает. – он в последнее время никого с собой не берет. да ему никто и не нужен, – затягивается. – ты бы видел его в драке. он в одиночку и со стаей волков расправится. марк ничего не говорит в ответ, снова отворачиваясь в сторону темно-серого города вдалеке. города из камня и бензина. города из старых газет. города из портретов донхека. и сможет ли этот революционер расправиться со стаей волков у марка внутри? / когда донхек возвращается с припасами, то почти сразу закрывается изнутри в одной из небольших подвальных каморок, а марк семенит за ним, почти жалко, как щенок, которого отчаянно пытаются выбросить на помойку и быстро уйти, а он продолжает из разу в раз бежать следом за хозяевами, прослеживая их по запаху. донхек пахнет потом, огнем и морем. и когда марк стучится в его дверь, до боли, счесывая костяшки, ему кажется, что это море захлестывает его с головой. – чего тебе? пальцы мнут в кармане листок. – я дописал. – давай не сегодня. я хочу уснуть часов на десять. устало закатив глаза, донхек пытается захлопнуть дверь, но марк вовремя реагирует и останавливает ее ногой. его голос твердеет, несмотря на панику, что закипает у него внутри. – нет. если я сказал сейчас – значит, сейчас. донхек присвистывает, но закрыться больше не пытается. – если ты вдруг забыл, из нас двоих пистолет все еще у меня. – а у меня – стихи, – не сдается марк, по-прежнему не вынимая листок из кармана. – кто еще кого бояться должен, правда? отмолчавшись немного, донхек все-таки сдается и пускает его вовнутрь, в эту коробку, похожую на старый лифт или гроб, обитую изнутри деревом и какими-то пыльными покрывалами. как будто все стены вокруг – одна сплошная кровать, и даже бетонный пол устелен плотной тканью, отчего марку кажется, что он проваливается в него, вязнет в нем, словно в песке, с каждым своим неуверенным шагом. а донхек тем временем замирает напротив, зачем-то поправляет волосы, будто его собираются фотографировать на документы или память, и, спрятав руки за поясницу, выжидающе смотрит марку в глаза. – я слушаю. твою поэму. свой взгляд марк опускает – неловко, он помнит, что делал так, когда впервые читал стишок с табуреточки в младшей школе. но сейчас все должно чувствоваться иначе. быть иначе. потому что от того, как он произнесет свои несуразные строки в следующий момент, будет зависеть, выживет ли он вообще. а марк впервые за все время, сколько он себя помнит, сильнее всего на свете хочет жить. и когда он наконец достает вырванный из блокнота лист, медленно разворачивая его дрожащими пальцами, донхек не следит за его движениями, а почему-то продолжает неотрывно смотреть прямо в лицо. как будто безмолвно спрашивая – ты серьезно сделаешь это? ты серьезно добровольно прочтешь мне написанный стих? и тогда в марке что-то надламывается. его строчки мнутся под внезапно вспотевшими пальцами, волнистые ряды букв сбегаются в неразборчивое месиво, сплетаются, путаются друг с другом. марк про себя читает написанное и не верит, что в конце всех мучений у него получилось именно это. – ну, чего ты ждешь? – нетерпеливо подталкивает донхек. – или разонравилась? можешь переписать тогда, я же не тороплю. что-то в его голосе проскальзывает до кошмарного ироническое, насмешливое, и параллельно со всем прочим – отчетливо разочарованное, как будто марк взял и написал стих, а должен был сделать совершенно наоборот. не писать. ничего. и в этот самый момент к марку приходит озарение. – когда ты попросил написать тебе стих, – он складывает листок, не удосужившись прочесть ни слога, и прячет его обратно в карман, – ты ведь совсем не его имел в виду. донхек хмурится, очевидно, не до конца его понимая. или просто делая вид. – его, конечно, а что же еще?.. но марк непоколебим. он отрицательно качает головой, слизывает с губ сухость и привкус соли и постепенно понимает, что им попросту игрались с самого начала. как марионеткой. кубиком рубика. и, да, как щенком, которого впоследствии неминуемо отнесут на помойку. – стих, – шепотом повторяет он, – далеко не всегда в строках на бумаге. в чернилах. в рифме. даже далеко не всегда в голосе. далеко не всегда в памяти. донхек смотрит на него, слегка прищурившись, и, похоже, начинает сдаваться, не пытаясь скрыть свой изначальный замысел. и сдается он окончательно, когда говорит: – я не сомневался в тебе ни секунды. марк пропускает это мимо ушей: – и, более того, далеко не всегда в словах. он вскидывает руку и за затылок притягивает донхека к себе, не давая ему ни времени, ни возможности отстраниться. они сталкиваются сначала лбами, как на бойцовском ринге, недолго смотрят друг на друга, а после одновременно закрывают глаза, и в момент, когда донхек в ожидании размыкает свои пухлые горячие губы, марк знает, что единственно верный стих – тот, который он напишет своим поцелуем. и он ненавидит это, но уже в следующую секунду прижимает донхека лопатками к одному из покрывал на стене, плотному и мягкому, вышитому золотыми нитями, будто одеяние греческого бога, этому самому богу ставшее чем-то неугодным. донхек обнимает марка за плечи, сильнее вжимается в стену, будто пытаясь раствориться в ней бесследно, но от поцелуя не сбегает, и тот получается горько-сладким, сигаретным, закипающим каждой своей частичкой и карминовым на цвет. когда марк отстраняется, задыхаясь, донхек смеется. его жесткие волосы с рыжиной на концах лезут марку в глаза. они целуются снова, как босяки, как подростки, как будто апокалипсис завтра, а не случился уже еще несколько лет назад. донхек подшучивает: – меня недостаточно тронула последняя строфа, – он задевает приоткрытыми губами маркову нижнюю, но первым (никогда) не целует. – прочти ее снова. и марк читает ее. дважды. трижды. четырежды. он читает ее, пока у него не пересыхает во рту. пока его горло не становится второй аравийской пустыней. и – самое главное – пока донхек продолжает слушать. – я ненавижу тебя, – он едва дышит, все еще намертво вжатый в стену, и ногтями царапает марковы плечи. – сильнее всего на свете. а я тебя – нет, думает марк, но не озвучивает. наверное, потому что я никого кроме тебя и не видел.