полусолнце

и поэтому до сих пор и стоит этот мальчик, уже на излете своей юности, за изгородью из цветов, листьев и колючек, и перед самим свиданием, которого он так на самом деле ждет, на какое-то мгновение вдруг ясно осознает, что все не вечно. и от этого и больно, и одновременно сладко замирает его сердце. потому что там, впереди, за изгородью колючек и цветов, его ждет целая жизнь. такая огромная и полная смысла и тайных знаков. и другой любви. а из будущего на него смотрит он сам, второй, уже выросший и знающий, во что превратилась его жизнь, и понимающий, что уже ничего не вернешь, не поправишь, да и не надо. — дмитрий воденников

минхао откусывает от шоколада с морской солью, найденного для него донхеком в какой-то кондитерской (ну и что, что на месяц просроченного, все равно вкусного), и вдруг вспоминает, что у него завтра день рождения. выходит, донхек неосознанно сделал ему подарок. у минхао есть одна тайна, которую он хранит до сих пор, о которой никому не рассказывает, даже что она есть. так снижается риск когда-нибудь ее выдать. тайна эта помещается в маленький глянцевый прямоугольник три на четыре, где пленка от времени и влаги пошла мелкими пузырьками, а один уголок несуразно оборван и обуглен, потому что минхао однажды по пьяни зажигалку поднес, а сжечь – не смог. с этого прямоугольника ему улыбается мингю. в старый телефон все еще забит его давно несуществующий номер, хотя минхао клятвенно пообещал донхеку еще перед прелюдией их революции, что все связи с прошлым он оборвал. забыл и мать, и отца, и сестру, и собаку свою хромую, и лучшего друга, джуна, с которым они летом вместе гоняли на великах. минхао все и всех забыл, но мингю отказался ему забываться. шоколад заканчивается, минхао жадно никому не оставляет ни ломтика, а фотографию прячет обратно в потрепанный кожаный кошелек, который однажды забрал себе во время обыска трупов на одной из городских площадей. у минхао даже есть деньги, но они больше ему не нужны. и у минхао все еще есть мингю, пускай и самого мингю, скорее всего, уже нет нигде в мире. / мингю, на самом деле, есть. келькен делится с ним печеньем, и они вместе пытаются отогнать прочь хмурую стылость китайского ноября, что так проворно вползает в их двор серо-медным. они стелят колючий шерстяной плед прямо на сухой листве, разливают по металлическим стаканам сладкий чай из такого же металлического термоса, греют носы и губы, и мингю, очарованный паром собственного дыхания, будто ребенок – впервые, вдруг признается: – знаешь, я планирую сбежать. он не то чтобы не хотел признаваться, просто подумывал сделать это в самом конце, на финишной прямой, когда обратной дороги уже не будет, и келькен не сможет его отговорить. впрочем, она и сейчас не пытается, не говорит ни слова, не возражает, но мингю все равно зачем-то продолжает, потому что мысленно уже сто раз спланировал все, что должен в свою защиту сказать. – моя семья там, – минхао. – мои вещи там, моя родина там, вся моя жизнь там, – там минхао. келькен дует на горячий чай, случайно разливает несколько капель на свой шарф, когда двигается ближе к мингю и склоняет голову ему на плечо. мингю пускай и не солдат, но почему-то он думает, что так своих провожают на фронт только самые смелые. молча, не пытаясь держать, зная, что они все равно уйдут. под кроватью мингю ждет сложенный еще вчера чемодан, а ночью, когда он на этой самой кровати пытается уснуть, он вдруг вспоминает, что у минхао сегодня день рождения. / минхао никому не собирается говорить – ну, забыли и забыли (а может, и не знали даже). на самом деле, в мире есть (или был) только один человек, которому хотелось бы об этом напомнить, если он вдруг – по несчастливой случайности – запамятовал. мне сегодня -цать. и приставка из нужной цифры. мингю-я. купи мне лимонный торт. – ты чего не спишь? – донхек выходит к нему на подвальную лестницу, в утренний зябкий холод, и тут же обнимает себя руками, ежась. – рань такая. минхао пялится не то на свою сигарету, не то сквозь, будто пытаясь прикинуть, сколько бы в ней поместилось иголок. он не ждет ни подарков, ни объятий, ни улыбок, но все равно зачем-то сообщает: – у меня сегодня день рождения. донхек округляет глаза. складывает руки на груди, опираясь плечом на грязную стену. ему все еще холодно, у него румянятся щеки и нос, но сейчас он как будто считает себя не имеющим права уйти и оставить минхао в одиночестве в такой особенный (совершенно не особенный) день. – и сколько тебе? минхао усмехается. донхек быстро понимает, что к чему. – ну, да. зря спросил. нужны ли им цифры, если они сами затеяли весь этот регресс, изменили ход времени, все перекрутив и перевернув? город стоит сухой, безветренный, серый и странно холодный, все вокруг прекращает дышать, будто притаившись перед первым снегом, который должен выпасть уже через неделю. у минхао и сердце притаивается так, в ожидании чего-то, с каждой новой сигаретой, будто вот в эпилоге этого первого антиутопического, постреволюционного, оружейного и плакатного года должно наконец случиться что-то хорошее. пробьется свет сквозь канву и коснется слипшихся от слез ресниц. с мыслью об этом минхао докуривает, проходит мимо донхека и прячется у себя, чтобы уснуть. засыпает он долго, потому что за стенкой не спится марку и джису, они как будто таскают мебель и долго о чем-то спорят (минхао не может расслышать, о чем). когда он наконец проваливается в сон, то спит очень долго и окончательно приходит в себя лишь, быть может, на четвертый день. он проводит во сне и собственный день рождения, и первый снег, в этом году выпавший заранее, минхао пропускает все, пускай и улавливает, как несколько раз к нему на цыпочках заходит донхек, чтобы проверить пульс. он всегда был немного паникером – и правильно, только из таких и вырастают революционеры. а мингю в это время на полуразрушенной корейской границе ест задубевшую от резко упавшей температуры ореховую вафлю, переминается с ноги на ногу в вязком снегу, кутаясь в подаренный келькен напоследок колючий плед. он все еще пахнет сладким чаем и горькой осенью, а еще духами келькен – дешевой подделкой на какое-то громкое французское имя. мингю сбегает, как трус, как крыса с корабля, но трус ли он на самом деле, если бежит от спасения, а не к нему. старое армейское удостоверение отца, его медали, собственные документы, помятая пачка денег, фотографии дома и письма оттуда, – все, что мингю в беспамятстве успел спасти и с собой утащить. он не понимает до конца, что ему не нужны никакие разрешения и пропуски, ему вообще ничего не нужно, чтобы вернуться в место, где он родился, но проблема лишь в том, что места этого больше нет. мингю не знает, каким чудом его пропускают, хотя ему приходится бросить машину и притвориться помощником водителя какой-то фуры с провизией, – они, якобы, развозят продукты по корейским госпиталям. мингю прячет документы под курткой, натягивает на уши найденную на заднем сидении шапку, а его плед несуразно застревает в дверце на пассажирское, будто последний шанс заставить его никуда не уезжать. – что ты там будешь делать, парень? там ничего нет. и мингю думает: там, откуда я пришел, тоже. так в чем тогда смысл двигаться вообще? и у него есть ответ. он закутывается в плед, как в кокон, и всю дорогу молчит, упираясь лбом в холодное окно. пахнет машинным маслом и переспелыми фруктами. от водителя, отказавшегося назвать свое имя, – потом и куревом. и мингю в своей осиротевшей юности вдруг начинает плакать, когда они проезжают железнодорожную станцию чонсу, заброшенный рынок и успевшую покрыться тонкой корочкой льда реку, которую можно без труда перейти вброд. фура покачивается на неровной дороге и тарахтит, невесть откуда тянет горелым, мингю кажется, что не миновать второй апокалипсис, но для него не имеет значения ничего, кроме того, что он наконец дома. / донхек вытаскивает привычно ворчащего марка на улицу, чтобы как следует обвалять в снегу, а минхао с крыльца подъезда наблюдает за тем, как они играют в снежки и по-дурацки смеются, вполне правдоподобно делая вид, что никакой антиутопической разрухи не существует, что революции не было, что они – дети, юноши, изначально жившие и продолжающие жить в свободном демократическом государстве. марк поскальзывается и падает, а донхек нависает над ним и смеется, не пытаясь помочь, и марк потом смеется тоже, и смеется даже минхао, пока не срывается на хриплый кашель, понимая, что смех этот весь – от тоски. он смеется, чтобы не плакать. чтобы не кричать. он смеется, потому что у него нет других обезболивающих. отряхивая коленки от снега и выравнивая дыхание, донхек неуклюже плетется к нему, без спроса забирает из пальцев сигарету и делает затяжку, смотрит в глаза нечитаемым взглядом, а потом только похлопывает по плечу и вместе с сигаретой уходит в подъезд – греться. следом за ним – марк, которому курить не нужно, но он почти сразу озвучивает то, что донхек, наверное, не решился. – ты очень грустный, минхао. минхао не сдерживает усмешки. – спасибо? марк поджимает губы и, опустив взгляд, тоже уходит прочь. тяжелая металлическая дверь грузно закрывается за ним. а минхао продолжает смотреть в опустевший двор со следами чужих ботинок, чуть выше – на дома, которые размываются и прячутся в тумане и снежной дымке. минхао давно не замечает, как ему тоскливо, как ему холодно. все замирает, затихает, прекращает штормить и бушевать. даже ветер успокаивается, оставляя в покое заснеженные и покрытые инеем ветви голых деревьев. а где-то там, за несколько сотен километров, в единственной фуре-развалюхе посреди заснеженного шоссе, мингю наконец возвращается к тому, с чего это все началось.