полусолнце

минхао понимает, что что-то пошло не по плану, когда к ночи донхек не возвращается с разведки. наверное, как обычно остановился полюбоваться прекрасным, думается минхао. донхек такой есть и таким всегда был – мог в разгар пулеметной очереди посреди полуразрушенного музея внезапно замереть, чтобы раскритиковать полотно какого-то современного психически нестабильного художника. вполне может быть, что он сделал так и на этот раз. отправился за припасами – и случайно забрел в какую-нибудь заброшенную галерею, или книжную лавку, или магазин с винтажными музыкальными пластинками. весьма и весьма беспечно как для человека, за чьей головой охотится целый город. минхао начинает корить себя за то, что не пошел с ним. он должен был. но буквально на днях он сцепился с уличной собакой и, пускай укусов и не получил, но распластался на асфальте, споткнувшись в попытках убежать, знатно. пса он в итоге застрелил, но сам еще какое-то время беспомощно валялся на земле, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь вокруг себя. а когда получилось – ему совсем не понравилось, что он увидел. словом, донхек решил оставить его в укрытии. поправляться. но мог ли минхао на самом деле поправиться? к тому же, донхек таким решением доставил ему еще больше забот, – теперь минхао нужно собирать все оружие, какое он сможет достать, из их тайников, и отправляться на (возможно, самые опасные в его жизни) поиски. но, ладно. ладно, думает минхао, эта вертлявая заноза в заднице, ко всему прочему, еще и очень живучая. донхек точно не пропадет. такие как он никогда не растворяются в зыбучей неизвестности. а если она даже и хватает за плечи – они вырываются и сияют еще ярче. так или иначе, когда от донхека за целые сутки не приходит ни единой весточки, а лежащая на столе рядом с грязными мисками из-под рамена рация молчит мертвой тишиной, минхао приподнимается на кровати и понимает, что спасителя нужно спасать. так он и отправляется в дорогу, которая четырежды стоит ему жизни. но минхао каким-то чудом не умирает – а может, умирает и воскресает, – только почти половина города уже истоптана его безустанными шагами, а толку – никакого. минхао ночует под шатким навесом некогда фруктовой лавки в тесном переулке, накрывается взятым из их пристанища одеялом, не спит – лежит щекой к мокрому от недавнего дождя асфальту, дышит им, рекой амазонских джунглей, и щурится от света уличного фонаря на своем лице. почему-то только в такие моменты он отчетливо вспоминает мингю. мингю всего, до последней родинки, его растянутые в улыбке губы, немного вздернутый нос, густые, вечно нерасчесанные брови. то, как он говорил простые вещи, будто декламировал античные поэмы, как на всех, кто был ему несерьезен поглядывал искоса, как был каким-то страшным космическим таинством, и минхао слишком сильно хотелось вскрыть эту устрицу, заглянуть внутрь и оставить на кончиках пальцев жемчужную липкость. мингю заправляет ему прядь волос за ухо на залитом апрельским солнцем стадионе, но тщетно – ветер снова портит все, ранне-весенний, еще холодный, жестокий. и минхао так стыдно, что у него не получается быть красивым перед мингю. это, знаете, будто у вас есть старший друг, хен, и он статный, широкоплечий и очень красивый. его знает весь двор, родители приводят его в пример, он висит на школьной доске почета. у него несколько медалей с городских олимпиад, а гордится он ими так, будто – с войны. но войну здесь проходит только минхао. потому что в их обществе ему запрещено даже смотреть на мингю. тем более – так влюбленно. хорошо, что смотреть на мингю из-за его высоты априори трудно, и они равняются друг с другом только так, на трибунах школьного стадиона. минхао становится на ступеньку выше, нависает над мингю, солнце целует ему затылок. минхао не хочется здесь жить. мингю не хочется продуть ли сокмину в звании короля ежегодного школьного бала. и они оба боятся разных вещей. и оба – об этом не говорят. минхао очень долго и мучительно хочет поцеловать мингю, но знает, что и на это у него нет ни малейшего права. он затыкается. глушит себя, рвет на части цензурой, будто письма безымянного солдата с фронта, становится затонувшим лайнером, который раз в несколько лет все еще посылает немые сигналы о помощи. мингю просто красивый, сверкающий и везде. минхао просто никогда его не догнать. а потом начинается революция. чья-то ярко-рыжая макушка на экранах всех семейных телевизоров и городских интерактивных дисплеев. чей-то звонкий надрывный голос, тут и там твердящий о том, что система сокрушительно падет к их ногам. ли донхек, которого минхао всегда знал как мальчика из шахматного клуба, становится символом государственного переворота. а сам минхао – его надежной правой рукой. и тогда мингю остается где-то позади. буквально – минхао отходит от него именно так, спускаясь с трибун, прочь по зеленому стадиону, прочь в лазурное небо, прочь в разрывы снарядов. не говоря ни слова, потому что так проще. минхао думает, что уходит воевать с системой. думает, что уходит воевать с мингю. думает даже, что его любовь – его самый главный враг. на самом же деле – он точит ножи лишь против самого себя. уснуть не получается – еще бы, как тут уснешь. асфальт царапает щеку и минхао вытирает ее от грязи рукавом, приподнимаясь. он почти в отчаянии. город – почти дотла. и где на самом деле донхек, когда не орет как обезумевший из каждого динамика? / – так ты типа, того, писатель? донхек смотрит на марка с лукавой улыбкой. надо же, подловил. а что, по нему так видно? он складывает руки на груди. – а какой революционер не писатель? – принимается рассуждать вслух. – да и вообще не человек искусства? марк смотрит на него с насмешкой. он всегда смотрит так: либо издевательски – либо со страшной ненавистью. иногда – все и сразу. – и много ты знаешь революционеров? – уточняет он. – еще бы, – донхек фыркает и принимается перечислять: – иуда, софокл, фредди меркьюри, майкл джексон, мадонна, ты. – только меня к этому не приплетай, – марк морщится в отвращении, и донхека это даже – смешно – ранит больнее всех его ударов. навылет и наотмашь. ты такой жестокий, мальчик с полотен ренессанса. – а почему же ты не революционер, скажи на милость? – донхек с трудом приподнимается на кровати, упираясь в ее изголовье. – ты ведь бунтуешь против меня. марк совсем недолго молчит, а после мрачно щурится. у донхека нехорошее предчувствие. – знаешь, я тебя тогда так колошматил, что у тебя наверное внутреннее кровотечение в нескольких местах, – наконец произносит марк спокойно-спокойно. – так что я убедительно не советовал бы тебе выебываться. – неубедительно, – бормочет донхек. – и если бы у меня было внутреннее кровотечение, я бы уже умер. а так – ты слабо бьешь. – могу добавить, – грозится марк. – только не в мэрии, – почти молниеносно отзывается донхек. – давай лучше в храме. – с чего вдруг? – разнообразия ради. чтобы как будто мы повенчались.