These burning flames, these crashing waves Эти горящие языки пламени, эти разбивающиеся волны Wash over me like a hurricane Омывают меня, словно ураган I captivate, you’re hypnotized Я очаровываю, ты загипнотизирован Feel powerful, but it’s me again Чувствую власть, но это снова я ©Elley Duhé — Middle of the Night
Хиса пересекала пропасть через канат, держась за тугой вяз стертыми до крови ладонями и царапая темную бездну ледяными стопами. Слышала цель — далекие родные голоса. Пах безымянный голый тюбик каким-то терпким душком, сочетавшимся с темным оттенком крема. Девушка любопытно окунула в него палец, а после подняла к носу: похоже на темный шоколад. По консистенции — раздавленный морской слизняк. За спиной затих неторопливый хруст одежды. Хиса медленно повернула голову, посаженную на затекшей длинной шее, и узрела голую мужскую спину, от чьего вида за ребрами что-то встало на дыбы и в неуловимое мгновение растворилось легкой дымкой неприязни. Ренгоку был строен: круглые плечи, непропорционально длинные руки, узкие бедра, прямая талия. И когда он повернулся к ней непроницаемым лицом, облитым рассеянным липким светом, Макусуоки вперилась в уродливый шрам, раскинувший вздутые розовые борозды на солнечном сплетении. Кеджуро перекосило уголками губ; он твердым широким шагом подошел к кровати, откидывая на нее внушительную тень. Макусуоки тут же отодвинулась, чтобы сенсей мог спокойно лечь на грудь, сложа руки под головой. На фоне несколькими голосами разговаривал телевизор. Хиса, подобно счетной машине, просчитывала, насколько будет удачным вопрос об уродстве у него на теле. Даст ли это нужные результаты, сблизив их, или же заставит сделать шаг назад и поумерить пыл. Ренгоку держал язык на веревочке, позволяя костлявым девичьим пальчикам выводить муар на позвонках. И прекрасно чувствовал обнаженным телом ее напряженный взгляд, въедавшийся промеж лопаток в самые поры и вплетавшийся в хребет. Он знал ее всю, видел всё. Весы перевешивали — знания Макусуоки о нем ограничивались отмеченными привычками, некоторыми принципами, неодносложными воспоминаниями о детстве, как о запутанной рыболовной сети, и одержимостью ей. Это нихуя для того, чтобы быть с ним на равных. — Откуда? — даже уточнять не стоило. Это ясно как рубашка эконома на ганшпуге. Ответа не последовало. Пленница огорченно сморщила нос, ненамеренно надавливая чуть сильнее. От верблюда, Хиса, от ебаного верблюда. — Три года назад, — слова прозвучали приглушенно из-за скрещенных локтей перед ртом. Даже телевизор затих, не осмеливаясь перебивать. — Принял на себя удар. Ладно, не от верблюда. — Отец поссорился с соседом. Тот пьяный приковылял под вечер с бутылкой в руках. Завязалась потасовка, бутылка разбилась, и эта мразь накинулась с ней на отца. Эффект удвоил мат, которым историк пользовался крайне редко; лицо Макусуоки удивленно вытянулось вниз сродни высохшему финику, а глаза округлились до размера пуговицы на ее кремовой кофточке. — И тут встрял я. Не жалею. — Ясно, — Хиса отмахнулась от язвительной стороны личности, травившей шутки с «Ками, герой, защитник семьи», и помотала головой.***
Эта дверь — врата Ада. Потому что от нее веяло чем-то смолянистым и горьковатым. Ручка была наполовину отломана, и где-то с краю виднелись глубокие порезы, будто от ножа. Зато без связанных рук и кляпов во рту. Хиса вся нахохлилась, готовая увидеть что-то… готское? Древнегреческое? Ведь что может быть в комнате учителя истории? Так еще, — даже без «если», — он страдает психическим расстройством, имея под боком украденную школьницу. Можно ожидать чего похуже. Без свисающих «вишен»¹, пожалуйста. Дверь была отворена одним поворотом мужской ладони, и обитель встретила их мрачной тишиной. Лишь что-то издалека поблескивало стеклянной поверхностью. Загорелся свет, что обухом ударил по глазам. Десятки одинаковых ликов и сотни очей уставились на них. Они мерцали акварелью самых разнотонных эмоций, желали внушить, что являются одухотворенными. И правда — запечатленные моменты были живы и экспрессивны. Хиса внутренне задрожала: везде и всюду была она. Торжествующая и поникшая, издалека и вблизи. В школьной форме, пижаме, красном комбинезоне. Ее возвели на алтарь — как Желтков воспевал Шеин, как Клегг купался в мыслях о Грей. Превратили в того, кем она не являлась. Тоже самое чувствовала Любовь, узнав, во что перелепил ее Блок в цикле стихов «О прекрасной даме». Макусуоки скрыла за кашлем всхлип и внутренне дала себе оплеуху. Показушно-размашисто шагнула в личную преисподнюю под горящим взглядом дьявола, ждущего ее ремарку. — Тут столько, — последующее слово рыбьей костью встряло в глотке. — Меня? Ренгоку гордо угукнул и обошел ее. — Я не мог не думать о тебе. О твоей лисьей ухмылке, глазах, запахе, — историк подошел к тумбочке, на которой лежала ровная стопка ее здешней одежды, не вернувшейся на полку после сдачи в стирку. — Это… Так просто заняло все мои мысли, что я поначалу стал забывать рабочий график и учебный материал, — ладонь легла на темную футболку с рисунком пламени. Хиса молчала, впитывая в себя откровения, как губка. Потом на нее удушливой волной накатила злость на Ренгоку, — мучительно захотелось плюнуть если не в улыбчивую морду, то в ноги, — и обида на себя за излишнюю расслабленность. — Это ты во всем виновата, — уверенно подытожил Кеджуро. Внутри что-то щелкнуло, — какой-то рычажок с пометкой «опасно»; загорелся зеленый свет, — и эмоциональные показатели стартанули дальше вверх. Заиграли новые краски: яркие, режущие глаз, будоражащие. — Я?! — вышло очень громко и крайне возмущенно, хоть выкрик и был похож на ястребиный писк. Маска покорного спокойствия пала ниц. — В смысле «ты виновата»? — она уже не могла себя остановить. Со стальным обручем на руке пропали и рамки. — Я сейчас в твоем доме! Напоминаю, если ты забыл! Че, сама себя сюда притащила?! Как мы хорошо стрелки метаем, уважаемый, блять, Ренгоку-сенсей! — Ты даже не замечаешь своей распущенности, — Кеджуро обернулся к ней. В миндалевидных глазах искрился злобный бенгальский огонек. Но Хису это не остудило. — Какой нахер распущенности?! — напружинила ноги. — Ты мужик или кто?! Даже если тебе и кажется, что я веду себя «распущенно», ты уже не подросток с бушующими гормонами! Ты преподаватель! — топнула. — Преподаватель, черт тебя дери! — Да, давай обсудим, что должны делать мужчины и женщины! Тебе всегда была присуща доля феминизма! — он также повысил голос. — Какой, блять, феминизм?! — вскинула руки. — Не приписывай того, чего нет! — Мат, Хиса, — с давлением произнес он. Его бас разнесся громом по комнате. — Да, это мой дом, и здесь — мои правила. Только я могу себе позволить жаргонно выразиться, — и с едкостью передразнил: — Напоминаю, если ты забыла. Макусуоки поперхнулась ненавистью и замахала руками, начав выкрикивать что-то нечленораздельное, и даже сделала шаг в сторону Кеджуро. Тот ответил тем же.***
— Где Сэон? Вновь этот первый этаж. Глаза разбегались: Хиса никак не могла не отметить вещи, которыми можно будет отбиться — выработанная функция мозга. — Ее переехал камаз. Тело закопал во дворе, — ответил Кеджуро, и сухая грусть отразилась в белых зрачках с отражением экрана телевизора. — Котят теперь кормлю сам. Хиса вздрогнула, вспоминая ластившуюся к щеке рыжую красавицу, — она была для нее красавицей со всеми недостатками, — чей облик посерел после осознания слов историка. Комнату застлал словно второй слой мрака, воздух скомкался в черноте ноздрей, заставляя резко выдохнуть и хрипло произнести: — Жаль, — девушка нервно сжала поясок нежно-розового платья, отчего пальцы превратились в кусочки мела. Гораздо больше, чем «жаль». Но не время впадать в траур, ведь он оказался рядом. — Ответь мне честно, — Кеджуро осуществил задуманное: притянул девушку к себе, чтобы сделать первый поворот незамысловатого танца под напев музыкального канала. — Ты любишь свою подругу? Ниики. Хиса насторожилась, — все его вопросы в тот день были с подковыркой, — и согласно кивнула, мол, да. — Нашей дружбе нет и пяти лет, но Эйрин стала для меня воистину близким человеком, способным понять и не осудить, — грудь стянуло будто жгутом: чувство сосущей пустоты и тоски легко вытесняло остатки новорождённой светлой печали, с которой вспоминались счастливые моменты дружбы двух девушек. Скучаю. — Ты не поняла, — Ренгоку усмехнулся себе под нос как-то напряжно и надрывно. — Ты ее любишь? Как мужчина женщину. Макусуоки опешила. И напрягшиеся желваки на лице историка дали ей прямой намек, что его это очень тревожило. В голове уже выстраивался план, если этот разговор приведёт к потасовке, — как два дня назад, когда они почти подрались. Спасибо Ками: электрошокер лежал в забытьи уже вторую неделю, ведь аркада дала плоды. — Нет. Правда или ложь — неважно, главное, что его это успокоило. Музыка растворилась, поглощенная громкими мыслями, что роем оккупировали разум. Его тонкие губы напротив — ее дыхание ласкало их своим жаром, а сам Ренгоку по-мертвецки затих. Хиса, оглушенная накатившей тягучей атмосферой, — как рыбешка после хлопка по воде, — и нарочито не смотревшая в желто-красные глаза, поднялась на носки и кончиком острого языка провела по волнообразному изгибу верхней мужской губы. Кеджуро наконец зашевелился, крепче сжимая ее ладонь и выдыхая ртом, — девушка сощурила глаза, скрывая синие омуты от горячего порыва. Она могла поклясться, что на мгновение услышала голос чужого сердца, — хлюпающего чёрной кровью, мятежного, что выло и стонало от тоски. — Никто тобой не будет дорожить так, как я. Никому ты не нужна так, как мне. Как от судьбы не отмахивайся, всё будет так, как она скажет, Хиса, — шелковистый тягучий шепот продрал до дрожи. Отмолчалась в ответ, но внутренний голос робко согласился. Предатель? Нет, реалист. Ее рука, дрогнув, поднялась выше по плечу и достигла широкой шеи с горбом-кадыком. Пальцы подхватили светлые пряди и играючи оттянули, создавая волны щекотливых мурашек. На это Ренгоку сделал шаг вперёд, упершись своей грудиной в девичью, и сам примкнул к желанным пухлым губам. Хиса целоваться толково не умела, и оттого движения языком были исследовательскими, как бы на пробу, после которых Кеджуро легко ловил бежавшие по ее подбородку струи смешанной слюны. В уголках глаз скапливалась колючая влага. Его ладонь крепко сжимала худую талию, не давая отстраниться, чтобы остудить багровое лицо. Девушка с намёком обхватила чужое запястье, — по-женски тонкое, — и постаралась уменьшить напор, но тот не поменял хватку. Он настойчиво подтолкнул окаменевшее тело Макусуоки к дивану. Пленница повела плечами в понимании, что последует дальше, и поддалась. Выдох — и она уже упиралась коленями в сидушку, а грудью в спинку. Широкие ладони бродили по талии, прощупывая выпирающие кости через ткань с повторяющимся рисунком клубнички. Таковое длилось будто бы мгновение, разделенное судорожными вздохами. Он задрал платье. Спустя секунду его губы коснулись кромки кружевных красных трусов, вынуждая рефлекторно передернуть бедрами от чужой решительности. Хиса изо всех сил старалась не показывать страх, что тонкими разрядами стрелял в синих венах. А Кеджуро, внимательный и проницательный, стал действовать чуть менее настойчиво. Платье он с нее снял с нервной трясучкой — ей пришлось разогнуться и поднять руки. Акварельный свет телевизора упал на узкую спину: лопатки, бока, поясницу. Всё бледное и угловатое, покрытое созвездиями родинок. С таким же тенором с нее исчезло белье. Его пальцы длинные, горячие, сухие — провели по половым губам, распределяя густую смазку, а затем углубились. Хиса почти умерла — ощущения даже от неглубокого проникновения не из лучших, потому стало свободнее, когда он убрал один палец. Пока слишком узко. Блять. Блять. Блять. Ренгоку выцеловывал выпирающие лопатки, щекоча обнаженную кожу, аппетитно пахнувшую гелем для душа, спадающими пушистыми прядями с алыми концами, и ритмично двигал правой рукой, — левой же услужливо придерживал пошатывающуюся девушку за талию. От ее сдержанных тихих поскуливаний в джинсах стало до боли тесно. Когда он убрал от нее руки, чтобы раздеться самому, пленница прижалась лицом к обивке дивана, сгорая со стыда и не в силах остановить происходящее. Так надо. — Хиса? Макусуоки резко повернула голову в сторону его голоса, звучащего у правого плеча. Он прижался к ней горячим нагим телом, — налитый похотью член лег меж ягодиц, — и при помощи возвратившегося стяга на талии «повозил» по себе. Девушка через плечо испуганно глянула на его пах с полосой черных волос и на то, что было ниже. Следующий ее выдох Кеджуро поймал ртом, утягивая в новый поцелуй и проникая во влагалище на этот раз двумя пальцами, — на что она с придыханием прохрипела проклятия ему в язык. Смазки становилось больше, она стекала по внутренней стороне бедер, быстро теряла тепло и колола кожу холодом. Ренгоку направил набухший член вниз, к блестящим влагой половым губам, чтобы смазать для более легкого входа. Чувствуя все эти манипуляции и то, как отзывалось собственное тело, Макусуоки самозабвенно закрыла глаза и прикусила чужой язык, — сенсей охнул. Мужчина приставил красную головку к растянутой дырочке и толкнулся, — ствол проник на треть, и эту его часть стенки туго стянули собой. Хиса со вскриком вновь дернулась от него; Кеджуро недовольно замычал ей на ухо «не дергайся». — Можно, — истерично прошипела Хиса, сглатывая очередной ком слюны и не теряя свою дерзость из-за букета боли и унижения. — Без резкости, а? — Как скажешь. Только когда он оказался в ней полностью, девушка вспомнила, что они без презерватива. — Резинки нет, сенсей? — прозвучало обрывисто-язвительно-отчаянно, пока ее ногти рвали старую выцветшую обивку. — Без нее. Какие лаконичные ответы! Макусуоки уже хотела вновь возмутиться, как Кеджуро стал выходить, чтобы сделать новый толчок. Было жарко и неприятно — внутри пекло, резало, ныло. Наверняка первый секс во многих книгах излишне романтизирован, ведь ничего, похожего на удовольствие, она не находила в склизком соединении двух умалишенных. Или же что-то блокировало? Отторжение, стоявшее стеной с колючей проволокой под напряжением? Это же наверняка психологическое, да? На обивку капала слюна: девушка беззвучно стенала, смежив веки до многокрасочных пятен. А Кеджуро разделял ее горечь только первые минуты. Пристрастился, плавно, но быстро начав двигать бедрами, пожевывал кожу на девичьих плечах, тянул ее ягодицы себе навстречу. Ноги подогнулись, и сенсей решил сменить место и позу. Следующие пятнадцать минут спину тер ковер с жестким ворсом. Хиса отчаянно желала взмахом руки заставить Ренгоку раствориться в ядовитой дымке и обрубить растоптанную жизнь собой — устроившимся меж ног, которые мужчина закинул себе на талию, уткнувшимся носом в уменьшившуюся за месяца грудь, казалось, что он стал еще ближе, еще плотнее. Весь потный, с тяжелыми короткими стонами на опухших тонких губах. Только-не-в-меня. Только-не-в-меня. Только-не-в-меня. Подняв на нее темный взгляд из-под кустистых бровей, Кеджуро наткнулся на задранный к верху подбородок, что дергался из стороны в сторону. Если бы были свободны руки, он поспешил бы дернуть его вниз, чтобы лицезреть все те эмоции, что плескались в чужих глазах. Но ему удалось различить струи слез, стекавших по вискам, ушам и шее. Он кончил ей внутрь, а после, полностью опустив безвольное тело, — казавшееся неживым, — навис над ее лицом и принялся слизывать соленые слезы со скул. Та заревела в голос.