«Молчание благородно» — проповеди вора Задушив заботой, закопали под забором Криком первородным поднимаю волны — Меня правда научила лаять сквозь намордник Лаять сквозь намордник Лаять сквозь намордник Пасть раскрыть до боли и кусаться сквозь намордник ©Наша Таня — Намордник
В его руках запятнанные красками листы. Он смотрел на них долго и внимательно, ища в очертании нарисованных образов какой-то целомудренный посыл, а после потянулся к стене. Что ему скажет отрубленная голова ягнёнка в ромашковом венке? Историк выглядел довольным и вел себя настолько умиротворенно, — болтал сам с собой, порывался напеть куплет какой-то игривой песни, — что Хиса чувствовала себя запыленным призраком прожитых времен, оседая на дно со своими запредельно странными мыслями. Ладонь тревожно комкала плед, покамест внутри что-то перестраивалось, взрастало с отчаянным хрустом рёбер и кровотечением в лёгких. Они меня не примут. Это абсурдно, ужасно, больно, словно прожигается кожа, а на деле разъедается душа — думать, что самые близкие люди, ради которых ты готов открывать утром глаза, выставят тебя за порог со словами, что ты сволочь, мразь, предатель, променявший их на… На что? На кого? Вопрос «Кто же примет?» ожидаемо риторический, ведь «на каждый горшок найдется своя крышка». Кто эти две заветные вещи — кристально ясно. Даже если горшок глиняный, а крышка стеклянная. А рассуждала над этим, смотря на потолок в его комнате, пока Кеджуро вешал ее рисунки над рабочим столом, как довольный своим ребенком отец. Даже возражать не было никакого желания. Однако сравнение Ренгоку с родителем просто отвратительно. А рисунки лучше сжечь — к чему лишний раз напоминать о внутренней ломке, отраженной в трупах животных, выведенных черным акрилом.***
Отпечаток зубов на шее гудел, как умирающая пчела. Хиса смотрела в его ярёмную впадину с отчуждением в глазах и рвано вдыхала запах мужского дезодоранта с цитрусовыми нотками. Мужские колени, обтянутые черными джинсовыми шортами со рваными краями, — некогда имевшими вид полноценных штанов, — казались удивительно удобными несмотря на свою кварцевую твердость. — Если я залечу, — на выдохе произнесла она, словно крюками выскабливая из себя эти слова, и вздрогнула всем телом: его пальцы внутри нее согнулись и сделали круговое движение. — Ч-что ты будешь делать? Он замычал ей в ухо, ведя тщедушной девичьей ручкой по паху, — в интиме Макусуоки безынициативна, будто и вовсе находилась на рядом стоящем стуле и наблюдала, — и ответил охрипшим от возбуждения голосом, когда ногти оттянули темные волоски чуть сильнее: — Я жду. Хиса склонила голову в бок, тем самым мазнув кончиком носа по черной брови историка, и сжала в кулаке желто-красные волосы на его затылке. — Сделай так еще раз. Всё же было в Кеджуро такое, отчего ему нравилось ее относительное доминирование. Иначе сажал бы он девушку себе на колени, представлял, как она, в силу своего кипучего темперамента, что являлся топочным мазутом в их отношениях, впивается зубами в податливо открытую шею, шепчет, как жаждет выгрызть его сердце, чтобы оно было только для нее, и смотрит, как на свою собственность, без права повесить над этим красный знак вопроса? Выходит всё наоборот. Роли всё те же. Она напрягает живот и скулит себе под нос, как уличная сука: — А я не хочу. Кеджуро не плевать на ее мнение. Абсолютно. Он может пятый-десятый-сотый раз актёрствовать, что глух к ней, что аттитюд перекроен, а привязанность — давно атрофирована, корячить из себя бесчеловечную сволочь, ставить перед фактом. Однако на сердце неизменно стелятся раны, и оно уже походит на обрубки, что выкидывает мясник молящим дворовым котам. Не лучше бы избавиться от нее? Эта мысль снова и снова щекочет сознание на уровне панических атак со всеми сопутствующими пунктами: тахикардия, дискомфорт, тянущая боль подле сердца. Однако Кеджуро понимает — рука не поднимется, да и скорее повесится сам, прямо в этой комнате.***
Потрепанная временем вывеска «Шивасена Ко» отдавала наигранно-радостными розовыми бликами на смурную тротуарную дорожку, сиявшую высыхающими слезами пробежавшегося дождя. Недалеко дом Хисы. Сто пятьдесят метров, спальный район, двухэтажный дом. Мужчина, женщина, девочка, четыре кота и недавно появившаяся овчарка. Кеджуро часто здесь бывал. Стоял и смотрел на витрину, на которой были расставлены смертельно-бледные неподвижные манекены с детской одеждой, дышал атмосферой, которой дышала любимая, некогда ступая стройными ножками здесь каждый день. И просто уходил в себя за занавесом век, где бурлила своя реальность. Вчера он встретил Макусуоки-сан. В сером брючном костюме, без грамма косметики на лице и с отросшими каштановыми корнями она вышла из магазина, крепко держа в жилистых ладонях красный рюкзак. Он не понял, к чему это. Ведь рюкзак принадлежал пропавшей старшей дочери — Ренгоку не раз видел его на угловатом плече. Смотря на Хикару, он узнавал в ней Хису — выделяющиеся скулы, синева глаз, рост, фигура. Словно ему удалось перешагнуть пару десятков лет и лицезреть девушку как состоявшуюся женщину. Хикару была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить внимание на поприветствовавшего ее историка, а-ля только-только выплывшего из-за угла. Она пролетела мимо него почти незаметно, оставляя за собой шлейф из запаха медикаментов и тревоги, что разожгло напряжение внутри историка. Каково могло быть развитие событий, если бы ей открылась правда об исчезновении дочери? Ведь для всех Хиса взбалмошная эгоистичная дурочка, сбежавшая из города с «любовью всей жизни», — гласило сообщение в мессенджере, последнее, что было «сказано» от ее имени. Ничего подобного своей рукой Макусуоки никогда бы не написала. Его Хиса лишена инфантильности, она смотрит в будущее объективно и приземленно, так что не в ее амплуа пользоваться заклишированно-приторными фразами. — Ренгоку-сенсей? — прорезался сквозь мысли знакомый бас. Кеджуро хлопнул ресницами и резким поворотом обернулся к хозяину голоса. Узкие угольные глаза, растрепанный ирокез с желтыми концами, длинный горизонтальный шрам. Настроение покатилось к черту на куличики вместе со злобным ударом сердца. — О, Шиназугава-сан, — историк расправил широкую улыбку, как ястребы расправляют свои крылья, и рефлекторно сложил руки на груди. Фамилия ублюдка выговорилась тяжело и по слогам. — Добрый вечер! — А, добрый, — Генья перехватил пакет с продуктами в другую руку. А после обратил внимание, напротив какого магазина завис сенсей. — Детям одежду выбираете? Не знал, что у вас есть семья. Кустистая бровь Ренгоку взметнулась вверх, но во всем другом он не подал вида, что внутри нарастала жгучая ревность, ласкающая нутро ядовитыми миязмами: какое дело этому щенку до чужих личных отношений или их отсутствия? Он не может быть в ее вкусе. Не имеет права. Точка. — Нет, Шиназугава-сан! Семьи у меня нет, но у знакомой есть дочь, и у неё близится день рождения, — первое, что пришло в голову. Шинадзугава охнул. И не пошел дальше своей дорогой. Сенсей сжал водолазку на предплечьях. У Санеми рот не закрывается, — даже если перетянуть голову жгутом. Так что не тайна вселенского масштаба, что в последнее время учебная деятельность Геньи пошла по наклонной: за ним замечена пара прогулов, поведение скачет до «ахуевший молокосос нагрубил тебе, Ренгоку», да и вообще «клал он на академию». Кеджуро, честно, наслаждался, но не мог себе позволить поддержать коллегу даже при всём дичайшем желании бросить пару угроз, дабы мелкий Шиназугава вообще забыл, как без разрешения раскрывать пасть в его сторону. Бесил. До скрежета в зубах. Парень будто опомнился: скромно отвел взгляд, пожелал доброй ночи, как если бы просил прощения, и поплелся через пешеход. На спину словно повесили пятидесятикилограммовую гирю — Шиназугава старался взять себя в руки, но сердце-барабан не унимало ритм, и спасти его способно разве что исчезновение раздражителя. Когда он обернулся, то прикусил губу до крови: Ренгоку смотрел на него холодно и цепко.