The flicker burning, Пламя горит, You know the time's running, running out А время на исходе. Only I see all the diamonds, diamonds breaking down Только я вижу, как бриллиантовые камни разбиваются. I won't stay quiet, I won't stay quiet Я не буду молчать, не буду молчать, 'Cause staying silent's the same as dying Потому что молчание сравни смерти. I won't stay quiet, the flicker's burning low Я не буду молчать, ведь пламя догорает… ©б Dua Lipa — Swan Song
Почему ты не звонила раньше? Мы сильно переживаем! Что с тобой? Хиса нарисовала на блокноте экран смартфона, припоминая всевозможные иконки и фон с величавыми розами в обрамлении теплого багрового заката, чьи шкодливые струи пробивались сквозь изумрудную деспотию и вились под скопищем приложений. Побеседовала с матерью — взахлеб и с оглядкой на дверь. Что если он зайдет? Нет-нет-нет-нет. Рассказала ирреальности про питание, не лишенное, как ни странно, вкусовых достатков, отрешенную от мировых дилемм комнату, цепь с ее непробиваемой прижимистостью, двор, запомнившийся столь чеканно, — что вспыхивал в голове колоритом живо и уверенно, — заросшую беседку и насильные ласки, оставившие в ней что-то погорело-черное. В течение заключительной темы узница много оступалась на словах, говорила о чем-то пришлом, чтобы малость успокоить взбунтовавшийся страх и замедлить участившееся дыхание. Материнский голос в голове шелестел успокаивающе. Он обещал отыскать «любимую дочь». Как можно не верить любимой мамочке? Когда всё говорилось так отчаянно и решительно. Когда так хотелось верить. Вроде полегчало, как если бы на пасмурном небе ветер разогнал мрачные тучи, запутавшиеся в звездах и лунном серпе. По крайней мере, первый выдох после звонка скинул тонну смоляных мыслей и повлек за собой минуты чистокровного спокойствия. На задворках сознания Хиса понимала, что у нее давно поехала крыша. Это был настолько необратимый процесс, что легче обернуть течение реки вспять, чем искоренить сдвиги по фазе. Я хочу отвлечься. Кеджуро устал. Устал терпеть, да? …треснуть тебя посильнее? У всякого есть ограничители. Вот и альтруистическое терпение Ренгоку истекло по срокам. Макусуоки больше не спрашивала об академии, обстановке в мире, вообще о чем-то, что связано с нужным ей в действительности. Словно она стучалась в стену, пока спасительная дверь со светодиодной надписью «выход» находилась в двух метрах справа. И даже это было ложью. Кое-что решила. — Завяжи, — он преспокойно встал перед ней с распущенной удавкой под белым воротником. Из вечно глаженой одежды у него только рубашка и брюки — парадокс хозяйственного Ренгоку-педанта, ведь всё остальное имело девиз «разгладится на мне». — В смысле? — до смуты в голове сонная Хиса не соображала, что от нее требуют на этот раз. — Галстук, — мужчина показательно дернул один алый конец. — Завяжи. Макусуоки, с чьих плеч к голым стопам упало тонкое одеяло, — ее обдало легким холодом, отчего кожа с просвечивающейся паутиной вен покрылась пупырышками, — осторожно сделала шаг к историку. Задуши. Нет, опрометчиво. Не выйдет. Кеджуро неподвижно следил, как жилистые пальцы с обломанными ногтями, вокруг которых краснели болезненные заусенцы, завязывали незамысловатый узел. Чаемые образы перед глазами очернялись отстраненным выражением отекшего лица с впалыми щеками — Хиса не желала становиться недостающим пазлом его идиллии. Просто не подходила. Не вливалась. Форма не та. От другого набора. Смотря на него в дресс-коде, набивавшем оскомину, — без нее Ренгоку другой: две совершенно разных ипостаси; как небо и земля, но с общим горизонтом, — девушка припомнила один момент, когда их незатейливый дуэт с приязненной квинтэссенцией горбатился над творческой работой на областной конкурс. Воскресила его в своей памяти совсем неопрятным, но готовым работать неусыпно, точно заведенная машина. Словно это ему в конечном счете должен достаться денежный сертификат и статус победителя. Совместный труд прекрасный компост. Кеджуро умел быть уютным человеком, — да и вообще он компанейский, если по чесноку. Делал больше, чем просили, создавал комфортную обстановку, и когда не повышал тон в излюбленной преподавательской манере, то звучал приятно. Пока не становился навязчивым. Приставучих Хиса не любила. Хиса тоже бывала навязчивой. Прилипала, как банный лист. Результат перед ней. Живот заурчал громко и заунывно — итальянская опера. — Должна остаться пустая тарелка, — Кеджуро перехватил одну из ладоней. Ощутимый контраст горячего и холодного. Сухие губы с лисьей усмешкой коснулись костяшек. — Тебе же нравится сырный тануки. Блевать тянет. Сказал поцеловать, причем по причине с тонкой иронией: на удачу. Звучало как вызов, мол, ну же, сыграй для меня на бис своё амикошонство, которым ты одаривала меня из раза в раз в первые дни. Вот сей просвет в дремучей гуще — с щелчком сомкнувшихся челюстей Хиса сдержала колкость, чей пистолет в полном напряжении замер в кобуре. Сверкнула глазами через занавес волос и строптиво выдохнула носом. Давай, начинай, ты справишься. Щека у него шероховатая, — двухдневная щетина, — и ощутим твердый рельеф скул. Пах он всё тем же одеколоном. — Тебе б подошел более легкий аромат, — хриплый голос напротив тугой шеи поразил уравновешенностью. Ей сложно вспомнить, когда она так говорила в последний раз: давая дружеский совет без задней мысли, фальшивого аккорда и со штилем во взгляде. Ренгоку не ожидал таких слов. Оторопел. — Правда? — он протянул руку к мочке уха, что являлась очагом запаха. — Я думал, тебе по душе. Макусуоки покачала головой и отдалилась. Вой кита, живущего в желудке, вновь прокатился по комнате. Кеджуро обязательно исправит свой недочёт.***
Два тюбика. Черный и зеленый. Он притащил свои… шампунь и гель? Хиса скосила глаза на кровать. И не побежала. Осталась сидеть за столом, словно пришитая мясом к сидушке и позвоночником к спинке. Принюхалась — да, от нее слабо, но кисло пахло потом, однако, это же не повод браться мыть ее самому. А так, без повода? — Бери сменную одежду и в ванную, — мужчина подошел к дверному проему. Макусуоки замялась: сжала край футболки в кулачке и низко опустила голову, отчего осталась видна только макушка. Кеджуро посчитал, что она опять включила свою пластинку с нытьем, но нет. В свободной руке находился блокнот. Нарисован экран телефона с открытым мессенджером. Сообщение от Мама, датированное тремя днями ранее. Влезь под шкуру. В ванной ее намерения потеряли ориентир. Пальцы так и замерли на поясе, и она оказалась в позе руки-в-боки, будто готовая раскачаться и прыгнуть. Да вот впереди обыденное препятствие в виде стены. Низко-омерзительно-паскудно. И, конечно же, жутко. — Я помогу. Кеджуро подошел к пленнице сзади, шлепая домашними тапками по кафелю. Хиса инстинктивно дернулась от его груди, но он уже принялся выворачивать застежку. В капкане медвежьих объятий, а по-другому это не воспринималось, Макусуоки чувствовала себя листком, падающим в колодезную пропасть, и сие напрочь лишено романтизации. Он выше нее всего на пятерку сантиметров и гораздо шире в плечах. Дыхание Ренгоку ей прямо в затылок твердило: «Куда ты денешься от меня». Из его гортани раздавались разнотонные хрипы и скрипы, словно он вслух разговаривал сам с собой на каком-то странном инопланетянском языке. — Я сама, — вышло совсем неуверенно. Кеджуро это не остановило. Чтобы снять верхнюю одежду, всегда приходилось расстегивать браслет, — афоричные секунды свободы, не стоящие, на самом деле, ни йена. То ли специально, то ли по подлинной неудаче, когда браслет оказался снят — ключ со звоном выскочил на пол. Оба уставились на него, поблескивающего в седом свете лампочки, и молча стали ждать действий друг от друга. На внутренний крик попугая, пойманного браконьерами и жаждущего отвоевать право на вольные просторы джунглей, девушка отвернула голову к душевой кабине. Так она заработала баллы и оказалась перед ним нагой. Браслет был возвращен на запястье. Длинные волосы, ранее собранные в пучок, закрыли лопатки. Кеджуро расстроенно эхнул и стал выдергивать щетинившиеся волосинки, что оторвались с луковицами и теперь нарушали ровную линию: мужчина раз в две недели стриг ей кончики, ведь для этого особых познаний в парикмахерской науке иметь не нужно. Она перешагнула бортик душа и оказалась в кабинке. Тут был специальный выступ, на который он сказал ей сесть. — Я не хотел бы сажать тебя на таблетки, но придется. Также ты будешь есть в полтора раза больше, иначе через пару недель тебя можно будет отдать собакам на съедение, — историк ласково улыбнулся. Хисе нихуя не смешно. Её уменьшившийся вес — тоже нихуя не смешно. Здесь ее лицемерие не смогло выдавить ответную улыбку. Включилась вода. Сначала холодная, что заставила ее дернуться в строну, — цепь бряцнула, — а потом Ренгоку сбалансировал и температуру, и напор. Прозрачные цепочки бус покатились по макушке.***
Ренгоку стал преподавать на последнем курсе университета. Сначала в старшей школе, — один учебный год для набора опыта, — а затем и в академии, где до сих пор работал. Было дело, что отрекался, но тот пробел произошёл насильно и всего на месяц. Главное, что вернулся и смог быстро наверстать упущенное. В Кеджуро с детства цвели завидная сообразительность и отличная память на события, людей, мелочи. Он сдал экзамен, занял вакансию. Забил свой график от ноль-ноль до ноль-ноль, где даже дрёма от перегрузки строго по расписанию. — Будь терпеливым, доводи до конца, — с хрипотцой произносила женщина свои неторопливые благословения. Вбивала в голову одиннадцатилетнему мальчишке, смотря на него снизу вверх с больничной койки. — Добивайся целей. Мать плакала, и ее слезы кромсали мальчишеское сердце, точно пропуская через мясорубку с набором для мелкого измельчения. Кеджуро метался, но ничего не мог сделать. Слова Руки — его кредо и аксиома ценностей. Терпи. Доводи. Добивайся. Больше всего Ренгоку боялся вновь оказаться ненужным. Ведь в душе еще так ярко горели образы угнетающего приюта, куда его и брата забрали из-за буйных пьянств отца, который сам вкусил чувство одиночества и медленными шагами пришел к относительному исправлению. Но родной дом не смог вернуть прежнее тепло, потому что без матери он мерещился пустым. — Если он пил, то проблемы с алкоголем могут, — Хиса замолчала в раздумьях. — Могут быть наследственными? — не уверена в этом, так как знала о подобном только по рассказам знакомых. — Значит, тебе не стоит пить. Приятно. Эти слова согревают. Молодец, подлизалась, сучка. Историк, лежащий на ее кровати на самом краю, согласно угукнул, — скорее хлюпнул, — и приложил ладонь к мокрому горячему лбу. Не мог адекватно рассудить. Она не спрашивала. Он сам рассказал. Градус в голову ударил. Дурак. Чертовка умела играть фразами. Но эта игра выглядела так естественно, будто до момента похищения она каждодневно посещала курсы психологии, дабы виртуозно снимать с людей скальп. Кеджуро не хотел вновь поддаваться соблазну впустить ее в свой мир, потому что тогда она показала своё отношению к чужим реалиям. Как бабочка: съела нектар и упорхнула. А цветок остался. На свете множество бабочек: красных, белых, фиолетовых, разноцветных, полосатых и в крапинку. А он хотел бы опыляться лишь одной предвестницей весны — жёлтой лимонницей, которой оторвал крылья. Стойкий запах перегара был настолько ярок, что Хиса старалась дышать как можно реже, — ноздри и гортань горели. Еще пятью минутами ранее девушка запутала нос в волосах, но это был херовый фильтр, посему приходилось мучаться без возможности уничтожить раздражитель. — Хочу показать тебе свою комнату, — резко выдал Кеджуро, вскидывая руку к потолку. — Ты должна ее увидеть. Стереть бы тот зловещий уголок из памяти. Макусуоки не стала оборачиваться, всё также примыкая к стене лбом. В синих радужках-стекляшках сверкнул торжествующий блеск. Уже какие-то призы за старания ей обещаны. Она не удивлена, что жизнь похитителя была похожа на американские горки — сегодняшние проблемы вытекали из детства. И как девушка чувствительная, Хиса пожалела его. Только не мужчину, напившегося в законный выходной, а того мальчишку, забранного в приют вместе с младшим братом. Того далекого Кеджуро, от которого не зависели чужие судьбы просто потому что он посчитал, что имеет на это право — ломать и строить под себя. — Двигайся ко мне. Меньше всего пленница хотела вдыхать сей смрад полной грудью, однако, отчаянная Хиса хорошая актриса и то еще терпило. Потому она перекатилась к нему, выглядевшему максимально стремно с пьяным румянцем на щеках и шальным блеском в глазах. Кеджуро лег ей на костлявое плечо, перекидывая руку через талию и утыкаясь носом в ключицу. Громко вздохнул, опаляя нежную матовую кожу горячим дуновением. У Макусуоки застрял ком в горле и мелко задрожали пальцы, когда она потянулась к желто-красным волосам. Как бы его не вырвало на нее.