***
Черный фрак, элегантные брюки, идеально гладкая рубашка. Есенин стоял перед зеркалом и с неким презрением смотрел перед собой, с ног до головы оглядывая свое тело и чуть похудевшее лицо. С того дня прошла неделя. И за нее Сережа понял, что все те чувства, которые он испытывал раньше, все те приступы «депрессии», апатии и печали были ничто. Просто ничем. Ему ещё никогда не было так плохо, он заперся в своей комнате, выходил только чтобы поесть, да сходить по нужде, на работу забил, а Катя, как ни пыталась что-нибудь сделать, каждый раз оказывалась бесцеремонно и весьма грубо выставлена из комнаты. Он ни с кем не говорил, никому не отвечал, лишь бестолково листал телефонную ленту и читал никому не нужные новости. О стихах речи даже не шло. А сейчас, когда настал день похорон, Серёжа будто бы смирился. Но смирение это далось весьма и весьма за неоднозначную плату, ему теперь было все равно на абсолютно все, что происходит вокруг. На Вольпин, на Мариенгофа, на Маяковского, на долги, на работу — теперь было искренне поебать. Он ещё раз глянул на себя в зеркало и криво улыбнулся. Похороны решили устроить в Москве. Мать — единственный живой родственник Гриши переехала вместе с ним, так что не было смысла, да и денег, возвращаться в Рязань. Единственная, с кем Серёжа разговаривал, так это с ней, прекрасной грустной женщиной, которая потеряла единственного сына. Как оказалось, несчастье сближает. Есенин не мог представить, что она чувствовала. Маяковский посередине недели прислал некоторые подробности, в которых Сережа совершенно не нуждался, но прочел их два раза подряд. Несчастный случай, отказали тормоза, и даже экспертиза это подтвердила. Грустно, что не было кого ненавидеть. С ненавистью жить легче. Поправив галстук и прочистив горло, он наконец-то отошёл от шкафа и пошел к выходу. Кажется, он чуть-чуть опоздает. Ну ничего. — Але? — Есенин! — Голос Толи чуть ли не оглушил, так что тот чуть отвел телефон от уха. — Какого хера ты не отвечаешь! Мы платеж просрочиваем, еблан ты эдакий! Серёжа разочарованно и раздраженно вздохнул. — Это прекрасные новости. И что мне с этим делать? — Серёже было, как уже известно, нет дела до их долгов и книги, так что делать с этим что-то он даже и не планировал. Он даже не видел, как некрасиво поступает с Мариенгофом, сваливая на него все свои обязанности. Он не видел, собственно, совсем ничего, кроме своих переживаний. Горе делает из нас либо эгоистов, либо альтруистов, Серёже в этом плане повезло. — Ты совсем охуел? Мы брали кредит на двоих, а не только на меня. — Поздравляю, но у меня сейчас денег нет. Как будут — пожалуйста. — Когда они у тебя, блять, будут? Я от тебя ответа четвертый день жду, ты меня игноришь, а сейчас заявляешь, что «это твои проблемы», вот значит как да, Серёг? Я то заплачу конечно, как заработаю, но вот хер тебе после этого, а не место в книге. — Отлично, пока. — Ты, блять, серьез... Сережа не дослушал и нажал на сброс. Начала болеть голова. Он поморщился и вышел из квартиры, предварительно закрыв дверь на ключ. Книга, стишки и прочие глупости остались в прошлом. Во всяком случае, так сейчас думает нынешний Сергей Есенин, который с высокомерным лицом сидит в кресле такси. Водитель пару раз пытался заговорить со своим пассажиром, но, увидев, что Серёжа едва ли настроен говорить, быстро бросил эту затею, лишь невнятно пробубнив что-то из разряда:«проклятые русские». Наконец на горизонте показался лес, а когда машина подъехала еще ближе — и ворота. Кстати, весьма недурно сделанные, как подметил сам Есенин. Красивые, ажурные, чуть ли не готические, с большими выемками, которые украшали красные розы. Это можно было расценивать, как насмешку над мертвыми, но Сереже это казалось забавным. Он всеми силами старался отвлечь себя от толпы, которая стояла прямо перед входом на кладбище, поэтому-то такой интерес уделил архитектуре. Знал он почти всех: вот стоит Надя, в невероятном черном платье в пол и лёгкой куртке (Серёжа дернул уголками губ при виде её), вот стоит Гришина девушка и, закрывая лицо руками, утыкается в Надино плечо («боже мой, он же хотел сделать ей предложение...»), вот его мама, она о чем-то разговаривает с каким-то мужчиной, похожим на священника, а вот все остальные Гришины многочисленные друзья и знакомые. Почти никто не плакал, многие даже смеялись, но это так, не от прекрасных эмоций — простая защитная реакция. Мать Панфилова пригласила лишь тех, в ком была уверена, и кого знала, так что, тут уж точно, никаких лицемерных друзьяшек. Серёжа сунул таксисту несколько купюр и пробубнив, что сдачи не надо, открыл дверь. Наверное впервые было так тяжело вылезать из машины, он почувствовал, что все взгляды устремились прямо на него. По спине сразу пробежал неприятный холодок. — Серёжа, здравствуй, мы только тебя и ждём. — Клавдия Ивановна первая подскочила и крепко обняла его. Со стороны могло показаться, что ей все равно на смерть сына, в данный момент она была увлечена лишь мероприятием. Вручив Сергею какую-то бумажку, она начала обходить гостей, что-то говорить и активно махать руками. Есенин потоптался и, устремив взгляд в пол, поплелся в сторону входа, одиноко встав около столба. Мельком взглянув на присутствующих, он понял, что забыл цветы. «Ну и черт с ними» — Привет. — Подняв голову, Сережа увидел Надю. У нее были по-собачьи печальные, но совсем не заплаканные глаза. — Как ты? — Здравствуй. Не очень, как видишь. А ты? — Тоже. — Вольпин замолчала. Говорить никому из них не хотелось. Сережа курил и старался забыться и не думать, а Надя смотрела на грязный асфальт и будто решалась на что-то. Наконец толпа зашевелилась. Есенин тяжело вздохнул, улыбнулся Наде, которая неловко теребила пышную юбку, и пошел следом за остальными. Идя рядом с Гришиной мамой, он изредка поглядывал на нее, стараясь заметить хоть что-то похожее на слезы на ее щеках, но они были сухи. Сильная женщина. Что говорить, а сам Сережа, как выяснилось, не был ни сильным, ни женщиной. От осознания первого факта он не расстроился, а скорее посмеялся над собственной слабостью. А ведь в детстве или юношестве, насмотревшись фильмов о невероятных людях с невероятной силой духа, именно таким воображал себя Серёжа. Как грустно рушить свои детские заблуждения. А особенно на свой счет. «Соболезную.» @???. 13:01 Есенин вздрогнул от вибрации в своем кармане. Как он не додумался выключить телефон на церемонии? Какая-то незнакомая женщина презрительно глянула в его сторону и недовольно перекрестилась. «Ты кто?» @Birchlover. 13:02 Гроб стоял в самом центре зала, чуть ближе к алтарю. Вокруг ходил священник, читая молитву и периодически перекрещиваясь; вся толпа тотчас повторяла за ним. Лишь Есенин и еще несколько человек просто стояли, причину их бездействия он не знал, но со своей стороны мог сказать:«я не хочу оскорблять божий храм своим лицемерием». Он стоял скрючившись, постоянно что-то теребил, то ключи, то проездной от метро, затерявшийся в кармане пиджака, он не мог взглянуть перед собой и посмотреть ни на гроб, ни на священнослужителя. В один момент они встретились взглядом, и Есенину стало так стыдно. Так стыдно, что последними сообщениями, которые он отправил другу были сообщения про него самого, про то, что он хочет, про его состояние. Когда он в последний раз спросил, как у Гриши дела? Это Панфилов постоянно с ним носился, как мамка, оберегал его и так любил, что был готов забить на себя. А Сережа и пользовался. Он даже не задумывался о том, что у Гриши могут быть свои проблемы. Сережа не видел тогда ничего дальше своего носа, гребаный эгоист до гребаного мозга костей. Почему ты не был с ним, Сережа, когда мог? Почему ты пошел к Маяковскому, чтобы напиться в хлам, а не к своему единственному настоящему другу, который не смотрел на тебя насмехаясь? Почему ты уделял ему времени меньше, чем всем твоим двуличным друзьям? «Господи, прости меня» «Это Коля Клюев.» @???. 13:06 «Откуда у тебя мой номер? И откуда ты узнал об этом?» @Birchliver. 13:06 «Я никогда не удалял его.» @???. 13:06 «…Я не знаю, что на это ответить» «Если ты насчет кредита ебаного, то отвали, я не могу сейчас ничего погасить.» @Birchlover. 13:08 «Я как раз насчет него и пишу. Я погасил твою часть на два месяца вперёд.» @???. 13:08 «Че? Нахера?» @Birchlover. 13:11 «Мне не сложно, а у тебя сейчас не лучший период.» @???. 13:11 Есенин с отвращением посмотрел в экран телефона и скрючил самую мерзкую гримасу — наверное, на похоронах это не самое лучшее действие? — впрочем, как есть. Он ненавидел жалость, редко кого-то жалел, потому что ненавидел, когда жалели его. В поступке Клюева была та самая «помощь убогим», ну, или Есенин видел это именно так, так что изначально сообщение, которое хотел отправить Сергей, выглядело как:«иди нахер со своими подачками». «Там не такие катастрофические суммы, чтобы мне их погашать) я и сам могу. Сколько мне тебе надо отдать?» @Birchlover. 13:12 «Нисколько. Это подарок. » @???. 13:12 «Сколько мне надо отдать? Я не буду ещё раз повторять» @Birchlover. 13:13 — Серёж. — От голоса, раздавшегося прямо над ухом, Есенин вздрогнул и дернул головой. Рядом стояла Клавдия Ивановна и с мольбой смотрела ему в глаза. — У меня к тебе просьба. — Да? — Серёжа был в некой прострации и почему-то стал глядеть и вовсе сквозь женщину. — На поминальном обеде мог бы ты сказать тост? Как ты умеешь. Я буду первая, а потом будешь ты, хорошо? Есенин автоматически кивнул, и, только когда мама друга растворилась в толпе, понял на что он согласился. Он ненавидел говорить тосты, а особенно на подобных мероприятиях; он снова уйдет в какие-либо запретные для самого себя темы, скажет что-то лишнее, а потом быстро ретируется весь красный от стыда. Так было не один раз, а позорить себя и маму Гриши ему не хотелось. Поэтому уже сейчас, когда обряд закончился и все по-очереди подходили к гробу и прощались с Панфиловым навсегда, Серёжа начал думать. Нужен был четкий план речи, от него ее ждут, и это бесспорно, но у него нет того самого настроя, с которым он говорил свои лучшие речи. Он скажет сухо, только чтобы отвязались, без сердечности и эмоций, потому что, надо признаться, они у него уже закончились. Кто-то толкнул его в плечо, Надя кивнула в центр и прошептала:«ты последний, иди». Ноги были ватными, он медленно и нехотя подошел к Грише и заглянул внутрь. Сердце сжалось. Перед ним лежал не Гриша, нет-нет, незнакомый бледный со скрещенными руками совсем еще мальчик. Он будто бы помолодел на пять лет, стал снова школьником, но Серёжа отказывался вообще признавать в нем своего друга. Ему стало страшно и больно. Он не смог прикоснуться губами ко лбу друга и попятился назад. На похоронах он был второй раз в жизни, первый раз лет в девять, когда умерла его прабабка, в тот раз конечно же, его не повели к гробу, и второй вот сейчас. У своего лучшего друга. Нет, не так. У своего единственного друга. Весь зал замолчал, все взгляды были устремлены в середину. Конечно же все знали, кем приходился покойнику этот белобрысый парень, никто не посмел прервать это немое последнее прощание. Девушка Гриши снова заплакала, Надя лишь всхлипнула. В голове у Сережи наряду с конвоем бесконечных обжигающих мыслей вдруг возникла строчка:«Покойся с миром, друг наш милый» — И ожидай ты нас к себе... — совсем шепотом проговорил он и не сдержался. По щеке скатилась соленая слеза. Сразу защипало в горле. Он пошатнулся и пошел обратно.***
Когда закапывали гроб, Клавдия Ивановна благодушно уступила Есенину право бросить землю первым. Он больше не плакал, лишь пусто смотрел перед собой и иногда улыбался Наде, которая глядела на него с нескрываемой жалостью. С Леной, девушкой друга, он не был знаком лично, но много о ней слышал, она была из богатой семьи и занималась благотворительностью, у нее было два больных котенка и огромная жаба с именем Пётр. А когда они с Гришей начали жить вместе, они взяли щенка из приюта с перебитыми задними лапами. Он не знал более чистых людей, чем эти двое, и наблюдать за тем, как угасает яркость такого человека было по-настоящему грустно и больно. Она была некрасива собой, вернее не совсем, но внешность, так сказать, на любителя. Будучи творческим человеком, Серёже нравилась нестандартная красота. Ее пучеглазые глуповатые глаза, пухленькие щеки и чуть подавшаяся назад нижняя челюсть делали ее этакой милой пышечкой. Она не старалась выделиться за счет дорогущих вещей, у нее и чувства стиля, что удивительно, особо не было. Ей было интересно совершенно другое, она была в какой-то мере даже наивна, по-настоящему и по искреннему невинна. Сережа знал, они любили друг друга едва ли не больше всего на свете, так какого черта все обернулось именно так? Иногда Сережа допускал существование бога, но в такие моменты, когда абсолютное добро оказывалось втоптанным в грязь, смешанное с львиной долей отчаяния и нескончаемой печали, окончательно разочаровывался. Если бы он существовал, он бы никогда не допустил такого. Во время обеда он сел между Леной и незнакомой ему девушкой лет девятнадцати, которую он, почему-то, до этого момента не замечал. Его била какая-то дрожь, он снова стал маленьким мальчиком, которого будто заставляют выступать на ненавистной ему сцене. У него так же дрожит голос и подрагивают колени, он думает, что вот-вот снова и начнет заикаться. Клавдия Ивановна только закончила говорить, все тоскливо и важно покивали головами, а в следующую секунду снова начался балаган. — Ты же Сережа, да? — Сережа повернул голову — к нему обращалась таинственная незнакомка. У нее был приятный голос, который чуть-чуть смахивал на мужской. На лице у нее было словно написано:«городская сумасшедшая», Есенин склонил голову и скривился. Делать ему было нечего, как вместо очередного прокручивания того, что он скажет, говорить с какой-то странной девчонкой. — Да, а ты кто. — Он сказал это чуть ли не с насмешкой, но девушка не только не обиделась, но и посмеялась. — Я Аня, мы раньше не встречались. Я была его подругой. — Он не рассказывал мне о тебе. — А ты разве спрашивал? — Она улыбнулась. Сережу начинало колбасить, а надоедливая «Аня» откровенно бесить. Он сдержал оскорбление и промолчал. Наконец настало время, которого Есенин боялся больше всего. Клавдия Ивановна закивала ему, и Серёжа больше не мог отнекиваться. Вставая, он почувствовал легкий толчок в правый бок, Аня еще раз лучезарно улыбнулась и показала рукой одобрительные знак. Сережа лишь фыркнул, медленно поднимая бокал. — Я... М-м, — в этот же миг все слова, которые он готовил уже более получаса вылетели из головы. В этом не было вины Ани или шума толпы, лишь его собственного волнения. Надя, сидевшая напротив, удивлённо посмотрела в его сторону и, поймав его взгляд, закивала и махнула рукой, мол, давай. Он вздохнул. Соберись, Серёга.— Я твердо могу утверждать, что Гриша был лучшим человеком, которого я знал. Я так же могу утверждать, что все вы с этим согласитесь. Он был самым добрым и самым хорошим, самым наичистейшим мужчиной с самым наивным и милосердным сердцем и душой. Наверняка лишь немногие из вас предоставляют, что ощущаю я сейчас. Пустоту и, м-м, пожалуй что, отвращение к самому себе? Сказать, что Гриша был моим другом, не сказать ничего, он был моей семьёй, и сейчас я словно остался без какой-то части своей собственной души. Я всегда считал поминки бесполезной клоунадой, но сейчас, признаюсь, считаю по-другому. Но мне все равно не нравится эта атмосфера. И после моего тоста я уйду (простите, Клавдия Ивановна, вы должны меня понять), потому что не в силах больше здесь находиться, неволей вспоминая о нем. Я знаю, что во многом это не так, но я виню себя в его смерти, в том, что не был рядом в нужный момент, в том, что я забывал о нем, в то время как он был единственным, кому до меня было хоть какое-то дело. Если честно, я все время думал, что именно он будет стоять над моей могилой и ухаживать за ней после смерти, когда я сопьюсь где-нибудь под забором. Эгоистично? Пожалуй. Я ведь самый ужасный человек, которого ему довелось встретить за всю свою жизнь. И именно мне он посвятил такое ценное для меня теперь звание «лучший друг». У Гриши ведь был самый ангельский характер. Я видел как он ругался лишь единожды, и то, он ругался со мной из-за того, что я перепил. Он всегда все решал мирно, он был тем человеком, на кого я хотел бы быть похожим. Я не знаю могли ли быть у такого человека враги или недоброжелатели? Мне кажется нет, а если и были, то исключительно из-за собственной злости на то, что они не могли не блевать ядом, а он мог. Я могу говорить о нем бесконечно, о том, каким любящим сыном он был, — он кивнул в сторону Клавдии Ивановны, — каким он мог быть мужем, — в сторону Лены, — и другом... — снова загорчило в горле, в мыслях было еще несколько уготовленных фраз, но он понял, что не хочет рыдать на всеобщем обозрении. — Простите, — он быстро поднял стакан, так же быстро его опустил, схватил вещи и пошел прочь из ресторана. Уже на выходе его догнала Надя. — Ты правда уходишь? — Да, я же сказал. — Слушай, я понимаю твои чувства, но это неуважительно по отношению... — А мне похуй, — Есенин молниеносно развернулся и впился взглядом в лицо Вольпин. — Я вообще не хотел сюда идти. — Ты думаешь, что одному тебе сейчас тяжело? Мы все были его друзьями! — Её лицо чуть порозовело, она сжала кулаки. — Да потому что так и есть! — Есенин сорвался на крик, больше похожий на истерику.— Кто были его друзьями? Вы что ли?! Это просто смешно. Вы ничего не знаете, ничего! Я был его лучшим другом, а не кто-то из вас, вы не знаете и доли из моих чувств! — Ты невыносимый эгоцентрик, ладно ты не думаешь о моих чувствах, но подумай хотя бы о его матери и Лене! С чего ты взял, что самый чувствительный ты тут!? — Просто отъебись уже от меня, мне больше нечего здесь делать. Я выполнил свое обещание, так что все. Оревуар. Продолжать это я не намерен. Он побежал вниз по ступенькам. — Да пошел ты, Есенин!