Мелодия души

      Ладони вспотели буквально в то же мгновение, стоило только сделать шаг по направлению к сцене. Все звуки смешались между собой в один назойливый, непонятный шум — стук его каблуков по деревянном паркету; зрительские овации, которые оказались громче, чем Дазай предполагал; перешёптывания театральных работников за его спиной, вызывающие на лице ликующую улыбку, которую невыносимо сложно было подавить; бешеный гул собственного сердца, отдающийся звоном в ушах. Хотелось сильно тряхнуть головой, чтобы перестать зацикливаться на этих звуках — мелочах, внезапно заполонивших все мысли. Глаза резко резанул донельзя яркий свет прожекторов — настолько ослепительный, что возникло секундное желание крепко зажмуриться. Словно такого ясного света музыкант не видел всю свою жизнь. Миг — и перед его глазами та самая долгожданная картина, которую он на самом деле больше и не ожидал увидеть. Миг — и пианист ощутил, что у него открылось второе дыхание, пропали все посторонние звуки и размышления и стало уже совсем не жарко. Миг — и его взгляд зацепился за белоснежный, глянцевый рояль, будто сошедший с полотна талантливого художника — будто и ненастоящий вовсе. И зал, целиком наполненный слушателями, готовыми оценивать. Без поблажек оценивать.       Осаму чувствовал каждый взгляд, направленный на него. Люди были настроены сомнительно по отношению к нему — крайне скептично. Ещё пару минут назад его действительно это пугало. Вдруг у него не получится вернуть себе любовь и доверие зрителей? Вдруг его музыкальная карьера давно уже окончена, а он наивно хватается за хлипкие соломинки? Сейчас, стоя в самом центре большой сцены, ему хотелось беззастенчиво усмехнуться. Теперь пианист ощущал не страх — его одолевал азарт. Многие не верили в него, однако вот он снова здесь — там, где и должен быть. В своей стихии. И было уже абсолютно всё равно на то, сможет ли он оправдать чьи-либо надежды и ожидания. Почему Дазай раньше не задумывался над этим вопросом — зачем ему нужно было пытаться угодить совершенно чужим для него людям? Почему он прежде стремился именно к этому? Он был так молод и глуп. Да, он писал музыку для себя — для очищения собственной души. Но играл её он только для других — во всех смыслах этой фразы. Играл для людей, которые его творчество — его мысли и чувства — не понимали.       Дазай думал, что после смерти Одасаку он никогда больше не встретит такого человека, который бы смог прочувствовать сквозь пленяющие и завораживающие звуки всю ту боль, о которой он буквально кричал в своих произведениях. Что уж говорить об обычных людях, если даже опытные музыканты не всегда понимали посыл его мелодий. Пианисту казалось, что он до самого конца своей жизни будет в одиночестве блуждать в мире собственных сочинений, без надежды на то, что найдётся тот, кто его поймёт. И стоило только Осаму искренне поверить в свои убеждения, как ему на голову свалился рыжий мальчишка по имени Накахара Чуя. Мальчишка, который был тем самым человеком, которого он не ожидал, но невероятно сильно желал увидеть. Он читал насквозь не только музыканта, но и его мелодии, словно это не составляло особого труда — как прочесть лёгкую сказку. Словно это мог сделать каждый. И смысл в его работах при большом желании мог найти действительно любой, однако никто не хотел этого делать. Чуя хотел и в то же время делал это совершенно невольно — просто мгновенно, с первой же секунды проникался каждой нотой, будто пропускал их через себя. Он видел отражение своей жизни в произведениях Дазая — такой же сложной, тяжёлой, преимущественно в чёрную полоску с небольшими просветами в виде музыки и родных — донельзя близких — людей. Они буквально понимали друг друга без каких-либо слов ещё задолго до того, как познакомились. Будто они обязаны были встретиться — рано или поздно. И Осаму было тепло от этих мыслей — от них становилось спокойнее.       С лёгкой улыбкой на лице, пианист поклонился зрительскому залу и занял своё место за роялем. Он подумал о том, что этот инструмент был просто создан для большой сцены — натёртые до изящного блеска клавиши; словно сияющие позолоченные педальки; узорчатый пюпитр для нот. Даже пуфик был обтянут белой, мягкой расписной кожей. Такой величественный в своей красоте — этот рояль невольно притягивал к себе внимание. Дазай повидал на своих концертах множество видов фортепиано — различных расцветок и различных по сроку службы. И старое, поцарапанное пианино; и утончённый, украшенный серебристыми росписями матовый рояль — вспоминать о них и перечислять можно было бесконечно долго. Но подобного — настолько нового музыкального инструмента, словно только сошедшего с конвейера — он не видел никогда. Возможно, это, конечно, было из-за того, что парень и правда давно не выступал, но так или иначе он был готов петь серенады этому роялю.       Аплодисменты стихли — казалось, что в зале — во всём театре — наступила гробовая тишина. Она не давила, не угнетала, скорее настраивала на нужный лад, который Осаму мгновенно же уловил. Приняв удобное положение, музыкант, прежде чем вознести руки над инструментом, бросил быстрый взгляд на закулисье. Но даже секунды ему хватило на то, чтобы увидеть то, с какой надеждой и поддержкой Накахара смотрел в его сторону. От этого на лице пианиста расцвела широкая улыбка, которую он уже не мог — и в принципе не хотел — сдерживать. Все его силы ушли на то, чтобы подавить другое, гораздо более сильное желание — прикоснуться к губам, которые ещё сохраняли на себе призрачное ощущение чужих. И музыканту хотелось верить, что мальчишка чувствовал сейчас те же самые порывы, что и он. Раньше он бы гнал прочь подобные слащавые мысли, удивляясь, как они вообще проникли в его голову, но сейчас они почему-то стали казаться какими-то естественными, что ли. Словно так и должно быть. И Дазай был готов подтвердить это размышление — так на самом деле должно было быть, и никак иначе.       Руки пианиста точно на секунду замерли над клавишами, а после стремительно, но в то же время легко опустились, выдавая первый звук мелодии. Зал, казалось, затаил дыхание, боясь пропустить даже малейшую часть музыкальной игры. Раньше это всегда прибавляло Осаму сил двигаться дальше. Слушатели для него были неотъемлемой частью его выступления — как и для всякого артиста в принципе. Но теперь же он абстрагировался от них — от простых потребителей, не видящих глубины и смысла. Зрительский зал перестал для него существовать. Осталась лишь большая сцена, в центре которой был он. Осталась лишь тень закулисья, которую своим ослепительным светом освещал Чуя. Остались лишь они вдвоём на этой сцене — во всём театре. И Дазая это более чем устраивало, потому что ему не хотелось играть никому другому, кроме как рыжему мальчику. Он всегда вкладывал всю душу, когда исполнял свои произведения — целиком и полностью, без остатка. Но сейчас пианист чувствовал, будто у него выросли крылья за спиной, а душа стала ещё шире. Словно до этого момента парень играл только в полсилы и только теперь вышел на максимум своих возможностей. Всё благодаря Накахаре, который буквально не мог пошевелиться от того, насколько музыкант был безупречен в это самое мгновение.       Мальчишка прекрасно осознавал, что смотреть концерт по телевизору и присутствовать на нём вживую, — это абсолютно разные вещи, абсолютно разные ощущения. Он посещал множества выступлений тех или иных исполнителей — не только пианистов, но никогда не был на выступлении Осаму. Он не давал музыкальных вечеров в маленьком городе Хирацука, откуда Чуя был родом, а о поездке на концерт в другой город он почему-то в то время даже не задумывался. Поэтому приходилось довольствоваться игрой знаменитого виртуоза только через экран. После их знакомства Накахара, конечно, не раз слышал то, как Дазай исполнял свои мелодии. Это были редкие, но невероятно ценные моменты для него — он слышал вживую музыку, которую хотел услышать очень давно. Люди говорят, что не существует предела совершенству. Парень прежде не воспринимал эту фразу всерьёз — предел бывает у всего в этом мире. Однако сейчас — находясь впервые на выступлении Дазая Осаму — он понимает, что эти слова действительно имеют особое значение. Пианист играл так, как не играл никогда раньше. Чуе казалось, что он играл как будто в последний раз, — и это было безумно, фантастически завораживающе. Настолько, что даже сердце пропустило несколько ударов.       Он уже давно смог смириться с тем, что ослеп на всю оставшуюся жизнь. Мальчишке понадобилось много времени и усилий, чтобы прийти к этому осознанию, а главное — к принятию данного факта. Сколько бы он не гневался на тех уродов, что лишили его зрения; на коварную судьбу, что так злобно подшутила над ним; на свой слишком вспыльчивый характер, что не дал повернуть назад, когда в прямом смысле запахло жареным, ничего уже нельзя было исправить. К его огромному сожалению, ещё не изобрели машину, которая бы вернула его в прошлое, где он бы смог предотвратить ту злосчастную драку. У Накахары получилось примириться с невозможностью когда-либо хотя бы на секунду увидеть ясное голубое небо. Наверное, это и называлось взрослением. Однако на данный момент ему по-детски хотелось того, чтобы способность видеть вернулась к нему хотя бы на миг. Он ощущал себя ребёнком, который был готов пойти на всё, чтобы хотя бы мимолетно взглянуть на Осаму. Те образы, что парень выстраивал в своей голове, не могли сравниться с реальной картиной — это было совершенно очевидно. Он желал собственными глазами посмотреть на то, насколько сосредоточенным сейчас выглядел музыкант; насколько гармонично он смотрелся на театральной сцене в окружении сотен слушателей; насколько идеален он был в своём мастерстве. Хотел просто столкнуться взглядами, чтобы на душе стало спокойнее. Чуя понимал, что просил донельзя многого — просил невозможного, но он больше не падал духом от таких мыслей. Он и так знал ответы на все свои вопросы и знал, что дела у пианиста идут как нельзя лучше.       Накахара понятия не имел, сколько прошло времени — минут десять, тридцать, а может даже больше часа. Ему не хотелось следить за минутами и, казалось, что не только сидящие в зале, но и работники театра разделяли его позицию. Не было ни единого лишнего шороха, малейшего звука, который бы смог отвлечь внимание людей от выступления Дазая. Словно даже время замерло и с упоением вслушивалось в эту волшебную музыку. Все были до невозможности поглощены его игрой, которая будто накладывала чары на всех, кто её слушал, — гипнотизировала, занимала собой все мысли. Лёгкая манера игры музыканта действовала так успокаивающе, так приятно, что хотелось слушать её хоть всю жизнь. Никому из присутствующих совершенно не хотелось выходить из этого необычного транса — все до единого были пленены.       Однако мелодии пианиста, к сожалению, не были вечными — рано или поздно он должен был закончить концерт. Прикрыв глаза, парень ловко перемещал пальцы от одной клавиши к другой, с каждым новым движением всё больше замедляя темп. И вот в зале прозвучала последняя протяжённая нота, разнёсшаяся по всему залу от его стен. За ней последовала звонкая тишина. Осаму всё ещё держал клавиши нажатыми и с настороженностью вслушивался в собственное сердцебиение, которое готово было прямо сейчас остановиться. Это мгновение словно длилось нескончаемо долго, и он уже не надеялся что-либо услышать, как вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Дазай открыл глаза, убрал руки с клавиш и облегчённо улыбнулся. Да, он больше не нуждался в признании всех этих людей, но он не мог отрицать такого простого факта, что слушать их восторженные овации — это окрыляющее ощущение. Он направил взгляд на закулисье и увидел, как уголки губ Чуи изгибались в нежной улыбке. Как будто он знал, что музыкант обязательно посмотрит на него, — и не ошибся. Теперь пианист точно был на седьмом небе от счастья, если не выше.       Но на этом Осаму заканчивать не собирался — у него ещё был припрятанный ото всех туз в рукаве. Очень особенный туз, который следовало использовать прямо сейчас, иначе больше никогда. Постучав по микрофону, присоединенному к пюпитру рояля, он призывал к тишине. И как только восхищённый гул утих, парень взял слово: — Перед тем, как продолжить, мне бы хотелось позвать на сцену уникального человека, — он неотрывно смотрел на рыжего мальчика, на лице которого отражался целый спектр эмоций, начиная от волнения и заканчивая удивлением. Он ничего не знал — никто ничего не знал, только сам пианист понимал, что будет происходить дальше. И если честно, такой контроль над ситуацией слегка забавлял. Интересно было наблюдать за тем, как люди заинтересованно ждали того, что подготовил для них музыкант. Ему самому на самом деле было любопытно, что из этого выйдет. — Человека, чья виртуозная игра заслуживает не меньшего внимания, — Накахара Чуя!       Послышались слабые, неуверенные аплодисменты — зрители растерянно переглядывались между собой, пытаясь хоть как-то уловить суть происходящего. Сложно было сказать, чего же конкретно они ожидали, но точно не того, что на сцене будет ещё кто-то, помимо Дазая. Тем более тот, кто им был абсолютно не известен. В головах у некоторых пролетали шустрые мысли о том, что можно было бы уже направиться к выходу из зала, — основной концерт был ведь закончен. Но их будто что-то удерживало, не давая даже встать со своих мест. Люди сваливали это на интерес. Между тем овации усилились, стоило музыканту самому начать хлопать, — неожиданно для самих себя слушатели решили ему довериться.       Осаму поднялся со своего места и быстрыми шагами направился к закулисью, одёргивая себя, чтобы не сорваться на бег. Он прекрасно понимал, что самостоятельно мальчишка вряд ли выйдет на сцену, и не только из-за отсутствия зрения. По пути он видел совершенно непонимающее лицо Чуи, которое словно стало на несколько тонов бледнее, и театральных работников, пытающихся в своих многочисленных бумагах найти хотя бы что-то, что могло пролить свет на происходящее. Дазай лишь усмехнулся на эти попытки — всё равно бы никто ничего не нашёл. Вся нужная информация была только у него в голове. Не успев взять Накахару за руку, парень услышал его тихий и возмущённый голос: — Ты что творишь?       Сказать о том, что Чуя был в огромном недоумении, означает, не сказать ничего. Обычных слов будет крайне мало для того, чтобы описать все те эмоции, которые он испытывал сейчас, — это была буквально каша из разнообразных чувств. Однако, если честно, он даже понятия не имел, как ему реагировать, слишком много неоднозначных мыслей. Если бы у него была такая возможность, он бы точно врезал пианисту по его пустой голове за то, что не посчитал нужным посвятить его в собственные грандиозные планы. Или хотя бы наорал на него так, что тот бы оглох на несколько дней. Но ничего из этого мальчишка не успел сделать — они с Дазаем быстро оказались на сцене, прямо перед зрительским залом. Накахара чувствовал, как температура мгновенно подскочила на десяток градусов, — стало невыносимо жарко, будто он внезапно оказался внутри разверзшегося вулкана. Он никогда не боялся выступать перед большим количеством людей, но сейчас ощущал крайний дискомфорт от понимания того, что взгляд каждого человека был направлен только на него. В голове огромными буквами мигали слова о том, что он вообще не должен был здесь находиться.       Музыканту даже не нужно было смотреть на парня, чтобы понять, насколько сильно тот нервничал. Это было очевидно, потому что ему самому тоже было тревожно. Тревожно за Чую. Он ведь не просто ради веселья или шутки вытащил Накахару на сцену. Однако парень понимал, что если позволит сомнению и беспокойству взять над собой верх, то ничего не получится уже у них обоих. Тогда всё то, что он задумал, будет зря. Осаму не мог этого допустить. Поэтому он глубоко выдохнул и, сжав руку мальчика чуть сильнее, успокаивая этим их обоих, также тихо ответил: — Помогаю миру увидеть тебя.       Не в силах привести мысли в порядок, Чуя словно на автомате поклонился слушателям и последовал за пианистом к музыкальному инструменту. Каждый шаг давался ему с большим трудом, будто к ногам приковали кандалы. В ушах звучал громкий белый шум, который перекрывал даже вновь прозвучавшие аплодисменты, звучавшие гораздо громче, чем в первый раз. Накахара думал, что если бы Дазай не держал его за руку, то он определённо бы упал, потому что жизненные силы покидали его стремительно. Это было просто смешно — было похоже на очередной глупый прикол. Словно музыкант подговорил всех людей, находящихся в театре, разыграть этот странный спектакль. Всё ради того, чтобы у парня уже в семнадцать лет появились первые седые волосы. Или весь день был одним сплошным сном, который медленно перетекал в кошмар. Не так Чуя представлял себе своё первое выступление спустя время после получения травмы — далеко не так. Он даже не задумывался о том, что сможет выйти на сцену в ближайший год — даже несмотря на то, что он избавился от своего страха играть музыку и что его занятия с Осаму уже закончились. Подросток считал, что ещё слишком рано, — ему ещё требовалась долгая и долгая практика. Пианист точно слетел с катушек, когда решил, что будет вполне неплохо, если Накахара выйдет на сцену. Мальчишка был готов сквозь землю провалиться.       Кожаный пуфик был рассчитан только на одного человека, поэтому им пришлось потесниться, чтобы сесть смогли оба. Однако так было лучше — они могли перешептываться настолько тихо, что даже микрофон не смог бы уловить их слова. И Чуя не упустил возможность что-либо сказать: — Я же совсем не готов! — Как твой учитель, заявляю, что ты абсолютно готов, — задорно ответил Дазай, легонько толкнув парня в плечо в знак поддержки. Когда он только встретил Накахару, то ему казалось, что более самоуверенного человека он за свою жизнь никогда не встречал, — не считая самого себя, конечно же. Будто даже потеря зрения не смогла поубавить это высокомерие хотя бы на какую-нибудь сотую часть. Но узнавая мальчишку всё больше, пианист понимал, насколько сильно ошибался. В нём не было и толики той надменности, в которой Осаму его обвинял, — её вообще не было. Он осознал это в тот момент, когда впервые увидел тревогу в его голубых глазах, — когда тот не смог из-за боязни не то что бы сыграть что-либо, а не был в состоянии и притронуться к фортепиано. Тогда музыкант понял, что Чуя был совершенно обычным человеком, который тоже мог мучиться от собственных страхов. Он следил за тем, как тот их преодолевал, и помогал ему в этом. И хотел помочь сейчас окончательно избавиться от того, чего он так боялся. Мужчина давно не видел парня таким взволнованным — практически напуганным. Сегодняшний день — это идеальная возможность для того, чтобы решить многие вопросы, которые рыжий паренёк давно держал открытыми. И среди них не только волнение из-за возвращения на сцену.       Накахара через плечо бросает невидящий взгляд на зрительский зал и поджимает губы. Наружу невольно вырвалась ломаная ухмылка. Мальчишке бы хотелось спрятаться, но он уже не мог этого сделать. Чуя уже здесь — прямо на сцене, за роялем — перед сотней внимательных глаз и ушей, и они совсем не понимают, чего им ждать от появления рыжего парня. Если честно, он сам этого не понимал. Парень хотел признать, что ему было страшно, — теперь юный музыкант полностью осознал, как себя чувствовал сегодня Дазай перед началом концерта. Ужасное ощущение нелепого страха — будто он снова совершит ошибку. Будто подросток снова будет играть как сумасшедший — с дрожащими руками и испариной на лбу. Не так легко, как раньше. Ошибётся уже не только перед Хироцу, Артуром или Осаму, но и перед многочисленной публикой. И подведёт всех, кто в него искренне верил. — Я даже не знаю, что играть! — еле удержавшись от громкого восклицания, произнёс Чуя. Он чувствовал, что ещё чуть-чуть и не удержится — закричит, покрывая пианиста самыми скверными словами, какие только были на уме. Кто бы мог подумать — только пять минут назад мальчишка был готов повиснуть на шее Осаму, поздравляя того с долгожданным концертом. Сейчас же не хотелось ничего другого, кроме как убить этого чокнутого придурка. Накахара ведь никогда не боялся выступать — до этого момента. Потому что даже не готовился, понятия не имел; что за композиции ему придётся исполнять, и как зрители отнесутся к тому, что купили билет на концерт Дазая, а тут вдруг на сцене появился совершенно неизвестный молодой человек. Было столько вопросов в голове, которая была готова просто взорваться. Хотелось, чтобы Артур сейчас вышел к нему и забрал, но он почему-то не спешил этого делать, чем заставлял парня тревожиться только сильнее. — Только не говори, что мы зря учили эту мелодию последние несколько месяцев, — наигранно обиженно проговорил музыкант, надув губы для пущего драматизма. Он с интересом смотрел на то, как меняется выражение лица мальчика, — от дико рассерженного и растерянного до абсолютно непонимающего. Наверное, это можно было назвать полным попаданием. Это был самый мощный удар, на который он был только способен, потому что Чуя не мог выдавить из себя даже одного слова, — сидел то открывая, то снова закрывая рот, не зная, что вообще можно было сказать на подобное заявление. Если бы это было возможно, то Осаму определённо начал бы скакать от счастья сразу по всему театру. Он испытывал облегчение, наконец рассказав о том, о чём целенаправленно молчал несколько долгих месяцев. О том, что авторство мелодии, которую Накахара играл на их своеобразном экзамене и которую он будет исполнять сейчас, на самом деле принадлежит ему — Дазаю.       Парень думал, что уже ничего не сможет поразить его настолько сильно, как неожиданный ход пианиста вызвать его сцену. Он даже не предполагал насколько сильно ошибался, — оказалось, что кое-что всё же сможет. Огромное «кое-что», которое буквально заставило забыть все слова в этом мире. Новое произведение музыканта. И градус удивления Чуи заметно бы снизился, если бы до этого самого момента он никогда не слышал эту композицию. Но нет — он, чёрт возьми, слышал её множество раз! Он сам играл её на музыкальных уроках — он с её помощью едва ли не заново учился играть на фортепиано! Это было просто уму не постижимо, а Осаму всё время молчал. Придумал весь этот спектакль уже как сто лет назад и держал свой план в секрете до самого последнего, подходящего момента. Если эта скумбрия решит выкинуть ещё какой-нибудь фокус, то Накахара на все двести процентов был уверен, что забудет не только как говорить, но и как дышать. Однако, пока не потерял способность к этим двух элементарным действиям, он всё же смог выдавить из себя пару слов: — Почему ты не сказал, что она твоя? — Держал интригу, — хитро улыбнувшись, ответил пианист. Он был тем человеком, который умел хранить секреты, особенно если речь шла о его собственных. Однако у него порой возникало желание поведать парню о том, что он задумал устроить. Настолько сильное, что он даже удивлялся, как не проговорился. Ведь каждый их музыкальный урок он мог это сделать, стоило ему только взглянуть на то, как Чуя изучал его новую композицию, но абсолютно не подозревал об этом. Это было невероятно сложно. В какой-то момент, конечно, всё могло пойти псу под хвост — в тот период, когда они рассорились настолько сильно, что, казалось, никогда больше и не встретятся друг с другом. Тогда бы эту мелодию уже никто бы не услышал — самое главное, что её не услышал бы рыжий мальчик. Тогда существование этой композиции стало болезненным для Осаму. Но теперь ему вовсе не нужно задумываться об этом — у них обоих всё хорошо. Между ними всё хорошо. И это только меньшее, что можно было сказать. — Неплохой сюрприз, не так ли? — И о чём же ты писал? — осторожно и как-то неуверенно спросил Накахара. Он хотел — нетерпеливо желал — услышать ответ, но в то же время почему-то опасался этого. Будто Дазай мог сказать совершенно не то, чего ему бы хотелось. Но парень даже понятия не имел, чего именно ему хотелось. Или просто не имел смелости признаться самому себе в своих желаниях — понять было до бессилия трудно. Особенно трудно из-за того, что голова ещё не переставала ходить кругом от всего того, что на него внезапно свалилось. Ему определённо понадобится врач после сегодняшнего сумасшедшего дня.       Переведя мягкий взгляд с Чуи на черно-белые клавиши, пианист таинственно усмехнулся уголком рта. По всему телу внутри разливалось приятное тепло от осознания того, о чём на самом деле была его новая мелодия. Словно парень сам только сейчас понял, какой же смысл она за собой скрывает. Хотя, в какой-то степени, действительно можно было сказать именно так. Мужчина начал писать её в конце теплой осени — в момент, когда он абсолютно этого не ожидал. После череды странных — донельзя внезапных — событий в его жизни. Только впоследствии он понял, что ещё и крайне важных. Вдохновение безумно сильно стиснуло его в своих объятиях, что не мог остановить себя — не мог одёрнуть, чтобы прекратить сочинять ту композицию, о которой в итоге мог пожалеть. Но Осаму не пожалел — писал её параллельно с музыкальными уроками, думая лишь о том, каким окажется финал. Её финал. Их финал. Проникался всё больше и больше и в конце утонул безвозвратно. В нотах собственного сочинения, которые вызывали бушующий, чувственный трепет. В мальчике, который стал его самой настоящей музой. Дазай никогда не жалел о том, что эта мелодия появилась на свет. И никогда не собирался жалеть. Даже если бы по итогу эта мелодия стала лишь болезненным напоминанием о том, что когда-то он чувствовал себя до остановки сердца счастливым.       Выдержав недолгую паузу, чем заставил Накахару ещё больше — казалось, куда уж больше — занервничать, музыкант мягко ответил: — О нашем с тобой маленьком приключении.       Шестерёнки в голове Чуи работают настолько медленно, что становится слишком тяжело сосредоточиться на чём-то одном. Столько важной и нужной информации он не получал даже в школе. Осознание и — наконец-то — принятие того, что на свете существует музыка только о них двоих, постепенно окутывает своим теплом. Он никогда не думал — и не предполагал вовсе, что когда-либо в его жизни произойдёт нечто подобное. Что он в принципе будет находиться на одной сцене с Дазаем Осаму и слышать от него такие обезоруживающе нежные слова. Будто это всё один сплошной сон. Сон, который Накахаре ни в коем случае не хотелось заканчивать. Он знал, что если пианист и сочиняет композиции, то пишет только о себе — о собственной жизни, переживаниях и чувствах. Парню хотелось рвать на себе волосы из-за того, что не смог догадаться о том, что авторство той самой мелодии, которую он играл далеко не один раз, принадлежит музыканту. И не просто принадлежит, но ещё и написана о том, что Чуе абсолютно никогда бы не пришло в голову. Это просто разрывало мозг. Осаму на самом деле был не с этой планеты, потому что его действия предугадать невозможно. Каким бы проницательным мальчишка не был.       Чуя, конечно, говорил о том, что забудет, как дышать, если пианист выкинет свой очередной трюк, но вкладывал в свои слова только саркастический подтекст. Потому что, неизвестно по какой причине, он решил, что все тузы, которые один за другим демонстрировал Осаму, уже давно закончились. Что определённо больше не будет чего-то такого, чем можно было бы ещё сильнее удивить Накахару. Но он снова ошибся — катастрофически. Парнишка даже и не знает теперь, что может удивить его больше, чем последнее заявление музыканта. Кажется, что даже восстание мертвецов или неожиданный конец света так сильно его не шокируют, как-то, что он только что услышал. Хотя, наверное, уже и всё равно, потому что рыжий мальчишка действительно забыл, что людям для жизни на самом деле нужно дышать. И если бы не отрезвляющее прикосновение пианиста к его руке и сокровенный шёпот, заставляющий тело покрыться множеством приятных мурашек, то он так об этом и не вспомнил бы: — Ты ведь доверяешь мне, Чуя?       Странное ощущение дежавю внезапно охватило обоих, заставив на подкорках памяти искать тот момент, который почему-то казался знакомым, — момент, когда эта фраза однажды уже звучала в одном из их разговоров. Человеческая память коротка и изменчива, и они, если честно, не были уверены, что им удастся припомнить хотя бы что-то. Но у них получилось. Воспоминания об этом дне выглядели сейчас просто космически далёкими, будто явились им из прошлой жизни. Это был тот день, когда они ещё цапались друг с другом каждую секунду, словно два бешеных дворовых пса; когда они только месяц как познакомились, но уже мечтали придушить друг друга, чтобы избавить себя от перспективы нахождения в такой «замечательной» компании; когда они связали себя узами того злосчастного — а может, теперь и не такого и злосчастного? — договора, ещё даже не представляя, чем это в конце концов закончится. День их первого музыкального урока, которому было не суждено состояться. Именно тогда и прозвучали эти слова, которые на тот момент казались какой-то нелепой, смешной шуткой — их невозможно было воспринять всерьёз, потому что между ними не существовало никакого доверия. Однако сейчас эта фраза звучит невероятно интимно — кажется такой уместной и подходящей для них теперь. Теперь, когда доверие между ними безграничное. Поэтому Накахара смотрит на Дазая так, словно глядит в самую душу, — поэтому он так уверенно кивает.       Пианист чувствовал, как улыбка на его лице становится ещё шире, а сердце просто готово взорваться от безграничной радости, что он испытывал. Осаму наклонился к Чуе ближе настолько, чтобы чувствовать его ровное дыхание, и тихо проговорил: — Тогда не обращай внимания ни на кого вокруг — играй только для меня. Играй со мной.       Уронив тяжёлый вздох, мальчишка наконец-то повернул голову к музыкальному инструменту. Руки уже сами невольно тянулись к его клавишам, словно желая вспомнить чарующее ощущение от игры на сцене, перед слушателями. Теперь бежать некуда, но ему больше и не надо было. Если Осаму будет рядом с ним, то ему не нужно бояться. С ним спокойнее, потому что Накахаре действительно нет необходимости думать о том, что в зале есть кто-то ещё, кроме них двоих. И он не думает — не обращает внимания. Ведь в мыслях совсем иное — желание разделить это мгновение вместе с Дазаем. Такое важное для них обоих мгновение. Чтобы этот вечер остался с ними навсегда — в их общем воспоминании.       Воспоминании о том, как они синхронно, будто по чьей-то указке, поднимают руки над роялем и также синхронно их опускают, касаясь инструмента настолько нежно, настолько невесомо, что даже дух захватывает. Первый звук мелодии тут же отзывается зарядом тока по всему телу, заставляет пропустить его через себя, и Чуя совершенно не против. Она заставляет его — ослепшего юношу — вновь увидеть яркие краски перед глазами. Краски, которыми играют её быстро сменяющиеся ноты. Краски, которыми блещут картины прошлого в его мыслях. Картины такие стремительные, пролетающие одна за другой, но Накахаре кажется, что он видит их в замедленной съёмке.       Их взаимоотношения — такие же волнительные, как и звуки этой музыки, — как при самой первой встрече. Когда они оба думали о том, что хуже человека они никогда в своей жизни не встречали. Ноты искрящие, держащие в напряжении, словно в любую секунду готовые создать невиданный до этого момента пожар. Совсем как их разговоры друг с другом изо дня в день — метание взглядов-молний и нескончаемое число колких фраз, пытающихся задеть за живое, разжечь костёр остроты только сильнее. Мягкий переход в композиции — неожиданное возвышение для Дазая и Чуи. Возвышение, которое не предвидел никто, но которое изменило взгляд на многое. Которое тогда казалось чем-то странным, неправильным, ненужным, и которое теперь кажется важным и необходимым. Возвышение — такое тревожное, быстрое в мелодии, такое опасно-близкое для них в жизни. Миг, когда нарастающее чувство страха, внезапно обуявшее их обоих, заставило найти утешение друг в друге. Та самая ночь, те самые кошмары, те самые первые прикосновения к душе — жирный восклицательный знак, усиление звука их игры. Без какого-либо снижения. Потому что они чувствуют изменения, хоть и не говорят о них. Теплота, хрупкость — громкие, но одновременно тихие и спокойные ноты. Душевные, чувственные беседы, открывающие новые стороны — сердце. И снова искры — искры! Но уже не для того чтобы вызвать разрушительный пожар. Для того, чтобы создать красочный взрыв фейерверков — чувств, которые никто из них ещё не испытывал ранее. Нарастание, нарастание — воспевание того, что происходит между ними. Нечто необычное, но притягивающее, будто магнитом. Взгляд в ещё неизвестное им будущее. И метания, и мысли, и слова, и эмоции — всё, смешавшееся во что-то поистине прекрасное, звучное, бушующее. И умиротворение — безмятежный штиль, принёсший за собой незаменимое ничем счастье. Счастье, о котором они даже подумать не могли.       Накахара каждой клеточкой своего тела ощущал эти пронзительные, пленительные ноты — от кончиков пальцев до самой макушки — и понимал, что ему сейчас по-настоящему легко и свободно. Что он на самом деле больше не боится. Что свои страхи он наконец-то оставил где-то далеко в прошлом. Все свои страхи. Парень играет композицию и не чувствует былой тревоги, стремительно разливающейся по венам. Его руки больше не дрожат от перенапряжения и мысли о допущении ошибки. Чуе приходит позднее осознание, что кошмары, которые не давали прежде спать по ночам, тоже отступили на самый дальний план. Что его жизнь в принципе засияла пестрыми цветами, хоть он и не может этого в буквальном смысле увидеть. Однако это действительно было так — всё налаживалось, приходило в норму, словно того дня, когда его лишили зрения, вовсе не было. Парень вспоминал о нём всё реже и реже — как и обо всех вытекающих из него проблемах. Потому что больше не хотел вспоминать. Да и нужды больше не было. Он двигался дальше — уверенно, с гордо поднятой головой — улыбаясь тому, чего страшился раньше. А рядом шли люди, которые делали его сильнее. Рядом шёл человек, который стал Накахаре до безумия близким.       Осаму изредка бросал быстрые взгляды на Чую и в один момент понял, что абсолютно пропал. Это были непередаваемые ощущения — они были вдвоём на этой сцене, играли в четыре руки произведение, которое было написано только о них двоих. О нём — о рыжем мальчике. О трепетных чувствах и незабываемых эмоциях. Об отчаянных криках и о тихих просьбах. О маленьких шагах, которые они делали навстречу друг другу. О двух душах, слившихся воедино, — в одну прекрасную мелодию. Пианист никогда не думал о том, что какой-то человек может сделать другого настолько счастливым. Раньше ему казалось это чем-то иронично забавным. Теперь ирония бесследно пропала, а забава осталась. Потому что ему было интересно замечать подобные перемены в себе. Потому что он знал, что те чувства, которые он испытывает, никогда в нём не погаснут. Ведь такому человеку, как Накахара Чуя, невозможно не покориться.       Они оба стали друг другу дороже всего в этом мире.       Мелодичные звуки становились всё тише, музыка медленно шла на спад, пока вовсе не прекратилась. Руки молодых людей на мгновение застыли над клавишами инструмента, случайно соприкоснувшись друг с другом. Они не могли перевести внезапно сбившееся дыхание — будто после долгой пробежки. Но вместе с этим они — и Дазай, и Чуя — чувствовали себя полными сил и энергии, льющейся через край. Словно это произведение, которое они так увлечённо, так самозабвенно играли, открыло им второе дыхание. И громкие овации, раздавшиеся буквально в ту же секунду как они закончили, придавали всё же некоторой уверенности, хоть они оба совсем и не нуждались в этом. Им достаточно было собственных эмоций и ощущений, чтобы понять, насколько их выступление было идеальным. Таким правильным.       Аккуратно взяв мальчишку за руку, пианист повёл его к краю сцены, чтобы поблагодарить слушателей за их присутствие. Он видел, как некоторые из них аплодировали стоя, не спуская восторженных взглядов с двух музыкантов. Пианист уже совсем забыл, каково это, — когда твоим талантом вот так восхищаются; когда с нетерпением ждут следующего концерта. Всё-таки это весьма подкупало — не хотелось больше слишком строго относиться ко всем этим людям. Да он и понимал, что это будет лишним, поэтому просто искренне улыбнулся залу, согнувшись пару раз в лёгком поклоне. Его и Чую хлопками и криками «Браво» провожали до самого закулисья, а как только это всё прекратилось, Осаму наклонился к парню и быстрым шёпотом проговорил: — Думаю, лучше скрыться, пока нас не настиг ажиотаж.       Он прекрасно знал, о чём говорил. Ещё когда пианист был юн и только начинал выступать, от — так называемых — музыкальных агентов не было никакого прохода. Такие люди приходили на концерт для оценки способностей того или иного исполнителя, и, если их устраивала игра, они предлагали сотрудничество — кураторство, при котором они могли бы стать учителями и наставниками музыканту, которым заинтересовались. Дазаю часто встречались подобные «агенты», когда он ещё только набирал популярность. Они подходили к нему после выступления, осыпали его похвалой буквально с ног до головы, предлагали большие дальнейшие творческие возможности и оставляли свои визитки с надеждами на то, что молодой человек обязательно им позвонит. Но он не звонил. Во-первых, потому что он ни с кем не хотел изучать музыку, кроме как с Одасаку, даже если тот и не был как таковым музыкантом. А во-вторых, Осаму не нравились эти люди — всё их поведение выдавало резкую фальшивость, будто они только пытались казаться учтивыми и доброжелательными. И настырность со стороны некоторых из них он терпеть не мог. Не все такими, конечно, были, но большинство. Поэтому парень сразу после своих концертов старался избегать их, прячась в закоулках театров. До тех пор пока те не отстали от него совсем — в тот момент, когда пианист уже обрёл некоторую известность.       И хоть такие агенты уже давно не посещали его музыкальные вечера, у него словно было какое-то предчувствие, что они могли прийти сегодня. Мол, карьера Дазая Осаму обрела трещину, мы могли бы помочь это исправить. Парню такого счастья определённо не надо было. Однако к этому можно было ещё и добавить их совместную игру с Чуей, которая произвела сильное впечатление на зрителей. Не сложно было сложить два плюс два, чтобы догадаться о том, что у «агентов» также и к мальчишке появится большой интерес. А у пианиста в таком случае появится только желание послать их далеко и надолго. Поэтому наилучшим решением было уйти от посторонних глаз туда, где их никто не найдёт. У парня была идея выйти через запасной выход, находящийся за сценой, в театральный холл, чтобы оттуда направиться к малому залу. К тому самому, где они с Накахарой уже бывали на Дне Культуры. Там их смогут найти только Озаки и Артур. Держась за руки, молодые музыканты с ловкостью обходили работников, которые пытались их задержать, но далеко уйти всё равно не смогли. За ними раздался строгий мужской голос: — И как далеко вы собрались?       Пианист остановился как вкопанный, из-за чего Чуя неловко врезался тому в спину, тихо ругнувшись. Осаму знал владельца этого голоса — он не раз пересекался с этим человеком. Можно было вовсе сказать больше — они состояли друг с другом в неплохих связях. Но как таковыми приятелями их назвать было сложно — их отношения скорее имели покровительственный характер. Или даже около покровительственный. Коё называла его другом семьи, и парень отчасти был с ней согласен. Однако так или иначе он был крайне потрясён. С одной стороны, он рано или поздно рассчитывал на подобную встречу. С другой, не ожидал, что она наступит так скоро. Поэтому он понятия не имел, что ему чувствовать — смятение или радость. Но, когда Дазай повернулся, чтобы посмотреть на неожиданного гостя, его голос всё же отражал в большей степени растерянность: — Анго?       Перед молодыми людьми стоял высокий темноволосый мужчина, скрестивший руки на груди и смотревший из-под круглых линз очков только на знакомого ему музыканта по-родительски рассерженно. В голове Осаму пронеслась мимолётная мысль о том, что он впервые видел Сакагучи в таком расположении духа — обычно он был не слишком строг к воспитаннику своего старого друга. Ему в принципе и не нужно было проявлять жёсткость — это было бесполезно по отношению к пианисту. А сейчас Анго как будто был готов надрать тому уши, словно провинившемуся школьнику, и парень прекрасно понимал почему. Дазай даже чувствовал себя неуютно под взглядом его внимательных карих глаз, а подобное явление не часто — практически никогда — можно встретить. — Настолько удивлён? — спокойно обратился к музыканту мужчина, подходя к нему ближе. Однако по сжатым от недовольства губам было прекрасно заметно, что его невозмутимость была лишь напускной. Если бы он только знал, что Сакагучи будет присутствовать на его выступлении, то сразу же бы отмел план по мгновенному побегу. Потому что он бы не имел никакого смысла. Мужчина бывал на многих его вечерах, чтобы знать о его «тактическом отступлении», когда в поле зрения появлялись музыкальные агенты. И он хорошо понимал то, что они обязательно придут сегодня — на концерт, устроенный спустя два года неведения. Анго предположил, что размышления Осаму будут течь в том же направлении. И совершенно не прогадал, когда заметил, как двое музыкантов пытались скрыться за сценой. — Неужели думал, что я пропущу твоё выступление?       Отпустив руку Накахары, пианист сделал шаг навстречу старому знакомому и, натянуто улыбнувшись, несмело протянул: — Ну, если честно…       Однако договорить тот не успел, так как Сакагучи прервал его, резко схватив за ухо и потянув на себя. Возможно, он не имел права так поступать, потому что парень даже не был его воспитанником, но другого способа наглядно продемонстрировать то, до какого состояния он довёл всех — не только мужчину — своей выходкой с внезапным исчезновением, не было. Тем более ему казалось, что даже Ода, невероятно лояльно относившийся к Осаму и прощавший ему слишком многое, разрешил бы провести подобную воспитательную работу. Потому уж донельзя много нервов пропало после того, как тот решил, что самым лучшим способом во всей той ситуации, что происходила между ним и Озаки, будет побег. Поэтому, в какой-то степени, такие действия от Анго были ещё вовсе цветочками. — Ты несносный мальчишка, Дазай! Ты хоть знаешь, сколько седых волос у меня появилось после твоей пропажи? — Ай-ай, больно же! — восклицал музыкант, согнувшись едва ли не пополам, чтобы хоть как-то минимизировать — мягко говоря — неприятные ощущения. Однако мужчина только сильнее дёргал его уже довольно сильно раскрасневшееся ухо, отчего он удивлялся, как еще вовсе не свалился на пол. Абсолютно не такой он представлял себе их встречу — далеко не такой. Он, конечно, не ожидал, что Сакагучи со слезами на глазах и с распростертыми объятиями его встретит, но и подобного пианист тоже никак не предвещал. Почему-то он ожидал такого от сестры, когда они только увиделись спустя несколько лет, — казалось, её характер это позволял. Но никак не от спокойного и даже холодного Анго. Всё-таки при первом взгляде чутьё его не обмануло — старый знакомый действительно выглядел так, словно собирался надрать ему уши. Видимо, в следующий раз Осаму нужно быть осторожнее со своими мыслями — они могли оказаться вполне материальными.       Чуя слушал крики пианиста и непонимающе хлопал ничего не видящими глазами. И как ему на это вообще реагировать? Ему стоило вмешаться и попытаться как-то разнять двух известных музыкантов? Считалось ли вовсе нормальным то, что Сакагучи Анго, о котором парень многое слышал — не только из рассказов Коё, физически отчитывал Дазая, словно непослушного ребёнка — пусть и за дело? Хотелось смеяться, если честно, но Накахара себя сдерживался — привлекать к себе внимание сейчас было не лучшим решением. Поэтому он наблюдал за этой драмой в стороне, пытаясь найти ответ на вопрос — все ли музыканты такие странные? Потому что до этого момента он был полностью уверен, что только у Осаму скачут белки в голове. Подросток, видимо, поспешил с выводами. — К твоему счастью, я сегодня добрый, — после многочисленных попыток музыканта освободиться из цепкой хватки, Сакагучи всё-таки решил его отпустить. Дазай с облегчением выдохнул, бережно прижимая ладонь к несчастному уху, и злобно зыркнул на мужчину, но тот этого будто и не заметил. Его даже работники детского приюта так не таскали, как сейчас Анго! Музыкант ведь мог поклясться, что ещё только пять минут назад тот, не отрываясь, слушал каждую его мелодию и был рад возвращению парня на сцену. Или, по крайней мере, ему хотелось в это верить. Так или иначе на доброту такие действия — и это спустя два года как они не виделись! — совсем не были похожи. — Хорошо было бы вовсе дать тебе по шее, — снова со всей строгостью произнёс Сакагучи, поправляя спавшие на переносицу очки. Объятия и слёзы на глазах в их случае выглядели бы не подходяще, на самом деле. Нельзя, конечно, сказать, что мужчина не беспокоился, потому что беспокойства действительно было предостаточно. Особенно в первые месяцы после неуместного побега пианиста из дома. Они хоть и не были особо близки, однако Анго дорожил юношей, потому что видел, как им дорожит Сакуноске, а его музыкальные умения вовсе вызывали не только восхищение, но и уважение. Сакагучи оказывал поддержку и помогал Коё искать своего брата, но у него на подкорке сознания всплывали мысли о том, что Осаму, где бы он не был, не пропадёт. Он понятия не имел, почему у него возникали такие размышления. Возможно, потому что видел бескрайнее упорство в воспитаннике своего друга, может, хитрый ум — он не знал. Однако интуиция его не подвела — Дазай правда сейчас стоял перед ним, живой, здоровый и готовый покорять новые вершины. — Ещё раз узнаю о подобном, не стану помогать.       Музыканту сначала подумалось, что он ослышался, но, глядя на Анго, который как будто бы стоял в ожидании дальнейших слов парня, стало определённо ясно, что ему совсем не послышалось. Когда Чуя рассказал ему о том, что с решением проблемы чёрных списков Артуру помогала Озаки, он был в полном шоке, потому что абсолютно не ожидал того, что сестра поможет ему настолько сильно. В тот раз у Осаму не возникло вопросов о том, как же ей это удалось сделать, — он был слишком взбудоражен и слишком зациклен на будущем выступлении. Сейчас же всё встало на свои места — старые знакомые, которые имели большое влияние в театральных и музыкальных кругах. Вернее, один знакомый, к которому девушка обратилась с большой просьбой, потому что понимала, что тот точно не останется равнодушным. Дазай даже подумать не мог до этого момента, что Сакагучи тоже принимал участие в его возвращении на сцену. Коё снова его приятно удивила. — Так это ты помог с концертом? — Я не мог пройти мимо, когда Озаки попросила помочь тебе, — чуть приподняв уголок губ, ответил мужчина. Всё их общение с Осаму в прошлом всегда заключалось только в одном — в музыке. Анго видел в нём по-настоящему хорошего пианиста — человека, который всего себя отдаёт собственному делу. Это не могло не поражать — парень ведь ещё был таким юным, а юность, как он сам знал, время переменчивое. Казалось, в один момент тебе нравится одно, а в следующий — уже вовсе другое. На самом деле, Сакагучи именно так и представлял себе «музыкальную карьеру» Дазая — она бы не успела даже начаться, как тут же была бы заброшена. Ода поначалу тоже высказывал такие подозрения. Однако у обоих друзей они потом резко пропали, потому что огонь в глазах мальчика был донельзя заметен. И чем больше он разгорался, тем отчётливее было видно, что музыка — это уже навсегда. И если бы кто-то когда-нибудь сказал Анго о том, что Дазай Осаму больше никогда не будет выступать, он ни за что не поверил бы. Потому что это было сравни тому, если бы ему рассказали о том, что у собаки пять лап. Одним словом — нелепица. — Уверен, ты получил не один пинок под зад. — Он был мне необходим, — мягко улыбнувшись, тихо проговорил музыкант, найдя за спиной руку Накахары и осторожно сжав её в своей. Старый знакомый как в воду на самом деле глядит, говоря об этом. Сам бы Осаму вряд ли бы нашёл в себе хоть какие-нибудь силы переступить через свои проблемы, обиды и трудности, чтобы прийти к тому, что у него есть сейчас. А тем, кто придал ему этих сил, был рыжий мальчик. Чуя действительно невероятно сильно ему помог. Конечно, знатно выносил мозги, в прямом смысле порой выбивал из него всю дурь и переворачивал наизнанку со своими психологическими штучками, но делал это не просто забавы ради. А потому, что искренне переживал, искренне хотел помочь. И Дазай, хоть и не мазохист, но готов был признать, что это то, что было ему нужно.       Накахара уже с полной уверенностью был готов признать, что столького удивления он не испытывал в своей жизни никогда, — сегодняшний день побил все рекорды. Двух рук бы не хватило, чтобы посчитать, сколько раз за этот вечер он недоуменно вскидывал брови или расширял глаза от происходящего до размера блюдец. И его реакцию на действия и слова пианиста тоже можно было отнести к его большому списку удивлений. Парень хоть брови не поднимал и глаза не округлял, но изумлен был немало, потому что почувствовал через кроткое прикосновение, через тёплую интонацию, что Осаму имел под «необходимым пинком под зад» именно его. И, с одной стороны, хотелось возмутиться и дать тому настоящий пинок за такие странные сравнения. Но с другой — всё же Чуе было приятно понимать, что он был толчком для возвращения на сцену. Поэтому, даже несмотря на нахождение рядом Анго, он тоже несильно сжимает руку Дазая в своей.       Однако мужчина обратил внимание на подобный безобидный жест молодых людей по отношению друг к другу. Он никак не стал это комментировать — не хотел никого смущать и в принципе, как ему казалось, не имел на это права. Но это его умилило — Сакагучи, беззлобно ухмыльнувшись, бросил быстрый взгляд на рыжего мальчишку и на сплетенные руки, а после вновь обратил своё внимание на музыканта. — Ты весьма безответственен, Дазай, — бескомпромиссно сказал мужчина, снова сложив руки на груди. Парень ещё и до своего побега не был тем человеком, который брал за что-либо поручительство. Все знали, что он и ответственность — это вовсе антонимы. Шебутной он был, с ветром в голове. Анго и так знал это не понаслышке. А уж после его пропажи Сакагучи ещё сильнее в этом убедился, ведь только пианисту в мысли могла прийти такая «гениальная» идея, — пропасть на два года со всеми концами. Почему-то казалось, что будь он чуть серьёзнее, то не сделал бы такого. — Но я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы понять, что стремления в тебе гораздо больше, — слегка смягчившись, продолжил Анго после небольшого молчания. Конечно, он не прошёл стороной их с Озаки конфликт — девушка сама ему всё рассказала, когда тот увидел ложные заголовки в газетах. С Осаму ему тогда не удалось поговорить — он сбежал несколькими днями ранее. Одно он знал наперёд — статья не правдивая. Мужчина поддерживал обоих воспитанников своего друга, хоть и понимал, что они также оба и виноваты в этой истории. Музыкант был слишком жесток к сестре, а та, в свою очередь, ответила ему тем же. И получилось так, что они поругались как малые дети. О чёрных списках Коё почему-то умолчала — видимо, хотела сама разобраться во всём. Однако в итоге всё равно попросила помощи, и Сакагучи считал, что она правильно сделала — в одиночку и без капли влияния на токийских директоров ничего бы не получилось сделать. Как Анго знал, сейчас брат и сестра постепенно налаживают свои отношения, и он очень был рад этому. И вместе с этим ему хотелось верить, что не только «пинок под зад» и мир с Озаки дали Дазаю стимул вернуться к музыке. — Поэтому я не ошибусь, если дам тебе это.       Вынув из внутреннего кармана пиджака маленькую матовую визитку, мужчина передал её в руки пианисту. Тот недоверчиво глянул на старого знакомого — странноватым был переход от «злого родителя» к «доброму родителю». Это определённо что-то означало, поэтому, не теряя времени, парень глазами пробежался по тексту визитки. И сказать, что он не обомлел — значило бы соврать: — Обучение во Франции?       Когда Осаму был ещё совсем юным, но уже с видной предрасположенностью к музыкальному искусству, Сакагучи часто уговаривал его, чтобы тот стал его учеником. Мужчина даже просил Одасаку — так сказать — замолвить за него словечко перед воспитанником. Потому что с самим Дазаем было бесполезно разговаривать — он постоянно отказывался. Казалось, что рекомендации своего опекуна парень должен послушать, но Анго так или иначе получал отрицательный ответ, пока всё-таки не решил оставить эту напрасную идею, а после пианисту и вовсе перестал требоваться преподаватель. Осаму, конечно, понимал, что мужчина действительно грамотен и виртуозен в своём деле и что он мог бы дать ему гораздо больше знаний и умений, чем Ода. Он отклонял предложения Сакагучи не с целью позлить, а потому, что ему было намного комфортнее с Сакуноске, и он хотел научиться игре на фортепиано именно от него.       Сейчас как будто происходило тоже самое, только Анго рекомендовал в учителя не себя, а специалистов из Европы. И пианист даже понятия не имел, как на это реагировать, — донельзя спонтанное предложение. Однако, смотря на мужчину, становилось ясно, что для него такое решение спонтанным не было. Но вопросов от этого меньше не становилось — хотелось задать их сразу все, но парень решил немного повременить. — Твой и без того высокий уровень игры помогут поднять ещё выше, — видя недоумение на лице Дазая, поспешил разъяснить Сакагучи. И дураку было известно, что музыкант обладал феноменальным талантом. Он уже давно превзошёл в своём мастерстве самого Анго и многих других не менее виртуозных пианистов. И даже спустя два года своеобразного перерыва Осаму показал, что не растерял свои умения. Кажется, что расти уже больше некуда, но мужчина всегда считал, что всегда реально выйти за рамки, подняться гораздо выше. Тем более, что поездка во Францию предполагала не только обучение, но и множество других возможностей, одним из которым была организация концерта за пределами Японии. Сакагучи, естественно, мог бы вернуться к своим старым предложениям о том, чтобы стать преподавателем — хотя сейчас более подходящим словом было «наставник», — но Дазай уже давно его перерос. Теперь ему нужен был кто-то более опытный. — Я бы предложил тебе это раньше, но возникли обстоятельства. — Я ведь уже извинился! — возмущённо воскликнул музыкант, убирая визитку в карман пиджака. Это была… По-настоящему заманчивая идея, которая с самой первой секунды умудрилась посеять в нём различные размышления. Ведь не каждый день к нему поступают подобного рода приглашения. И он был в ступоре — не мог в эту же самую секунду сказать «да». Или же «нет». Хотя Осаму действительно хотелось — ещё очень давно хотелось — например, провести гастрольный тур по зарубежным странам. Или увидеть европейских пианистов — на отечественных он насмотрелся вдоволь, — может, узнать от них что-нибудь новенькое. Однако это не сиюминутное решение — ему нужно будет многое взвесить. — Эта поездка будет полезной для тебя — подумай и сообщи своё решение, — скрестив руки за спиной, проговорил Анго. Дазай на самом деле являлся способным молодым человеком — даже произошедший неприятный инцидент это подтвердил. Он был уверен, что парень не пропадёт. Если честно, он был уверен, что ни с кем другим, кроме воспитанника старого приятеля, он не поговорит, но во время концерта его планы несколько изменились. — А теперь мне хотелось бы поговорить с тобой, Накахара Чуя. — Со мной? — удивлённо переспросил рыжий мальчик, выходя из-за спины Осаму. Всё это время он, как будто завороженный, слушал разговор двух музыкантов, не в силах отвлечься на что-либо другое. Хотя ни на что другое и нельзя было отвлечься. Он знал о том, кто такой Сакагучи, — не раз Чуя смотрел его выступления по телевизору. Мужчина всегда впечатлял своей игрой — у него словно был какой-то особый стиль. Если у Дазая техника была сродни лёгкой пушинке — невесомой, воздушной и спокойной, — то техника Анго была абсолютно противоположной — тяжёлой, громкой и сильной. Но не такой, как у многих исполнителей. Другие не умели правильно распорядиться этой «тяжестью», не были в состоянии уловить её точную грань, когда музыка могла перейти в нечто неправильное, не изысканное. Сакагучи чувствовал эту грань и не пересекал её, поэтому и отличался от неумелых пианистов. Этим он и цеплял многих слушателей — Накахару тоже. Конечно, не так, чтобы заслушивать все его произведения до дыр, но всё же. И нет, до дыр композиции Осаму он не заслушивал. Только разве что немного. — Моё имя Сакагучи Анго, — представился мужчина, слегка кивнув головой, хотя в следующий же момент понял, что несколько зря. Он только сейчас смог внимательно рассмотреть мальчишку и первое, что ему бросилось в глаза, — помимо рыжих волос — то, что тот оказался слеп. Он глядел будто сквозь музыканта своим стеклянным взглядом и одновременно даже слишком живым для слепого человека. Но Анго поразил не только его острый, ясный взор, но и его игра, которая была потрясающей. Они с Дазаем настолько синхронизировались друг с другом, что невозможно было отличить стиль исполнения одного от другого. Их техника была едва ли не идентична — до крупных мурашек схожа. Особенно это восхищало, если теперь брать в учёт небольшую особенность юного пианиста. Сакагучи никогда не думал, что найдётся человек, который по своим музыкальным навыкам будет так невероятно сильно напоминать Осаму. Казалось, найти такого нереально — такой рождается только раз в столетие. Но сейчас он как раз-таки смотрел на нужного человека. И мужчина не мог его упустить. — То, насколько меня впечатлила твоя игра, будет сложно передать словами.       Мужчина замолчал, а Чуя совсем не спешил отвечать — ему хотелось думать, что его красноречивого, вопросительного взора будет вполне достаточно. Если честно, то ему донельзя польстили подобные слова, — не часто такое можно было услышать от известных и многоуважаемых композиторов. Более того, Анго говорил всё это весьма искренне — Накахара почувствовал, как его голос немного смягчился. Он ведь, на самом деле, и не думал, что с ним тоже заговорят, даже несмотря на то, что он сегодня — неожиданно — выступил на сцене. Однако парень прекрасно понимал, что Сакагучи обратился к нему не просто так, поэтому предпочёл просто ждать. Мальчишка буквально ощущал на себе внимательный взгляд музыканта и совершенно не смел стушеваться перед ним. Словно это была проверка. Словно его оценивали. И это разыгрывало азарт — он не мог так просто проиграть. Будто если сейчас покажет слабость, то всё будет кончено. Что именно «всё» — Чуя не имел понятия. — Не хочешь ли стать мои учеником? — пару минут спустя внезапно задал вопрос Сакагучи, довольно усмехаясь уголком губ. Этот парень действительно был непрост — во многих аспектах. Из их небольшого немого противостояния стало более заметно, что Накахара имеет явный стержень. Анго нравились такие люди — с ними всегда интересно работать. Возможно, кому-то покажется, что это поспешное решение, — всё-таки они были знакомы несколько минут от силы, но почему-то именно сейчас мужчина был уверен на все двести процентов, что не совершил ошибку. Он видел в Чуе того пианиста, который с лёгкостью смог бы встать на одну ступень вместе с Дазаем в своём мастерстве. — Это шутка? — в один голос вскричали и Накахара, и Осаму, после рассеянно повернув головы в стороны друг друга, а потом снова на мужчину. Вполне допустимо можно было рассудить о том, что обучение во Франции являлось не таким уж и шокирующим предложением. Конечно, раньше Сакагучи выдвигал только свою кандидатуру на роль преподавателя, не вмешивая никого больше. Но будто было некое внутреннее ощущение, что однажды он замахнётся ещё выше. Словно было предчувствие, как только пианист его увидел. Теперь казалось, что выше больше некуда. Хотя, как показала действительность, есть куда. Даже Дазай не смог предвидеть подобный исход событий. Было прекрасно понятно, что Анго не останется равнодушным к игре парня. Если бы было наоборот, то тут стоило бы и возмутиться, не то что удивиться. Но никто и подумать не мог, что тот сразу же предложит Чуе своё наставничество. Самого-то Осаму мужчина начал сыпать подобными приглашениями только спустя год, если вовсе не два после начала его обучения с Одасаку. По-доброму и завидно было. — Никаких шуток! — коротко хохотнул Сакагучи, лениво отмахнувшись рукой. Он предвидел такую реакцию — это было очень ожидаемо. Даже музыкант не смог сдержать недоуменный возглас. Значит, удивить и правда удалось. Однако Анго задал парню такой вопрос не просто для того, чтобы удивить. — У тебя безусловно талант — ты достигнешь высот, — продолжал мужчина, смотря на Накахару. Нужно было быть абсолютно глухим, чтобы не понять, насколько завораживающим было его исполнение. Разумеется, в ходе прослушивания сложно было разделить игру одного молодого пианиста от другого — нужно было обладать превосходным слухом, чтобы уловить такие малейшие, едва заметные различия. Сакагучи всегда считал, что владел этим умением мастерски, но на этот раз даже ему оказалась сложна эта задачка. Тем не менее, он с ней справился — ему удалось услышать то, как играл именно Чуя. И он видел ясно, как день, — этот мальчик способен на большее. Ему нужно было только попасть в правильные руки — к людям, которые знают своё дело от и до и относятся к нему с особой ответственностью. Мужчине не хотелось бы, чтобы такой музыкальный гений пропадал зря. — Я лишь хочу подтолкнуть тебя к этому.       Дазай только хотел возмутиться насчёт того, что он как бы тоже являлся учителем для Накахары и что хоть их уроки и закончились, они могли в любой момент их возобновить, но под острым взглядом старого знакомого поубавил свой пыл и решил помолчать. Не хватало ещё снова быть оттасканным за уши. Однако это действительно была неплохая идея — они могли бы вновь проводить музыкальные занятия. Хотя из Осаму преподаватель такой же, как из слона муравей — Чуя не раз его в этом упрекал. Но он ведь был не виноват — он всё-таки пианист, а не педагог. Кто же знал, что жизнь его повернётся так, что ему придётся обучать музыке какого-то парня, плюс к этому ещё и слепого. Однако он и не жаловался. Разве что только на самых первых их занятиях. Но над этим вопросом правда можно было бы серьёзно подумать, если бы Анго не предложил ещё и ему некоторое эксклюзивное предложение. Всё же первостепенно стоило позаботиться об этом.       Накахара, задумавшись, опустил голову чуть вниз, как бы размышляя. Первое, что пришло ему в голову это то, что если бы Артур был здесь, то он обязательно уговаривал бы племянника согласиться. Для начала потому, что это отличный шанс получить ещё больше знаний от опытных людей — Дазая в счёт не берём. И — не мало важный фактор воздействия на такое решение — то, что Сакагучи Анго являлся обожаемым Рембо композитором. Опекун не раз приглашал его посетить отреставрированный театр и дать в нём концерт — были только отказы, но причины казались весьма правдоподобными, поэтому Артур не обижался. Второе, что пришло парню в голову это то, что ему достаточно было и Осаму в роли музыкального наставника. Он был идеальным пианистом, но далеко — очень далеко — не идеальным учителем. И хоть эти занятия скорее напоминали «повторение пройденного и знакомого», чем «изучение нового материала», Чуе было тепло о них вспоминать. Было в этом нечто родное. Поэтому менять что-либо не особо и хотелось. Он несильно сжал ладонь музыканта, надеясь на то, что тот понял его немой сигнал, — мол, поделись своим мнением. В ответ его ладонь осторожно сжали дважды, и мальчишка был почему-то уверен, что в этом жесте крылось что-то вроде «я полностью согласен с идеей, но выбор за тобой». Выбор и правда зависел только от него, однако это не то, на что можно ответить в то же мгновение. Поэтому, снова подняв голову вверх, Накахара твёрдо произнес: — Я пообещаю подумать. — Позвони, как только определишься, — доброжелательно сказал Анго, давая в руки парню на этот раз уже свою визитку. Он всё понимал и не надеялся на ответ сразу же — как никак это было важным решением, причём для каждого из них в собственном вопросе. Мужчина умел ждать, поэтому был готов ожидать столько, сколько потребуется. — Надеюсь на скорые встречи с вами обоими, поэтому не прощаюсь.       Сакагучи поклонился молодым музыкантам, напоследок задержав внимательный взгляд на Осаму, — что он в этот же миг заметил — и неспешным шагом направился обратно в зрительский зал. Пианист смотрел на его ровную удаляющуюся спину, пока тот не скрылся за поворотом. На его лице возникла лёгкая улыбка — он был настолько же сильно удивлён видеть Сакагучи, как настолько же сильно и рад. Всё-таки он не раз помогал Оде — что Дазай искренне ценил — и его воспитанникам. Даже сейчас, когда Сакуноске уже нет на этом свете. Ведь любой другой человек на месте Анго наверняка бы и пальцем не пошевелил, если бы узнал о подобной проблеме, как у пианиста. И речь не только о ней. Осаму почему-то был уверен, что мужчина на самом деле оказывал помощь Озаки далеко не один раз после его ухода из дома. Сложно было представить, чтобы он не поддержал девушку, которая и так осталась совсем одна, — не в его это характере. Может, помогал искать брата, когда ещё теплилась надежда его найти; может, оказывал помощь с деньгами, если с ними было туго; может, помог найти работу, когда Коё решила больше никогда не возвращаться в искусство. За мысль о последнем музыкант почувствовал укол совести — всё же он был виноват в том, что сестра не реализовала себя, как художница. Но сейчас о плохом думать не хотелось — им нужно двигать туда, куда они планировали изначально.       Дойдя до двери запасного выхода, Дазай осторожно выглянул. В небольшом — второстепенном — холле толпились десятки людей, которые по неизвестной причине ещё не спешили уходить, хотя концерт закончился уже как полчаса назад. Можно было сделать вполне логичный вывод о том, что это могли быть музыкальные агенты, которые ещё надеялись найти их с Накахарой. Если даже один из них увидит молодых музыкантов, то, как говорится, всё пропало — тогда на них накинется целая толпа с однотипными комплиментами насчёт их игры и выражениями признательности, если они примут именно их предложения о наставничестве. У Осаму от одной только мысли об этом начинал дёргаться глаз. Если бы они попались, то это было бы надолго, — от таких людей, как агенты, невероятно сложно отделаться. Поэтому стоило действовать невероятно бесшумно и аккуратно, совсем как мышки.       Выждав идеальный момент, когда никто не будет смотреть в их сторону, пианист тихим бегом устремился по нужному коридору, держа рядом с собой Чую, чтобы тот случайно ни о что не споткнулся и не ударился. Парень изредка бросал быстрые взгляды на переговаривающихся мужчин и женщин и думал, что они с Накахарой прекрасно бы подошли на роли ниндзя в каком-нибудь фильме. Причём ведь это был уже второй раз, когда они убегали от кого-то в театре, — первым человеком была Озаки в День Культуры. У них уже имелся некоторый опыт. Они успели скрыться за поворотом, ведущим к малому залу до того момента, когда прямо им навстречу чуть ли кто-то не вышел. Из-за тихих разговоров было сложно определить кто конкретно это был — может, театральные работники, но сейчас это было неважно. Главным было — поскорее добраться до вечно пустого зала, чтобы переждать «ажиотаж». Даже если прятаться придётся ещё и от служащих.       Оказавшись возле дверей, Дазай еле слышно засмеялся, будто от облегчения. Накахара сначала не понял, в чём дело, и метнул на того недоумевающий взгляд но после почему-то тоже засмеялся — также тихо, словно не хохотал вовсе, а только плечами подрагивал. Если говорить по-честному, то это правда было интересно. В какой-то момент он даже ощутил себя в шпионском кино — одна ошибка, и переиграть их игру было бы нельзя. Хотя Чуя на самом деле не особо понимал, от кого они вообще прятались и убегали, и что пианист имел ввиду под словом «ажиотаж». За это время, что они бегали и разговаривали с Анго, у него совсем не было времени об этом спросить. Когда же они войдут наконец в малый зал, им предстоит поговорить о многих моментах, случившихся за сегодняшний вечер.       Открытие двери, как и в первый раз, сопровождалось протяжным, противным скрипом, но Осаму он всегда казался каким-то родным. У него в планах было переждать весь послеконцертный шум в этом зале как минимум час — потом же можно будет со спокойной душой искать Артура или же сразу ехать домой. Музыкант хотел поделиться с рыжим мальчиком своими идеями, но не успел. В этот момент он увидел человека, который поднялся с одного из немногочисленных мест и повернулся к ним. Вернее, он увидел девушку — это была Озаки. Шёлковое чёрное платье в пол изящно струилось по её телу, стоило ей сделать хоть какое-нибудь, пусть даже незначительное движение. Её взгляд сменился с беспокойного на облегчённый, когда она заметила, что те, кого она искала, наконец-то явились, а насыщенные алые губы, создающие пленительный контраст с платьем, изогнулись в счастливой улыбке. — Так и думала, что найду вас здесь, — цокая каблуками, она лёгкой походкой шла навстречу молодым людям. Всё-таки девушка далеко не первый год знала Осаму и была в курсе многих его привычек. Даже тех, от которых он давно избавился. Она знала об этом малом зале, ранее единственным посетителем которого являлся её брат. Когда-то он показал Коё это место, назвав его своим убежищем, где он мог прятаться от острых и пронзительные взглядом незнакомых людей. Одасаку о нём парень не сказал ни слова — почему-то это безумно трогало за душу. После зал стал убежищем для них обоих — девушка порой приходила сюда после пропажи Дазая, потому что ей хотелось верить в то, что он обязательно зайдёт в эту дверь, и они начнут всё сначала, словно никаких ссор и не было. Сегодня у неё даже не возникло сомнений в том, что они с Чуей придут сюда, — на концерте она заметила многих музыкальных агентов, которых пианист просто терпеть не мог. Сбегать от них в малый зал — тоже своеобразная привычка, хоть и продлившаяся, к счастью, недолго. — Совсем не думала, что концерт был организован не только для Дазая. — Сам в глубоком шоке, — иронично хмыкнув, пробурчал Накахара, чуть склоняя голову в сторону Осаму. На самом деле, как бы это не было потрясающе и ностальгически, снова сыграть перед зрителями на сцене, парень чувствовал, что ещё не отошёл от своего же выступления. Что он ещё мысленно где-то там — до сих пор обдумывает, как же это, чёрт возьми, произошло? Ответы были, но голова так опухла, что размышлять об этом было сложно. Но так или иначе, если бы у него был шанс повторить весь этот концертный вечер — их с пианистом игру, — то он точно не был бы против. Благодаря этому ему удалось понять, насколько сильно он скучал по музыке.       По-доброму хмыкнув на высказывание мальчишки, Озаки перевела взгляд с него на пианиста. Конечно, никто не ожидал подобного хода, даже и единого предположения не было. Видимо, этого не ожидал и сам Чуя, судя по его реакции. Однако нельзя было сказать, что это навредило выступлению. Наоборот — такая неожиданность сделала его только красочнее. Девушка до этого момента никогда не слышала то, как играл Накахара, — знала о его мастерстве лишь понаслышке, от Артура. Но услышав его сегодня — увидев его на сцене, — она не могла оторваться. Парень выглядел за роялем настолько естественно, настолько чувственно, что хотелось смотреть только на него. Такое же ощущение она испытывала только по отношению к брату, когда впервые посетила его выступление в театре. Но когда они играли вместе… Ей хотелось, чтобы время замедлилось, и молодые музыканты бесконечно играли ту душевную, разделённую только между ними мелодию. У неё в голове было столько слов, которые она желала озвучить, но они перемешивались между собой в густую кашу, и сказать хоть что-либо было сложно. Но всё же у Коё получилось взбудоражено вымолвить пару фраз, при этом стараясь не слишком сильно размахивать руками: — Ваш концерт… Это было что-то невероятное! — Видимо, ты осталась в восторге, — усмехнулся Дазай, наблюдая за возбуждённым настроением сестры. Он очень давно не видел её такой, если честно. И, по правде говоря, было бы странно, если бы она реагировала подобным образом на каждое его выступление. Однако такой — не находящей правильных, красивых слов — парень видел её в последний раз вовсе не на концерте. Это происходило дома — в тот момент, когда ему было пятнадцать, когда он исполнял свою «Исповедь», думая, что ни Озаки, ни Одасаку ещё не скоро вернутся. Когда он был донельзя сильно погружён в эту болезненную для него мелодию — кричал сквозь ноты, — что совсем не заметил, что девушка уже давно вернулась и, не смея прервать, слушает его. Когда Осаму закончил и наконец заметил сестру, он понятия не имел, что чувствовал, — хотелось сказать ей уйти, но в то же время он будто бы был в ожидании. Так и смотрели друг другу в глаза в странном молчании, пока взгляд девушки не забегал, а рот не стал беззвучно открываться. Она понятия не имела, что сказать, но пианисту стало ясно сразу — она была поражена. В доказательство этому Озаки, осознав, что слова будут лишними, просто широко улыбнулась. За ней тогда улыбнулся и парень. В голове пролетела мысль, словно это было вчера. — Конечно! — вё-таки не удержавшись, махнула рукой Коё. Почему-то она сейчас ощущала себя маленькой девочкой — такой энергичной и такой счастливой. Будто та музыка, которую играли Дазай и Чуя, дарила вместе со своими пленительными для слуха нотами новое дыхание. От недостатка слов, которые стремилась произнести, хотелось смеяться — очень звонко, чтобы все слышали. Необыкновенное чувство лёгкости. — Рядом со мной сидела женщина с открытым ртом — не только я была в восторге, — заговорщически слегка понизив голос, проговорила девушка, коротко хохотнув. Хотя в какой-то момент ей вовсе показалось, что не только дама по левую руку от неё была с подобным выражением лица, а что такими были все. Буквально. И она сама в том числе. Словно другой реакции на выступление молодых пианистов и быть не могло. Впрочем Озаки действительно считала именно так. Было ощущение, что даже Сакагучи, с которым они пришли на выступление вместе, был в огромном восхищении — рта, конечно, невольно не открывал, но всё же. И кстати говоря о нём. — Вы уже встретились с Анго? — Думаю, у нас есть более важный разговор, — загадочно ответил Осаму, засунув руку в карманы брюк и подходя к сестре ещё ближе. Сейчас абсолютно всё — встреча с Сакагучи, прошедший концерт, несказанные слова, восторги — казалось совсем нестоящим внимания, пустым. Главным было лишь то, что происходит между ними — между братом и сестрой. Потому что музыканту кажется, что пора наконец расставить заключительные точки в их громкой и нещадной для обоих истории. Не мог ведь он просто так проигнорировать тот факт, что если бы не вмешательство Коё, то его с большой долей вероятности тут бы и не было. Не было бы никакого выступления, не было бы никаких предложений от Анго, не прозвучала бы мелодия, которую он написал для дорогого человека — этого дорогого человека рядом с ним бы сейчас и не было. И всё благодаря девушке, которая сейчас стояла напротив него. — Считала, я не узнаю, что концерт был организован с твоей поддержкой?       Дазай странно улыбнулся, снисходительно склонив голову набок, а у Озаки сердце было готово остановиться. Она захлопала глазами, быстро взглянув на Чую, а затем снова на брата. Рассказать обо всём мог только рыжий мальчик — она это знала. Но почему-то факт того, что пианисту известна её роль во всей этой «операции», сразил её наповал. Она совершенно не понимала, как на это реагировать, — почему Осаму так смотрит на неё? Как будто рад, но и не рад одновременно. Это совсем сбило её с толку — слова опять застряли в горле, в голове. Смогла девушка выдохнуть только в тот момент, когда музыкант сгрёб её в охапку и, крепко прижав к себе, быстро, но невыносимо искренне прошептал: — Спасибо, что сделала это для меня. Чёрт возьми, правда спасибо.       Нервный вздох вырвался из её тонких, красивых губ, а по телу пробежали мурашки от осознания того, что она наконец услышала от Дазая не обыкновенную сухость и презрительность, а настоящую благодарность, неподдельную доброту. В точности как было между ними раньше — казалось, как будто абсолютно давно. Ей хотелось дать волю чувствам — расплакаться, наплевав на макияж, прямо в братское плечо, в первый раз за их совместную жизнь. Хотелось вновь причитать о том, как же глупо она поступила тогда, два года назад. И как сильно скучала, каждый день гадая о том, смогут ли они когда-нибудь вот как сейчас, просто обнять друг друга — без напряжённости, без гнёта. И они действительно снова вместе, как семья — настоящая. Словно это несбыточный сон какой-то. И будто не наяву Коё сжимала его пиджак от боязни, что Осаму может исчезнуть. И будто не наяву также тихо ему отвечала: — Я же обещала, что всё исправлю. — И сделала это как нельзя лучше, — проговорил пианист, успокаивающе гладя сестру по спине. За эти два года он практически успел позабыть, насколько Озаки может быть чувствительна. Раньше он никогда не понимал всплесков её эмоций. Даже будучи взрослой, она умудрялась реагировать на всё с детской непосредственностью — в памяти музыканта сохранилось то, как девушка радовалась каждому приходу весны. Или то, как она чрезмерно волновалась, когда он среди ночи или под утро приходил домой. Словно она и не взрослела вовсе. Только теперь парень смог её понять. Только теперь, когда снял все свои маски; когда ощутил вкус жизни; когда мир вдруг заиграл красками. Когда он осознал, что по его щекам тоже текли слезы.       Казалось, что они стояли так неимоверно долго, наслаждаясь семейным теплом, которого им обоим недоставало всё это время. В мирной, нежной тишине, которую никто не смел нарушить. Даже Накахара, который молча стоял в стороне, с трепетом вслушиваясь в нечастые женские всхлипы и шорох шёлкового платья. Это был только их миг — Дазая и Коё, — а юноша мог лишь легонько улыбаться, понимая, что ему посчастливилось стать невольным свидетелем долгожданного примирения брата и сестры.       Разорвав объятия, они посмотрели друг на друга, как будто впервые встретились. Одна стояла с покрасневшими глазами и немного потёкшей тушью, чёрными дорожками стекающей по щекам. Другой с мокрым плечом, хоть это было и не особо заметно на тёмной ткани, и слезой, застывшей на краешке губ. И выглядели так невинно, но так комично, что не выдержали оба и тихо засмеялись, пуская эту тёплую грусть и этот драматизм на ветер, но надежно закрепив их у себя внутри. Воспоминания ради, когда они двое, такие взрослые, но такие глупые, чувствуют себя снова детьми. Словно им вновь десять и двенадцать, когда они испытали эту светлую печаль впервые.       Наспех ладонью вытерев щеки, Озаки сделала пару вдохов, чтобы голос не звучал хрипло, и с надеждой спросила: — Тогда до скорой встречи? — До скорой встречи, — таким же тоном ответил Осаму. Им на самом деле многое предстояло обсудить — они столько времени потеряли. Но им было предельно ясно, что их беседа состоится не сейчас. В ближайшем будущем, когда пианист снова пересечет порог старого дома. Вернётся туда, где его долго ждали.       Девушка кивнула головой в знак прощания и направилась к выходу. Возле двери она положила руку на плечо Чуе, заставив того слегка вздрогнуть и повернуть голову в её сторону. Из-за этого Коё беззлобно усмехнулась. Дверь скрипнула, стоило её только открыть. Озаки хотела было уйти, но её остановили. Музыкант вдруг появился рядом — не мог отпустить её сейчас, не сказав нечто важное напоследок. То, что в данный момент звучало бы правильно. Он взял Накахару за руку — ему хотелось чувствовать себя увереннее — и, смотря на сестру, сказал: — Одасаку всегда гордился тобой. Особенно сейчас бы гордился.       Улыбка сама — поневоле — возникла на губах, а сердце застучало, будто бешеное, готовое тот час выскочить из груди. Как же она мечтала — горячо желала — услышать такие простые, но нужные слова от него. Это было поистине символично — так закончить. В их ссоре можно было смело ставить точку. — Тобой тоже.