Мелодия души

      Люди говорят, что жизнь состоит из чёрных и белых полос, чередующихся между собой. У каждого человека они разные — длинные белые и короткие чёрные. А может, короткие белые и длинные чёрные. Однако так или иначе только одной сплошной полосы никогда не бывает. Люди говорят, что невозможно такое, что жизнь может быть только окрашена в тёмные или только в светлые тона. Что жизнь разнообразна и многогранна — человек разнообразен и многогранен со своими мыслями, чувствами и переживаниями. Но ведь это глупо и неправильно делить мир на чёрное и белое? И даже, наверное, стоит сказать, что жизнь состоит не только из таких полосок — их огромное множество. Они такие, какими их захочет видеть сам человек, — все цвета в его распоряжении. Вся жизнь в его распоряжении — люди сами решают, какими оттенками заиграет их сегодняшний день и дальнейшее будущее.       Когда Дазай впервые задумался над этой проблемой, — если её, конечно, можно так назвать — внезапно пришедшей в его голову, то он невольно усмехнулся. Собственный ответ на вопрос — из каких полос состоит моя жизнь? — появился в мыслях молниеносно. Пианист не исключал, что за недолгие двадцать четыре года у него было достаточно чёрных — бездонно чёрных, словно вороньи перья — полос. Эти периоды жизни были несомненно трудными — казалось, что чернота и мрак вокруг никогда его не покинут. Но Осаму научился понимать, что жизнь будет идти дальше, а дальше его может ждать не только кромешная тьма. Дальше его может ждать яркий свет белой полосы. О таких эпизодах он вспоминает с нежной и приятной грустью, потому что знает, что их уже не получится вернуть, однако то, что они когда-то были, согревало душу. На данный момент тёмная полоса его жизни позади, но музыкант бы и не назвал то, что происходит с ним сейчас светлой полосой. Хотя она, конечно, являлась светлой, но определённо не белой. Цвет, который сопровождает его теперь каждый день, — это рыжий. В жизни Дазая наступила рыжая — медно-пламенная — полоса.       Честно говоря, поначалу он даже не заметил, как мир вокруг него, вдруг обрёл сияющие краски, а на горизонте ярче всех мелькала непослушная рыжая копна волос юного мальчика. Пианист заметил всё это так поздно, что едва ли не потерял — едва ли не совершил ошибку, о которой, возможно, жалел бы ещё очень долго, если не всю оставшуюся жизнь. Но теперь он всё прекрасно видит, потому что этот самый мальчик — его мальчик — рядом с ним. Отгоняет от него прилипчивую тьму, озаряя пространство своим тёплым, родным светом. Осаму больше не блуждает в темноте — он борется с ней, потому что ему уже не страшно. Потому что он уже не один.       С его — или лучше сказать, их — концерта прошло практически две недели, но возникало такое ощущение, будто выступление завершилось только пару часов назад. О Дазае вновь стали говорить люди, телевидение, интернет — он снова стал обсуждаемой персоной, но уже с более приятного ракурса. Совсем как раньше, если не с ещё большим шумом. Какая бы новость ему не попалась в сети, чуть ли не каждая касалась именно его. Все говорили о — неожиданно — долгожданном возвращении всемирно известного пианиста на сцену; рассуждали о прошедших двух годах, что ему пришлось провести вне музыкальной жизни; его концерт, который с трепетом смотрела едва ли не вся страна. О «наркотической зависимости» упоминали лишь вскользь — видимо, люди осознавали, что допустили ошибку, поверив газетной лжи. У Осаму не получалось сдержать улыбку, когда слышал своё имя в новостях, — не из-за самодовольства, вовсе нет. Из-за того, что он наконец-то снова там, где и должен быть. На своём родном месте, по которому он, что ни для кого не секрет, невероятно скучал.       Однако теперь не только его личность была интересна людям. Таинственный, взявшийся буквально из ниоткуда Чуя Накахара привлёк внимание не меньшего количества человек. Конечно, мальчик за своей спиной уже имел некоторую известность, но не такую, какой обладал, например, Дазай в его же возрасте. Он был известен в более узких кругах, однако — по мнению музыканта — именно это и сыграло парню на руку. Чуя был для них — для большинства — тёмной лошадкой. Они видели и слышали его игру впервые, но, так или иначе, уже остались от неё в полном восторге. Некоторые журналисты даже говорили, что перед публикой предстал новый гений — настолько исполнение рыжего мальчишки было похоже на исполнение Осаму. И он был практически полностью с ними согласен. Практически, так как он понимал, что игра, показанная Накахарой на концерте, не была идеальной — парень мог гораздо и гораздо лучше. Однажды он удивит всех ещё сильнее. Больше всего, конечно, людей волновала сама персона юного пианиста — кто он такой, откуда взялся, почему Дазай вывел его на сцену посреди собственного выступления. Множество и множество вопросов, на которые все желали знать ответы. Но проблему зрения не затрагивали — видимо, так же, как и некогда музыкант, не смогли понять этого с первого взгляда. Но то, что Чуя не остался без должного внимания толпы, несказанно радовало — на это и было рассчитано.       Вместе с этим Осаму осознавал, что в норму приходит не только его жизнь. Он понимает это по горящему взгляду рыжего мальчика — взгляду, который он видел только на фотографиях у того в комнате в первые дни их знакомства. Он понимает это по лёгкой улыбке, которую Накахара изо всех сил почему-то пытается сдержать, когда слушает новости о концерте двухнедельной давности. Пианист слышит восторг в голосе, видит облегчение в плечах и не может не нарадоваться сам. Странное чувство, к которому он привыкает, — просто видеть счастье на лице близкого человека и самому становиться от этого счастливым. Дазай видит, что Чуя уже не боится. Будто весь страх, накопленный за последние месяцы остался там, на сцене. Его руки больше не дрожат, когда он прикасается к музыкальному инструменту. Он не боится людей и того, что о нём могут подумать. Накахара просто идёт вперёд — они идут вперёд вместе.       Погода на улице стала преображаться незаметно для пианиста. За окном солнце выглянуло из-за густых облаков, снег медленно начинал таять, а люди стали ходить в более лёгких куртках. В Японию маленькими, аккуратными шагами приходила весна. И почему-то мысли об этом вызывали какой-то юношеский восторг, который музыкант никогда не испытывал по отношению к различным временам года. Это всегда было по части Озаки, которая обожала весну и её красоты и даже запечатлевала их на холсте, когда ещё увлекалась рисованием. Наверное, изменения в жизни Дазая делали его несколько сентиментальным, если он стал обращать внимание на подобные мелочи. И, наверное, с этим стоило согласиться — теперь он замечал гораздо больше, чем раньше, и на эмоции стал более щедр. Если бы пианист из прошлого увидел пианиста из настоящего, то на все сто процентов бы самого себя не узнал. Потому что он хочет и старается меняться — становится лучше в первую очередь для самого себя, чтобы больше никогда не возвращаться к той мрачной полосе своей жизни. Он хочет быть лучше и для близких людей, чтобы в голове не появлялось даже мысли сделать им больно. Осаму только сейчас понял, что настала пора ему взрослеть. И он на пути к этому.       Парень отлично понимал, что взросление — это прежде всего принятие собственных решений, за которые придётся нести ответственность. Прошло почти две недели с того момента, как Анго выдвинул ему предложение об обучении заграницей. Музыкант так и не принял окончательное решение, метаясь в собственных размышлениях от одного выбора к другому, взвешивая все «за» и «против». Раньше — ещё хотя бы лет пять назад — он бы определённо ответил согласием, даже не раздумывая. Но теперь, когда его жизнь несколько поменялась, ему было трудно сказать однозначное «да». Потому что поехать, конечно же, хотелось, — ведь это просто мечта, а не поездка! — но некоторые обстоятельства останавливали Дазая, заставляя остаться в Японии ещё на пару лишних дней. Если точнее, то на двенадцать лишних дней. Ещё чуть-чуть, и он был готов биться головой о стену — настолько было трудно.       В голове у Осаму было столько разнообразных мыслей, что он даже немного выпал из реальности, — смотрел куда-то сквозь пространство, порой нервно кусая губы. Словно находился не там, где был на самом деле. Однако слегка обеспокоенный голос, раздавшийся буквально над его головой, смог вновь привести пианиста в чувства: — О чём думаешь?       Слегка вздрогнув от неожиданно прозвучавшей фразы, музыкант несколько раз моргнул, чтобы сфокусировать зрение. Первое, что ему попалось на глаза, — это миниатюрная рука Чуи в его собственной руке. Дазай мягко поглаживал тонкие холодные пальцы и маленькую ладонь уже, наверное, по сотому кругу, пока пребывал в задумчивости. Приподняв взгляд, он увидел уже самого мальчика, склонившего голову над ним так, что рыжие волосы практически доставали пианисту до носа. Накахара выглядел озадаченным — не каждый день его можно было увидеть таким. Видимо, Осаму действительно долго молчал. Настолько долго, что даже парень заволновался, — музыкант признавал, что это было очень заботливо с его стороны. Однако чтобы хоть как-то сгладить появившееся в воздухе волнение, пианист решил бросить в ответ что-нибудь шуточное — тем более заданный вопрос ему позволял и являлся с какой-то стороны правдой: — Если скажу, что о тебе, как ты отреагируешь?       Реакция Чуи не заставила себя долго ждать — не успело пройти и пары секунд, как он ответил Дазаю вроде слабым, но довольно ощутимым щипком в плечо. Музыкант, лежавший головой на коленях мальчишки, слегка дёрнулся и издал тихий писк. Ему, если честно, хотелось сделать так же в отместку и Накахаре, но его что-то остановило. Что-то — это фраза, которая всё же не могла остаться без ответа. На самом деле, это было необычно — ещё пару месяцев назад Осаму бы и не подумал рассказывать кому-либо о том, что его мучит. Рыжему мальчику особенно — не хотелось вдобавок получить сеанс психотерапии и быть снова вывернутым наизнанку. Сейчас же пианист сам раздумывает над тем, как бы правильнее начать этот самый сеанс. Однако это даже и не психологическая терапия — ему просто необходимо было услышать совет по поводу своего вопроса. Хоть парень в принципе и знал, что в конечном итоге услышит.       Прижав руку Накахары к груди, Дазай тяжело выдохнул. И как только люди ходят по различным психологам? Ему кажется невероятно сложным рассказать о своих проблемах даже близкому человеку, а кто-то ходит к незнакомым специалистам. Он, наверное, никогда этого не поймет. — Думаешь, мне действительно стоит принять приглашение Анго? — Ты чокнулся? — мгновенно встрепенулся Чуя. Честно говоря, он ожидал услышать что угодно, но только не этот вопрос. Конечно, он знал, что музыкант ещё не связывался с Сакагучи, однако совсем не думал о том, что дело было в нерешительности. Ему всегда казалось, что слово «нерешительность» и Осаму — это вовсе антонимы. Вот они знакомы больше полугода, и пианист всегда представал перед ним, как человек, который всегда и во всём уверен. Хорошо, не во всём — всё-таки он тоже человек. Но в плане музыки — определённо, уверенность лилась из него рекой. Естественно, Накахара видел Дазая в растерянности, но он ещё не привык к этому. — Конечно, нужно! — воскликнул парень, будто в этот самый момент решалась именно его судьба. Может быть, в какой-то степени. Ему бы не хотелось, чтобы музыкант жалел о том, что не поехал на обучение во Францию тогда, когда у него выдалась такая замечательная возможность. Поэтому Чуя даже был готов прямо сейчас вскочить с дивана, подняв за собой эту несносную скумбрию, и начать собирать его чемоданы. Потому что не могло существовать отрицательного ответа на этот вопрос. — Такими словами просто так не раскидываются. — Ты прав, — прикрывая глаза, проговорил Осаму немного обречённо. Разумеется, он сам это прекрасно понимает. По крайней мере потому, что хорошо знает Анго. Мужчина имеет большие связи в музыкальных кругах и делится подобным привилегиями далеко не со всеми. Пианист был уверен, что если бы, он не был знаком с Сакагучи, то не получил бы даже и близко похожего предложения, — каким бы виртуозным музыкантом он не был. Дазай читал слова Накахары между строк — удача, что выпала парню, была одной на миллион, поэтому ему была понятна изумленная реакция мальчишки. В ином случае он бы отреагировал точно также. — Анго всегда серьёзен в том, что касается музыки. — Это предложение — твой шанс, — продолжал мягко настаивать парень, слыша в голосе пианиста явное сомнение. Это было странно — казалось, что Осаму должен был принять собственное решение уже в тот момент, когда Сакагучи только открыл рот, — когда только подумал сказать об обучении! Ведь ответ настолько является очевидным, что и размышлять не надо. От своих раздумий музыкант ставит Чую в тупик — он как будто пытался объяснить пятилетнему ребёнку, что нельзя есть конфеты, которые он поднял с пола, но тот всячески упирался. Почти также и Дазай — только он не упирался в открытую, а выстраивал в своей голове огромный ряд минусов от поездки во Францию, но почему-то озвучивать их не особо спешил. Поэтому Накахаре и было трудно хотя бы как-то убедить пианиста в том, что от принятия этого предложения никому хуже не станет, а даже наоборот — только лучше. — Когда ещё ты сможешь сыграть на большой европейской сцене?       Осаму не нашёл правильных слов, чтобы ответить. Рыжий мальчишка ведь действительно был прав — если он сейчас скажет «нет», то второй раз Анго уже предлагать ничего и не станет. В чём музыкант, конечно, сильно сомневался, учитывая упрямый характер мужчины, но испытывать судьбу — нервы Сакагучи, Чуи и свои собственные — огромного желания не было. Однако парень задавал правильные вопросы — кажется, Дазай на самом деле чокнулся, если даже на секунду смел задуматься о том, чтобы не ехать на обучение во Францию. И да, более удобного случая, чтобы сыграть на европейской сцене, и придумать нельзя. После двухлетнего — по ощущениям бесконечного — периода стагнации в его творчестве, жизни и отношении с общественностью всё наконец-то снова стремительно идёт вверх. Совсем как в тот период, когда люди только начали узнавать об Осаму, — тогда его известность росла не просто по дням, а по часам. Сейчас многие вновь заговорили о нём — темы о его возвращении в музыкальное искусство стали самыми обсуждаемыми. Даже спустя две недели о парне ещё говорят, в то время как о других уже бы забыли. Этот небольшой отрезок времени, когда о нём говорит каждый, открывал новые возможности. Возможности продемонстрировать всему остальному миру своё творчество вживую, а не с экранов — окончательно влюбить их в свою музыку.       Дазай понимал — он всё это понимал. Он ведь и правда не пятилетний ребёнок, тянущий в рот всё, что попадётся под руку. Но дилемма, крутящаяся в голове по сотому кругу, не давала покоя, вынуждала сомневаться. Ему хотелось знать мнение Накахары, но немного в другом контексте, поэтому пианист, пропустив вопрос парня, задал собственный: — А что насчёт тебя, Чуя? Будь ты на моём месте, то согласился бы? — А по какой причине я не должен этого делать? — поинтересовался рыжий мальчишка, недоуменно вскинув брови. Ему уже не терпелось, если честно, треснуть Осаму по его пустой голове за подобные вопросы. Он, разумеется, понимал, выбор предстоит важный, но думать над ним не видел никакого смысла. Поэтому Накахара, конечно же, дал бы своё согласие — в тот же самый момент, когда ему бы предложили это обучение. Любой здравомыслящий и смотрящий наперёд музыкант сделал бы так на месте Дазая. Разве могла существовать хоть какая-нибудь вещь, которая бы препятствовала этому? Однако самому Чуе ещё было рано думать о чём-то столь масштабном — пока ему приходится довольствоваться малым. Но он не хочет, чтобы малым довольствовался пианист — ему давно пора двигаться дальше, за пределы родной страны. Накахара желает, чтобы парень взбирался на большие высоты не только потому, что он теперь волнуется за него как за близкого человека, но и потому, что Осаму всё ещё остаётся тем исполнителем, по которому он фанатеет и который его вдохновляет. — По какой причине ты не должен этого делать?       Видя донельзя серьёзное выражение лица рыжего мальчика, музыкант не смог сдержать короткий беззлобный смех. Эта причина — та самая дилемма — казалась, когда он порой о ней задумывался, весьма необычной. Потому что прежде он бы никогда из-за неё не встал перед выбором — без неё всё было бы предельно просто. Дазай действительно был бы уже как неделю заграницей, пробуя на вкус вонючий французский сыр и терпкое вино. Если честно, причина бояться самолётов была бы менее странной, чем та, о которой он думает сейчас. Однако пианист считал её на сто процентов обоснованной и понятной — особенно на данный момент. Да, он не школьник, чтобы так рассуждать и отказываться от дальнейших перспектив, но он ничего не мог с собой поделать. Просто так чувствовал. Поэтому необычно — Осаму ещё привыкал. Привыкал к тому, что рядом есть человек, с которым не хочется разлучаться. — Мой милый Чуя, ты правда глупый или просто хочешь, чтобы я назвал эту причину вслух?       Накахаре казалось, что едва ли не все эмоции, на которые был способен человек, появлялись на его лице, мгновенно сменяя друг друга до того момента, пока его щеки просто не покраснели. И хоть музыкант ничего не сказал прямо, всё было и без слов прекрасно понятно, что тот имел в виду. Парень был готов ко всему на свете, но только не к этому. Даже к тому, что Дазай банально боялся требовательных европейских слушателей, но не ожидал услышать, что причиной сомнений будет именно он. Пианисту было смешно, а вот Чуе смеяться не хотелось — стало дико неловко. Он только минуту назад рассуждал о том, что не может быть такой причины, которая может заставить отказаться от шанса поехать обучаться в Европу, а тут подобный… Можно ли было назвать его ситуацию казусом? И как ему в принципе реагировать на такое заявление? Тем не менее, желание дать Осаму по лбу никуда не делось. Всё это действительно было необычно — рыжий мальчишка тоже ещё привыкал к изменениям в их отношениях.       Музыкант грустно улыбнулся, наблюдая за растерянностью Накахары. Вот именно по этому он и будет скучать, если уедет, — по таким ярким и разнообразным эмоциям на юношеском лице; по слепым, но невероятно живым глазам; по редкой улыбке, искреннему смеху; по их взаимным колкостям, — по всему Чуе. Потому что они так катастрофически мало провели времени вместе, что, казалось, если Дазай уедет, то всё разрушится. Они ведь будут очень далеко друг от друга — это представлялось чем-то сложным. Особенно, когда желание быть рядом перекрывало все здравые мысли. Особенно, когда только это желание хотелось слушать.       Осаму чуть крепче стиснул тонкую руку Накахары в своей и, бережно прижав её к щеке, тихо сказал: — Мне бы не хотелось уезжать без тебя.       Внутри всё потеплело от такого невинного жеста — Чуе удалось немного расслабиться, даже легонько изогнуть губы в улыбке. За последние две недели он узнал интересный и неожиданный факт о пианисте — тот был очень тактильным человеком. Парень сравнивал его с котом, который всегда ластился под руку. Дазай постоянно стремился притронуться к нему — ненавязчиво, аккуратно — к запястью, скулам, волосам, шее. Даже на людях держал его под локоть или при Артуре касался его плечом. Так и сейчас лежал у Накахары на коленях, хотя диван в его гостиной был достаточно просторным, и грел горячим дыханием его руку, прижимая её к себе, словно какую-то ценность. Мальчик и не подозревал, что человек может быть настолько падок на прикосновения. Что этим человеком может оказаться Осаму. И Чуя считает, что было бы преступлением сказать, что ему это не нравится. — Это бред, Дазай, — спустя некоторое молчание произносит парень, задумчиво перебирая чужие мягкие пряди волос. Он не хотел этого говорить, но других слов найти не мог. Как ещё можно было объяснить то, что из-за него не нужно отказываться от предложения, которое выпадает только раз за всю жизнь? Сам Накахара даже не задумывался, что можно было мыслить в таком ключе. Возможно, потому что такое поехать во Францию предложили не ему — может, в ином случае, он бы оказался на месте музыканта. Стоял бы перед той же самой дилеммой. Но сейчас Чуя должен быть тем, кто руководствуется холодной головой, а не бушующими эмоциями. И это было сложно. Однако Осаму обязан был согласиться, невзирая на то, что им придётся побыть какое-то время порознь. — Так нельзя. — Я ведь серьёзно, — по-настоящему нахмурившись, ответил пианист. Расставание сейчас выглядело в его голове чем-то невыносимым, сложным, неправильным. Нежеланным. Ему казалось, что уже на следующий день после приезда в другую страну он начнёт лезть на стенку, ведь Накахары нет рядом. Потому что было ощущение, что рыжий мальчик ему как раз-таки нужен в этой поездке. Кто ещё, кроме коротышки, сможет вправить ему мозги на место, если неожиданно что-то пойдёт с ним не так? Но если без шуток, то Дазай действительно боялся. Он уезжает совсем не на маленький срок — пусть и не точный — и Чуя это знает. Всё, что угодно может измениться за условные два года или тем более пять лет. Люди ведь так пугающе переменчивые. Было страшно вернуться, и больше не почувствовать от парня того тепла, которое он испытывал сейчас. Будто Накахара куда-то пропадёт, исчезнет или ещё хуже — станет к нему равнодушен. Думая об этом, музыкант морщился от неприятных ощущений внутри — будто живот сворачивался тугим узлом. Мысль об отсутствии мальчишки в его жизни была тягостной. — Вдруг ты забудешь обо мне за это время? — Тебя хрен забудешь, дурак, — печально усмехнувшись, Чуя не сильно взлохматил и без того непослушные волосы на голове музыканта. На самом деле, он старался скрыть эту лёгкую печаль, что неожиданно появилась в его голосе. Оставалось только надеяться на то, что получилось вполне неплохо. Потому что он не должен был хотя бы немного подавать вид, будто ему тоже претят размышления об этой поездке. Тогда Дазай точно откажется и даже слушать его не станет — Накахара не хочет такой вариант развития событий. Да, пару минут назад он был всеми руками «за» отъезд во Францию, но услышав причину, по которой пианист всячески сопротивлялся, парень задумался. Теперь его собственная уверенность в рассматриваемом вопросе порушилась. Потому что в этот момент внезапно захотелось побыть эгоистом — махнуть рукой вместе с Осаму на предложение Анго и сказать, чтобы тот никогда его не оставлял. Потому что расставаться с музыкантом до безумия не было желания. В принципе он этого не хотел и до его слов — подсознательно, просто думал о другом. Но всё это было так банально, сопливо, по-девичьи нежно. Так, как Чуя никогда не делал, и не думал, что будет делать. Но, если он сделает подобное сейчас, то в будущем будет очень сильно жалеть, — они оба будут жалеть. Дазай — в своих мыслях, Накахара — будет упоминать об этом при каждом удобном и неудобном случаях. Скрашивать таким «развлечением» жизнь не особо хотелось.       Хотелось продолжить этот разговор, который, если честно, был бессмысленным с самого начала. Пианист с самых первых секунд понимал, какой именно ответ услышит от парня, — и никак не ошибся. Даже после озвученной им причины, почему он не хочет ехать в Европу, Чуя остался непоколебим — хотя на другое нельзя было рассчитывать. Но Осаму и не собирался таким образом давить на жалость — он просто озвучил факт, и, на самом деле, ему стало чуть-чуть легче от этого. А услышав последнюю фразу Накахары, наполненную потаенной, — у мальчишки не получилось её скрыть — несомненно искренней тоской, будто музыкант уже уехал, он смог вздохнуть спокойно. В его голове теперь родным, тёплым рыжим светом горела лампочка, которая давала ему понять, что его будут ждать. Что по нему будут скучать. Всё-таки их разговор на данную тему можно было считать законченным — у Дазая начали появляться определённые мысли по поводу того, что ему делать дальше. Однако об этом он подумает немного позже.       Внезапно вспомнилась одна чрезвычайно важная деталь, которую он едва ли не забыл, пока размышлял о решении по поводу поездки. И эта деталь касалась Чуи. А если точнее — предложения, которое поступило ему от Анго. Ведь после концерта Сакагучи уделил внимание им обоим, и, как было прекрасно заметно, заинтересовался юным музыкантом. А это уже можно было считать одним из самых важных жизненных достижений — мужчина не брался обучать кого попало. Он предлагал свою помощь только тем, в ком на сто и один процент был уверен. Кроме самого себя и Накахары, Осаму знал только одного человека, который какое-то время — не очень продолжительное — был учеником Анго. Это была девушка по имени Люси Монтгомери, которую тот встретил, пока был в командировке в Канаде. Дазай помнит их разговор с Одасаку о ней — девчушка перспективная, с отточенным слухом в какой-то момент отказалась от всей этой музыкальной шумихи и стала читать стихи собственного сочинения на сцене. Пианист тогда, в силу юношеской глупости, не понимал, как можно было променять фортепиано на рифмованные строки на листке бумаги. Сейчас, вспоминая Сакуноске и его страсть к писательству, понимал. Так или иначе, учеников, как таковых, у Сакагучи не было, а специально он не искал, — у него и свои заботы были.       Теперь же Чуя стал одним из тех единиц, кто смог удивить уже бывалого и достаточно опытного музыканта. Все-таки за плечами два десятка лет карьеры — он многое и многих слышал, казалось бы, нет ничего, что могло бы поразить. Как показала практика — могло. И ещё как, если Анго выдвинул такое предложение, услышав исполнение Накахары только один раз за весь концерт. Если бы не выдвинутый ему вопрос, то Осаму до сих пор пребывал бы в полнейшем шоке — прямо как в ту самую минуту, когда они оба — и Дазай, и Чуя — глядели на мужчину так, будто он тройное сальто перед ними сделал и даже не сбил дыхание. Конечно, он понимал, что Сакагучи просто не может проигнорировать то, насколько рыжий мальчишка хорошо играет, но не думал, что всё закрутится так быстро. Однако окончательного ответа тот ещё не дал — в обратном случае, пианист бы уже давно знал об этом. Из этого возникал вполне очевидный вопрос — почему парень с этим медлил?       Отпустив руку Накахары из собственной, музыкант принялся задумчиво бить свои согнутые колени друг о друга. Странно было, так сказать, атаковать той же предъявой, которой всего пару мгновений назад атаковали тебя. Но делать было нечего, если Осаму хотел знать ответ. Он решил начать ненавязчиво, словно спрашивал невзначай, может, даже скучающе любопытствовал: — Кто-то ещё пытался тебя завербовать?       Услышав это, Чуя в тот же миг звонко засмеялся. Было необычно, что пианист решил выбрать именно такую формулировку — будто парня заставляли вступить в какую-то секту, не иначе. Было ведь множество других слов, которые можно было сказать, но в противном случае Дазай бы не был Дазаем, видимо. Хотя Накахара, конечно, понимал, почему он произнёс всё конкретно так — мальчик успел услышать от Осаму не самые лицеприятные рассказы о различных музыкальных агентах, которые раньше трепали ему все нервы. Как раз-таки от них, как Чуя потом узнал, они и прятались в театре после выступления. Нежелание пересекаться с ними у музыканта невероятно запредельное. Отсюда и вытекало такое грубое и пренебрежительное слово «завербовать». Рыжий мальчишка даже готов был поспорить, что, несмотря на внешнее спокойствие, Дазай внутри рвал и метал. Потому что эти агенты теперь не давали покоя Накахаре. Тот вроде чувствовал себя нормально, а нервы трепали снова пианисту.       В то время как нахмуренный музыкант ждал окончания внезапного взрыва хохота, — ведь правда, что он сказал не так? — Чуя уже начал понемногу успокаиваться, смахивая с уголков глаз весёлые слёзы. Всё-таки шутки Осаму иногда могут быть действительно забавными — пусть сейчас это была и не шутка вовсе. Широко улыбаясь, он задал интересующий вопрос: — Это теперь так называется? Анго меня тоже вербует? — Он — нет, потому что я ему доверяю, — театрально закатив глаза, словно ему приходилось объяснять что-то донельзя простое, ответил Дазай. На самом деле, он ведь едва ли не очевидные вещи говорил — повторял то, что уже было им же сказано! Рыжий упрямец пропускал всё мимо ушей, будто какую-то нелепую чушь. Пианист не для потехи ради сказал именно то, что сказал. Эти агенты были как пиявки — цеплялись за набирающих популярность, но ещё недостаточно опытных музыкантов и не желали слышать от них отказ. Обещали им золотые горы и собственные услуги в качестве учителей, но на деле это всё было надувательством. Ещё ни один творческий человек, вышедший из-под их опеки, не покорил никаких горных вершин и золота никакого не нашёл. Нашёл разве что только разочарование — так ещё потерял часть своих денег, которые вкладывал в обещанное светлое будущее. Дазай не раз слышал подобные истории. Шли годы, а эти люди так и не поменяли свои навязчивые методы работы. Осаму терпеть таких не мог. Отдавать Чую в скользкие руки этим агентам он не собирался — ничему хорошему парень у них не научится. — Остальным — не доверяю, и тебе советую. — Говоришь так, будто они заманивают меня к себе, чтобы продать на органы, — продолжал издевательски усмехаться Накахара. Разумеется, он понимал, что пианист был гораздо опытнее в данном вопросе, — знал обо всех подводных камнях, что скрывали за собой эти таинственные и страшные музыкальные агенты. Но удержаться от такого выпада было невозможно. Если музыкант умудрялся шутить в не самые подходящие моменты, то чем Чуя был хуже? Как говорилось — с кем поведешься, от того и наберешься. Но уж слишком сильную драму разводил Дазай — тем более, если учесть, что парень даже и не думал о том, чтобы начать сотрудничать с какими-то сторонними людьми, когда рядом были те, кто пользовался большим доверием. — Ты понимаешь, что я теперь буду нервничать гораздо сильнее? — Осаму поднялся с колен мальчишки и, сев рядом с ним, взволнованно в него вглядывался, будто пытаясь найти на лице Накахары то, чего раньше не замечал. Конечно, возможно, он слегка перегнул, возможно, слишком сильно начал наседать — причём ещё в самом начале — но пианисту всего лишь хотелось сделать как лучше. Он ведь действительно беспокоился за Чую — даже сильнее, чем за самого себя. Может, даже впервые в жизни. Это была невиданная удача, что Сакагучи оказался в театре в тот самый вечер. Невиданная удача, что Дазаю удалось уговорить парня сыграть на сцене. Невиданная удача, что всё вовсе сложилось конкретно так, что они оба думают именно об этом, а не о чём-то другом. И это нельзя упустить — ему ведь Накахара твердил то же самое буквально несколько минут назад. Они на самом деле друг друга стоили — оба невыносимо упрямые.       Чуя повернул голову в сторону музыканта, пытаясь представить то, каким он мог выглядел сейчас. Может, его волосы были немного взъерошены от того, что он так стремительно подскочил, словно начался конец света? Стала ли мятой его рубашка, пока он лежал у мальчишки на коленях, иногда ерзая и дёргаясь? Были ли сжаты губы, а может, были искусаны — вот сам Накахара частенько кусал их, когда нервничал — почему-то он думал, что такая привычка могла быть и у пианиста. Каким был его взгляд? Глаза представлялись серьёзными — несвойственно для Осаму серьёзными. Совсем как строгий и встревоженный голос — необычно, не в его стиле. Но сейчас именно так — Чуя ощущал на себе его пристальный взгляд, но не холодный, не режущий, не заставляющий чувствовать себя не в своей тарелке. Другой — как смотрят на человека, который важен и нужен. Строго, но донельзя обеспокоенно. Будто обнимают — закрывают от внешнего мира этим взглядом. Шутить и смеяться уже как-то не хотелось — точно не в это мгновение. Потому что только сейчас в голове промелькнуло осознание того, что всё то, что происходит между ними, действительно реально, действительно по-настоящему. Что это не игра на то, кто первый выйдет из роли; что они не разбегутся по разные стороны через какое-то непродолжительное время. Всё это гораздо и гораздо больше, потому что они искренне волнуются друг за друга. Потому что их на самом деле друг к другу тянет — не физически, а как-то подсознательно, на уровне души. И это понимание согревало изнутри — Накахара правда ещё никогда подобного не испытывал.       Парень хотел протянуть руку в сторону Дазая, чтобы найти его плечо и уткнуться в него лбом, хотя бы на секунду позабыв обо всём этом разговоре. И о первой, и о второй его частях. И вроде бы та часть, где они обсуждают предложение, адресованное рыжему парню, уже не содержит в себе больших сложностей или раздумий, но всё равно было не просто. Потому что у него всё-таки были причины, по которым он тянул с ответом. Только вот какие — Чуе бы самому хотелось знать. И нет, это было не что-то из разряда — я не хочу просто потому, что не хочу. Множество дилемм мелькало у него в мыслях, но он не понимал правильные они или нет — действительно ли он прислушивался именно к ним, а не к чему-то другому. Накахара разрывался между ними. Он думал о пианисте, который хоть и не был нормальным преподавателем, но всё же помог мальчишке снова начать играть, — с ним спокойнее было. Он думал об Анго, который стал испытывать его едва ли не с первой секунды знакомства, — страшно было представить, что могло ожидать дальше. Он думал о людях, которые внезапно стали говорить о нём, — это казалось сном. Он думал о Хироцу — прошлом наставнике; об Артуре; о своём будущем; о своём страхе. О страхе больше всего. Однако все эти причины в совокупности сковывали его, не давая принять окончательное решение, — было невыносимо обо всём этом думать.       Чуя хотел протянуть руку в сторону Дазая, но тот его опередил — сам уткнулся лбом в острое плечо парня, грузно выдохнув. У Накахары мурашки отчего-то невольно пробежали по телу, но он быстро сбросил с себя эту странную, неожиданную дрожь. Хотелось разбавить этот градус драматичности, что повис в комнате. Усмехнувшись своим мыслям, он поспешил их озвучить: — Через Артура приходит множество предложений. Он говорит, что ему надоели эти бесконечные звонки и посетители. — Соглашайся только на предложение Анго, — пробубнил музыкант, укладываясь на чужое плечо уже щекой, а не лбом. Он ни капли не сомневался в том, что рыжего мальчика ожидал такой ажиотаж из музыкальных агентов, готовых ждать положительного ответа столько, сколько потребуется. Удивительно было, как они ещё не узнали, где парень живёт, — так бы день и ночь суетились всей многочисленной толпой у его дома, раздражая этим Осаму ещё больше. К счастью, этого не было — всё же агенты имели за своими плечами какие-никакие, но немногие остатки совести. По крайней мере, пока что. В противном случае, пианист понятия не имел, что сделал бы с ними. Хотя даже от одной мысли о том, что они, как надоедливые журналисты, стучались бы в двери соседнего дома, чесались руки. — Видимо, у меня нет выбора, — нервно хохотнув, ответил Чуя. Конечно, он говорил с иронией, однако в каждой иронии имелась доля правды. Сакагучи казался строгим человеком, но сейчас имелось в виду не то, как он отчитывал Дазая, словно нашкодившего мальчишку. Накахара ещё помнил на себе холодное прикосновение его внимательного взгляда в странном сочетании с мягким голосом. Даже Хироцу таким не был. И пусть тогда парень выдержал то своеобразное испытание, которое провёл для него мужчина, всё же было как-то боязно. Хотя, разумеется, он бы не стал отказываться от его предложения только по этой причине — в том случае он тогда вообще себя уважать бы перестал. — Если откажусь, то это будет последнее, что я сделаю в жизни. — Когда я познакомился с Анго, то думал точно так же, — усмехнулся словам парня музыкант. Сакагучи действительно обладал сильной энергетикой — видимо, настолько сильной, что её смог почувствовать даже ослепший Чуя. Мужчина был несколько строже и требовательнее, чем Одасаку. Осаму хоть и не был его учеником, но с уверенностью мог об этом заявить, исходя из простых разговоров. Наверное, если бы Анго не занимался музыкой, то определённо бы стал критиком — неважно в какой сфере. Он анализировал искусство твёрдым, прагматичным взглядом, находя самые малейшие в нём изъяны. На этой почве они с Сакуноске всегда устраивали дискуссии. Опекун не мог так критично оценивать что-либо — он просто наслаждался тем, что видел или слышал. Он пытался доказать, что искусство совершенно даже в своих изъянах — Сакагучи эти изъяны не признавал. У Дазая иногда шли мурашки по коже от того, насколько мужчина мог быть придирчивым. Однако всё было не так плохо, как казалось на первый взгляд. — Но, на самом деле, он хороший человек. — Ода никогда не настаивал, чтобы ты учился у Анго? — неожиданно даже для себя спросил Накахара. Он знал и из истории Озаки, и от самого пианиста, что Одасаку являлся музыкальным наставником своего воспитанника. Знал и то, что этого хотел сам Осаму, поэтому он категорически отказывался от обучения у Сакагучи. А ещё — насколько Чуя помнил — Сакуноске не был связан с музыкой, он был писателем, пусть и умел играть на любительском уровне. С этим у парня связано множество вопросов, если честно. Например, как получилось так, что Дазай смог стать настолько виртуозным пианистом, обучаясь у простого писателя? У того, видимо, был прирождённый талант — иначе это нельзя было объяснить. Или тот вопрос, который он задал. Потому что было бы весьма логично со стороны Оды отправить своего воспитанника, когда тот уже начал показывать свои умения, к опытному в музыкальном деле человеку — к Анго, соответственно, тем более он сам на этом настаивал. И рыжий мальчишка ещё мог понять отказ самого Осаму, но в прямой отказ Сакуноске он почему-то не верил. Всё-таки мужчина представлялся ему очень умным и рассудительным — видя его потенциал, он бы вряд ли оставил Сакагучи в стороне как потенциально лучшего, чем он, учителя. — Он ведь первоклассный музыкант. — Настаивал, конечно, и не раз, — улыбнулся пианист, придаваясь воспоминаниям. Иногда ему казалось, что старые друзья решили сговориться и вместе настаивать на обучении у Анго. Хотя наверняка именно так и было. И Коё в какой-то момент подключили! Возникало ощущение, будто они даже составили своеобразное расписание — кто будет донимать парня по понедельникам, кто будет по четвергам, а кто по воскресеньям. И хоть это, на самом деле, не было навязчиво — разумеется, он всё утрировал — но порой сорваться криком на всех троих Дазаю хотелось, но он сдерживался. Своевольности ему было не занимать. Но все эти настаивания относительно быстро прекратились — примерно в тот момент, когда он начал набирать известность. Сакагучи решил отбросить данную затею, а потом так поступили и Ода с Озаки. Правда, опекун порой говорил, что с Анго музыкант преуспел бы в гораздо большем. Но подобные разговоры теперь ими двоими стали восприниматься как шутка. — Но я был слишком упрям, чтобы согласиться. — И как Анго на это реагировал? — задал вполне закономерный вопрос Накахара. Будь он на месте мужчины, давно бы проклял нерадивого мальчишку, который раз за разом отказывался от выгодного предложения. Ведь как музыканту на самом деле повезло! Его опекун был лично знаком с известным уже на то время пианистом, который совсем не против был помочь. Артуру в своё время пришлось несколько попотеть, чтобы найти племяннику учителя. Однако он понимал, что в случае Осаму и Сакагучи никто никого не проклял. Но если бы сам мужчина сказал, что насылал на Дазая яростные проклятия, то Чуя бы не удивился. — Надеялся, что когда-нибудь я изменю своё решение, — ответил музыкант, потеревшись щекой о юношеское плечо. В чём он был на все сто процентов уверен, так это в том, что Анго не был на него зол или — уж тем более — расстроен отказами. Он был не из тех людей, кто упорно бы зацикливал на этом внимание. Для этого он был слишком гордым человеком — в пределах разумного, естественно. Наверное, поэтому он не принимал ответ «нет» с первых нескольких попыток. Однако после всех провалов, а после ещё и видения того, что Осаму уже в принципе сам мог со всем справляться, Сакагучи отступил. Хоть призрачных надежд на то, что парень образумится, не утратил. — А потом смирился.       Накахара замолчал — думал. Сомнения и настороженность по отношению к Анго немного сходили к минимуму — он слышал с какой добротой Дазай о нём сейчас отзывался, даже несмотря на не совсем тёплую встречу около двух недель назад. А ему Чуя — пусть и неожиданно для него самого — доверяет. Хотя он и сам понимал, что Сакагучи не какой-нибудь там монстр, который будет дёргать его за уши при каждой малейшей ошибке. Просто ему хотелось удостовериться. Однако со слов других людей было сложно судить о человеке — нужно познакомиться и поговорить с ним самому. И парень уже начинал подумывать о такой возможности. Хотя бы с кем-то он будет обсуждать, каким Осаму порой бывает придурком. — Вы были близки так же, как и с Одой? — поинтересовался Накахара, немного погодя. Хотя он смел предположить, что знает, каким будет ответ. Если бы у пианиста с Анго были такие же доверительное отношения, как и с Сакуноске, то, по крайней мере, Озаки упомянула бы его в своём рассказе о прошлом как неофициального члена семьи. И сам музыкант о нём хоть слово бы сказал — ещё до их встречи в театре. Однако ничего из этого не было, поэтому Чуе казалось, что ответ, который он услышит, будет отрицательным. — Хоть Анго не раз помогал нам с Озаки, так или иначе он не Одасаку, — тихо выдохнув, сказал Дазай. Сакагучи был частым гостем в их доме, опекун проводил с ним едва ли не каждые выходные дни — они были близкими друзьями. Настолько близкими, что Ода рассказал только ему о собственной болезни. Наверное, для Сакуноске он являлся в некотором роде членом семьи. Как Осаму знал, они были знакомы ещё задолго до того, как молодой Одасаку забрал его с Коё из приюта. Они наверняка многое пережили и, возможно, считали друг друга в некотором роде семьёй. И музыкант никогда не был против этого — с чего бы вдруг? Он был в неплохих отношениях с Анго — может, порой считал его примером для подражания, испытывал к нему уважение, но не больше. Они по духу были разными — Сакагучи каждый день таскал бы парня за уши, если бы у него была такая возможность. С Одой было спокойнее — он был понимающим. С Анго пианист вряд ли бы нашёл это необходимое для него понимание. — Но всё же я был рад его видеть.       Накахара усмехнулся, услышав последние слова. Он подумал о том, что ребяческое поведение Дазая может быть вполне заразно, потому что захотелось в ответ отпустить какую-нибудь шутку. Наверное, Чуя такими темпами скоро будет сам разбавлять их разговоры нелепыми фразами или рассказывать дурацкие шутки в неподходящий момент. Что он, собственно, и хотел сделать сейчас. И будут они через несколько лет как два дурака перебивать друг друга, играть в игру, кто кого перешутит, и вызывать у других людей дикое чувство непонимания и желание покрутить пальцем у виска. Как у него в свое время было, когда они с Осаму только познакомились. Это казалось чем-то странным — присваивать себе чужие привычки, повадки, но думать об этом, на самом деле, было приятно. Поэтому рыжий мальчик пролепетал внезапно повеселевшим голосом: — Ты забыл сказать «И буду рад увидеть его ещё раз». — Я не говорил, что принял решение, — беззлобно закатил глаза музыкант, уловив настрой парня. Если честно, то он мог позвонить Сакагучи буквально в любую минуту, — его визитка бережно лежала в кармане брюк и ждала своего часа. Их разговор заставил Дазая задуматься над тем, чтобы наконец-то перестать бегать и уже поговорить с мужчиной на тему поездки во Францию. У пианиста ещё был в запасе целый день — хотелось решить всё именно сегодня, чтобы больше не тянуть — поэтому ему не обязательно было говорить что-либо сейчас. Всему своё время. И Чую своей неопределённостью позлить было большое желание, что уж скрывать. — Однако, если я всё-таки уеду, то Анго будет самым подходящим человеком для тебя в плане музыки. — Я тоже ещё ничего не говорил, — нахмурившись, будто маленький ребенок, сказал Накахара. Конечно, он был абсолютно согласен со словами Осаму — Сакагучи являлся идеальнейшим кандидатом в преподаватели для парня. Другие варианты могли просто привести к краху его музыкального будущего — пианист ему это достаточно ясно дал понять. Но не поспорить с ним нельзя было — это уже являлось чем-то принципиальным, привычным, родным. Тем более, что их вопросы были рассмотрены — Чуя был уверен, что у них обоих, а не только у него одного закралась мысль позвонить Анго. Поэтому можно было и отвлечься на что-то более приземлённое. Мальчишке кажется, что, если в таком же направлении иногда протекали размышления Дазая, то можно было определённо ставить диагноз — один на двоих. — Ты чего вообще за меня решаешь? — возмутился Накахара, слегка толкнув музыканта под ребра. — Ты мне кто, нянька? — Так-то да, — подняв голову с чужого плеча, задорно хмыкнул Осаму. Если бы Артур в какой-то момент сказал, что ему по каким-либо причинам больше не нужно присматривать за Чуей, он бы точно это запомнил. Однако у пианиста в памяти подобного разговора нет и никогда не было. Конечно, из-за их с парнем ссор и недомолвок они находились порознь едва ли не полтора месяца, если не больше, — им обоим было совершенно не до этого. Рембо хоть и задавался вопросами, но окончательно списывать Дазая со счетов — то есть с неофициальной работы сиделки — совсем не думал. Поэтому даже сейчас можно было сказать о том, что он снова стал смотрителем для Накахары. Только теперь он на эту работу больше не жаловался. — С меня ещё не снимали эти обязанности. — Я могу сам о себе позаботиться! — воскликнул мальчишка, повернув голову в сторону музыканта. Не этого результата он добивался, когда решил разбавить их беседу небольшой шуткой. На этот раз — в очередной — он проиграл в перебрасывании колкостями. Всё-таки до этой невыносимой скумбрии ему ещё расти и расти — хотя, казалось, к чёрту нужно было такое мастерство вовсе? Но победить в их неоглашённой битве, разумеется, хотелось.       Видя перед собой раздраженного Чую, у которого уже — не прошло даже и минуты! — был готов идти дым из ушей, Осаму усмехнулся. Ему сразу же вспомнились дни, когда чуть ли не на каждое его слово — причём не всегда саркастичное — парень бросал в ответ свои десять. А пианист отвечал уже сотней язвительных слов. И так бесчисленное количество раз, пока кто-нибудь из них не потеряет хватку. Дазаю смешно, — и сейчас, и было тогда — потому что каждый раз этим «кем-то» оказывался Накахара, который ещё и поражения свои принимал с большим трудом. За этим было интересно наблюдать — слегка болезненно, потому что иногда обиженные удары рыжего мальчика достигали своей цели, но это того стоило. А в данный момент это ещё веселее, ведь Чуя первый начал их своеобразную перепалку. Наверняка с большими надеждами на то, что выйдет из неё победителем. А теперь сидит и недовольно фырчит, словно злой дракон, с которым Осаму его совсем недавно сравнивал. Возможно, и до удара в плечо было не так далеко, как можно было предполагать, но сегодня не особо хотелось проверять на себе то, насколько увеличилась сила Накахары в сравнении с последним разом. Поэтому пианист решил поступить хитрее, чем обычно — чем просто сказать какую-нибудь колкость в ответ.       С лукавой улыбкой на губах Дазай наклонился к Чуе настолько близко, что расстояние между ними можно было измерить при помощи маленькой школьной линейки. Парень, почувствовав, что в его личное пространство беспардонно вторглись, хотел было немного отстраниться, но музыкант не дал ему воспользоваться этой возможностью. Поместив одну руку ему на талию, а другую на спину, Осаму слегка придержал Накахару, чтобы тот никуда не сбежал, и, понизив голос, проговорил: — Так и знал, что ты это скажешь.       Пианист был готов с головой уйти в безостановочный смех, потому что выражение лица рыжего мальчишки надо было видеть. Он явно не ожидал данного поворота событий, поэтому был не в состоянии не то, чтобы скрыть растерянность и смущение, но и вовсе двигаться. Стоило ему только почувствовать прикосновения Дазая, как тело сразу же замерло, будто в напряжении. Хотя вовсе не «будто», а действительно в напряжении от ожидания того, что за всем этим последует дальше. И если бы музыкант знал, что от таких действий у Чуи будет подобная реакция, то обязательно попробовал бы сделать так ещё задолго до сегодняшнего дня. Тогда бы он, конечно, вряд ли выжил после первой же попытки, но — следовало повториться — это бы того стоило. С Накахарой даже самые безумные идеи стоили своего воплощения.       Самому парню было абсолютно не до смеха. В его голове внезапно начал играть громкий набат, и все звуки вокруг были слышно так, словно раздавались под водой. В мыслях мелькали лишь размышления о том, что, чёрт возьми, не в то русло должна была пойти их небольшая перепалка! А на фоне разгорающейся внутренней паники маячили вопросы о том, что ему теперь, собственно, делать. Чуя надумал некоторые варианты развития событий, но ни одним не был удовлетворён до конца. Первой мыслью было врезать Осаму локтем в челюсть, но тогда бы ему пришлось выслушивать причитания о том, какой он жестокий, злой и вообще чуть ли не убил его — пианиста — бедного и несчастного. Мальчишка знал, что тот так может — он являлся тем ещё актёром. Вторая мысль была менее радикальной — хоть как-то выпутаться из клешней этой скумбрии и стремительно убежать домой, закрывшись в комнате на семь — или сколько их там — печатей. Но и она не подходила — нечто подобное они оба уже проходили, одного раза было достаточно. Третий вариант казался самым сумасшедшим, потому что в здравом уме Накахара ни за что бы такое не придумал. Поддаться правилам игры Дазая. Наверное, ничего более безумного ему никогда в жизни в голову уже не придёт. Однако безумнее этого плана было то, что парень даже не мог найти в нём какие-либо минусы. Он определённо слетел с катушек, если на полном серьёзе думал об этом.       Поерзав на месте от безысходности в данной ситуации, Чуя сжал губы, будто от недовольства — хотя на деле от неловкости — и почему-то таким же тихим тоном спросил: — Что ты делаешь? — Всего лишь в очередной раз дразню тебя, — насмешливым горячим шёпотом ответил музыкант, наклонившись к мальчишке ближе, хотя, казалось, куда ещё ближе. Если честно, то он совсем не планировал заходить куда-то дальше обычных прикосновений и загадочного низкого голоса. Это был своеобразный спектакль — провокация, какие между ними происходили неоднократно. Тоже своего рода шутка, которая настолько правдоподобной ещё не была никогда. Простой флирт — единственное, чем всегда ограничивался Осаму, но для того, чтобы ввести Накахару в замешательство, хватало даже этого. И вот у него наконец-то появилась возможность зайти дальше банальных заигрываний, на которые парень в последнее время стал отмахиваться — видимо, сработал эффект привыкания. И вроде бы Дазай в тот или иной момент должен был уже прекратить играть роль искусного — по крайней мере, ему хотелось так думать — обольстителя, но с каждой секундой заставить себя это сделать было сложнее и сложнее. Потому что в гостиной становилось всё жарче, голова работала всё слабее, а желание продолжить этот странный спектакль неумолимо росло.       Чужие руки будто случайно касались оголенной кожи, где задиралась толстовка, заставляя Чую сильнее сжать зубы и выдыхать воздух уж слишком шумно. На языке вертелось возмущение по поводу того, куда этот идиот посмел потянуть свои похотливые руки, но эта фраза так и осталась неозвученной. Накахара не понимал, почему — словно воды в рот набрал, не в силах сказать ни слова. То ли от всего происходящего, то ли от волнения, то ли от пианиста, горячо дышащего ему прямо в шею. То ли от всего сразу. Потому что разум, вопреки всем сопротивлениям рыжего мальчишки, начал затуманиваться, отгоняя на второй, если не на десятый разом, план посторонние мысли. А в данный момент, когда кожа — с головы до самых пяток — покрывалась приятными мурашками, все мысли казались посторонними. Ненужными, неинтересными. И только они с Осаму сейчас были в центре всего. — Будешь так часто дышать — в обморок упадёшь, — говорит музыкант, улыбаясь словно Чеширский кот. Он ловит каждый вдох, каждый выдох, и ему кажется, что не может насытиться. Ему сейчас так мало Чуи. Ему сейчас так хочется перейти все грани разумного и дозволенного. И ему сейчас, на самом деле, невероятно страшно. От того, что может сорвать крышу; от того, что он может сделать что-то не так; от того, что он не сможет уловить момент, когда остановиться. От того, что всё это происходит слишком внезапно, будто совершенно не по сценарию. И это было очень необычно — волноваться по поводу близости с кем-то, ведь Дазаю раньше всегда было плевать на какие-то «А что, если…». Он просто спал с очередной девушкой, не задумываясь ни о чём. А сейчас всё настолько кардинально отличалось от его прошлых похождений, что было сложно не загнаться из-за этого. Ведь Накахара — это не какая-нибудь девица на одну ночь. Накахара — это гораздо и гораздо большее. И проводить всё именно так, именно сейчас, казалось странным и неправильным. Но, глядя на подрагивающие от удовольствия плечи, чувствуя на своей щеке тяжёлое дыхание, пианист отбрасывал странность и неправильность в дальний угол. — Какая же ты скотина! — возмущённо произнёс рыжий мальчишка и, не ожидая подобных действий от самого себя же, за ворот рубашки притянул Осаму к себе, и требовательно поцеловал. Он понимал — слова Дазая являлись провокацией, но он специально повёлся на них. Однако теперь ему хотелось сгореть со стыда в этот момент — когда он успел набраться такой смелости? В какую минуту он вообще решил, что самым верным вариантом будет не прекратить всё то, что сейчас происходило, а наоборот — продолжить? Музыкант оказывал на него слишком сильное влияние — видимо, сумасшествие всё-таки могло передаваться от человека человеку. Потому что, будь Чуя здоров, то не прижимался бы жадно к чужим губам; не вздрагивал бы от прикосновений холодных пальцев к коже; не хотел бы пересечь черту того, что отделяет их — его и Дазая — от большего. Это ведь совершенно ему не свойственно — парень вовсе не должен был думать об этом! Ведь всё происходило донельзя быстро, словно они опередили события, — спешили стать ближе друг к другу, будто в скором времени расстанутся. Однако, возможно, это было действительно так, если пианист всё же планировал уехать. Воспринимать всё в таком отношении, было горько. Думать об этом не хотелось.       Сказать о том, что Осаму выпал в осадок от таких решительных действий со стороны мальчишки, — это не сказать ничего. Он даже сначала растерялся от неожиданности и напора с его стороны, но после ответил на поцелуй с не меньшей настойчивостью. И всё волнение, которое маячило где-то на подкорке его сознания, разом испарилось, потому что желание быть ближе у них было одним на двоих. Жгучее, головокружительное, но в то же время чувственное и искреннее желание, захватывало обоих молодых людей полностью, и с каждой секундой хотелось только больше и больше. Глубоко было наплевать на рамки приличия, различные нормы и собственные страхи, — на всё, что сейчас абсолютно неважно; на всё, что их сковывало — лишь бы ощутить трепет и жар, исходящий от чужого — родного — тела.       Накахара чувствовал, как температура его тела стремительно взлетает вверх, а лицо становится жгуче красным от того, что между ним и Дазаем происходит. Руки музыканта блуждали по его телу, — считали позвонки, рёбра — норовили стянуть ненужную толстовку, заставляли тянуться к этим прикосновениям, потому что их было чудовищно мало. Губы юноши сминались под бурным натиском чужих — он не успевал за тем бешеным, неистовым танцем, которым руководил Осаму. Не понимал совсем, правильно ли всё делает или нет, — он ведь ни разу до этого момента не целовался с кем-либо так страстно, так самозабвенно, так по-взрослому. Поэтому его лицо едва ли не до кончиков ушей вспыхнуло ещё сильнее, когда язык пианиста осторожно прошёлся по его зубам и нёбу. Из-за внезапного смущения захотелось отпрянуть, но музыкант, видимо, поняв его порыв, стал держать парня сильнее, а после и вовсе насмешливо прикусил его нижнюю губу. Чуя недовольно что-то промычал, но отстраниться больше не пытался, стараясь привыкнуть к новым ощущениям. Но много времени для этого не требовалось — не зря говорили, что к хорошему приспосабливаешься быстро. Накахара никогда не думал, что человек может испытывать подобное удовольствие от одних лишь касаний. Никогда не думал, что один человек может заставить другого сойти с ума одним лишь поцелуем. И никогда не думал о том, что открывателем всех этих ярких чувств для него станет Дазай. — Что ты… — тяжело дыша, попытался негодующе проговорить парень, когда благодаря ловким махинациям пианиста оказался лежащим на спине. Но сказать что-либо, было трудно — воздуха в лёгких не доставало, слова застревали на языке, забывались, а Осаму продолжал дразнить его тем, что был донельзя близко. Особенно в таком положении это казалось слишком волнительным. — Что ты творишь?       Ехидно улыбаясь, музыкант глядел на мальчишку сверху вниз. Было великим удовольствием смотреть на его замешательство и неопытность в интимных отношениях — это делало его ещё прекраснее, ещё невиннее, ещё искреннее. И сейчас Дазай понимал, что никак не может оторвать от Чуи взгляда. От его потемневших от возбуждения голубых глаз, смотрящих едва ли не в самую душу, а не куда-то сквозь; от того, как по вискам скатываются мелкие капельки пота; от приоткрытых покрасневших губ; от поднимающейся от частого дыхания груди — от всего Накахары. Им хотелось насладиться, даже просто смотря на него, просто слушая, как он рвано, жарко дышит. Но остановиться уже было крайне сложно. Наклонившись к уху парня, пианист саркастично ответил: — Пытаюсь понять, есть ли предел твоему смущению.       Чуя ощутил, как приятный заряд тока прошёлся по его телу от обжигающего шёпота Осаму. Он стиснул зубы, чтобы не взвыть волком от тянущей, сладостной неги. Но новый тяжёлый вздох вырвался из его рта, стоило только музыканту притронуться губами к чувствительной, нежной шее. Казалось, будто из-за отсутствия зрения степень восприимчивости к чужим касаниям увеличилась до максимальной отметки и даже была выше. Медленные, осторожные поцелуи исследовали неизведанные до этого момента участки кожи, вынуждали покрываться мурашками и поддаваться касаниям навстречу. Руки Накахары суетливо шарили по широкому дивану, сжимали его край, потому что парень понятия не имел, куда их, чёрт возьми, деть. Пианист, заметя его беспомощные, неумелые метания, положил его руки себе на шею. В ответ мальчишка — а Дазаю точно не показалось! — неловко улыбнулся.       Чуя, запрокинув голову назад, подставлял под желанные поцелуи острые ключицы, шипел, когда тонкая кожа подвергалась не сильным, но ощутимым укусам, а после расслаблялся, когда Осаму, словно самый настоящий кот, аккуратно зализывал получившиеся ранки. Накахара тянулся к музыканту, будто в немой просьбе не останавливаться. Он зарывался в густые волосы пианиста своей маленькой ручкой, путал их, осторожно тянул, заставляя Дазая едва ли не сходить с ума от блаженства и чувства безграничной эйфории, разливающейся по всему телу. Рыжий мальчик был таким манящим, таким близким, таким до безумия родным как никогда в этот момент, что уже не хотелось сдерживаться, а прекращать всё то, что происходит между ними сейчас, тем более.       Длинные пальцы Осаму аккуратно, до истомы нежно бродили по бархатной коже Чуи, словно по клавишам музыкального инструмента. Задирали толстовку так, что можно было увидеть выпирающие ребра на юношеском теле. Уже безудержно, до нетерпеливой дрожи хотелось стянуть к чертям этот ненужный предмет одежды — закинуть его куда подальше и не вспоминать о нём до конца дня. Пианист уже было собирался подцепить край толстовки и потянуть её вверх, как вдруг его руки перехватили, и раздался просящий голос Накахары: — Не снимай. На мне много шрамов — это отвратительно. — Я не считаю это отвратительным, — уголком губ грустно улыбнулся музыкант. Он однажды уже видел часть ран на руках мальчишки — в тот день, когда остался с ним на ночь по просьбе Артура. Тогда он совершенно не обратил на них внимание, так же как и на следующее утро, когда они проснулись вместе после ночи кошмаров. Мысли о них мелькали где-то вдалеке, но надолго в памяти не задерживались. А после он услышал историю Чуи, которая не смогла бы даже бессердечного человека оставить равнодушным. Если раньше Дазай не обращал внимания на то, что парень носил только закрытую одежду, в том числе и дома, то теперь стал замечать это явственно. Но почему-то не было ни малейшего размышления о том, что Накахара так яро скрывает свои раны, потому что стыдится их. Пианисту казалось, что парню будет совсем всё равно на подобное. Он слишком сильно ошибся и хотел это исправить. Потому что ему было совершенно неважно, было ли тело мальчишки в рубцах или нет, — Осаму ведь в него влюбился не за это. И ему хотелось, чтобы Чуе тоже эта проблема стала неважной. — Мне нравится в тебе абсолютно всё.       Приподнявшись на локтях, Накахара взволнованно бегал взглядом по сторонам. Конечно, он понимал, что, чтобы им двигаться дальше, ему придётся снять с себя одежду. Понимал, но невероятно этого боялся. Юноша никогда не видел своих шрамов — мог лишь только их чувствовать, представлять, как они выглядят, и во всех этих представлениях они чудовищно мерзкие. Словно гнойные уродливые язвы, покрывающие всё тело. Их хотелось содрать — каждую, пусть и до крови, но хотя бы каким-нибудь способом избавиться от них. Но он знал, что это невозможно, — раны стали неотъемлемой частью его жизни, его самого. Они останутся с Чуей до конца его дней, постоянно напоминая о том ужасе, что случился с ним. И вроде бы он постепенно старается отпустить своё прошлое; свыкается с тем, что больше никогда не сможет увидеть мир, но мысли о шрамах никак выкинуть из головы не может. Потому что они обезображивают, их неловко показывать — их существование заставляет ненавидеть собственное тело. Особенно сейчас, когда музыкант перед ним успокаивающе говорит о том, что примет его любого. Мальчишке хочется броситься тому на шею и услышать эти слова ещё раз, но он держит себя в руках, стараясь собраться с мыслями.       Приняв сидячее положение, Накахара направляет растерянный взгляд только вперёд, представляя перед собой Дазая, смотрящего на него с самой искренней поддержкой в глазах. Ему страшно — если честно, руки тряслись мелкой — уже неприятной — дрожью. Парень донельзя боится услышать разочарованную интонацию в голосе пианиста. Он ведь видел в своей жизни не мало красивых людей — и лицом, и телом. Чуя никогда не думал, что будет загоняться из-за подобной проблемы, — раньше посчитал бы это глупостью, но теперь не считает. Было желание сбежать — спрятаться там, где его никто и никогда не найдёт, однако это никак рыжему мальчику бы не помогло. Ему нужно было переступить через себя — открыть своёискалеченное рубцами тело — не столько ради Осаму или продолжения их близости, сколько для самого себя. Ради того, чтобы закрыть ещё один гештальт, тянущий его вниз. Поэтому, тяжело вздохнув, Накахара быстрым движением снял с себя толстовку, откинув её куда-то за диван.       Музыканту в этот момент показалось, что он забыл как дышать. Потому что Чуя выглядел невероятно прекрасным в своём смущении — с перекрещенными на груди руками, старающимися закрыть изящное тело, с покрасневшими щеками, плотно сжатыми губами и со всеми своими шрамами. Он видел много обнажённых девушек с идеальными фигурами, модельными чертами лиц, — они выглядели все чересчур ненастоящими, будто искусственными. А мальчишка, сидящий перед ним сейчас, был самым что ни на есть настоящим — таким идеальным в своей неидеальности, что хотелось любоваться им вечно. Его не портили никакие раны, которых он так отчаянно стыдился. И может, кто-то скажет, что у пианиста просто вскружена голова от переполнения эмоций, ему было плевать — от своих слов он отказываться не собирался.       Однако, чувствуя чрезмерное стеснение, исходящее от Накахары, Дазаю самому становилось не по себе. Ему не хотелось заставлять парня раздеваться против его же воли, а ему казалось, что именно это он и сделал. Потому что Чуя донельзя старательно пытался скрыться от чужих глаз — это вызывало печаль. Осаму хотел, чтобы мальчишка переборол свой страх, но не таким образом — может, ещё было совсем не время. Поэтому аккуратно коснувшись локтя юноши, музыкант мягко проговорил: — Мы можем прекратить, если тебе не комфортно. — Нет, — мгновенно среагировал Накахара, не специально чуть повысив голос. Ему нельзя было отступать. Отступить — значит проиграть. Проиграть — значит продолжить жить со своими тревогами. Он этого не хочет. Да, сейчас ему до дикости неловко, в голове крутится только одно желание — раствориться в воздухе, но, если Чуя не обнажит свои шрамы сейчас, то, кажется, что больше не решится сделать это никогда. Ему не хочется прекращать — ему интересно, насколько далеко, он ещё сможет зайти. — Не нужно.       Дазай беззлобно усмехнулся. Рыжий мальчик не уступал в упрямстве даже самому себе. Это очень восхищало, потому что пианист ни за что бы так не смог. Не смог бы сосредоточиться на обучении чтении и письму по замысловатым точкам, если бы лишился зрения; не в силах был бы взять себя в руки, чтобы принять и отпустить собственные кошмары — без чьей-либо помощи; не смог бы смириться с тем, что перед глазами только темнота. Это виделось чем-то нереальным, сложным. А Накахара всего этого добился — долго и упорно шагал сквозь тернии и, в конечном итоге, дошёл до финиша, до своей цели. Осаму испытывал прилив гордости и облегчения. Во-первых, потому что снятие одежды было инициативой самого парня, а не чужим наказом. А во-вторых, потому что Чуя не собирался сдаваться, а двигался дальше. Это добавляло самому музыканту смелости.       Дазай самыми кончиками пальцев медленно скользил по рукам парня, — от плеч до кисти — бережно прикасаясь к каждому рубцу. Он заметил, как бледная кожа покрылась мурашками, почувствовал, как дыхание Накахары участилось. Пианист взял чужие ладони в свои и ненавязчиво убрал их с груди, которую те пытались прикрыть. Чуя не сопротивлялся, полностью доверившись Осаму в этот момент. Потому что он уже был полностью уверен — музыкант не уйдет, даже глядя на его раны. Он ощущал на себе внимательный, изучающий взгляд Дазая, но под ним не хотелось сжаться — ему хотелось открыться. Открыться ещё больше, чем сейчас, — на столько, на сколько это возможно.       Прикусив губу, Накахара едва сдержал тихий стон, когда холодные руки осторожно коснулись его груди. Напряжение невольно захватило всё тело, ожидая дальнейшего. И тут Осаму вдруг погладил костяшками пальцев юношескую скулу, скользя взглядом по таким близким, родным чертам лица. Бережно заправив рыжую прядь волос за ухо, пианист искреннее прошептал: — Ты очень красивый.       Чуя устремил на музыканта удивлённый взор, в котором читалась не просто растерянность от услышанной фразы, а невероятная благодарность. Он никогда прежде не слышал ничего подобного, даже в детстве, даже от Артура. Он не представлял, что такие слова могут звучать настолько приятно. Особенно от человека, от которого ты хочешь, но не ожидаешь это услышать. И он понятия не имел, как ему следовало реагировать, поэтому решил не говорить ничего, — парень был уверен, что Дазай правильно истолкует его молчание.       Пианист не смог сдержать улыбки, глядя на столь невинного Накахару. Если честно, он был готов говорить эти слова каждую секунду, лишь бы мальчишка никогда об этом не забывал. Это было слишком слащаво, слишком ванильно, но ради Чуи он готов был быть таким. Был готов пойти на любые глупости.       Усмехнувшись собственным мыслям, Осаму положил руки парня себе на грудь и загадочно спросил: — Поможешь мне?       Под пальцами чувствовались гладкие пуговицы рубашки, и Накахара понял, что имел в виду музыкант. От этого осознания почему-то стало ещё более неловко, чем пару минут назад. Это действие казалось таким сокровенным, таким интимным — в нём будто было гораздо больше доверия, чем во всём том, что происходило между ними ранее. Это волновало. Руки вновь стали подрагивать, пальцы неловко путались в пуговицах, словно боролись с ними. Это заставляло смущаться ещё больше, ведь Дазай пристально наблюдал за Чуей, ехидным хмыканьем подмечая каждое его неумелое движение. Хотелось психануть и разорвать эту рубашку к чёртовой матери, но парень более-менее держался, мысленно проклиная всё живое в этом мире. Пианиста в особенности.       Пуговиц будто было бесконечное множество, потому что сколько Накахара их не расстёгивал, они не заканчивались. Парень думал о том, что их на рубашке как минимум набралось уже с десяток. Закончив с одной из пуговиц, он хотел перейти к следующей, опустив пальцы чуть вниз, но неожиданно коснулся чужой кожи. Рефлекторно Чуя уже собирался убрать руку, но Осаму в этот же момент его остановил. Мальчишка поднял вопросительный взгляд на музыканта и в ответ услышал лёгкую ухмылку. Он всем телом ощущал то, как именно Дазай на него смотрит, — с вызовом, с насмешкой — в очередной раз его провоцирует, мол, не сбежишь? Потому что знает — видит — эту неловкость на юношеском лице. А Накахаре очень сложно справиться с самим собой и прогнать краску с щёк, но он не уступит — не сбежит. Поэтому напряжённая рука расслабляется и отдаётся на игры чужой.       Ладонь пианиста крепко держит тыльную сторону его ладони и аккуратно, медленно ведёт вверх по собственному телу. Чуя сжимает зубы, громко сглатывает вязкую слюну, дышит всё чаще. Столь интимные прикосновения к другому человеку вызывали внутри не меньший пожар, чем от того, когда прикасались к тебе. Словно всё тело Осаму сейчас было наэлектризовано, и парню передавался каждый его заряд — проходил через все клеточки организма, дразняще двигался по позвоночнику и бил прямо в голову, вынуждая её отключиться. Поддаться не своим движениям, но своим касаниям. И никакие посторонние мысли больше не были важны.       Прикусив губу, музыкант неотрывно глядел на рыжего мальчишку, подмечая даже самые малейшие изменения на его лице. Он ощущал как терпения у него оставалось всё меньше и меньше. Горячо хотелось прильнуть к желанным губам, тонкой шее, выпирающим рёбрам — услышать тихие, сладкие стоны. Невыносимо трудно было держать себя в руках, когда Накахара был перед ним таким. Таким неопытным, таким неловким, но на многое готовым — готовым доверить Дазаю целиком и полностью и тело, и душу. Это сносило крышу — подобная близость с Чуей сносила крышу. Поэтому он так громко и тяжело выдыхает, когда чужие тонкие пальцы проходятся по чувствительным точкам. Поэтому его плечи тоже начинают подрагивать от желания большего.       Остановив руку мальчишки на своей груди, пианист прижал её к себе, словно не хотел отпускать. Накахара буквально на секунду задержал дыхание — под пальцами ощущалось быстрое, беспорядочное сердцебиение. Это почему-то подействовало на него завораживающе, будто он прикоснулся к чему-то необычному, к чему-то таинственному. Казалось, что это действительно было так. Он пытался считать сердечные удары, но каждый раз сбивался — несколько раз приходилось считать сначала, а потом вовсе перестал. Хотелось просто насладиться этой чарующей тишиной, этим мгновением, которое было только для них двоих — для Дазая и Чуи. Запечатлеть в памяти, спрятать куда-нибудь от чужих глаз — беречь аккуратно и нежно.       Легонько улыбнувшись, Осаму поднёс по-девичьи хрупкую руку Накахары к губам и оставил еле ощутимый поцелуй на запястье. Мальчишка доверчиво смотрит буквально в душу, и это заставляет чувствовать себя обнажённым, даже находясь в одежде. Однако в следующую секунду рубашка уже действительно полетела на пол. Музыкант чуть толкнул его в грудь, вынуждая снова лечь. Склонившись над парнем, он дразняще проговорил: — До чего же прекрасен твой наивный взгляд.       Тела вновь коснулись горячие губы — Чуе казалось, что он забыл, как дышать, без остатка растворяясь в манящих поцелуях. Дазай целовал каждый его шрам — мягко, осторожно — словно пытался забрать всю ту боль, которую они причинили Накахаре. Мальчишка дрожал — ему было безумно жарко. Чужие пальцы провокационно проходились по рёбрам, оглаживали бедро сквозь тонкую ткань джинсов, заставляли рвано хватать воздух, потому что его было катастрофически мало. Парень захлебывался в незабываемых ощущениях, которые дарил ему Осаму, дотрагиваясь до его податливого, отзывчивого тела. Хотелось кричать — стонать — в голос, но где-то вдалеке его ещё не до конца помутнённого сознания всплыла мысль о том, что это будет ужасно — донельзя пошло. Поэтому, кусая собственные пальцы едва ли не до крови, Чуя глухо мычал от смеси боли и наслаждения.       Пианист заметил нехитрые махинации со стороны мальчишки и усмехнулся. С подобным он ещё никогда не сталкивался — за этим было забавно наблюдать. Однако ему не хотелось, чтобы Накахара причинил себе какой-то вред и думал о том, что стоны являются чем-то извращённым. Ему самому станет легче, когда он наконец-то сможет раскрыться — раскрепоститься. Поэтому, убирая руки парня себе на шею, Дазай хмельно прошептал в губы напротив: — Я хочу тебя слышать.       Тяжело дыша, Чуя старался избавиться от скованности внутри себя — ему на самом деле не нужно больше стесняться музыканта, как-то закрываться, даже в таких мелких вещах. Ему нужно быть открытым, как Осаму открыт сейчас с ним. Поэтому он больше не пытался сдержать рвущийся наружу стон, когда пианист прикасался губами к его ранам на груди. Это приводило того в восторг, потому что звуки, которые издавал Накахара, казались слаще любой музыкальной ноты. Дазаю самому хотелось рычать от удовольствия, когда мальчишка крепко сжимал — царапал — его плечи; когда выгибался навстречу его жадным, но в то же время нежным поцелуям; когда трепетал от каждого касания к своей чрезмерно чувствительной коже. Всё это казалось невообразимо прекрасным. Весь Чуя казался невообразимо прекрасным.       Оглаживая впалый живот и совсем не случайно задевая край джинсов, музыкант склонился над лицом парня. Намокшие от пота волосы прилипли ко лбу, щеки были невероятно пунцовые, словно от мороза, губы припухшие и приоткрытые, а взгляд был помутнён и просил продолжения. Было желание смотреть на него вечно. Чёрт возьми, Осаму никогда не был так сильно очарован — никогда не был так сильно влюблён. Никогда не думал, что будет задыхаться от подобного чувства к кому-либо — будет так с кем-то нежен. И никогда не думал, что будет не против этого. Прикрыв глаза, Дазай приластился своей щекой к щеке рыжего мальчика и тихо со сладкой истомой в голосе спросил: — Тебе больше не больно, Чуя? Больше не страшно?       В ответ раздался такой же еле слышимый, хриплый шёпот: —Нет…       По дому медленно гулял прохладный ветерок от приоткрытого окна в гостиной, из-за чего порой возникало инстинктивное желание вздрогнуть. Хотя на самом деле и не было особо холодно — наоборот. Даже находясь в одних брюках, Осаму чувствовал себя так, будто у него температура. Было чуть жарковато. Однако не так — было жуть как жарко. Причин этому было много, но они все крутились вокруг одной основной. И причина, по которой парень ощущал себя так, словно его лихорадит, сейчас мирно сопела у пианиста под боком. Его болезнь — как бы слащаво это не звучало — носила имя Накахара Чуя. Потому что Дазай всё никак не мог успокоить со скоростью света бьющееся сердце и разложить мириады мыслей в опухшей голове по полочкам. Он не мог даже спокойно сомкнуть глаз, как это сделал мальчишка. Ему было беспокойно, что он уснёт, а когда проснётся, то окажется, что всё, что между ними было, не являлось реальностью. Мрачные мысли с бешеной скоростью сменялись мыслями о Накахаре — о том, что их близость не могла быть дурной выдумкой его сознания. Ведь Чуя здесь — родной и тёплый; его размеренное дыхание щекотало шею и ключицы; его маленькая ладонь лежала у музыканта на груди; он почти по самый подбородок зарылся в плед, которым Дазай его укрыл. Он был настоящим, а не плодом воображения. И подобные размышления плыли по очередному кругу в его голове — Осаму было страшно, но вместе с этим он чувствовал себя до одури счастливым.       Честно говоря, спать тоже невероятно хотелось — глаза непроизвольно закрывались. Слишком умиротворенная атмосфера царила в воздухе; тихое дыхание мальчика действовало успокаивающе; посторонние мысли мелькали с каждой минутой всё тусклее. Лишь монотонное, но такое приятное перебирание рыжих волос, скользящих яркими водопадами у пианиста между пальцами, не давали окончательно задремать. И взгляд, который отрывать от родного лица не было желания. У Дазая возникало ощущение, будто он смотрел на Накахару в первый раз, — запоминал каждую веснушку, каждую родинку, каждый маленький шрам. Запоминал с большим усердием, потому что понимал, что в скором времени они будут далеко друг от друга. Думать об этом было тяжело.       Внезапно раздавшийся звонок в дверь, вывел Осаму из собственных размышлений и окончательно взбодрил. Это мог быть только один человек — Рембо. Ещё утром он обещал, что заедет за племянником, чтобы направиться с ним в театр для встречи с музыкальными агентами. Пианист, разумеется, был крайне против этих встреч — мало ли какую лапшу они могли навещать не только юному и неопытному Чуе, но даже и его дяде. Такие люди умели делать это искусно. Однако с Артуром не хотелось ссориться, но Дазай уступил не только поэтому. Он словно сквозь строки видел, что мужчина тоже не сильно доверяет этим агентам, хоть и пытается показать обратное. Но понимание того, что и Накахара, и его дядя не поведутся на уловки этих людей, значительно расслабляло.       Звонок повторился — это вызвало у Осаму усмешку. Они с парнем совершенно не в том виде, чтобы встречать гостей, — особенно Рембо. Да и в принципе ситуация почему-то казалась комичной. Они с Накахарой в обнимку, практически обнажённые, а за дверью ничего не подозревающий Артур. Они сейчас действительно выглядят, как прячущиеся от родителей школьники. Но как бы не хотелось остаться лежать на диване, нужно было всё же встретить мужчину. Не только, чтобы задержка двух музыкантов перестала быть подозрительной, но и из-за банальной вежливости. Поэтому чуть потрепав мальчишку по плечу, Дазай тихо произнёс: — Чуя, просыпайся.       Поворочившись на месте и недовольно замычав, Накахара только натянул плед по самые глаза. Было ощущение, словно он закрыл глаза только минуту назад, а его уже вытягивают из сна обратно. Наверняка ещё по какой-то нелепой причине — это же пианист. Поэтому, стараясь долго не задумываться ни об Осаму, ни о том, зачем его разбудили, Чуя собирался уснуть снова. Но прежде он пробормотал сквозь дрёму: — Ещё пять минут. — Скажи об этом Артуру, — усмехнувшись, ответил музыкант. Он прекрасно понимал парня — вставать с удобного дивана абсолютно не хотелось, но раздавшийся третий звонок звучал уже настойчивее предыдущих. Дазай хоть и понимал, что племянник и опекун имеют кардинально разные характеры и что последний вряд ли бы стал закипать из-за долгого ожидания, но всё же лишаться двери желания не было. Потому что была мысль у него в голове, что Рембо может сделать и подобное — пусть и слегка иначе, нежели Накахара. — Что? — вдруг резко дернулся всем телом парень и приподнялся на локтях, пытаясь мигом отогнать остатки сна. Хотя после того, как он услышал имя дяди, дрёма пропала мгновенно. Сквозь сон показалось, что Артур уже здесь — именно в доме. Но проснувшись окончательно и унимая шум в ушах, возникший от паники, Чуя понял, что это было бы глупо, а пианист не настолько дурак, чтобы не разбудить его для начала. Что он, собственно, и сделал. Только вот рядом его почему-то не оказалось. И по глухому удару о пол и короткому вскрику, Накахара догадался, где тот мог быть.       Осаму даже не подумал, что реакция сонного человека может быть настолько бурной. Видимо, ему не стоило говорить о Рембо — как-то странно тот действовал на мальчишку. То он в театре в метаниях пытался то ли притянуть, то ли оттолкнуть музыканта, когда мужчина неожиданно для них постучал в дверь; то оттолкнул сейчас. А если говорить точнее, то выкинул — не будет преувеличением сказать, что в буквальном смысле. Кто вообще мог догадаться о том, что Чуя решит сбросить Дазая с дивана? Пусть, возможно, и неосознанно. Однако боль от удара копчиком о пол и локтем о стоящий рядом столик была достаточно осознанной. Можно было, конечно, оправдать Накахару его чрезмерным смущением — в особенности перед опекуном, — но когда тело отзывалось болевыми ощущениями, оправдывать не хотелось никого.       Потирая ушибленный локоть, пианист гневно метнул взгляд на рыжего парня и скорее обиженно, чем рассерженно, воскликнул: — Твою мать, коротышка! Скинул с собственного дивана!       Удивлённо хлопая длинными ресницами, Чуя — на удивление Осаму — даже не усмехнулся. Хотя, казалось бы, первой и самой ожидаемой реакцией на грандиозное падение музыканта и его возгласы должен был быть именно смех. Видимо, всё-таки мальчишка ещё не до конца проснулся — по-другому его некоторую заторможенность объяснить нельзя. И совсем не «видимо», а «точно» — Накахару выдавали его заспанные глаза и немного потерянный вид. Но Дазая больше всего удивило даже не отсутствие насмешки, а извинение парня, которое тот пробормотал едва ли слышно. Но как бы тихо он не пытался это сказать, у пианиста было одно маленькое преимущество — его отличный слух, поэтому он слышал всё превосходно. Однако от этого удивление в нём только возрастало — где же это было видано, чтобы сам Чуя за что-то у Осаму просил прощения? Неужели музыкант всё же в какой-то момент уснул, и теперь ему снится прекрасный сон? Слишком чудно и чудно, чтобы быть правдой.       Но удержаться от подколов по этому поводу в сторону рыжего мальчика было крайне сложно и даже не простительно. Ведь когда ещё пианисту удастся слышать пусть и тихое, но искреннее «прости»? Возможно, после его язвительного замечания уже никогда, но рискнуть стоило. Поднимаясь на ноги, Дазай саркастично хмыкнул: — Ты и извиняться, оказывается, умеешь. — Ты ударился головой, — нахмурился Накахара, пытаясь как можно более незаметно прикрыть оголенное тело пледом. Хотя он конечно же понимал, что для музыканта его действия были весьма заметны. Однако ничего с собственным стеснением, накрывшим его с головой так неожиданно, парень поделать не мог. Это казалось странным — пребывать в смущении уже после того, как всё случилось, а не во время. Видимо, ему действительно тогда отключило голову. Как назло в мутные, полусонные мысли всплывали подробности их недавней близости — их общие стоны, горячие прикосновения друг к другу, смазанные, чувственные поцелуи. Чуя ощущал, что был готов сгореть со стыда, сразу провалиться сквозь землю. Особенно сейчас, когда он полностью был обнажённым, а за дверью стоял Артур, дожидаясь, пока ему наконец-то откроют. Ещё и присутствие Осаму не прибавляло никакой уверенности — только больше вгоняло в краску. Но почему-то в мыслях не в самый подходящий момент возник донельзя навязчивым вопрос — пианист тоже сейчас был перед ним без одежды? Мальчишка уверял себя, что ответ ему знать не хотелось. — Тебе показалось.       Дазай недвусмысленно фыркнул — мол, так и быть, поверю. В это время прозвучал четвёртый дверной звонок, который был уже требовательнее, чем предыдущие. Будь он на месте Рембо, то стал бы уже что-то подозревать. Потому что музыка фортепиано никак не смогла бы заглушить громкий трель звонка — по крайней мере, один из них — или Осаму, или Накахара — наверняка бы его услышал. Что ещё можно было подумать при случае, если никто не стремился открыть дверь после нескольких звонков, музыкант не знал. Из дома они определённо бы не ушли — может, смотрели фильм в наушниках? Это было бы самым глупым оправданием, что вообще можно было придумать. Пианист терял хватку — раньше мог вовсе за секунду придумать нечто такое, во что определённо поверят. Оставалось только надеяться на то, что Артур не станет ничего с них спрашивать. Дазай еле сдержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу, — рассуждал как ребёнок, честное слово. Даже самому было стыдно.       Однако дожидаться пятого звонка не хотелось, поэтому оперативно осматриваясь по сторонам, музыкант подбирал с пола то свои вещи, то вещи Чуи. Так было гораздо быстрее, чем мальчишка бы сам на ощупь ходил и пытался их найти. Тем более, что тот этого делать вовсе и не собирался — как закрывался пледом, так и продолжал это делать, только уже навострив уши. Собственная одежда нашлась легко, а вот с одеждой Накахары пришлось немного повозиться. Если толстовка была совсем рядом с диваном, то джинсы каким-то образом улетели едва ли не в дальних угол гостиной, а нижнее белье оказалось в противоположной стороне. От осознания такой картины Осаму едва ли не присвистнул — в своих ярких порывах он даже не заметил того, что раскидал вещи парня буквально по всей комнате. На место удивления пришло самодовольство. Было приятно думать о том, что Чуя настолько заставил его потерять голову.       Честно выполнив просьбу — хотя скорее наказ — парня не смотреть на него, пока он одевался, пианист пересиливал в себе дурацкое желание подглядеть за Накахарой хотя бы одним глазком. Точно школьник подсматривающий за девчонками в раздевалке — полный азарта и энтузиазма получить по любопытной голове. Ведь чего он там пару часов назад не видел? Но поступать так некрасиво по отношению к рыжему мальчишке не хотелось, поэтому Дазай глядел себе под ноги, либо по сторонам, слушая как за спиной шуршит чужая одежда. После разрешения он повернулся обратно и обратил внимание на туго сжатые юношеские губы. Только музыкант собирался спросить, что не так, как Чуя осторожно коснулся поясницы, чуть растирая её, словно ушибся. Но Осаму быстро понял, в чём было дело, и это вызвало на его лице хитрую улыбку — он был не в силах удержаться от комментария: — Болит? — Заткнись, — нахмурившись ещё сильнее, ответил Накахара, смущённо и одновременно возмущённо стараясь спрятать взгляд. У него возникало стопроцентное ощущение того, что пианист будет его донимать воспоминаниями о сегодняшнем дне ещё очень и очень долго. Если к флирту с его стороны ещё можно было привыкнуть, то к этому — казалось невозможным. Парень был уверен, что даже крепкая затрещина Дазая не остановит, — он был слишком упрямым в своих издёвках. Оставалось только отбиваться, пусть за этим и не следовало никакого эффекта.       Подойдя к входной двери, Осаму для себя отметил две вещи. Во-первых, что им всё-таки удалось собраться раньше пятого звонка. Хотя было предельно понятно, что Рембо уже наверняка нервничал. А во-вторых, что у него было прекрасное расположение духа для какой-нибудь шалости. И он не стал упускать такую возможность. Резко притянув стоящего рядом Чую к себе, музыкант оставил на чуть приоткрытых губах быстрый, спонтанный поцелуй. Не дожидаясь гневных возгласов от рыжего коротышки, Дазай также быстро открыл дверь, приветствуя заждавшегося гостя, будто ничего и не было: — Добрый день, Артур. Мы заждались вас. — Я немного припозднился, — убирая подальше нервы от долгого ожидания, мужчина виновато улыбнулся. Обстоятельства в виде частых звонков от музыкальных агентов, которые требовали разговора именно с директором театра, а не с его секретарём, заставили сидеть в театре едва ли не до последнего. Вернее сказать, едва ли не до срыва. Рембо, конечно, был не из тех людей, которые легко заводились, но в гневе, так или иначе, по словам коллег, он был страшен. Вот и при этих телефонных разговорах с агентами он был уже готов их послать далеко и надолго — сдерживал из последних сил его только профессионализм. Вместе с этим он задержался почти на час. — Прошу прощения. — Всё в порядке, — продолжал любезничать Осаму, стараясь не умереть от смеха, глядя на Накахару боковым зрением. А его сейчас уж точно было сложно не заметить. Его раскрасневшееся лицо пылало, казалось, гораздо ярче, чем красный сигнал светофора. Было весело думать о том, что мальчишка перед Артуром сдерживал своё возмущение, но согнать краску с лица был не в силах. Ему приходилось прятаться за рыжими волосами, но это мало чем помогало. Пианист теперь был абсолютно уверен в том, что это была наилучшая его шутка, до которой он когда-либо додумывался. — Вы же знаете, что мне только в радость присматривать за Чуей. — Спасибо Вам за это, — кивнув в знак благодарности, проговорил Рембо. Дазай ему невероятно помогал с Накахарой, когда требовалась помощь, а она требовалась всегда. Можно даже сказать, что мужчина привык к музыканту за эти долгие месяцы. Поэтому было сложно осознавать, что тот, возможно, в скором времени их покинет. Артур знал о предложении Сакагучи Анго — Озаки не могла не поделиться такой приятной новостью. Без помощника теперь будет трудно и нервно оставлять Чую дома одного — хоть он уже и делал это неоднократно. И даже не столько без помощника, — то бишь, смотрителя — а без друга. Или же не просто друга? Стоило этой мысли пронестись у мужчины в голове, он тут же перевёл взгляд на племянника. Тот выглядел несколько взволнованно, из-за чего Рембо обратился к нему: — Чуя, с тобой всё хорошо?       Вздрогнув от неожиданного — хотя, на самом деле, довольно закономерного — вопроса, Накахаре показалось, что он покраснел ещё больше. Однако куда было больше? Он не мог видеть себя со стороны, но был полностью уверен в том, что его лицо может с легкостью послужить маяком для направления кораблей в ночное время. Всё происходящее как будто было совершенно против него. Сначала Осаму с его дурацкой выходкой вывел парня из и так не самого спокойного состояния. Теперь опекун, словно приняв игру этой невыносимой скумбрии, начал задавать свои вопросы. Хотя мальчишка понимал, что это было только из беспокойства, но на данный момент это лишь раздражало. Плюс ко всему этому, Чуя не мог ничего сделать в ответ — ни ударить, ни накричать, даже каких-либо резких движений сделать. Всё бы в этом случае выглядело подозрительно и странно. Вернее, ещё подозрительнее и страннее, чем сейчас.       Конечно, за его «блистательную» игру ему вряд ли дадут премию Оскар, но попробовать стоило. Однако у Накахары другого выбора и не было. Стараясь выглядеть более-менее непринуждённо, парень отмахнулся: — Да, просто душно.       Пару раз недоуменно хлопнув глазами, Артур вдруг непривычно для себя усмехнулся — слегка насмешливо, всезнающе. Хотя ему хотелось выразить не просто ухмылку на лице, а вовсе рассмеяться, глядя на племянника. Без злости рассмеяться, скорее от знания того, что его сейчас бессовестно пытаются обмануть. Потому что мужчина ведь прекрасно понимал, что от духоты так густо не краснеют, — насколько бы жарко не было. И уж тем более не запинаются на простых словах. Чуе было не просто душно, как он хотел заверить, — он был донельзя смущён, и Рембо осознавал, что именно являлось причиной этого смущения. А если сказать правильнее — кто. Он многое замечал и многое видел — ещё задолго до самих Дазая и Накахары. Было сложно не обращать внимание на всевозможные искры, которые летали между ними. Было сложно не замечать напускное пренебрежение и раздражение в голосах, когда они говорили друг о друге, будто невзначай. Они ведь проводили едва ли не каждый день вместе, даже когда это не требовалось. Хотя первоначально кричали, что ни за какие богатства мира не хотят находиться не то что в одной комнате — в одном доме вместе. Артура это смешило, потому что он действительно знал обо всём. О том, как они — Осаму и Чуя — нежно держались за руки перед началом недавнего концерта. И об их быстром поцелуе, который ненавязчиво обсуждали в театре ещё несколько дней после. Мужчина всему этому был свидетелем.       И даже сейчас он хорошо понимал, отчего его племянник мог так сильно зардеться. Он же сам не так давно был юным — несложно было догадаться, что происходило между двумя музыкантами. И вроде бы отцовские инстинкты должны были бить тревогу из-за того, что в жизни Накахары появился некто особенный, но Рембо понимал, что всё хорошо. Что если он отдаст мальчика в руки пианиста, то сделает всё правильно. Более того, кто он такой, чтобы им как-то препятствовать? У него и мыслей таких не возникало — не было никаких сомнений в том, что Дазай был подходящим для Чуи человеком. Они оба стоили друг друга — и мужчина это тоже видел. Видел, понимал, но молчал по этому поводу, чтобы не смутить воспитанника ещё больше.       Поэтому, скинув ухмылку с лица, Артур добродушно улыбнулся и ответил: — Тогда поедем с ветерком. Вы с нами, Дазай?       До того, как отмереть от адресованного ему вопроса, Осаму неподвижно стоял с невероятным удивлением в глазах. Он был готов отдать всё, что угодно, лишь бы доказать, — прежде всего самому себе — что ему вовсе не показалось. Ему ведь определённо не могла померещиться усмешка на губах Рембо. Он мог вообразить себе любую эмоцию, но только не усмешку — слишком не характерную для мужчины. Однако, пробыв в ступоре пару секунд, музыкант понял, что нет, сто процентов не почудилось — Артур ухмыльнулся словам племянника так, словно не поверил им. Из этого было не трудно сложить два и два, чтобы догадаться о том, о чём он думал сейчас. Он знал всё — всё об отношениях Дазая и Чуи — и именно поэтому так реагировал. Только вот как реагировать ему, пианист не понимал — радоваться или паниковать. Они с Накахарой пусть и не афишировали то, что между ними происходит, но и не прятались особо, если вспомнить их взаимодействия в театре. В этом вопросе сложно было думать в каком-то одном направлении.       Однако заметя совсем не наигранную улыбку, с которой Рембо обратился к нему, Осаму облегчённо выдохнул. Видимо, этап «знакомства с семьёй» он прошёл на высший балл. Никогда бы не подумал, что будет так из-за этого нервничать. Страшно и одновременно весело было думать о том, как мальчишка воспримет знания Артура о них. Музыкант просто обязан был увидеть его реакцию. Но это потом — сейчас же, расслабившись и улыбнувшись в ответ, Дазай поспешил сказать: — Воздержусь. Не хочу мешать. — Тогда до следующей встречи, — чуть поклонившись на прощание, произнёс мужчина, едва заметно подмигнув музыканту. Они оба понимали значение своих переглядок — понимали, что их тайны теперь уже совсем и не тайны. По крайней мере, между ними двумя — Накахаре они ещё успеют рассказать обо всём. Нужно лишь дождаться подходящего момента, чтобы не заставить парня в буквальном смысле провалиться сквозь землю. — Жду тебя в машине, Чуя.       Только дверь за уходящим Рембо успела закрыться, все маски оказались сброшены. Осаму мгновенно разразился звонким смехом, сложившись чуть ли не пополам, а рыжий мальчишка громко взвыл волком, отчаянно хватаясь за волосы. Накахара думал, что ещё никогда не был так близок к совершению убийства. Потому что пианиста на самом деле хотелось задушить — за всё хорошее, особенно за подходящие под ситуацию шутки. В кавычках, разумеется. Если предел смущения существовал, то Чуя определённо его настиг — настолько неловко он ещё никогда себя не чувствовал. Подобного повторять абсолютно не хотелось.       Вложив в удар максимум своих сил, парень стукнул Дазая в плечо. Попал он, конечно, не с первого и не со второго раза, но это неважные подробности. — Чёртова скумбрия! — Видел бы ты своё лицо! — пытаясь отдышаться от нескончаемого смеха, прохрипел музыкант. Действия Накахары не произвели на него никакого эффекта — он вовсе не заметил, что ему был нанесён какой-то удар. Единственное, что имело значение на данный момент — это собственная с трудом прекращающаяся истерика. И самую малость — бока, которые начинали побаливать. Хотя, если подумать, то и это мало волновало Осаму сейчас — ему просто было бесконечно весело не просто от реакции мальчишки, но и от того, как тот старался сдержаться при опекуне. Наверное, чего-то более забавного он в своей жизни никогда больше не увидит. — Ты хоть представляешь, сколько усилий мне потребовалось, чтобы не засмеяться при Артуре? — А ты представляешь, что тебя даже убить мало? — метал взгляды-молнии Чуя по всему дому, трясущимися от раздражения руками завязывая шнурки на кроссовках. Он был готов признать, что для него едва ли не случился конец света, — по-другому это нельзя было никак назвать. Было до ужаса стыдно стоять перед Рембо настолько раскрасневшимся, касаться своих припухших губ и наивно думать о том, что всё пронесёт. Потому что парень до конца не был уверен в то, что мужчина ему поверил. Самому себе он бы точно не поверил — его игра никак не тянула на Оскар, как бы он не старался. Какие-то определённые мысли в голове Артура могли сформироваться, и от этого Накахаре было ещё более неловко. Он вообще не мог себе представить, что однажды придёт к опекуну и скажет ему о том, что они с Дазаем — с тем, с кем они постоянно цапались, как кошка с собакой по пустякам и без — вместе. Было похоже на неудачную шутку. Однако парень понимал, что рано или поздно это сделать придётся, — он не собирался держать тайну их с пианистом отношений до конца жизни. Ему всего лишь нужно подготовиться. Морально. — Всё что угодно, лишь бы увидеть тебя таким ещё раз, — самодовольно усмехнулся Осаму, поправляя воротник легкой куртки, которую Чуя накинул на себя. Какими бы грозным проклятиями мальчишка на него не сыпался, музыкант отметил себе на заметку, — он обязательно провернет этот трюк ещё когда-нибудь. Пусть и не в скором времени, потому что Накахара теперь будет ходить рядом с ним всегда начеку, но однажды точно. — Отвали! — рассерженно воскликнул парень и, скидывая с себя руки пианиста, поспешил выйти из дома. Было ощущение, что менялось всё вокруг, — проходили месяцы, улучшалась погода, дети, которые не умели писать, наконец научились это делать — и только Дазай оставался всё таким же невыносимым дураком, каким был в самом начале их знакомства. Справедливо было, конечно, заметить, что нечто определённое в нём изменилось, но это — особенно сейчас и в такие моменты в принципе — казалось крошечной песчинкой в океане под названием «ребячество». Похоже, сколько бы Чуя не заострял на этом внимания, музыканта невозможно было поменять. С одной стороны, вроде хорошо, но с другой — до невозможности невыносимо.       Только Накахара хотел выйти за дверь и хлопнуть ей, что было сил, как его запястье вдруг перехватили, вынуждая остановиться. Он уже собирался возмутиться, потому что ожидал от Осаму какую-нибудь саркастичную фразу или что-то в этом духе, но сам пианист его опередил. И сказал серьёзным голосом совершенно не то, о чем думал парень: — Я позвоню Анго.       Это было его окончательное решение — Дазай успел поразмыслить над этим вопросом, пока Чуя спал. И только теперь он осознал, что его согласие действительно будет верным и правильным. Ему нужно двигаться дальше — подняться в собственном мастерстве ещё выше, даже если придётся на какое-то время разлучиться с рыжим мальчиком. Он взвесил все «за» и все «против» рационально, на холодную голову, хоть это и было сложно. И решил согласиться — музыкант сообщит Сакагучи о своём решении сразу же после того, как за Накахарой закроется дверь. Он боялся передумать — вот так неожиданно зацепиться за какую-то мысль и снова впасть в раздумья. Ведь Чуя на самом деле был прав — такой шанс выпадает только один раз за всю жизнь. Поэтому медлить было нельзя.       Осаму ожидал любых слов от парня — разумеется, в первую очередь слов поддержки. Или хотя бы подбадривающей улыбки. Но никак ни того, что Накахара ответит: — Я тоже.       Кому-то это могло показаться несколько глупым и странным — говорить об этом перед поездкой на собеседование с другими музыкальными агентами, но Чуя так не считал. Тем более, что они с Дазаем и Артуром первоначально знали, что никого из этих людей мальчишка не выберет себе в наставники. Мероприятие, на которое они сейчас поедут, было устроено лишь для галочки — для отвода глаз. Потому что Накахара сам понимал, что лучшего варианта, чем Анго, ему нигде и никогда уже не найти. И он хотел, чтобы пианист знал об этом точно.       Но всё же осознавать данность их положений было немного грустно для Чуи. Он ведь знал, что последует за их согласиями, и от этого сердце неприятно щемило. Как бы сильно музыкант не раздражал его своими шутками, он всё равно будет по нему дико скучать. Поэтому он с большой неохотой, словно они расставались уже сейчас, отпускал руку Осаму из своей.

***

      Этот день с самого утра казался переполохом. Чуя не успел даже нормально проснуться, как в его комнату вторгнулся восхищенный Артур. Он поделился новостью о том, что договорился о встрече с Сакагучи Анго, где они смогли бы обсудить всю дальнейшую работу, связанную с обучением парня. Спросонья Накахаре чудилось, что он болтал об этом целую вечность, поэтому не разделял энтузиазма опекуна. И как только Рембо ушёл на работу, мальчишка вновь провалился в безмятежный сон. Почему-то в этот день он чувствовал себя невероятно уставшим, хотя обычно в это самое время — когда мужчина собирался в театр — был уже на ногах. Но долго поспать ему не удалось — он совершенно забыл о том, что сегодня должен состояться урок с Озаки. Об этом ему напомнила сама девушка, пришедшая его разбудить. Чуе в этот момент было неловко, но вместе с этим хотелось рвать и метать — его утро и правда не задалось.       На занятии с Коё — минут пятнадцать которого он добросовестно пропустил — Накахара вроде бы забыл о том, что день у него начался неважно. Он сильно был поглощен уроком, потому что боги наконец-то услышали его молитвы — Озаки стала обучать воспитанника тому, как ориентироваться в пространстве с помощью трости. Чуя был готов ликовать — ему уже давно хотелось самому покидать дом, без чьей-либо поддержки. Особенно в скором времени ему это пригодиться, ведь Дазая в роли помощника с ним рядом уже не будет. Поэтому парень очень упорно старался чувствовать каждую вибрацию, каждый характерный звук при ударе о тот или иной предмет. И пока, если честно, не ощущал большой разницы — это слегка расстраивало. Хотя он, разумеется, понимал, что сразу же после первого урока у него ничего не получится. Но навязчивая мысль научиться всему быстро, крепко засела в голове. Однако Коё всё же удалось остудить юношеский пыл, и в конце концов Накахара смирился. Научиться читать по точкам у него ведь тоже не с первого раза получилось — на это ушли месяцы. Ему необходимо и сейчас набраться терпения.       Так или иначе окончательно расслабиться мальчишке не удалось. Через некоторое время после ухода Озаки к нему в дом словно ураган ворвался Осаму. Он скакал с места на место и говорил так быстро, что Чуя кое-как понимал смысл его слов. В какой-то момент показалось, что пианист уже абсолютно сошёл с ума и несёт совершенно не связанный между собой бред. Парень даже порывался сопротивляться, когда тот неожиданно повёл его в свой дом. А потом, когда он пару раз споткнулся о стоящие на полу коробки, до Накахары дошло. Сегодня был тот самый день, когда Дазай должен был уехать. Их последний день вместе — у Чуи это совсем вылетело из головы. Постепенно слова Осаму, которые он принял за непонятную ересь, стали приобретать смысл. Он просил мальчишку помочь с оставшимися вещами, параллельно взбудоражено рассказывая о Франции, о людях, с которыми хотел бы встретиться, о местах, где хотел бы побывать. Едва ли не обо всём — Накахара порой не успевал за ходом его мыслей и монолога. Голова, на самом деле, была другим забита.       Сидя на ступеньках, ведущих на второй этаж, Чуя, кусая губы, размышлял о том, что будет дальше. Он размышлял об этом все прошлые две недели, которые прошли с момента принятия приглашений от Анго. Но ни к чему конкретному прийти не смог — ровно как и сейчас. Потому что было тяжело — тяжело осознавать, что они уже скоро будут далеко друг от друга; тяжело не знать, сколько это будет продолжаться; тяжело понимать, что Накахара настолько сильно привык к пианисту, что отпускать его от себя совершенно не было желания. Иногда он поворачивал голову в сторону музыканта, который, казалось, замолкать ни за что не собирался, — тогда мальчишка думал о том, какие мысли по поводу их расставания могли быть у Дазая. Задумывался ли он об этом вообще? Потому что по голосу вовсе нельзя было сказать, что он был расстроен, — наоборот он будто был на седьмом небе от счастья. Парня его беспечность немного задевала. — Уже совсем скоро я буду во Франции — даже не верится! — наверное, уже в пятнадцатый раз повторил Осаму, аккуратно складывая пиджак в большой дорожный чемодан. После разговора с Сакагучи о поездке прошло пять дней — за эти пять дней он буквально не мог сомкнуть глаз. Его переполнял шквал разнообразных эмоций. Всё происходящее действительно напоминало сон. Ведь, казалось бы, только вчера ему приходилось играть музыку на заказ на дешёвых корпоративах — всё ради того, чтобы под рукой были хоть какие-то деньги. Только вчера он мучился от творческого кризиса — не мог придумать ничего стоящего, из-под его пальцев не выходили новые мелодии, а лишь жалкие скрипы. Только вчера он утопал в собственной тьме, без надежды когда-либо увидеть свет. А сейчас уже всё далеко позади — музыканту больше не нужно было беспокоиться обо всём этом. Эти проблемы остались у него в прошлом, словно в другой жизни, — теперь ему следовало двигаться в будущее, к чему-то новому. И он был неимоверно счастлив от такой перспективы. — Ущипни меня, Чуя! — Нос высоко не задирай, а то тебя побьют ещё до выхода из самолёта, — саркастично ответил парень, отодвигая локоть, который Дазай ему подсунул едва ли не прямо под нос. Если честно, Накахаре не хотелось в их последний день разводить тут спектакль одного актёра с ним в главной роли — не хотелось демонстрировать своё недовольство или грусть. Во-первых, потому что пианист его непременно засмеет — мол, неужели ты так переживаешь из-за того, что мы так долго не увидимся? А во-вторых, потому что они же не навсегда расходятся — когда-нибудь они обязательно встретятся снова. И лучше бы, конечно, заранее знать, когда состоится это самое «когда-нибудь», чтобы лишний раз не забивать голову этим вопросом. Хотя мальчишка ясно понимал, что ответ он вряд ли получит.       Музыкант ничего не мог сказать за собственный нос, но зато по чужому возникало желание щёлкнуть, чтобы его владелец не болтал всякие глупости. Потому что, если честно, он, конечно же, нервничал — всё-таки он ехал в совсем другую страну. Это казалось чем-то невероятным. Осаму ведь никогда прежде не бывал за границей. Первые десять лет своей жизни он даже и мечтать о таких поездках не мог. А когда их забрал Одасаку, не было ни времени, ни больших средств. Хоть рассказы опекуна и призы с музыкальных конкурсов приносили выручку, на такую роскошь как отдых за рубежом не особо хватало — деньги уходили на учёбу Озаки не только в художественной школе, но и в университете; на вклад в издательство книг; и на остальные мелкие нужды. Но они с сестрой никогда не жаловались — даже в голову подобные мысли не приходили. Это было бы неправильно по отношению к Сакуноске, который на самом-то деле и не должен был их никак обеспечивать, однако взял эту головную боль на себя. Была бы у Дазая возможность, он бы обязательно взял с собой и Коё, и Оду — он уверен, что им точно понравилось бы во Франции. Но девушка упрямилась, ссылаясь на работу, поэтому пианист решил её не донимать. А Одасаку он бы уговаривал до последнего, несмотря ни на какие-либо дела. Однако в итоге он едет один.       Вернее, с ним всегда будет на связи Анго, а также собственный переводчик — как ему обещали, но тревогу это не уменьшало. Наверное, поэтому музыкант говорил очень много и очень быстро, стараясь тем самым скрыть шалящие нервы. Вроде, если честно, так себе, потому что Чуя его практически не слушал и думал о своём. И Осаму совершенно не понимал — хорошо это или плохо. По ехидной фразе мальчишки хотелось думать, что хорошо. Именно поэтому пианист, словно театральный актёр, положив руку на сердце, драматично произнёс: — Как ты можешь такое говорить? Я сама скромность.       От столь неправдоподобной реплики Накахара, не удержавшись, громко хмыкнул. Будь у него настроение чуточку лучше, то вовсе бы рассмеялся в голос — такого рода шутки у Дазая, однако, получались самыми смешными. И о своей скромности говорил человек, который при каждом удобном случае умудрялся напомнить о том, каким известным музыкантом он являлся. Конечно, это было в самом начале их знакомства, но дела это не меняло — парень мог запросто вспомнить миллион, если не больше, других случаев, когда Осаму вёл себя как высокомерный баран. Даже сейчас выпендривался. Поэтому мог бы поблагодарить, что Чуя не дал ему по плечу, чтобы самооценка с небес на землю опустилась. Однако хватило и обычного хмыканья, чтобы мальчишка ощутил на себе грозный взгляд: — Вообще-то мог бы и поддержать! — Чтобы твоё эго стало ещё выше? — усмехнувшись уголком губ, проговорил Накахара. По правде говоря, было удивительно понимать, сколько же сил иногда приходится тратить людям только для того, чтобы изобразить улыбку, когда улыбаться абсолютно не хочется. До этого момента парень совсем и не задумывался об этом, но находясь в подобной ситуации, всё сразу стало ясно. Это было невероятно трудно. Особенно трудно, когда ты пообещал человеку напротив не надевать никаких масок, быть открытым. Из-за этого осознания становилось стыдно. Чуя же должен быть рад за Дазая — и он действительно счастлив за него. Тем более ведь именно рыжий мальчишка уговаривал музыканта согласиться на эту поездку, потому что понимал — она очень важна. Но радоваться на полную катушку не получалось — голова грузилась глупыми размышлениями, которые было стеснительно озвучивать. Поэтому и приходилось делать вид, будто всё в порядке. Непривычно — раньше Накахара всегда был прямолинеен в своих мыслях. С Осаму — особенно сейчас — почему-то становилось неловко. — Ещё чего. — А когда я уеду, ты будешь по мне скучать? — неожиданно, уже без лишнего актерства, спросил пианист, перекладывая коробки с посудой и подобным ближе к выходу. Зная мальчика, он, разумеется, не ожидает от него таких сантиментов. Дазаю кажется, что он бы вообще упал, если бы услышал от Чуи что-то такое. И, на самом деле, он этого хотел — не в смысле упасть, а в смысле услышать от парня это самое трепетное «буду скучать». Хотя он понимал, что Накахару даже под предлогом казни такое нельзя будет заставить сказать, но музыкант не обижался — он вполне осознавал эту юношескую сконфуженность. — Я скорее вечеринку устрою в честь твоего отъезда, — самоуверенно ответил парень, чуть вскинув голову. За собственные слова возникало желание прикусить себе язык — тоже порой сначала говорил, а уже потом думал. Вернее сказать, жалел. Даже больше — он был готов биться головой о стену. Мог же в их совместный последний день сказать напоследок что-нибудь приятное, а не по привычке насмешливое. Только вот ума подумать об этом хватило, а смелости воплотить в реальность — нет. Но Чуя не мог с собой ничего поделать — не умел он также открыто, как Осаму, выражать свои чувства. В детстве Артур пытался его этому научить, но было бесполезно. Однако Накахаре хотелось верить в то, что пианист не считает его каким-то черствым.       Дазай усмехнулся — его это ничуть не задело, потому что он понимал, что за тонной сарказма скрывается нечто нежное, трепетное, ранимое. Он уже видел Накахару таким — абсолютно обнажённые душой. Без лишней мишуры, пафоса и ехидства — таким, какой он есть на самом деле. И видел его открытость сквозь всю его насмешливость. Потому что знал на собственном опыте — изобразить насмешку гораздо легче, чем показать искренность. Сделать вид, что тебе всё равно проще, чем сказать, что волнуешься и переживаешь. Поэтому музыкант не собирался дёргать Чую по этому поводу. Будет лучше, если он сам сможет избавиться от этой маски. И вместо поучений об искренности, Осаму говорит совсем другое: — А я буду скучать по тебе и твоим бесконечным крикам.       Нахмуренные брови мальчишки в тот же миг поползли вверх, глаза расширились до размера монеты, а щеки вместе с ушами заалели. Удивлённо похлопав ресницами, он попытался быстро устремить бегающий взгляд куда-то в пол, а лицо отчаянно закрыть волосами. Накахара знал, что это совсем не поможет ему скрыться от внимательного взора пианиста, но и просто сидеть на месте после таких слов уже не получалось. Ведь он даже подумать не мог, что такая дурацкая, но в то же время приятная фраза, сможет на него так повлиять. Ему неловко было это признавать, но он хотел услышать что-то подобное. Хотел услышать, что по нему будут тосковать, что с ним будут ждать встречи. Это заставляло чувствовать себя нужным. Но это было так эгоистично с его стороны — услышать «скучаю» от Дазая, но не сказать того же в ответ. Он ведь благополучно упустил тот момент, когда был шанс это сказать. Двоякое было чувство — Чуя ощущал себя счастливым, но вместе с этим полным идиотом.       Оторвавшись от складывания вещей, музыкант устремил взгляд на парня и не мог оторвать глаз. Казалось, будто они на самом деле видятся в последний раз — и больше никогда не встретятся. Конечно, Осаму понимал, что это не так — что в какой-то момент, когда уже будет невозможно терпеть разлуку, он просто на всё плюнет и примчится вновь в Японию. Мысль, правда, была дельной, но нужно будет держать себя в руках и не сбежать обратно, домой, уже на следующий день после приезда во Францию. Чёрт возьми, ему ведь действительно очень сильно будет не хватать Накахары рядом. За этот практически год, что они знакомы, пианист настолько сильно привык к обществу рыжего мальчишки, что стало невыносимо трудно представить свой день без него. Без его ворчания, без его едких замечаний, ухмылок, проникновенных взглядов, прикосновений — без всего Чуи. Они, можно сказать, только начали открываться друг другу с новых, сокровенных сторон, и тут же разлучаются. От этого хотелось тоскливо завыть, подобно волку.       Однако Осаму лишь грустно улыбнулся, глядя на то, как Накахара от смущения ёрзает на месте: — Мне так нравится, когда ты краснеешь. Это очень мило.       Возмущённо выдохнув, парень поднялся со ступеней и, отряхнувшись, скрестил руки на груди. Чуя старался побороть два желания внутри себя. Первое — это врезать пианисту так, чтобы у того искры перед глазами загорелись, а второе — спрятаться куда-нибудь, чтобы никто больше не заметил его неловкости. Оба желания провальны по всем фронтам — у него получится скорее не ударить, а разыграть для Дазая юмористический спектакль; а прятаться уже и вовсе смысла нет. Только и оставалось, что посылать гневные мысленные сигналы и надеяться, что эта скумбрия их поймёт. Однако надежда на это у мальчишки была мизерная. Наверняка до сих пор стоит и ухмыляется во все тридцать два зуба, смотря на то, как Накахара отгоняет собственное смущение. Ужасно раздражает. Кажется, что к подобным приятным словам он никогда не привыкнет.       Но всё же у Чуи был в запасе один план, который мог его спасти из этой нелепой ситуации. Всего лишь надо было перевести тему разговора — тем более, у него есть, что сказать Осаму. Поэтому Накахара осторожно, стараясь не задеть коробки, подошёл к музыканту и с наигранной серьёзностью проговорит: — С тебя скоро начнёт пыль сыпаться, а ты всё ещё ведёшь себя как пятилетний мальчишка. От твоего бреда мозг вскипает. — А он у тебя есть? — не остался в долгу пианист, насмешливо смотря на Чую сверху вниз. Поспорить с такими заявлениями, на самом деле, очень хотелось. Он ведь не такой старый, чтобы оставлять за собой дорожку из песка! У них всего-то семь лет разницы — цифра большая, но не настолько, что от одного чиха можно развалиться. И с фразой про «пятилетнего мальчишку» он даже спорить не будет. Дазай не раз говорил о том, что лучше быть беззаботным ребёнком, чем нудным взрослым. Более того, взрослым у него всё равно быть не получается — только если при необходимых ситуациях. И то не всегда. Однако он бы, по правде говоря, не хотел бы взрослеть — особенно сейчас. Потому что рядом с Накахарой хочется быть ребёнком — отпускать глупые шутки, ехидно смеяться, доводить до смущения. Потому что Осаму казалось, что именно так он чувствовал себя живым. А стать ворчливым взрослым он всегда успеет. Пусть эту роль пока исполняет рыжий мальчик.       Обычно музыкант мало общался с теми или иными людьми — все они были скучными, не цепляющими, одинаковыми. Что уж говорить о том, чтобы заводить с кем-то дружбу или нечто большее. Поначалу он задавался вопросом — сколько нужно времени на то, чтобы досконально узнать человека. Он до сих пор держит в голове этот вопрос, потому что однозначный ответ на него вряд ли существует. Даже об Озаки он не знал некоторых вещей до недавнего времени. Об Одасаку — тем более, если брать в учёт то, что о своей болезни он воспитанникам не говорил. С Чуей было несколько по-другому. Они познакомились относительно недавно, но возникало такое ощущение, что знают друг о друге едва ли не всю жизнь. Что Накахара для Дазая словно открытая книга, и наоборот. Что в некоторых моментах даже пугало, если вспомнить их первый откровенный разговор. Пианист всё ещё вспоминал тот день с содроганием. И не только тот день. Так или иначе он считал, что он знает мальчишку «от» и «до». И его размышления оказались правдой — он сумел предугадать, как Чуя отреагирует на его шуточную реплику.       Было несколько вариантов. Первый состоял в том, что парень просто пошлёт его куда подальше. Но это было бы слишком мелочно для Накахары. Второй вариант предполагал, что он пропустит слова Осаму мимо ушей, но это даже звучало как-то не реалистично. И тот самый третий вариант, который с самого начала был самым правильным, — что Чуя решит ему хорошенько врезать. Это было как раз-таки в его стиле — не мог он оставить слова музыканта без ответа. Это действительно было предсказуемо с его стороны, однако веселье от этого ничуть не уменьшилось. Стало даже лучше, потому что Дазай точно знал, что ему нужно будет сделать. Как только рука рыжего мальчика поднялась, он тут же её перехватил, а затем, притянув Накахару к себе, звонко поцеловал. Удивлённый таким внезапным поворотом парень даже не стал сопротивляться, а Осаму был и не против. Ему правда никогда не надоест такими способами изводить Чую.       Держа мальчишку одной рукой за талию, а другой за запястье, пианист с удовольствием усмехнулся. Только минуту назад с юношеского лица сошла вся краска от их словесной перепалки — теперь же она вновь вернулась. Этим можно было наслаждаться бесконечно. Поэтому, наклонившись чуть ближе к Накахаре, Дазай, словно лис, тихо произнёс: — Слишком самоуверенно с твоей стороны.       Видимо, переполох в сегодняшнем дне до сих пор продолжался — и то ли Чуя стал терять хватку, то ли музыкант как-то схитрил, что смог оставить надвигающийся на него удар. Не день, а сплошное невезение! Ещё и Осаму продолжал его крепко держать, но мальчишка и без этого пошевелиться никак не мог. Просто застыл на месте от смеси эмоций внутри — шока, возмущения и — опять! — неловкости. Наверное, стоит привыкнуть к тому, что именно в таких трёх состояниях будет пребывать Накахара, находясь рядом с пианистом. Вернее сказать, мог бы пребывать, если бы никто никуда не уезжал. Размышляя в таком направлении, он даже думал о том, чтобы остаться стоять в таком положении, пока для Дазая не настанет время ехать в аэропорт.       Тряхнув головой, чтобы отогнать неожиданно пришедшие на ум тоскливые мысли, Чуя решил, что всё-таки нет — он не поведется на фокусы этой скумбрии. И свободной рукой он быстро щипает Осаму за бок, благодаря чему мгновенно и ловко освобождается: — Слишком самонадеянно с твоей стороны. — И кто ещё из нас ребёнок? — потирая ущипленное место, задал риторический вопрос парень, бросая взгляд на висящие на стене часы. До самолёта оставалось два часа, но Анго говорил, что лучше приехать заранее, нежели опоздать. Музыкант был с ним согласен, потому что ещё хотел проведать напоследок Коё и Артура — всё же далеко не чужие друг другу люди. Сакагучи, возможно, будет провожать его из аэропорта для того, чтобы, прежде чем отправить в дорогу, прочитать кучу нотаций. И, может быть, дать ещё какие-нибудь инструкции по прилёту во Францию. В любом случае, ему уже совсем скоро нужно было выезжать — ему обещали заказать такси.       Освободившись из цепкой хватки пианиста, Накахара уже было хотел вернуться на своё место — на удобные ступеньки — чтобы уже оттуда перекидываться с Дазаем ироничными фразами. Но почему-то он так и остался стоять на том же месте, где был, — посреди коридора, заполненного чемоданами и коробками. Он слышал, как музыкант продолжил возиться с вещами, и на душе стало вдруг тяжело. Снова. Уже не шуточно хотелось рвать на себе волосы — ну почему он такой невыносимый? Сначала опоздал со словом «скучаю», а теперь отстраняется от парня, как от огня. Его глупости определённо можно было выдать приз. Потому что от собственных действий становилось дурно — хотелось не только получать заботу, но и дарить её в ответ. Даже если смущение потом не будет отпускать его ещё несколько недель — это будет того стоить. Чуя в этом уверен. Поэтому, откинув в сторону все свои предрассудки, он тихо подошёл к Осаму и со спины обнял.       Тот от неожиданности вздрогнул и удивлённо посмотрел на мальчишку. Тот прижимался к нему так сильно, так отчаянно, будто не хотел отпускать, — будто боялся отпустить. И такое действие от Накахары самое что ни на есть непредсказуемое. Хоть пианист, конечно, понимал, что парень только играет непринужденность и небрежность относительно его отъезда, но совсем не предполагал, что будет, если Чуя всё же снимет свою маску. И даже не предполагал, что это будет безумно приятно — приятно не только знать, но и видеть, ощущать, что по тебе будут тосковать. А объятия рыжего мальчишки говорили как раз об этом. Благодаря им, Дазай наконец смог почувствовать себя расслабленно и легко — теперь он мог отправиться со спокойной душой куда угодно. — Позвони, как только прилетишь, — пробурчал Накахара, зарываясь носом в чужую рубашку. Странно — это было так странно. Обнимать человека — Осаму — настолько крепко, до хруста костей. Обнимать так, словно последний раз в жизни. Вдыхать запах, ставший уже поистине родным, — запах горького шоколада. Переживать — переживать о многом. О том, как часто они будут созваниваться. О том, как долго продлится это заграничное обучение. О том, не остынут ли они друг к другу за это время. Не остынет ли к нему музыкант. Неловко было размышлять о таком — Чуя ощущал себя неопытным школьником. Хотя так оно на самом деле и было. Он был не опытен, поэтому многого боялся, даже если показывал совершенно обратное. Так по-детски — Дазай был прав, назвав его ребёнком. Это было странно. Потому что в данный момент мальчишка понимал, что взрослеть ему не хочется. Теперь он прекрасно понимал Осаму в этом плане. — А если будет глубокая ночь? — спросил пианист, мягко обхватывая юношеские руки на своей груди. Он был готов забрать свои слова обратно — о том, что он знал о Накахаре практически всё. Нет, ему ещё многое предстоит узнать — ещё многое предстоит почувствовать и увидеть. И одна из дверей, которую парень упорно раньше запирал на ключ, ему сейчас открылась. Точнее сказать, открылась полностью — во всю ширину, потому что Осаму прежде уже видел рыжего мальчика таким робким и нежным. Тогда в театре, когда они, запершись ото всех в гримёрной, пытались понять, кто они друг другу. Но это было всего лишь мгновение, а после Чуя вновь закрыл все свои двери — не показывал такую сторону своего характера. Тревожился быть слишком открытым, и музыкант его понимал — когда-то он тоже боялся. Однако сейчас они уже оба были абсолютно настоящими — распахнули свои двери настежь, показывали себя совсем другими. Накахара показывал себя с невиданного полностью до это момента ракурса — мягкого и чуткого. Когда он сам обнимал и сам беспокоился. Это было необычно. Это было прекрасно. Дазай хотел и дальше открывать для себя Чую с разных сторон. — Плевать, — коротко проговорил парень, прижимаясь сильнее. Ведь другого ответа и быть не могло. Кажется, что он будет на нервах всё это время, пока перелёт не завершится. Потому что ему неожиданно важно будет знать, как пианист долетит; какие у него будут соседи — адекватные или нет; какое у него будет первое впечатление по прилёту; в нормальном ли отеле поселится. У Накахары уже накопилось несколько десятков вопросов. Он хотел узнать обо всём первым — не вторым, а именно первым. Почему-то это было принципиально важно для него.       Осаму хотелось, чтобы они стояли так бесконечно долго. Чтобы он вовсе опоздал на самолёт и никуда не полетел. Чтобы он остался здесь, в Японии, рядом с рыжим мальчиком. Чтобы они, как и раньше, вдвоём занимались музыкой, проводили вместе время, ходили в театр Артура. Потому что, хоть он и согласился на предложение Анго и был взволнован предстоящей поездкой, во Францию всё равно лететь не хотел. Если бы была возможность забрать Чую с собой, он бы так и сделал — ни секунды не раздумывая. Но ни у кого из них такой возможности нет. Но музыкант старался себя успокоить. Их расставание на определённое время было всего лишь препятствием, которое им вместе необходимо было преодолеть. И когда — «когда», не «если» — они с этим справятся, то станет легче. Даже не так — они станут сильнее, а их связь крепче. Тогда всё будет так, как должно быть. И Дазай уже не мог дождаться этого момента.       С большим нежеланием он разорвал объятия, но руки парня продолжал аккуратно держать в своих. Время уже подходило к тому, что за ним должно было приехать такси, заказанное Сакагучи. Всё же как бы сильно пианист не хотел остаться, он не мог — всё уже было решено, все обо всём договорились, и ему нельзя было на всё это просто махнуть рукой. А ещё потому, что Анго из него бифштекс сделает, — а он действительно сделает — если Осаму решит в последний момент отказаться. Рисковать не хотелось. — Дом в твоём распоряжении до завтрашнего утра, — потрепав Накахару по рыжей макушке, проговорил пианист. Сегодня он заберёт с собой только чемодан с самыми необходимыми вещами, а завтра грузчики придут за остальными его вещами, которые он упаковал в коробки. Пару дней назад он продал дом — так будет намного лучше, чем он будет пылиться без жильца. Да и деньги ему не помешают, хоть Сакагучи и обещал перечислять ему некоторые суммы, пока он не освоится в новой стране. На самом деле, грустно было прощаться с этим домом. В этих стенах произошло множество различных ситуаций, — и плохих, и хороших — о которых Дазай будет помнить ещё очень долго. Например, их занятия по музыке. Заключение злосчастного договора. Или их самый первый откровенный разговор. Или то, как они перебрасывались колкостями через окна. Их совместную игру на фортепиано. Их первый поцелуй. И холодные фразы во время ссоры. Каждый угол хранил так много воспоминаний — оставлять всё было невыносимо сложно. Музыкант успел привыкнуть к этому дому — особенно за последний год. Но он верил, что после его возвращения, они с Накахарой найдут новое место — для новых памятных моментов. А с этим домом придётся навсегда проститься. — Будь вежлив с новыми соседями. — Ничего не обещаю, — закатив глаза, пробубнил парень. Он с этими соседями даже разговаривать не собирался — они ему ни за каким чёртом не сдались. Однако будет странно открывать окно по утрам и не слышать мелодии фортепиано. Странно будет не болтать с Осаму через окна. Не приходить в соседний дом, чтобы просто провести время вместе. Странно, что к нему больше никто, кроме Коё, — и, видимо, Анго — приходить не будет. Всё это как будто уже вошло в привычку — что пианист всё время находится рядом. Стало обыденностью, без которой жизнь превращается в какую-то серую картину. Странно, что раньше Чуя привыкал к обществу Дазая, а теперь ему нужно будет привыкать к его отсутствию. Злая ирония.       Внезапно прозвучавший автомобильный гудок извещал о том, что уже нужно было уходить. Музыкант хотел проклясть таксиста и Сакагучи всеми фибрами души, но осознавал, что этим никак делу не поможет. Что он так или иначе уедет. И рыжий мальчик, видимо, тоже это понимал — выражение его лица стало ещё печальнее. А внутри у Осаму стало ещё тяжелее. Но чем дольше он остаётся здесь, тем сложнее прощаться. Он так будет скучать — безмерно будет скучать. Поэтому, прежде чем уйти, Дазай нежно касается юношеской щеки и с грустной улыбкой говорит: — Надеюсь, в следующий раз увидеть тебя на сцене, Чуя.       Шорох ботинок по полу, чемодана в руках и тихий хлопок дверью. Накахаре не хочется уходить из этого дома. Накахара тоже будет надеяться на их встречу на концерте.

***

Три года спустя       Громкие аплодисменты, восторженные возгласы, букеты цветов — обожание публики. И всё только для тебя одного. К хорошему действительно привыкаешь едва ли не мгновенно. Хотя особо привыкать и не нужно было — просто стоило вспомнить давно забытое чувство. Чувство восхищения, исходящее от зрителей, которое придаёт уверенности в том, что ты делаешь всё правильно, в нужном направлении. Собственное чувство гордости от происходящего — от понимания того, что людям это нравится. Непередаваемые чувства — каждый раз, как будто первый. Хотелось бы, чтобы так было всегда. Всегда ощущалась эта эйфория в воздухе — страсть. Страсть к своему делу — можно сказать, делу всей своей жизни. Да, это нельзя было назвать преувеличением. Потому что музыка и всё, что с ней было связано, несомненно дороги для него. Даже будь он полнейший глупцом, то никогда бы не променял умение играть на фортепиано на что-либо — хоть бы сокровища мира предложили, он не отказался бы от музыки. Он слишком любил те эмоции, что испытывал, когда играл мелодии. И Чуя был безумно рад тому, что наконец-то вернулся на сцену.       В самом начале их занятий Анго никак и ни за что не хотел организовывать для парня выступление, хоть и был в полном восторге от его исполнения, когда впервые услышал. Накахара долгое время не решался вступить в спор, однако очень сильно хотел. Он успокаивал себя мыслями о том, что Сакагучи всё-таки его учитель и наставник, ему должно быть виднее. Тем более он сам понимал, что его навыки всё ещё слабоваты и не дотягивают до того уровня, который был у него до травмы. Так продолжалось целый год. Сначала мужчина давал играть ему что-то лёгкое и простое — для разминки пальцев, для успокоения нервов, для того, чтобы напомнить о звучании тех или иных клавиш. Анго на самом деле был хорошим преподавателем — в глазах Чуи он превосходил даже Хироцу. Они переходили с простых композиций к более сложным постепенно — в те моменты, когда Сакагучи видел, что Накахара уже готов. И мальчишка не возражал — наоборот ему нравился такой неторопливый подход к обучению. Но потом прошёл год, а затем ещё примерно месяцев шесть, а о концерте речь так и не заходила. Чуя тоже молчал. А ближе к началу второго года ему надоело ждать.       Это не была претензия, скорее очень интересующий вопрос, ответ на который он ждал уже достаточно времени. Их уроки проходили чуть ли не каждый день, и парень понимал, что у него есть ощутимый прогресс, — даже в словах Анго он слышал похвалу, хоть мужчина никогда и не хвалил его прямым текстом. Поэтому он искренне не понимал, почему его стремлению на сцену так противятся. С какой-то стороны это несколько задевало — всё же Накахара уже давно не был начинающим пианистом, у него десяток лет игры за плечами имелся. У него получилось отбросить куда подальше все свои страхи, он снова помнил ноты — казалось бы, что ещё было нужно. В принципе именно это он и спросил у Сакагучи. Вроде бы тот сначала очень удивился такому вопросу, но вполне быстро ответил, что согласен с Чуей, — тому давно пора вернуться на сцену. И тогда настала очередь Накахары удивляться, однако он в ту же минуту понял, почему мужчина так легко дал согласие. Это была проверка — снова проверка на характер и стойкость. Проверка на то, как долго он ещё будет молчать. И сам же Анго впоследствии подтвердил догадки парня. Сперва Чуя хотел разозлиться, потому что он не собирался играть в подобные игры, но потом понял, что такой опыт тоже можно было бы назвать своеобразным уроком. Если он чего-то хотел, то нужно было говорить сразу, а не тянуть время и ждать. Поэтому он не был в обиде на мужчину.       Тем более что его выступления всё же стали организовывать. Сначала они проходили только в театре Артура, потом уже стали проводиться в близлежащих городах — в том числе и в Токио. И Накахара от этого был просто вне себя от счастья. Он всё ещё помнил тот день, когда рассказал обо всём по телефону Дазаю. О Сакагучи и его странных развлечениях; о долгожданном выходе на сцену; и о том, что его выступление даже будут показывать по телевизору. Его тогда переполняли настолько сильные эмоции, что он говорил обо всём в мельчайших подробностях и красках, хотя раньше всегда старался быть сдержанным. Потом было слегка неловко от самого себя — ещё музыкант тогда подлил масло в огонь, сказав, что хотел бы увидеть Чую таким, непривычно для себя и окружающих взволнованным. Вместе с этим он пообещал, что обязательно посмотрит на игру парня в интернете. Накахара тогда на его слова лишь едко отмахнулся, однако, благодаря косвенному присутствию Осаму на концерте, он действительно старался очень сильно.       На самом деле они с пианистом общались практически каждый день. Рассказывали друг другу о проведённом дне или каких-либо новостях. Чуя рассказывал о музыкальных уроках и том, как развивались отношения Рембо и Озаки. Дазай же о французской еде, красивых театрах и проходящих занятиях. Но чаще всего они говорили о всякой ерунде — лишь бы просто поговорить. Когда-то они оба переживали по этому поводу — мол, каким образом и как часто, но проблема неожиданно решилась сама собой. Сперва они звонили друг другу по телефону, а потом Дазаю пришла в голову замечательная — смотря для кого — идея. Созваниваться не просто так, а по видеосвязи. Чуе как бы было совершенно без разницы — в любом случае не смог бы ничего увидеть, но непонятно даже для самого себя, он отпирался от этой затеи. Но спустя тысячу и одну просьбу музыканта всё же согласился. Сказать то, что Осаму тогда был невероятно доволен, значило тактично промолчать. Но в душе Накахара всё-таки тоже испытывал радостные чувства — хоть у кого-то из них складывалось ощущение, словно они снова рядом, будто и не расставались.       Несмотря на их практически ежедневное общение, голову первоначально не покидали мысли о главном минусе отношений на расстоянии. Отдалении друг от друга. Люди ведь говорят, что любовь живёт три года, что встречаться, находясь далеко друг от друга, невозможно. Чуя размышлял об этом постоянно. Вдруг Дазаю надоедят их бессмысленные телефонные разговоры? Вдруг он встретит какую-нибудь француженку, а про него забудет? Мальчишка злился за такие раздумья — на себя и почему-то на пианиста. Но после пришёл к выводу, что всё это — все его переживания — просто чушь собачья. Потому что он всё ещё испытывает то волнующие, тёплое чувство, как в первый год их знакомства, когда слышит тихий, родной голос Осаму на другой стороне телефона. Потому что он каждый раз готов просыпаться среди ночи, чтобы ответить на звонок музыканта. Не без проклятий в его сторону, конечно, за то, что разбудил. Потому что Накахара до сих пор — спустя те самые три года — трепетно ждёт его возвращения. Потому что он всё ещё так искренне, так нежно, так по-настоящему любит. Даже невзирая на невозможность коснуться. Даже находясь в разных странах — за тысячи километров друг от друга. И он знал, что пианист думал точно в таком же направлении. От мрачных мыслей к таким парень пришёл только к третьему году их разлуки, потому что понял, что ему в действительности не о чем беспокоиться. Ведь Дазай всё ещё с ним, пусть и не физически. Что Чуя волнуется по пустякам — если бы музыкант хотел уйти, то давно бы ушёл. Но он остался, и остаётся до сих пор. И теперь уже у самого Накахары складывалось приятное ощущение того, что они словно никогда не расставались.        Когда Чуя называл театр своим вторым домом, он ни капельки не преувеличивал. После отъезда Осаму Артур наконец-то разрешил племяннику ездить с ним на работу, потому что таким образом мог убедиться, что с ним всё хорошо. Да и сам мальчишка очень давно и много просился в театр. Если в тот день у него, конечно, не было занятий с Озаки или Анго. Но раз в неделю парню точно перепадала такая удача. На удивление, Рембо не пытался держать его рядом с собой постоянно — всё же разрешал бродить и исследовать здание. Сначала получалось не очень — Накахара запутывался в коридорах; ходил максимально осторожно, вдоль стен, что выглядело наверняка странно; и без должных описаний не мог представить себе как выглядит то или иное помещение. Однако эти проблемы постепенно решались. Работники театра помогали ему, устраивая подробные экскурсии и провожая туда, куда Чуя хотел. За год с лишним Коё удалось обучить его ориентированию с помощью трости — так стало гораздо легче, и напрягать больше никого не нужно было. И так парень стал сам разбираться в плане здания и знал теперь едва ли не каждый уголок в музыкальном театре Йокогамы. О театрах других городов он говорить не собирался — с ними было сложнее, но не настолько критично.       Чаще всего концерты проходили именно в театре Рембо, но с каждым разом зрителей не убавлялось — всегда собирались полные залы, потому что люди хотели услышать игру Накахары. Раньше все сравнивали его исполнение с исполнением Дазая, что не удивительно, парень сам иногда проводил параллель между ними. Всё же у них выходило едва ли не одинаковое звучание мелодий. Когда эти разговоры вылились во что-то абсурдное, то Чуя всем сердцем пожелал, чтобы они закончились. Ведь кто-то додумался сказать, что мальчишка внаглую копировал стиль пианиста! Такому человеку хотелось треснуть по голове и сказать, что скопировать чужой стиль игры невозможно. Он возмущался по этому поводу Осаму, и они оба пришли к выводу, что лучше всего будет игнорировать подобное. Всё же существовала и обратная сторона известности — на ней не стоило зацикливаться. Спустя время такие говоры прекратились, и Накахара сам больше не спешил себя сравнивать с музыкантом. Да, они были похожи, но всё же их мастерство было разным. Так или иначе люди рвались на его выступления, какие бы разговоры не шли.       Чуя ощущал необычайный подъём настроения, когда играл на сцене. И всегда показывал это через музыку — знал, что далеко не все люди поймут то, что чувствует, но особо из-за этого не расстраивался. Но сегодня всё было не так — он испытывал не радость, а скорее тяжесть. И причина этому была вполне ясна, как солнце, — Дазай. Обычно, если пианист не звонил сам, то это делал Накахара, и тот всегда отвечал на звонок. Даже если знал, что их разговор продлится всего лишь минуту или две. Но он не звонил и не отвечал уже второй день, чем сильно заставлял парня нервничать. Чуя уже сбился со счёта, сколько раз он пытался дозвониться этому неотёсанному дураку. В голову вновь закрадывались пугающие мысли. Всё, таким образом Осаму решил поставить на их взаимоотношениях точку? Или он сейчас в больнице в тяжёлом состоянии? Или его ограбили и вовсе… Хотелось думать о том, что его мобильный всего лишь был без зарядки. Второй день подряд. Если бы музыкант сейчас был рядом, то Накахара бы точно его придушил.       Несмотря на нарастающее внутри волнение, Чуя, по мнению публики, выступил блестяще. Ему подарили так много букетов с цветами, что работникам театра пришлось помочь их донести до гримёрной. Ему было приятно слышать восторженные аплодисменты, но он сам не был доволен — в некоторых местах он подкачал. Для обычного человека вроде не заметно, но для человека, занимающейся музыкой, даже очень. Но, к его неожиданности, Анго, который тоже присутствовал на выступлении, не стал указывать на его ошибки. Хотя раньше так делал, если они были. Об этом не упомянул и Рембо, который расхваливал племянника после концерта в гримёрке. Однако и сам Накахара старался не подавать виду, что его гложут игнорирования Дазая. Он об этом опекуну ничего и не говорил. Ровно как и Озаки, которая недавно спрашивала о брате. Потому что парень всё ещё хотел верить в то, что он только накручивал себя.       Артур не так давно придумал одну интересную традицию — после таких небольших концертов собираться втроём — он, Коё и Чуя — и просто гулять. Просто о чём-нибудь говорить, просто проводить время вместе. И никто не был против такой задумки. И парень, на удивление, не чувствовал себя третьим лишним в компании этих голубков. Наоборот, поддерживал их разговоры, а иногда даже по-дружески дразнил опекуна за то, что он вёл себя как человек из позапрошлой эпохи. И всё же, слушая как двое взрослых мило щебечут, он не мог остаться недовольным. Он действительно был рад за то, что Рембо нашёл своего человека.       Сегодня тоже был как раз-таки тот день, когда они должны были собраться вместе. Но перед тем, как поехать, Накахара предпочитал всегда переодеваться из костюма в привычную для себя одежду. Странно как-то было разгуливать в таком парадном виде по паркам — хотя опекуна с Коё это никак не смущало. Вот и сейчас он попросил дать ему немного времени, чтобы надеть заранее подготовленные футболку и джинсы. Но вскоре он услышал, как дверь тихо скрипнула и в гримёрную кто-то зашёл. Забыть постучать мог только один человек. — Артур? — риторически спросил парень, хотя и так знал ответ на свой же вопрос. Обычно мужчина, конечно же, стучал, но иногда бывали моменты, когда он, например, в порыве эмоций забывал это сделать. Чуя не злился на него из-за этого — с ним тоже такое бывало. Однако в этой ситуации было интересно то, что Рембо покинул гримёрку племянника буквально минуты две назад. Сказал, что они с Озаки, которая тоже была на концерте, будут дожидаться его автомобиле. Интересно ещё и то, что его дядя всегда отличался — юноша не побоится этой фразы — самурайским терпением. А тут вернулся обратно, хотя наверняка даже не успел выйти из театра. — Я же сказал, что подойду через десять минут.       За его словами не последовало никакого ответа — только звук закрытия двери и шорох обуви. Накахара слегка удивился молчанию Артура, но особого значения этому не придал. Мало ли что людям могло прийти в голову с годами — всякое случалось. Опекун всё-таки тоже не молодел — в этом году ему должно было исполниться уже сорок лет. Чуе с его недавно исполнившейся двадцаткой было сложно понять эти «взрослые умы». Хотя, если он поживёт когда-нибудь с Дазаем бок о бок примерно пару месяцев, то наверняка поймёт эти взрослые «бзики». Однако вопрос, на самом деле, спорный, ведь слово «взрослый» рядом с именем Осаму рядом не стояло. У пианиста были какие-то свои — другие — заскоки.       Осознав, что он немного отошёл от первоначальной темы мыслей, Накахара мотнул головой и снова вернулся в реальность. Ему нужно было переодеться. И разговорить Рембо. Поэтому, сперва найдя сумку с вещами на том месте, где он её оставлял, и достав оттуда футболку с джинсами, парень через плечо насмешливо обратился к молчаливому гостю: — Я, конечно, понимаю твоё беспокойство за беспомощного племянника, но оставлять Коё одну в машине совсем не по-джентельменски.       Приподнятый уголок улыбки медленно опустился от очередной тишины в ответ. Нет, но он же не сошёл с ума — не разговаривает с пустотой. Чуя определённо ощущал присутствие ещё одного человека в комнате. Тем более что уходящих шагов за дверью он не слышал. Но было несколько странно, что Артур не отреагировал на его подкол. Обычно он всегда что-то говорил, оправдывался как смущенный школьник, либо просто оставлял лёгкий щипок на его руке. В подобные моменты они действительно были похожи друг на друга — выдавали реакции в одинаковой манере. И было неплохо, когда всё происходило конкретно так, но в какой-то момент мужчина начал подначивать его в ответ. Сначала скрытно, как-то непонятно, а потом до Накахары дошло — опекун всё знал. Знал о них с Дазаем. Юноше тогда хотелось провалиться сквозь землю — собрать чемоданы и улететь в какую-нибудь Исландию. Было очень много вопросов. Как узнал? Когда узнал? Как отреагировал? Как относится к их отношениям? И на все из них Чуя получил ответы — особенно его интересовал последний вопрос. И когда Артур сказал, что всегда поддержит выбор племянника, парень наконец-то выдохнул с облегчением. Он думал, что этот разговор пройдёт куда сложнее — только больше боялся. А сам Осаму — это просто дурной индюк, потому что всё знал, но ничего Накахаре не сказал. Тоже один из моментов, когда хотелось его придушить.       Раздражённо фыркнув, юноша нервно собрал в небольшой хвост отросшие волосы. Его размышления опять свернули совершенно не в тот угол. Опять он думал о пианисте — просто не мог выбросить его из головы. Не получалось. По правде говоря, придушить его было мало. — Видимо, с тобой бесполезно разговаривать на эту тему, — отмахнулся от опекуна Чуя, стараясь сделать этот как можно менее сердито. Не хватало ещё устроить тут цирк с участием одного актёра. У него, конечно, было не самое прекрасное настроение, но другим его портить не хотелось. Поэтому нужно было отвлечься на что-то нейтральное. — Если ты настаиваешь, то можешь отнести цветы.       Вроде в ответ ему вновь прозвучало молчание, но в этот раз Накахара чётко смог услышать вопросительное хмыканье. Что ж, это можно было считать за прогресс. Однако то, что парень до сих пор продолжал вести монолог вместо нормального диалога, уже немного действовало на нервы. Сегодня действительно был какой-то не особо удачный день, если его решил довести до белого каления Артур. Такого на памяти Чуи ещё никогда не происходило. До гневной тряски во всём теле его доводил только Осаму — если, разумеется, отбросить на второй план всех его одноклассников, которые тоже выпили у него немало крови. Но музыкант, кажется, побил все рекорды. Иногда парень сам себе задаёт этот вопрос — как он терпит это безобразие в человеческом обличии? Если он и завтра не ответит на звонки Накахары или сам не решит позвонить, то может спокойно писать завещание. Всё же у юноши тоже имелся предел терпению. Ведь если даже Дазай был занят, одно маленькое голосовое сообщение можно было прислать! Неимоверно бесит. — Молчишь, потому что всё ещё не можешь отойти от концерта? — расстёгивая пуговицы на рубашке, саркастично поинтересовался Чуя, вспомнив реакции опекуна на его самые первые выступления на сцене. Первый концерт в жизни парня состоялся, когда ему было двенадцать лет. Это был небольшой музыкальный конкурс, на который его записал Хироцу. Как сейчас Накахара помнил, он проходил в маленьком театре его родного города — не в том, в котором работал Рембо. Зал был собран только на половину, но тогда Чуе казалось, что людей было очень много. Он выиграл этот конкурс, а Артур не мог — как он потом говорил — от гордости сказать хотя бы одно слово. Настолько у него захватило дух от услышанной игры. Так происходило ещё несколько раз — парень не помнил, сколько именно. Но помнил точно, что уже на большом конкурсе, который проходил в столице, мужчина осыпал его комплиментами с ног до головы, а не просто завороженно молчал. Видимо, сейчас почему-то повторялась история восьмилетней давности. — Не пора ли за такое долгое время привыкнуть?       Теперь уже показалось бы странным то, что после его слов мог последовать хоть какой-то ответ. Однако — что было абсолютно неожиданно — его собеседник опять решил ничего не говорить. Это не только давило на и без того расшатанные выходкой пианиста нервы, но и в определённой степени веселило. Хотелось бы знать, о чём думает Рембо, пока просто стоит возле двери с ртом, будто полным воды. А мог бы покорять Озаки своими манерами, аля восемнадцатый век — и что ему в машине не сиделось? Но прогонять дядю было бы как-то неприлично, поэтому Накахара не бросал даже подобных намёков. Однако интересующие — вернее, которые пришли в голову — вопросы уже закончились, а переодеваться в полном молчании было несколько неловко. Обычно ведь Артур постоянно заводил разговоры о чём-либо, а тут вдруг передал эту обязанность племяннику. Парню это было не особо по душе — он больше любил слушать, нежели говорить. Но всё-таки он решил продолжить говорить, но на этот раз не с опекуном, а скорее с самим собой. Просто пора рассуждать вслух.       Снимая рубашку и оголяя широкую, подтянутую спину, Чуя, как-то невесело усмехнувшись, задал на этот раз действительно интересующий его вопрос: — Интересно, как бы Дазай отреагировал, если бы услышал моё выступление вживую?       Ведь если так подумать, то пианист не был ни на одном его концерте — только лишь смотрел трансляции в интернете. Да, три года назад они играли вдвоём как раз-таки на этой сцене, в театре Артура, но это было совсем не то, чего хотел Накахара. Ему хотелось, чтобы Осаму услышал его игру отдельно от своей; чтобы заметил отличия, может, какие-нибудь недочёты; чтобы прокомментировал. Сказал всё, что думал, уже не когда они друг для друга просто учитель и ученик. Для него это было очень важно, ведь именно на Дазая юноша всегда равнялся. Хоть он никогда не показывал этого, но мнение музыканта для него было ценно. Но ему самому об этом знать не обязательно. Чтобы не зазнался лишний раз.       Но как теперь Чуя хоть что-то то узнает, если этот идиот даже не отвечал на его звонки? Может, он выглядел, как параноик или истеричка, но ему на самом деле было тревожно. А ещё он злился — неимоверно злился. Из-за неизвестности, из-за неожиданной беспомощности, из-за странных мыслей в голове. С ним никогда такого раньше не было — это заставляло чувствовать себя глупо. — Дурацкая скумбрия.       Он очень соскучился. Казалось бы, в своей жизни он тосковал только по одним людям — по погибшим родителям. И ни разу не думал о том, что в его окружении появится человек, по которому он будет скучать ещё сильнее. Вроде бы звонили друг другу каждый день, и всё было вполне нормально. Но стоило их ежедневным созвонам прекратиться, то Накахара почувствовал себя донельзя опустошённым — донельзя уязвимым. Дазай Осаму действительно открывал новые стороны его характера — даже те, о которых сам парень и не догадывался. Чуе не хотелось от него отдаляться — не хотелось его потерять. Именно поэтому он и был сейчас таким раздражённым, дёрганным. Не хотел, чтобы музыкант оставлял его. У него только одно желание — обнять этого несносного придурка. Разве он многого просил? — Ты, что, язык проглотил? — прерывая возникшую мрачную паузу, спросил Накахара, держа в руках свою футболку. Сколько это ещё могло продолжаться? Он уже практически переоделся, успел впасть в депрессию, а Артур до сих пор молчал, словно партизан на допросе. Это уже правда выглядело странно и даже пугающие. Пора было заканчивать с этим представлением. — Скажи уже что-нибудь, иначе кажется, что я разговариваю сам с собой.       Чуя даже и на один процент не думал о том, что ему что-нибудь да ответят. Поэтому после своих слов, которые были сказаны только для того, чтобы покинуть собственные тяжёлые размышления, он хотел продолжить переодеваться уже в тишине. Но его прервала неожиданная усмешка собеседника. Это заставило юношу насторожиться, потому что он понимал — это никак не мог быть Рембо. Или Анго, с которым они после концерта попрощались. И никак не Озаки, которую он бы с первых секунд узнал. Стало до ужаса тревожно — неужели он всё это время общался с каким-то неизвестным ему человеком? Но ведь посторонний никак не смог бы проникнуть за закулисье — Накахара однажды сам убедился, что охрана в театре опекуна отлично справляется со своими обязанностями. Но кто же это мог быть? Вдруг какой-нибудь сумасшедший фанат? Он немало слышал подобных историй, когда поклонники, словно самые настоящие сталкеры, караулили своих кумиров. Чуя ведь тоже наверняка являлся чьим-либо кумиром. От этих мыслей становилось тошно — что с ним в таком случае будет? Мог бы он видеть, то определённо прописал бы незваному гостю в глаз.       Парень напрягся всем телом, стоило услышать звук приближающихся шагов. Но он не стал оборачиваться — ждал. Ждал, что будет дальше. Шорох шагов был тихим, словно расслабленным. Когда он ощутил тепло чужого тела позади, то, стараясь сделать это, как можно более незаметно, сжал кулаки. Всё же стоило попытаться дать отпор, если это понадобиться. Когда талии коснулись холодные ладони, Накахара уже собирался ударить нарушителя личного пространства локтем в бок, но в ту же секунду остановился. В воздухе внезапно почувствовался знакомый аромат горького шоколада. Он был не в состоянии поверить — ведь это не могло быть правдой. Дазай сейчас должен был быть во Франции — обучаться, выступать, игнорировать его звонки. Но никак не здесь. Это похоже было на несмешной розыгрыш. Однако юноша расслабился, стоило ему услышать родной сердцу мягкий голос над ухом. Голос, который он безумно хотел услышать. Голос, который всё так же издевательски протягивал буквы его имени: — Ты был великолепен, Чуя.