Мелодия души

      В жизни каждого человека рано или поздно наступает момент, — тот самый день — который забывать не хочется никогда. Час, когда эмоции властвуют над здравым смыслом, потому что здравый смысл катится ко всем чертям. Нет желания рассуждать логически, думать в правильном направлении — вовсе капаться в своих размышлениях, потому что абсолютно не до этого. Заветные минуты, переполненные наслаждением и необычайным восторгом, будто попал в самый настоящий рай — собственный рай, где самая заветная мечта наконец-то осуществилась. Мечта, к которой шёл сквозь густые и, казалось бы, непреодолимые тернии. Бил колени, множество раз спотыкаясь, — в том числе и о свои же ошибки — но всё равно поднимался, превозмогая силы, и продолжал идти. Блаженные секунды, когда понимаешь, что она перед тобой — твоя цель. Твоя победа, которая терпеливо ждала на финишной прямой. Такая долгожданная и в кои-то веке близкая. И ни о чём другом думать уже не получается, и не хочется совсем, ведь мысль занимает только одно — безграничный, светлый восторг.       Дазай чувствовал себя именно так — как говорят, на седьмом небе от переполняющего его счастья. На некоторые мгновения ему даже чудилось, что он вовсе спит, и всё происходящее вокруг не более чем сон — очередное порождение его чокнутого, ненормального сознания. В такие моменты он медленно закрывал глаза и глубоко дышал — когда-то давно Озаки говорила ему, что это помогает успокоиться. Почему он только раньше её не слушал? Открывать глаза было страшно — пианист опасался проснуться в своей комнате и понять, что ничего на самом деле и не было. Но он открывал, и всё оставалось на своих местах — тогда-то на его лице появлялась облегчённая улыбка. На нем всё ещё чёрный костюм, подаренный Артуром; белоснежная рубашка, которую парень не надевал по ощущениям будто всю жизнь; и галстук, который он перевязывал уже несколько раз, но тот по итогу так и остался черной лентой висеть на его шее. Перед ним всё ещё музыкальный театр города Йокогамы, который с каждой минутой наполняется всё большим количеством человек. В его взор продолжают попадать работники театра, которые постоянно куда-то бегали, выполняя поручения Рембо. Он до сих пор слышит приятные мелодичные звуки инструментов, которые готовят к сегодняшнему концерту. Его — Осаму — концерту.       Два года для кого-то могут показаться незначительным промежутком времени, но, музыканту казалось, что прошедшие несколько лет превратились в вечность — в нескончаемый поток дней, в котором не было просвета. Была лишь тьма. За это время он, к своему собственному удивлению, успел отвыкнуть от подобных мероприятий. Даже не столько от них, сколько от той атмосферы, что там постоянно присутствовала. В каком бы театре Дазай не оказался, он всегда чувствовал себя по-особенному спокойно — всё было таким родным. Каждый звук, каждый отблеск софитов, даже каждый запах. Будто там, где звучала музыка, и находился его дом. Сегодняшний день, наверное, был первым в его жизни, когда Осаму ощущал себя несколько иначе, а не как обычно это бывает. Бушующая в нём через край уверенность почему-то сникла, и уступила место неизвестному ему волнению, которое он старался не выдавать на показ. И вроде всё так же, как и в любой его концерт — он вновь дома, атмосфера всё та же, но чего-то невообразимо дико не хватает. Чего-то, что заставляет сердце щемиться от неприятного ощущения внутри — некой странной пустоты. И пианист, кажется, понимал, чего ему так сильно не достает. Хотя правильнее было бы сказать «кого».       Находясь за кулисами, парень пытался взглядом отыскать рыжую макушку, обладатель которой должен был находиться неподалёку. Это Осаму знал сразу на все двести процентов, потому что за те несколько часов, что он провёл в театре, готовясь к выступлению, они с Чуей успели пару раз столкнуться, когда тот в сопровождении опекуна куда-то направлялся. Они не разговаривали друг с другом, но определённо понимали, что находятся рядом. Поэтому не было никакого смысла бросать даже быстрый взгляд на зрительский зал — мальчишки бы там не оказалось.       После того дня, когда Накахара пришел к нему домой с радостной новостью о том, что его имя наконец-то стёрто из чёрных списков японских театров, миновала неделя. Семь дней, которые были выделены на подготовку к концерту, прошли невероятно стремительно, будто музыкант моргнул и переместился в будущее, прямо на день выступления. Это время он действительно посвятил именно собственной подготовке, чтобы на самом музыкальном вечере не ударить лицом в грязь, — всё-таки он не выступал на сцене довольно продолжительное время. Коротышка всегда был рядом — слушал и комментировал. В некоторые моменты Дазаю даже казалось, что они поменялись местами, — теперь он был учеником, а Чуя — его наставником. Они говорили непринужденно и свободно — так как раньше, но это только на первый взгляд. На самом деле они оба чувствовали это странное напряжение, что постоянно витало в воздухе. Пытались разбавить гнёт типичными для своего общения шутками, но получалось как-то нелепо. И разговаривали они исключительно о предстоящем концерте и музыке — ни о чём больше. Уж тем более не упоминали даже вскользь прошедшие события. Пианисту хотелось, но что-то всё время останавливало, хотя он, конечно, понимал, что долго продолжаться так не может.       Наверное, именно поэтому на душе было невыносимо тоскливо и серо. Наверное, именно поэтому он и пытался найти Накахару. Чтобы заполнить пустоту, которая была внутри. Всё его существо словно сковывало от недосказанности, которая километровой пропастью пролегала между ними. Мальчишка был где-то близко, но в то же время невыносимо далеко — настолько, что ухватиться было невозможно, даже хотя бы прикоснуться. Осаму было недостаточно того, что коротышка просто присутствовал на его выступлении, — он хотел, чтобы тот был рядом и больше никогда и никуда не уходил. Хотел избавиться от недомолвок и странного чувства неловкости, которое нависало над ними тяжёлой тучей. Хотел, чтобы как прежде всё было.       Музыканту удалось найти Чую на другом конце закулисья. Он перебросился парой фраз с Артуром, после чего тот удалился в сопровождении одного из работников театра. Парень остался стоять — видимо, они договорились о том, что племянник подождёт дядю на этом месте. И такое действие было понятно — вряд ли коротышка бы смог сам куда-нибудь уйти. Хотя, конечно, бы смог, только не имел бы понятия куда именно. Он просто оглядывался по сторонам, в надеждах нарисовать в голове по крайней мере примерную картину того, что вокруг него происходило. Накахара ведь не в первый раз был в таком месте — у него определённо имелось представление о том, что же происходило и как это преподнести в своих мыслях. Дазай невольно засмотрелся на него — мальчишка был таким серьезным и спокойным, каким его пианист совсем не привык видеть. Он уже видел Чую в костюме, когда они вместе посещали театр в День Культуры, но почему-то только сейчас Осаму понял, насколько взрослым его делает этот наряд. Даже рыжие волосы, которые своей постоянной небрежностью будто выдавали в нём буйного, дерзкого мальчугана, были изящно зачесаны назад. Он выглядел будто принц какого-то королевства — от него не хотелось отрывать взгляд.       Но так могло продолжаться едва ли не целую вечность, а пианист понимал, что всё же ему стоит слегка поспешить, если он хочет поговорить с Накахарой именно до начала концерта. Быстро преодолев расстояние между ними, он не резко — по крайне мере, ему хотелось быть уверенным, что не резко — взял парня за руку чуть выше локтя и, ближе наклонившись к нему, чтобы точно было слышно, быстро проговорил: — Есть разговор.       Чуя не мог быть Чуей, если бы не попытался вырваться из неожиданной хватки или упустил бы свой шанс сразу начать словесную атаку. Будто для них это было чем-то обыденным — хотя бы для самого коротышки, учитывая его взрывной характер и то, как он бережно и настороженно охраняет собственные границы. И музыкант готовился именно к подобной реакции, потому что, как ему казалось, другой и существовать не могло. Но за его действиями никаких попыток сопротивления или хотя бы каких-нибудь слов о том, что он себе возомнил, не последовало. Накахара покорно следовал рядом с ним и даже сам держался за руку парня, чтобы не столкнуться со снующими туда-сюда людьми, пока Дазай вёл его в известном только ему направлении. Это всё не могло не удивлять. Однако можно было высказать предположение о том, что мальчишка тоже в какой-то степени был настроен на данный разговор. Или просто не хотел поднимать шум и отвлекать работников от их забот. Но второй вариант звучал весьма неправдоподобно, поэтому Осаму всеми руками «за» был за первый.       Единственное место, где можно было спокойно поговорить без лишних ушей и глаз, была гримёрка. Пианист с невероятной точностью знал, что посторонний человек без разрешения туда не зайдёт, а шум от подготовки к музыкальному вечеру, который, на самом деле, уже начинал мозолить слух, сюда хоть и дойдёт, но с большой приглушённостью, что сделает его практически незаметным. Да и в принципе парню больше не подходило на ум ни одно другое место, которое было бы идеальным для несколько деликатной беседы.       Подтолкнув Чую ко входу в гримёрную, Осаму вошёл следом и запер дверь на замок — на всякий случай. Конечно, он не собирался держать коротышку взаперти. Это было ради конфиденциальности — всё же у него были некоторые опасения насчёт того, что кто-то мог войти в комнату во время их разговора, который прерывать совершенно не хотелось. Хотелось закончить всё здесь и сейчас — расставить все точки в их нерешенных вопросах. — И к чему такая секретность? — вальяжно, но в то же время осторожно, чтобы ни на что не наткнуться, рассшагивая по гримёрной, деловито спросил Накахара. На самом деле, каким бы он не выглядел сдержанным и безмятежным, всё это являлось напускным. По правде говоря, его несколько насторожило поведение Дазая, ровно, как и его внезапная просьба о разговоре, которую-то и просьбой сложно было назвать. Но парень почему-то не решился ответить «нет» — даже желания подобного не возникло. Его одолело любопытство — серьёзного музыканта не так часто можно было увидеть, поэтому рискнуть стоило. Хотя что-то на подкорке уходящего куда-то в неведомые дали сознания говорило о том, что нужно убегать, — куда угодно и как можно скорее. Но Чуя уже устал бегать.       Осаму беззлобно усмехнулся. Наконец-то он услышал в голосе мальчишки старые и уже по-своему ему близкие саркастичные нотки, а то уже начал переживать, что того подменили. Ибо где это видано — Накахара и без возмущения и едкости!       Если говорить честно, пианист абсолютно не имел понятия с чего начать. Он привёл парня в тихую, уединённую комнату, а дальше что? Столько мыслей роилось в голове, что он не знал, за какую следует ухватиться. Тем более он ведь не мастер в откровенных беседах — как и не их сторонник в принципе. Ведь обычно на такие разговоры его выводил сам Чуя — причём выводил так ловко, что музыкант не успевал осознать того, что буквально изливал всю свою душу от начала и до конца. Он сам так не умел, однако в этот момент ему захотелось обладать таковыми умениями — подвести, расположить, направить. Всё что угодно, лишь бы рыжий паренёк рассказал ему всё, что чувствовал. Потому что Накахару было прочесть невозможно — он был закрыт для Дазая. Он впервые столкнулся с тем, что не видел намерения человека насквозь. Хотелось исправить это — сделать так, чтобы мальчик перестал закрываться от него.       Осаму признавал, что можно было придумать совершенно другой способ, как начать диалог, но он решил пойти лёгким для себя путём. Всё же он был более прямолинеен, нежели коротышка. Оставшись стоять у двери, он тихо задал вопрос: — Какую игру ты ведёшь? — О чём ты? — бровь Чуи медленно поползла наверх, а глаза недоверчиво прищурились. Уж определенно точно не такой вопрос он ожидал услышать от скумбрии — какой угодно, хоть самый глупый, но не этот. Они как будто снова вернулись на полтора месяца назад — к той самой первой их злополучной ссоре, когда Накахара сказал о том, что пианист лишь играет свою очередную роль, пытаясь втереться к нему в доверие. Только, видимо, теперь они поменялись местами, и парню от этого осознания хотелось провалиться сквозь землю. Слишком стыдно было вспоминать о том, как отвратительно грубо он себя повёл, — столько всего лишнего наговорил. Он ведь тогда действительно не хотел этого говорить. — Сначала бегаешь от меня, а потом просишь Артура устроить концерт, — всё таким же тихим и отчасти спокойным голосом продолжал говорить музыкант, медленно подходя к мальчишке, что стоял посередине комнаты. Знал бы он, насколько сильно Дазай на самом деле не был спокоен. Всё внутри гудело, шумело и скалилось. Причём, в некоторых моментах на него же самого. Хорошо, во всех моментах. Парень был готов проклинать себя за то, что природа наделила его прямотой и резкостью, а не какими-нибудь чуткостью и осторожностью. Потому что взволнованный взгляд рыжего мальчишки надо было видеть. Стоило признаться самому себе, что рядом с Чуей он становился слишком мягким. Ведь Осаму всегда раньше был дерзок на язык — его это никак не смущало и не беспокоило. Однако как был ему не хотелось немного сбавить груз давления своей речи, он понятия не имел, как это сделать. — Ты так развлекаешься? — Не самое подходящее время для выяснения… — только на какое-то мгновение взгляд парня, который пусть и был направлен куда-то сквозь музыканта, оказался строгим, очень даже взрослым. Но в следующую же секунду огонёк строгости поник, а серьёзная фраза, которая выглядела с определённой стороны особенно упрекающей, вдруг неестественно оборвалась на последнем слове. Накахара знал, что он собирался сказать. Это почему-то именно сейчас смущающее, почему-то для него до сих пор запретное слово — «отношения». То, что между ним и пианистом — всё ещё неясное, оттого и странное. Чуя понятия не имел, почему это невинное слово его привело в такое замешательство. Всё, что касалось Дазая, в последнее время приводило его в замешательство. — Проблем. — Я хочу выйти на сцену, зная, что у тебя на уме насчёт меня, — подойдя уже практически вплотную, произнёс Осаму и на первых секундах даже не успел осознать, что именно сказал. Он ведь собирался поговорить с коротышкой как раз-таки по этой самой причине. Это и мучило его всю прошедшую неделю — в буквальном смысле не давало нормально спать ночами. Ему это было важно — важно знать, что думал о нем рыжий мальчишка. Хотелось знать все его мысли — каждую до единой, чтобы наконец-то понять. Понять, что ему самому делать дальше. — Ответишь вопрос? — Я не развлекаюсь, — нервно поведя плечами, проговорил Накахара, чуть задрав голову вверх, к источнику звука. На самом деле, он совсем не мог понять, что ему, собственно, думать. Он даже не знал, оскорбиться или нет. Он сам-то нападал с подобными высказываниями на музыканта. Стоило признать, что выслушивать такие обвинения в свою сторону было совсем неприятно. Но тут парень представлял, какого было Дазаю, и признавал, что всё же его обвиняли заслуженно. Так сказать, в ответ. Поэтому Чуя и не спешил нападать в своей обычной манере. — С чего ты так решил?       Если уж говорить начистоту, то все прошедшие дни, сложившиеся в полтора месяца, можно было назвать одним сплошным чёртовым развлечением. Причём максимально не смешным и не весёлым. Настолько, что хотелось навсегда стереть себе память, — да что угодно, даже дьяволу душу продать, лишь бы забыть напрочь. Только пианист, конечно, понимал, что всё не может быть так просто — не может быть так, как ему бы того хотелось. Всё происходило с точностью наоборот — думал провести нормальный разговор, а всё покатилось куда-то в совершенно другую сторону. Всё из-за его же глупости и некорректности. Хотя разве другого бы следовало ожидать?       Приход Накахары в его дом неделю назад стал шоком для Осаму. Притом самым настоящим. Он столько ему наговорил в их последнюю встречу — таких вроде на первый взгляд безобидных, но всё же неимоверно ранящих слов. Вёл себя так грубо и холодно, словно тех шести месяцев, что они проводили друг с другом, никогда и не существовало в реальности. Будто всё это являлось сном — сильно разыгравшимся воображением, в котором они были по-настоящему счастливы. Музыкант чувствовал себя отвратительно в тот момент — отталкивать от себя человека, ставшего дорогим, было мучительно. Но он стремился сделать так, чтобы им обоим было лучше. Чтобы не больно было забывать. В тот день Чуя так стремительно и уверенно вышел из кабинета пианиста, что тот думал, что больше никогда не увидит рыжего мальчишку. Что его план сработал блестяще. Что договор, который они заключили между собой, аннулирован. Всё, что хоть как-то связывало их, кануло в лету. Их история окончена. Накахара просто не мог после всего этого вновь прийти в его дом.       Но он пришёл. Сошёл к нему словно ангел с ясного неба, чтобы рассеять густую тьму, которая окутала его. Дазай понятия не имел, как можно было описать обычными словами то, что он ощущал в тот самый момент. Это было неземное удовольствие — видеть его перед собой, такого родного, такого солнечного; слышать, внимать каждому его слову — очень важному для них обоих; слышать его радостный смех и смеяться вместе с ним от переполняющей радости и долгожданного облегчения. Пианисту было абсолютно неведомо, чем он заслужил такой лучик света по имени Накахара Чуя. Его разум — все его размышления — был совершенно затуманен в эти семь дней. В голове было только лишь две мысли: предстоящий концерт и рыжий мальчишка, что снова был рядом. Остальное Осаму не интересовало.       Почему-то именно сегодня музыкант начал обдумывать всё, что произошло, — на холодный рассудок. И, видимо, в какой-то момент слишком сильно его охладил, если начал буквально давить собственными словами. Ему хотелось добиться правды — только и всего. Совсем как однажды самому Чуе, когда он проводил свои сеансы психотерапии для пианиста. Поэтому, можно было сказать, он занимался благим делом. Им двоим это было необходимо. Поэтому парень незамедлительно ответил на вопрос коротышки, чуть иронично усмехнувшись: — Потому что тебе, видимо, очень нравится играть на моих нервах.       Грузно выдохнув, Накахара запустил пятерню в волосы и раздражённо зашагал по гримёрной — в пределах своего маленького воображаемого кружочка. В действительности он уже успел забыть насколько же бесячим иногда — всегда — бывает Дазай. Порой его невозможно было слушать. С ним просто нереально было о чём-то спорить — на каждый аргумент парня он приводил свой контраргумент. Причём так быстро и метко, что мальчишка порой удивлялся — это же насколько слаженно должны работать шестерёнки в голове у человека. Пианиста определённо можно было назвать душным, потому что он не оставлял даже шансов на то, чтобы выиграть спор. И он всегда радовался своей победе так непринуждённо, словно знал, что так и будет с самого начала, — будто это самая очевидная вещь, которая вообще только возможна. Другого исхода нет и быть никогда не могло. Очень сильно музыкант злил своей «умностью». И как только Чую угораздило влюбиться именно в такое нечто — он до сих пор не понимал.       Особенно сильно музыкант нервировал в те моменты, когда на все сто процентов оказывался прав. Когда у Накахары не было никаких нормальных, достойных аргументов, чтобы противостоять ему. Ведь он тоже понимал, что тот прав, — вступал в перепалку только из-за собственных принципов. Их случай, который разворачивался здесь и сейчас, был как раз-таки таким. Не в том смысле, что парню доставляло безграничное удовольствие играть в эмоциональные качели, а в том, что он действительно играл в них, но даже не задумывался об этом. Сначала притягивал, потом отталкивал, и так несколько раз — раскачался на качелях до большой скорости. А вместе с собой раскачивал ещё и Осаму, который давно был этим сыт по горло. И мальчишка его прекрасно понимал.       Однако ему не хотелось упускать шанса хотя бы попробовать выкрутиться. Чуя, не переставая ходить, собрал в себе всё спокойствие, которое у него только имелось, и ответил: — Разве человеку не свойственно менять своё мнение? — Используешь мои фразы против меня? — подозрительно прищурившись, проговорил пианист. Он почему-то очень тщательно запомнил тот самый разговор — разговор с их последнего занятия по музыке. В особенности эту фразу, потому что именно на ней Дазай задумался над тем, что несёт сплошную ересь. Конечно, человек — существо переменчивое. Сегодня скажет одно, завтра — совершенно противоположное. Но можно ли было поверить в то, что он на полном серьёзе решил отказаться от возвращения на сцену? Парень, если честно, даже самому себе не верил, когда говорил об этом. Хотя окончательно отказываться от своего стремления вернуться он не собирался — просто решил больше не добиваться своей цели через Артура и Накахару. В итоге оказалось, что ему лучше подходит роль музыканта, а не актёра, потому что рыжий мальчишка, видимо, ни на каплю не поверил его словам. Однако, если отходить от прошлого и перейти в настоящее, то у Осаму возникал вопрос. А верит ли он Чуе? Верит ли он Чуе в том, что между ними всё будет нормально?       Резко остановившись посреди комнаты, юноша метнул взгляд-молнию туда, где находился музыкант. Его брови были нахмурены, в глазах горел сердитый огонёк, а руки дрожали от напряжения во всём теле. Его сдержанности в очередной раз хватило лишь ненадолго, но будто бы рядом с этой дурацкой скумбрией могло быть по-другому. Но, если в большинстве случаев он вспыхивал из-за глупости и раздражительности пианиста, то сейчас это случилось, потому что он понял, что ему, на самом деле, и не нужно сдерживаться. Что он не единственный, кто раскачивает их эмоциональные качели. Вот он, ещё один игрок их погорелого театра — Дазай мать его Осаму! Человек, который был ничуть не лучше, чем сам Накахара. Он ведь действительно не с потолка взял эту фразу — пусть она и общеизвестная. Он недавно где-то её слышал, и только с помощью музыкант вспомнил всё «что, откуда и когда». Тот самый день, тот самый разговор, который парень старательно пытался блокировать в своих воспоминаниях. Что выходило местами и с большим трудом. Однако тем не менее — Дазай в их истории далеко не белый и пушистый.       Его руки сжались в кулаки до звонкого хруста, звук которого мгновенно разошёлся по гримёрной. Он больше не собирался просто стоять и слушать всё это — с Чуи хватит. Пора наносить ответную атаку. Он словно выплёвывал слова сквозь зубы: — Да, потому что ты сам играешь на моих нервах! — Мы сейчас говорим о тебе, коротышка, — невинно, совсем по-ангельски, может, в какой-то степени виновато, но всё же наигранно улыбнувшись, произнёс пианист. Он прекрасно понимал, о чём тот говорил. И если поразмыслить на здоровую голову, то его поведение и правда было странным. Сначала через поцелуй кричал о чувствах, а потом стал холоднее самого лютого мороза в мире. Не зная всех обстоятельств, его можно было бы смело обвинять в биполярном расстройстве. Хотя с его тараканами и до шизофрении было не далеко. — Мы говорим о нас! — окончательно взорвавшись, воскликнул Накахара. На самом деле, если бы он не был настолько сильно разозлён на Осаму, то мгновенно бы смутился. Тогда бы он уже вспыхивал не от гнева, а от неловкости. До него только после сказанного дошёл смысл собственных слов — смысл того, на какое именно слово он невольно сделал акцент. Раньше он всегда разделял себя и музыканта — Чуя будто специально заклинал самому себе, что не могло существовать никаких «мы». А тем более не могло существовать никаких «нас». Ничего общего. Единственной вещью, которая их хоть как-то объединяла, — это договор, на который им двоим уже было давно всё равно. Но только и всего. Раньше парню было бы до колик в боку смешно от того, если бы кто-то сказал, что у их с Дазаем когда-либо будет объединять общая история. Он был сказал, что более бредового бреда никогда в жизни не слышал. Но теперь было совершенно не до смеха. Они вместе писали историю — свою. Ту, что связывает их крепкими нитями и заставляет говорить это общее и приятное «нас». Если бы не обстоятельства, при которых подросток это сказал, то он бы назвал это несколько милым. — Ты тоже повёл себя как упёртый баран.       Улыбка пианиста, которую он тщательно пытался из себя выдавить, хотя он сам не понимал зачем, в одно мгновение пропала с его лица. Напряжённая атмосфера, которую он хотел попробовать разбавить своими шутками, словно стала ещё более напряжённой. Или, может быть, ему только казалось? Смотря на мальчишку, который был готов едва ли не в буквальном смысле загореться, как спичка — нет, как самый настоящий пожар — от какого-нибудь неправильного слова, настрой Осаму заметно поубавился. Конечно, ему нравилось выводить коротышку на эмоции, но сейчас была абсолютно другая обстановка — никак не в тему. Однако одно было ясно на сто процентов точно — Накахара являлся отменным стрелком, он попал туда, куда надо. Словно заранее знал, куда следует бить, чтобы было больнее. Или просто в пылу злости сказал то, что давно вертелось на языке. Это звучало гораздо правдоподобнее.       Дазай терпеть не мог свою чёртову гордость — гордость, которая не позволяла признаться в собственных ошибках и которая всё время искала оправдания. Она не давала переступить через себя и затыкала рот — постоянно останавливала, мешала действовать. Даже сейчас. Музыкант ведь понимал, что правда поступил как баран, хотя у него на языке вертелись слова по-жёстче — он мог перечислять их до завтрашнего утра. Он действительно был не лучше — действительно сильно задел своими острыми словами, своим холодным безразличием Чую. Задел гораздо сильнее, чем мог себе представить. Думал, что тому на самом деле всё равно. Максимум неприятно — как, например, от царапины на коленке. Но видя, как мальчишка так отчаянно срывается на крик, Осаму понял, каким невероятным идиотом он был. Накахара был прав — он самый настоящий эгоист.       Отводя потускневший взгляд от парня, пианист тихо и на этот раз действительно виновато проговорил: — У меня были на то свои причины.       Обиженно фыркнув, Чуя снова зашагал по гримёрной, пытаясь хоть как-то остудить голову. Но мысли путались, а гнев только рос, и он даже уже не понимал, что же конкретно его так выводило из себя. Конечно, ответ «Дазай» был бы самым логичным потому что кто, как не он, мог довести до белого каления. Но стараясь взять хотя бы что-то хорошее от образовавшейся тишины, юноша приходил к размышлениям о том, что его злость была направлена не только на музыканта. Она была направлена и на него самого. Накахара хотел перестать бегать, но ему казалось, что он наоборот — убегал только дальше. Они ведь практически не сдвинулись с места — лишь высказали накопившиеся друг к другу претензии, но понятия не имели, что им делать дальше. Он понятия не имел, что ему делать дальше. Совершить хотя бы один шаг вперёд было страшно — там была неизвестность. Ринуться ей на встречу виделось невозможным. Мальчишке хотелось нервно рассмеяться. Если бы у него была возможно увидеть своё отражение в зеркале, он бы так и сделал. Засмеялся, глядя себе в глаза. Рядом с Осаму он становился ужасным трусом.       Чуть ли не ударившись коленом о гримёрный столик, Чуя неловко остановился, оперевшись о него бедром и сложив руки на груди. В его голове возник такой парадокс, что он, не удержавшись, еле слышно усмехнулся. Совсем недавно он идеально, словно по волшебству прочитал пианиста, как открытую книгу, не ошибившись ни в чём. Но сейчас он не мог понять ничего — он мог понять, как толковать то или иное слово, его интонации, вздохи. В первый раз всё казалось таким лёгким, но сейчас он невероятно запутался. Почему? Потому что всё, что происходило, касалось их обоих? В чём была причина? Ему очень хотелось узнать. — Почему тебе взбрело в голову поговорить об этом сейчас? Всё же было хорошо. — Ничего не было хорошо, — неожиданно даже для себя резко ответил Дазай, мгновенно же упрекнув себя в этом. Если бы всё было нормально, тех долгих дней, что они провели порознь, не было бы. Если бы всё было нормально, то они бы не избегали этой темы в своих разговорах всю прошедшую неделю. Если бы всё было нормально, они бы не стояли здесь и не обсуждали это. Ничего нормального не было — это была катастрофа. Это было землетрясение, которое отдаляло их друг от друга. Музыкант больше не хотел отдаляться. — Я не хочу чувствовать неловкость между нами. — Теперь её нет! — всплеснув руками, воскликнул Накахара. У него было только одно желание — такое сильное, но необычайно трудно осуществимое. Ему хотелось сказать то же самое. Перемотать время на пару секунд назад и сказать то, о чём он думал, а не то, что от злости и негодования крутилось на языке. Он и правда сейчас вёл себя как обиженный на весь мир подросток. На месте Осаму он бы уже давно покинул эту комнату и ушёл куда угодно, главное — как можно дальше. Но тот стоял — из последних сил сдерживая своё недовольство, но все же стоял. И парень был ему безумно благодарен — он не хотел, чтобы пианист уходил. — Ты доволен? — Буду доволен, когда наконец-то смогу понять тебя и твоё отношение ко мне, — максимально серьёзно проговорил Дазай, подходя к парню почти вплотную. Он зарёкся себе — больше никакого шутовства. Ни единого намёка на него. Он устал от себя ненастоящего. Никаких масок — никакой скрытности. Никаких притворных улыбок и напускного спокойствия. Музыканту надоела его неполноценность — надоело, что едва ли не каждый человек считает его фальшивым и неискренним. Его обижала — больно, до детской, горькой несправедливости — лишь сама мысль о том, что о нём в таком ключе мог думать Чуя. Ничьё другое мнение не поранило бы его настолько сильно, как мнение рыжего мальчишки. Потому что на остальных, если честно, он плевал с высокой колокольни. Потому что никто другой не смог бы его мотивировать сбросить с себя все эти чёртовы маски, которые он носил всю свою жизнь. Ни перед кем больше он бы не предстал — и не предстанет — таким обнажённым. Душой обнажённым. И он хотел — просто абсолютно горячо желал — скинуть последнюю маску. Однако на этот раз не с себя. — Зачем тебе это? — недовольно сморщившись, Накахара вскинул голову вверх, смотря сквозь пианиста. На короткое мгновение ему показалось, что его голос дрогнул. Совершенно не заметно для остальных, но невероятно заметно для него самого. Он не знал, чего ожидать, на что надеяться и что можно было сказать ещё. Парень не знал и не понимал уже совсем ничего. У Чуи закончились силы — силы быть стойким. Хотелось упасть на пол и больше никогда не подниматься. Забиться в угол, чтобы никто не видел и не слышал. Просто раствориться в воздухе, лишь бы стать невидимым. Лишь бы его разбитость никто не заметил. Его внутренний страх, который он упорно старался сдержать, — сковать железными кандалами — наконец вырвался из-под его охраны. Он бушевал в парне, будто птица, которая стремилась вырваться из клетки. Юноша никогда бы не признался в слабости. Даже самому себе. Но сейчас он почувствовал себя донельзя слабым — ему было невыносимо страшно. Тревожно услышать ответ музыканта; тревожно смотреть на будущее, в котором они порознь. Накахара вновь ощущал себя маленьким мальчиком, который потерял родителей. Он не хотел терять ещё одного человека. Человека, ставшего близким. — Разве тебе не хотелось распрощаться со мной? — Нет!       Внезапный крик отчаяния отразился от стен маленькой комнаты и разошёлся по ней призрачным эхо. А после за этим коротким, но крепким словом последовала необычайно звонкая, до одури оглушающая тишина. И все звуки мира словно растворились в этом загадочном молчании, прерываемом только лишь глубоким, сбившимся дыханием двух людей, что стояли друг напротив друга, не находя больше никаких слов. Идеальных, подходящих фраз, потому что всё в этот момент казалось неидеальным и неподходящим. Однако нет — не всё. То, что они здесь — вместе — в полной растерянности и бесконечном смущении, молчат без каких-либо размышлений сбежать от всей происходящее ситуации. Это было идеально. С мыслями о том, чтобы быть друг к другу ещё ближе. Это было подходяще. И да, пусть для кого-то это было странно, необычно, неадекватно, но это было правильно. Для них правильно. Так, как на самом деле должно было быть.       Чуе казалось, что он спит, — это не выглядело реальностью. Не той реальностью, к которой он привык. В том, своём отдельном мирке Дазай не сжимает его плечи так сильно, словно боится, что парень снова убежит. В его собственном мире у него не сбивается дыхание, словно он произнёс целую речь, причём на бегу. Там у Накахары тело не тяжелеет от одного определённого слова, которое он точно не ожидал услышать. В своей реальности у него всегда есть слова, чтобы на что-то ответить. Потому что созданная им реальность в своей действительности жестока, прямолинейна и сера. Это мир, где нет места ненормальности. Мир, который постепенно — по крохотным крупицам — разрушался рядом с Осаму. Внутри что-то сломалось — перестроилось окончательно — благодаря единственному слову, сказанному от всей большой и светлой души. С такой искренностью, которой Накахара ещё ни от кого и никогда не слышал.       Мальчишка думал, что успел забыть все слова мира, потому что на ум не шло ни единой фразы. Или же он просто не мог ухватиться хоть за что-то — в голове было всего неожиданно много, но в то же время слишком мало. Всё упиралось в одно только слово, которое крутилось в мыслях будто заезженная пластинка. Словно Чуя хотел в десятый и в сотый раз убедиться, что ему не послышалось. И ему правда не послышалось и не привиделось — он бы не проснулся, даже если бы его защекотали до потери сознания. Но почему-то ему так с трудом во всё верилось. Они только пару секунд назад кричали друг на друга, пытаясь выяснить все правды и неправды, а потом в один миг наступило абсолютное молчание. Такое ведь только в глупых книжках и фильмах бывает! Но одно мальчишка знал точно — ему хотелось простоять так хоть до прихода следующей зимы. — А что насчёт тебя, Чуя? — тихо, отчего слегка хрипловато спросил музыкант, поднимая взгляд на парня и немного ослабляя свою хватку. Он даже не успел подумать о чём-то, как такое простое, но одновременно весомое слово «нет» вырвалось у него изо рта. Но он понимал, что так и никак иначе было бы произнесено именно оно. Потому что по-другому и быть никак не могло. Будто вся их перепалка, которая и не должна была быть перепалкой вовсе, обязывала была закончиться именно так. Будто они специально выводили друг друга на эмоции, чтобы получить ответы на все свои вопросы. И они получили. Пианист ведь никогда по-настоящему не желал расставаться с Накахарой. Он лишь навязал себе это желание, думая, что так для них будет лучше. Лучше не было ни для кого — в противном случае их бы тут не было. В противном случае они были бы уже морально далеки — между ними была бы бездонная пропасть. Но сейчас её нет. Нет настолько, что Осаму мог видеть своё отражение в голубых глазах напротив. — Ты бы хотел распрощаться со мной? — Почему ты спрашиваешь об этом? — сглотнув вязкую слюну, Чуя ответил вопросом на вопрос. Так же тихо, еле слышно. Словно боялся, что их может кто-то услышать, хотя в гримёрной никого, кроме них, не было. На самом деле, ему хотелось стукнуть себя по лбу. Всё абсолютно в его стиле — вместо определённого, понятного ответа выдавать новый вопрос. Он ведь хотел произнести совсем другое, но почему-то остановился в самый последний момент. Всё ещё боялся — всё ещё трясся от внутреннего страха, как маленькая собачонка после холодного дождя. Почему так — ему самому это было неизвестно. — Потому что я никогда не делал вид, будто мне не всё равно, — невероятно чувственным, нежным шёпотом произнёс музыкант, мягко поглаживая Накахару за плечи. Ему, если честно, хочется сказать безумно много — гораздо больше, чем это даже было возможно. Выплеснуть все свои эмоции и чувства в красивые, сильные слова, от которых у них обоих пройдут мурашки по всему телу. Он не был профессионалом в красноречивых фразах — он в принципе не был человеком, который умел говорить завораживающе прекрасно. Да, пианист покорил своими словами не одну и далеко не десять девушек. Он умел флиртовать — говорил приятные вещи не от души, совершенно не искренне. Рассказывал девушкам лишь то, что они хотели от него услышать. И он делал это ради собственной выгоды. Дазай не был как Одасаку, речь которого захватывала абсолютно любого человека. Он не поэт и не писатель, да и книжек особо никаких не читал за всю свою жизнь. Но в нём пылало сокровенное желание — желание рассказать всё без малейшей утайки. Всё то, что происходило у него внутри. Все те тёплые, волнительные ощущения, которые он испытывает. Осаму никогда не чувствовал ничего подобного и был готов кричать обо всём хоть на весь белый свет. Но этим белым светом для него был только рыжий мальчик, который смотрел на него так трепещаще-осторожно, что сердце было готово сжаться. — Рядом с тобой я был настоящим.       Это был выстрел. Решающий, контрольный. Но не в голову. В стену, которая стояла между ними и мешала просто взглянуть — прочувствовать — друг друга по-настоящему. Его последняя фраза — разлом всяческих препятствий, которые они придумали себе сами. Слом их собственных тормозов, которые мешали быть настолько близко, что даже дух захватывал у обоих. Это разрушение вакуума, что они себе построили, в котором закрылись. Всё поломалось мгновенно — все мысли, мешающие жить свободно, так, как хочется, исчезли. И ничего больше не было, кроме них двоих и молчания, шедшего по секундно, но кажущегося бесконечно долгим. Будто тянущим, будто дразнящим. А может, это они дразнили друг друга — в своей обычной, но в то же время необычной манере? Понять было сложно, да и не хотелось особо. Размышления совершенно другим были заняты — тем, кто напротив стоял и смотрел с несвойственной для него лаской и заботой. Накахара ощущал на себе этот взгляд, но — чёрт возьми! — ему было невыносимо мало. Он бы всё отдал ради того, чтобы увидеть взор музыканта, который был направлен только на него. Он хотел утонуть в его глазах. — Прошу, Чуя, ты… — пианист запнулся и, крепко зажмурившись, опустил голову. Он столько лет — все двадцать четыре года — бегал от людей. Сторонился их — закрывался ото всех в своём выдуманном мире, убеждая себя в том, что он ни в ком не нуждается и никогда не будет нуждаться. Донельзя сильно боялся предательства. До сумасшествия боялся потери. Необычайно — так по-детски — боялся боли, что могли причинить ему другие люди. Ему не хотелось обжечься повторно и не хотелось снова жалеть. Поэтому одному всегда было намного легче. Потому что даже Одасаку, который обещал всегда быть рядом, больше нет. Осаму будто проклят — все, кто ему дорог, покидают его, бросают, а он не может это предотвратить. Он считал, что больше никогда не испытает на себе эту тревожность, но с появлением рыжего мальчишки вновь об этом задумался. Музыкант страшился своих давних страхов, но со временем понял, что страшился совсем не их. Дазай боялся одиночества. Мужчина стремился быть один, но в то же время этого и тревожился. Однако в какой-то момент пианист осознал, что больше не хочет быть один. Он считал себя сильным, но на деле оказался слабым, и только рядом с Чуей становился сильнее. Вновь подняв взгляд на мальчика, Осаму с полуулыбкой выговорил на выдохе самые важные, как он надеялся не только для него самого, слова: — Ты нужен мне.       И словно вся вселенная с ног на голову перевернулась. Вернее сказать, наоборот — с головы на ноги. Хотя, на самом деле, Накахаре было всё равно — что вертится и как вертится. Ему было совершенно плевать, если бы кто-то назвал их странными и ненормальными. Парень бы просто рассмеялся таким людям в лицо. Потому что Чуя хотел быть сумасшедшим — он принимал свое сумасшествие, если это действительно было неадекватно. Потому что это было его безумие — их общее безумие, которое для них двоих стало абсолютно правильным. Они с музыкантом рядом, и ничего больше в целом мире не надо. Спустя столько времени, столько нервов и боли парень наконец-то осознал это. Осознал всё то, что он долгое время чувствовал, но боялся принять. И сейчас, услышав такие искренние, светлые слова, он хотел лишь одного. Запомнить такие важные для них минуты тишины, полной взаимного понимания, к которому они шли очень долго и трудно. Запомнить это мгновение, когда он наконец стал смелее.       Чуя чуть приподнял руку и подушечками пальцев едва притронулся к горячей коже. Он даже не заметил, что они с пианистом стояли настолько близко. Он осторожными прикосновениями изучал лицо Осаму и чувствовал на самых кончиках пальцев слабо ощутимый заряд тока, который распространялся по всему его телу. Накахара ведь никогда не касался его сам, а то, что он делал сейчас вовсе казалось невероятно интимным. Тем, что было только между ними. Слишком опьяняющим и сокровенным, что даже воздуха в лёгких уже не доставало. Парень неспешным движением руки спускался вниз по лицу и понял, что очерчивает аккуратный и правильный изгиб носа. Осторожно проходится по крыльям и продолжает будто под гипнозом идти ещё ниже. Понимает, что касается губ — потрескавшихся и искусанных в некоторых местах. Где-то на подкорках сознания хочет убрать руку — почти убирает, но в этот же момент себя останавливает. Невесомыми движениями скользит по нижней губе, чуть оттягивая её, заставляя приоткрыть рот. Чувствует, что уже на пределе — не может больше не обращать внимание на шум в ушах от громкого сердцебиения и на частое дыхание пианиста, опаляющее его кожу. Кончиками ногтей он рисует линию подбородка, скул. Слышит, как музыкант резко втягивает воздух через зубы. У Чуи тело сводит от приятного напряжения. Накахара остановил свою ладонь на мягкой и гладкой щеке Осаму и ощутил, как у того улыбка становилась шире. Ему самому хотелось улыбаться — настолько сильно, насколько это было возможно. Холодная рука Дазая накрыла его разгоряченную руку, чуть сжимая её. У Чуи тряслись коленки. На секунду ему показалось, что он не сможет, — комично упадёт прямо на пол. Но собственное желание под ручку вело его только вперёд. Юноша приподнялся на носочках и невинно коснулся своими губами чужих.       Это было так невесомо, так легко, так воздушно, что в голове Осаму пронеслась мимолетная мысль. Это было в стиле Накахары — его настоящего Накахары, который наконец-то сбросил с себя все маски и перестал казаться слишком стойким и слишком независимым. Потому что сейчас он был тем, кем являлся на самом деле. Маленьким мальчиком, который тоже нуждался в защите и поддержке. Который тоже нуждался в близком человеке. Хрупкий, но такой сильный. Коротышка, которого пианист был готов называть своим до конца жизни. И подобные размышления сносили крышу — моментально, взрывали на части. Прикосновения — такие осторожные и нежные — сводили с ума, а сладкий аромат апельсина вовсе бил в самое яблочко. Это не было похоже на реальность. Однако они здесь — есть друг у друга — и так запредельно близко. Но сейчас им обоим не хотелось обращать внимания на пределы.       Накахара ощутил невыносимо огромное — безудержное — желание не прекращать такой волнительный, такой важный и личный для них момент. Погрузиться в те чувства и эмоции, что он испытывает сейчас, с головой и никогда не покидать этой небесной эйфории. Потому что это на самом деле было сказочно — в какой-то степени действительно так не похоже на них. На тех, кем они — Дазай и Чуя — пытаются выглядеть в глазах других людей. Потому что им больше не нужно притворяться друг перед другом. В это мгновение, именно начиная с этой секунды и до самого конца, они будут настоящими. Больше не будет никаких масок. Больше не будет никаких актёрский выступлений. Прятать себя под множеством одёжек уже не имеет смысла. Они оба это понимают и больше не собираются скрываться — не только друг от друга, но и от самих себя. И на этом точка. Точка, за которой откроет следующая глава. Глава их новой жизни, где они будут вместе.       Отстранившись от пианиста с большой неохотой, в голове у Накахары вдруг проскочила мысль о том, что он ещё никогда не чувствовал себя настолько счастливым. Ему казалось, что его радости хватит на то, что бы слетать до солнца и обратно, — причём несколько раз. Впервые за всё их знакомство ему не хотелось сломать Осаму руки за то, что он к нему прикасается. Если бы он так бережно не придерживал мальчишку за талию, то Чуя был уверен, что сразу же бы упал, потому что ноги уже совершенно не держали. Впервые ему хотелось до безумия сильно прижаться к музыканту и просто вдыхать уже такой родной и полюбившийся аромат горького шоколада. Впервые, находясь так опасно близко к Дазаю, парень не ощущал какой-либо неловкости. Однако, кого он обманывал — конечно, ощущал, его покрасневшее лицо и чуть вспотевшие ладони буквально кричали об этом. Но вместе с этой неловкостью он чувствовал и прилив спокойствия. Потому что всё наконец-то поставлено на свои места.       Но их совместную идиллию прервал внезапный громкий стук в дверь и дернувшаяся ручка, заставив обоих испуганно вздрогнуть. Совершенно забыв о том, что перед началом их беседы он закрыл за собой дверь, Осаму спешно хотел отодвинуться от Накахары, чтобы избежать неловкой ситуации, но у него это сделать не получилось. Рыжий мальчишка обнял его настолько крепко, что пианист сразу же оторопел от такой своеобразной реакции. И только тогда он вспомнил о том, что в гримёрную никак и никто попасть не сможет. И это подтвердил Рембо, который разговаривал с ними через дверь: — Дазай, у вас ещё двадцать минут. — Спасибо за напоминание, Артур! — с улыбкой на лице откликнулся музыкант, со взглядом полным теплоты смотря на рыжее чудо, что так трепетно прижималось к его груди. Ему, если честно, хотелось рассмеяться — вот прям очень звонко, так как он никогда не смеялся в своей жизни. Потому что Накахара Чуя — это что-то невероятное. Такой нежный, чувственный и донельзя маленький в его руках. Мальчик, который творит вещи, заставляющие дух Осаму просто покидать собственное тело на пару секунд от переизбытка светлых эмоций. На самом деле, несмотря на первостепенную неловкость, пианисту бы хотелось увидеть не только реакцию Рембо на их необычное положение, но и реакцию самого парня, которая, сомнений не было, была бы ничуть не хуже, чем нынешняя. Услышав отдаляющиеся шаги за дверью, пианист с иронией в голосе обратился к Накахаре: — Обычно, когда людей застают в таком положении, они отталкивают друг друга. А ты наоборот — тянешься. Дефектный, что ли?       Издав непонятный звук, похожий на обречённость, Чуя ещё сильнее прильнул к груди Дазая. Не просто потому что ему вдруг очень сильно захотелось пообниматься, а потому что у него было огромное — гигантское! — желание провалиться сквозь землю. Про себя он усмехнулся такой резкой перемене настроения и мысли — только вот он отбросил куда подальше все свои стеснения, так они нахлынули на него с двойной, если не с четверной, силой. Мальчишка очень хотел прибить несчастного опекуна, который ведь в действительности и понятия не имел, что они оба здесь и чем конкретно занимаются. От последнего размышления хотелось вовсе взвыть волком — лицо Накахары приобрело настолько насыщенный красный оттенок, что можно было с полной готовностью идти на любой перекрёсток и заменить там красный свет светофора. Никто подмены и не заметил бы. Так ещё и музыкант подливал масло в огонь своим дурацким сарказмом. Вот его-то прибить было мало. Откуда он сам мог знать, почему среагировал именно так. Чуя сделал это как-то на автомате — совершенно инстинктивно, ни на секунду не подумав. Теперь, видимо, пианист будет ему об этом всю жизнь напоминать. Блеск.       Ворча на весь белый свет, а в особенности на скумбрию, парень тихо выдохнул: — Просто помолчи.       Только он уже хотел отстраниться от Осаму, как тот осторожно обвил свои руки вокруг его талии, мягко прижимая ближе. Хотя, казалось бы, куда ещё ближе. Накахара несколько растерялся от подобного, но обнять себя разрешил. Да, он продолжал смущаться, продолжал думать над этой комичной ситуацией, но вместе с этим чувствовал себя абсолютно в безопасности. И слушая их единый ритмичный сердечный стук, слившийся в унисон, Чуя осознал, что именно так на самом деле выглядит спокойствие. Когда они стоят в тёплых объятиях друг друга, не думая ни о каких внешних заботах и проблемах. Когда за пределами комнаты происходит полнейший хаос, а они здесь, в закрытой комнате, в своём маленьком мирке, наслаждаются необычайно сокровенными минутами тишины. Ведь теперь им даже не нужны никакие слова, чтобы понять, насколько сильно они чувствуют себя хорошо. — Я хочу остаться здесь. С тобой.       Такие простые, но до сумасшествия трепетные слова, сказанные из самой глубины души, которые согревали изнутри. В голове Накахары возникли те же самые слова — ему не хотелось уходить. Ему не хотелось, чтобы уходил Дазай. Хотелось застыть в этом моменте навсегда и не думать о том, что с минуты на минуты начнётся выступление, а им двоим нужно быть совсем не здесь. Однако как бы не хотелось обратного, им правда это было нужно. — Тогда людям не удастся услышать лучшего музыканта современности, — оперевшись ладонями на грудь музыканта, произнёс насмешливо Чуя. Даже если бы они всё-таки решили не покидать пределы комнаты, то их рано или поздно все равно бы оттуда достали. И неважно какими способами. Зная своего опекуна, парень понимал, что Артур перепробовал бы всё, но лично бы сам вывел их обоих за ручку.       Разомкнув кольцо рук, пианист выпустил мальчишку из своих объятий. Знал бы, конечно, тот, что творилось у него внутри. Ему хотелось проклинать время и то, что концерт должен начаться так неожиданно скоро. У них ведь в запасе был практически час, когда они начинали разговаривать! Куда минуты так безжалостно утекли? Однако, как бы не хотелось это признавать, Накахара был прав. Это его первое выступление за несколько лет — пропустить его было бы преступлением. И таким же тяжёлым преступлением было бы оставить слушателей без его музыки. Им нужно было идти.       Отогнав нахлынувшую грусть, музыкант поправил пиджак и ответил в своей самовлюбленной манере, улыбаясь уголком рта: — Умеешь же ты уговаривать, крошка Чуя.       Яркий свет софитов, устремленный прямо на сцену. На самом деле, даже слишком яркий — можно было бы сразу попрощаться с глазами даже от мимолётного взгляда на эти прожектора. Люди, которые спешили пройти на свои зрительские места, ведь до начала концерта оставалось совсем немного времени. Все очень красивые и элегантные, будто сошедшие с обложек журналов о знаменитостях. Переполох из снующих туда-сюда работников театра постепенно прекращался — все занимали свои позиции для наблюдения за кулисами. Дазай за два года успел забыть, что в театрах задействовано такое большое количество людей. Часы — его внутренние часы отсчитывали минуты. Тикали в его голове совершенно издевательски — специально громко и чётко, затмевая собой посторонние звуки. Слова, с которыми к нему обращался Артур или другие служащие, звучали туманно, непонятно. Но парень не переспрашивал — примерно представлял, что ему говорят. На какую точку вставать после объявления; держаться гордо и уверенно; застегнуть пиджак; перестать дёргать галстук. Он хоть и несколько лет не играл на сцене, но абсолютно всё не забыл. Всё-таки он вновь в своей стихии.       Осаму из закулисья мельком оглядывался на зрительский зал. Каждые пятнадцать секунд. Да, чёрт возьми, он считал. Он сам не понимал зачем — зачем ему нужно было вглядываться в лицо каждому слушателю. Было бы ещё понятно, если бы такое действие являлось чем-то вроде традиции, потому что, а почему бы, собственно, и нет. Любому музыканту ведь важно знать, с каким настроем к нему пришла публика. Но для него это не было традицией. Для пианиста скорее являлось обычаем то, что он делал всё, что угодно, но не готовился к выступлению, отчего даже возникало такое чувство, будто на сцене будет играть не он. Но, похоже, он растерял всю свою хватку. Но это же не могло быть тревожностью? Что бы Дазай нервничал перед выходом на сцену? Даже звучит смешно — сущий бред. — Не думал, что придёт так много людей, — не отрывая внимательный взгляд от зрителей, обратился парень к Накахаре, который только закончил говорить с молодой работницей Дома Культуры. Новости о его псевдозависимости в своё время вызвали огромный интерес — сенсацию. Он понятия не имел, какова была реакция обычного народа, но большинство людей, связанных с театром, отвернулись от него. На основе этого пианист заключил вывод о том, что абсолютно все, кто раньше слушал его музыку, посещал выступления, смотрел их по телевизору, приняли слова из жёлтой газеты всерьёз. Что теперь весь мир встал против него и никто ему не доверяет. Смотря на полный зал гостей, ему очень хотелось верить, что всё изменилось — улеглось. Но чем больше музыкант всматривался в глаза пришедших, тем стремительнее угасала его вера. Одни выражали сомнение во взгляде, будто сами не понимали, правильно ли сделали, что пришли сюда или нет. Другие высокомерие, словно наперёд думая, что зря, на самом деле, купили билеты. И только меньшинство смотрело на сцену в восторженном ожидании. Осаму был уверен, что таких можно было по пальцам пересчитать. — Значит, они ждали твоего возвращения, — подходя чуть ближе, подбадривающе ответил Чуя. Ему не нужно было зрение, чтобы понять, что в зале не осталось ни одного свободного места. Ещё за несколько недель до начала концерта Артур сказал племяннику, что все билеты были распроданы. Причём в считанные дни, стоило только объявить о том, что Дазай возвращается на сцену. Мальчишка считал это хорошим — просто отличным — знаком. Уже давно Рембо не был настолько потрясённым от подобного ажиотажа — давно в театре не продавали билеты, словно горячие пирожки. Был потрясён и сам Накахара, который не ожидал такой реакции общественности. Знали бы все, какие кульбиты он вытворял у себя в голове, стоило ему узнать, что все места куплены. Он радовался так, будто должно было начаться его выступление. Хотя, если честно, сейчас — от предстоящей игры Осаму — он радовался гораздо больше. — Или пришли лицезреть реабилитацию бывшего наркомана, — угрюмо поджав губы, проговорил пианист, чуть сжимая в руке бархатный занавес. Самая правдоподобная версия из всех, которые только можно было предположить. Хотя другие варианты ему даже в голову не шли. Возможно, будь он сейчас на их месте, то тоже посетил бы концерт только по этой причине. Но Дазай не был на их месте — он стоял за сценой и был готов целиком смять этот ни в чём неповинный портьер в своих руках, будто он был всего лишь листком бумаги. И от этого было обидно — обидно, что большинство зрителей, судя по всему, были настроены скептически. Ведь бывших наркоманов, он как слышал, не бывает. — Это выглядит более реалистично. — Любой бы на их месте поверил газетам, — с несколько разочарованным вздохом произнёс Накахара. Он сам два года назад видел эти пестрые заголовки с громкими заявлениями — и в интернете, и в журнальных киосках, и в продуктовых магазинах. Порой даже казалось, что куда не взглянешь, они были повсюду. Работа на первый взгляд, если честно, была сделана достаточно не дурно — словно было проделано некоторое расследование, направленное против музыканта. Но вчитываясь, можно было понять, что в действительности там была написана сплошная чушь. Но Чуя понимал, что в такие кричащие новости особо никто вчитываться не будет, — это никому не надо. Люди видят текст и верят ему. И это печалит, потому что, казалось, что они живут уже в довольно современном обществе, чтобы уметь отделять правду от вымысла. Как показала не самая лучшая практика, это далеко не так.       Наконец оторвавшись от лицезрения зрительского зала, Осаму повернул голову в сторону Накахары. Тот хотел смотреть на пианиста с выражением сочувствия и понимания, но получалось так, что он смотрел даже не сквозь, а немного в сторону. Словно парень говорил совсем другому человеку. Говоря на чистоту, это выглядело весьма забавно. Такая неспециальная комичность вызвала у пианиста невольную улыбку. Глядя на рыжего мальчишку, ему в принципе становилось спокойнее. Потому что он знал, что Чуя верил ему с самого начала. Не газетам, а именно ему. Был одним из немногих, кто остался на его стороне. Подвергал сомнениям шокирующие сенсации и мыслил здраво. Только за это Дазай был готов его хоть всю жизнь носить на руках. Поддержка коротышки ему была вправду необходима. И всю свою благодарность он поместил в один простой, но важный для него факт: — Но ты ведь не поверил.       У Накахары спёрло дыхание в этот момент от осознания того, насколько же значимыми эти слова являются для пианиста. Оказавшись один, где-то вдалеке от всего остального мира, он, наверное, и не думал, что когда-нибудь найдётся такой человек, который окажется на его стороне. Возможно, мысли Осаму плыли именно в таком направлении, когда они впервые встретились. Мол, этот рыжий гном выглядит так, будто ненавидит всё человечество, а музыканта «погрязшего в наркотиках» и тем более. Чуя вспоминает об их первой встрече сейчас и не может сдержать рвущееся наружу хмыкание. Он действительно вёл себя как малолетка, по венам которого, казалось, текла преимущественно злость, нежели кровь. Хотя и скумбрия был ничуть не лучше — полнейший мудак, каких только поискать. Кулаки у парня иногда так и чесались, чтобы припомнить тому весь тот цирк, который он устроил. Они оба, на самом деле, начали не очень хорошо. Но даже тогда, когда Накахара узнал, что Дазай Осаму и его раздражающий сосед — это один человек, не отвернулся от него. Он бесил очень сильно — просто вымораживал одним своим присутствием, но не был никаким наркоманом. Даже близко. Чуя это чувствовал.       Видя лёгкую, несколько смущённую улыбку на лице мальчишки, пианист кивнул самому себе и отпустил из руки чуть помявшийся — но не критично — портьер. Если хорошенько подумать, то совершенно не было никакого смысла в том, чтобы вот так вот трусливо стоять за кулисами и наблюдать за гостями, лениво посматривающими то на собственные телефоны, то на сцену, то на брошюры, в которых расписано предстоящее выступление, — и так по кругу. Парень ничего этим не добьётся — лишь нагонит на себя нервозность, которая так и стремилась взять над ним верх. Если бы Коё сейчас находилась здесь, а не в зрительском зале, она была бы в огромном замешательстве, потому что впервые бы увидела своего брата таким. Тем более перед выступлением. Она бы поддержала его какими-нибудь насмешливыми фразами, потому что знала, что Осаму её поймёт. Одасаку, как он был уверен, не сказал бы ни слова. Молча бы подошёл и обнял, потому что прекрасно бы понимал, что его воспитаннику больше ничего и не нужно. Дазай улыбался своим мыслям, глядя в пол. Он слишком хорошо знал своих… Родных. — Ты волнуешься, — спустя пару минут молчания произнёс Накахара. Он не спрашивал — он утверждал. Это было очевидно — прозрачнее капли воды. Тут не то чтобы не надо было обладать какими-то знаниями психологии или умениями читать людей насквозь, здесь-то и зрение не было нужно. Можно было сделать вполне простой и логичный вывод из их небольшого разговора. Музыкант всегда перед ним храбрился. Говорил о том, выход на сцену для него то же самое, что сходить в магазин или выкинуть мусор. Дело абсолютно обыденное, потому что он ко всему этому давно привык. Чуя на эту самопохвалу постоянно закатывал глаза, хотя у себя в голове держал мысль о том, что это действительно могло быть правдой. Всё же Осаму — это не просто пианист, а пианист мирового уровня. Человек, привыкший к публике, какой бы она не была. Однако на данный момент он соответствовал своему образу, которым себя обрисовывал. Ещё в начале осени парень бы открыто рассмеялся и сказал бы, что Дазай полный идиот. Потому что тогда никто из них не хотел вникать в проблемы другого — они не хотели понимать. Сейчас же — в начале весны — Накахара был готов сделать всё что угодно, лишь бы помочь музыканту успокоиться. — Вовсе нет, — фыркнул Осаму, подавляя нервный смешок. Из-за их постоянных ссор, взаимного игнорирования и неправильных мыслей относительно друг друга в течении последних полутора месяцев он уже практически успел забыть о том, что Чуя являлся большим профессионалом в чтении людей насквозь. И что собственные умения он уже не раз демонстрировал в их общении. И от рыжего коротышки сложно было что-либо скрыть — теперь-то особенно. Это не означало того, что пианист собирался что-либо недоговаривать или что-то в этом роде — дело в другом было. Он ещё не привык к такому. Он часто — едва ли не всегда — врал людям, но они принимали его слова за чистую монету. Дазаю ни перед кем не нужно было оправдываться. С Накахарой было сложнее — он понимал, когда тот говорил неправду. Из-за этого становилось неловко — его, будто школьника, ловили за хулиганство. Поэтому хотелось как-то выкрутиться. Хотя было осознание, что это не поможет.       Чуе даже сейчас захотелось закатить глаза, но он сдержался. Он тоже успел в водовороте всех этих проблем и скандалов забыть о том, насколько музыкант может быть упрямым. Особенно в тех моментах, когда понимает, что был пойман с поличным. Но и парень был не из тех, кто сдавался при первом же сопротивлении. Они оба друг друга стоили. Поэтому, сомнительно прищурившись, Накахара ответил: — Не ври хотя бы себе. — Даже если так, то как ты это понял? — внезапно повеселевшим, бодрым голосом спросил Осаму, снова смотря на коротышку. Вопрос, на который ему даже не нужно было знать ответ, — всё было понятно и так. Сейчас он хотел лишь одного — перестать забивать голову смутными, непонятными мыслями. Да, всё верно — он обманывал самого себя. Целый вечер убеждал себя в том, что испытывает совсем не тревогу или — того хуже — страх, а странное предвкушение, которое почему-то не вызывало восторженных эмоций. Успокаивал себя, что это все из-за того, что он не выступал в театрах несколько лет, — мол, ощущения могли и подзабыться. Но Чуя действительно был прав — пианисту стоит прекратить прятаться. Он ведь обещал самому себе, что перестанет пользоваться масками. Это оказалось сложнее, чем он думал, но ему хотелось стараться. Парень, на самом деле, боялся. Боялся приглашённых гостей с их надменными взглядами. Боялся, что они его не примут. Мелодии-то послушают, но не поймут, зачем он — Дазай — вернулся. Боялся, что они в головах будут держать размышления о том, что он наркоман. Боялся, боялся, боялся — можно было перечислять всё это до слёта крыши. И Осаму было стыдно за это, что он ведёт себя как последний трус. Он понимает это. Поэтому хочет соскочить с этого разговора на более позитивную ноту. — Ты что, волшебник? — Конечно, — саркастично ухмыльнувшись, ответил Накахара. Он никогда не перестанет сетовать на музыканта за то, что временами — в девятистах процентах случаев — он ведёт себя как маленький ребёнок. Даже хуже маленького ребёнка — они хотя бы не настолько раздражительные. Наверное, у парня пальцев не хватит для того, чтобы посчитать сколько раз пианист переводил в шутку их серьёзные разговоры или таким образом пытался усмирить гнев Чуи, чем вызывал только обратную реакцию. Проще говоря, слишком много раз. Данный случай тоже можно было легко записать в этот список. Но сейчас мальчишка почему-то не испытывал бескрайней злости к Дазаю. Не потому, что они наладили отношения между собой и теперь живут в мире и гармонии — с их невыносимыми характерами, Накахара уверен, они поцапаются далеко не пару раз. Скорее из-за того, что он его понимал. Странно было выступать перед людьми, которые, грубо говоря, ещё только вчера называли тебя наркоманом. Чуя бы тоже старался обходить тему предстоящего концерта стороной. И тоже бы безумно нервничал. Поэтому поддержал шутливый настрой пианиста. — А ещё единорог, дракон и леприкон. — На дракона ты больше похож, — задорно сморщившись, подхватил музыкант. Ему это нравилось — быть взбалмошным мальчишкой, речь которого состоит преимущественно из шуток; мальчишкой, который в попытках залезть на яблоню, с неё падает и сам себе обрабатывает ссадины; мальчишкой, который ходит с повязкой на голове, потому что ударился лбом о дверной косяк, но ему не больно. Осаму не любил своё детство, но он обожал подобные моменты. И сейчас ему всего на секунду показалось, что он вновь стал ребёнком. Что он подружился с мальчиком по имени Накахара Чуя, и Дазай дразнит его своими нелепыми приколами. Ему даже стало интересно — если бы они были одногодками и встретились в совсем юном возрасте, у них бы сложилось хоть какое-то общение? Они бы пришли к тому же, к чему пришли настоящие Осаму и Чуя? Ему было любопытно узнать мнение парня на этот счёт, но это потом. Сейчас пианист с широкой улыбкой приподнимает кончик носа — скорее, конечно же, для себя, а не для Накахары — и произносит: — Когда ты злишься, у тебя смешно ноздри расширяются.       Прыснув в кулак, мальчишка тихо смеётся, представив себе такую картину. На самом деле, выглядело довольно-таки реалистично — особенно, если он изливал весь свой гнев на музыканта. Будь у него воля, то и огнём бы легко задышал, чтобы было чем заставить кое-кого замолчать. И крылья бы вырастил, чтобы улетать куда угодно, лишь бы не слышать чушь, которую порой несёт скумбрия. Это было бы неплохо. — Ты до чёртиков хитрый, — беззлобно сказал Чуя, смотря в сторону Дазая. Парень всегда признавал, что тот обладал высоким интеллектом, пусть и называл его идиотом при каждом удобном случае. И не удобном тоже. Просто он не всегда пользовался своими мозгами — чаще всего отключал, поэтому и молол всякую чепуху. Но находить удобный для себя выход из каких-либо ситуаций умел — на это ловкости и остроты ума хватало постоянно. Хотя стоило признать, что раньше музыкант это делал более завуалированно. В такие моменты Накахара даже не успевал осознать, что они уже говорят совершенно о другом, нежели пару минут назад. Сейчас это выглядело не особо умело, и что-то на затворках разума кричало парню о том, чтобы он указал Осаму на это. Однако он не стал слушать голос разума. Он в принципе весь сегодняшний вечер игнорирует какие-либо его слова — отдаёт предпочтение эмоциям. И на все миллион процентов знает, что поступает правильно. — Но тебе ведь это нравится, — по-лисьи хитро улыбнулся Дазай, наигранно невинно поглядывая на мальчишку. Справедливости ради, он ведь и не соврал вовсе. Спустя долгие шесть месяцев их разношёрстного — иногда напряжённого, иногда забавного, иногда простого и лёгкого — общения, Чуя наконец-то оттаял перед его обаянием. Хотя пианист и не сомневался, что когда-нибудь — рано или поздно — они достигнут определённого результата. Ожидаемого результата. Никто ранее так долго не мог устоять перед его обезоруживающей харизмой — Накахара побил все рекорды. Однако, если говорить серьёзно, то Осаму ранее даже подумать не мог, что они придут именно к тому, к чему пришли. Что они будут вместе. Что будут испытывать какие-то чувства друг к другу. У музыканта порой были сомнения и насчёт того, будут они друзьями или нет, что уж говорить о чём-то большем. Он абсолютно был уверен, что у Чуи были точно такие же сомнения. Не просто так ведь они совсем недавно собачились между собой — не ради веселья. Но теперь у него все сомнения отпали — и Дазай знал, что у рыжего мальчика тоже. — Как и все мои другие качества. — Будь добр, умолкни, придурок, — уже с серьёзным лицом вяло воспротивился Накахара и, всё-таки не удержавшись, закатил глаза. Но не от раздражения, а скорее от желания скрыть некоторое смущение. Он и раньше-то реагировал на подобные провокации тире флирт Осаму как сама мисс невинность, а тут, когда они уже расставили все точки над определёнными буквами, он теперь вовсе не знал, куда деться. Он был счастлив, но стремление отрастить длинные волосы, которые бы скрывали его покрасневшие щеки, экстремально росло с каждой секундой.       С повеселевшим настроением они оба снова замолчали, вслушиваясь в говор работников театра, которые готовили последние штрихи перед концертом. И было так спокойно — так правильно. И даже слова тут были совершенно не нужны — они едва ли не в буквальном смысле чувствовали друг друга. Единственное, чего хотелось необъяснимо сильно, — это прикоснуться. Хотя бы на пару коротких мгновений ощутить тепло чужой — родной — кожи. И музыкант не стал отказывать себе в этом желании. Он ненавязчиво дотронулся до костяшек, до фалангов пальцев, словно спрашивал разрешения. Чуя чуть вздрогнул от неожиданного касания, слегка напрягся, но в следующий же момент расслабился, позволяя Дазаю продолжить. Пианист касался каждой подушечки изящных пальцев мальчишки, с интересом следя за его реакцией. Тот смотрел сквозь перед собой, но Осаму понимал — его внимание сосредоточено только на прикосновениях. Парень дразняще прошёлся по ребру кисти, а затем бережно обхватил маленькую разгоряченную ладонь. И почувствовал, как Накахара несильно сжал его ладонь в ответ.       Они стояли среди большого количества народа — держались за руки, и ощущали себя бесконечно счастливыми. Потому что было абсолютно всё равно на окружающих людей — на посторонних, которые могли смотреть на них со странным удивлением или осуждением. Потому что не хотелось обращать внимание ни на кого больше — в собственном мире были только они одни. И никто больше не нужен. Поэтому свои слова музыкант произносит очень тихо, в сравнении с шумом вокруг них. Но он знает, что Чуя их определённо чётко слышит. — С тобой мне уже не так волнительно, как прежде.       Мальчишка улыбается уголком губ и приподнимает голову, когда слышит лёгкое поскрипывание и шорох плотной ткани. С замиранием сердца понимает, что поднимается занавес. Рядом быстрым шагом на сцену прошёл человек — он должен был объявить выход Дазая. На своё же удивление, Накахара несколько занервничал и даже не понимал почему. Потому что пианист в ту или иную секунду начнёт наконец-то своё выступление или из-за чего-то другого? И Чуя сразу же склонился ко второму варианту ответа, когда вымолвил то, о чём совершенно не успел подумать, но то, чего хотел сказать давно: — Прости меня. — О чём ты? — удивлённо переспросил Осаму, отрывая взгляд от белоснежного рояля, который стоял посреди сцены. Сначала он подумал, что ему послышалось, но видя перед собой виноватого мальчишку, смотрящего в пол, понял, что действительно не ослышался. Музыкант в эту минуту полностью растерялся. Накахара впервые за что-либо просил у него прощения. — За то, что сказал раньше, — ответил парень, силясь с желанием поднять голову в сторону Дазая, чтобы тот понял, насколько сильно ему было жаль. Он извинялся за своё дурацкое поведение во время их ссор. Давно осознал, что повёл себя как какая-то истеричка, бросаясь острыми, неприятными фразами. Особенно сильно сожалел о том, что назвал пианиста лицемерным и эгоистичным. Прежде, ещё в самом начале их знакомства, Чуя, на самом деле, считал именно так и никак иначе. Но спустя время, когда они стали открываться друг другу с совсем неожиданных сторон, он понял, что довольно-таки слишком погорячился. И тогда, в пылу неопределённости и злости на самого себя, он воскликнул то, во что сам давно не верил. Только чтобы оттолкнуть от себя Осаму. Вина и стыд невыносимо сжигали Накахару, поэтому он больше не мог откладывать эти извинения. — Я так не считаю.       Пианист облегчённо вздохнул, едва приподняв уголок губ. Он уже успел перекинуть все те моменты, за которые мальчишка мог бы попросить у него прощения. Почему-то не вспомнил ни одного. Только после его слов удалось понять, что конкретно он имел ввиду. До этого Дазай совершенно не мог и припомнить ту их ссору в ванной. Наверное, потому что уже давно простил. Всё-таки тогда он тоже повёл себя как полный идиот. Однако он думал, что им теперь вовсе и не за что извиняться друг перед другом. Что их сегодняшний разговор в гримёрной и так всё решил. Но Чую, должно быть, действительно гложило сказанное в тот раз. И музыканту были приятны эти слова. Поэтому, видя погрустневшее выражение лица парня, он чуть сильнее сжал его ладонь, словно пытаясь сказать, что нисколько не в обиде. Накахара сжал его ладонь в ответ.       В следующее же мгновение Осаму услышал, как ведущий произнёс его имя, а вслед за этим раздались громкие аплодисменты. Работники театра за его спиной желали ему удачи. В эту секунду он почувствовал, как его сердце буквально в пятки ушло. Ему пора — пора выходить на сцену. Настала его звёздная минута. Рыжий мальчишка освободил его руку и, видимо, уже собирался всеми способами гнать его из закулисья, но не успел сказать ни слова. Дазай, обхватив его за щеки, оставил на губах Чуи лёгкий, короткий поцелуй и быстро проговорил, отстраняясь на ходу: — Слушай мою музыку так, как не умеет слушать её никто.       После этих слов Накахара уловил отдаляющийся звук шагов, ещё более громкие аплодисменты и удивлённый шёпот театральных служащих, которые были свидетелями всей этой неожиданной сцены. Он ощущал, как его уши чуть ли не пылают огнём. Чёрт возьми, пианиста действительно прибить было мало! Однако об этом и обо всём остальном мальчишка подумает немного позже — сейчас он всеми своими мыслями был только рядом с Осаму.

продолжение следует…