***
Рембо, на самом деле, даже не успел удивиться тому, что прошла уже практически неделя с разговора об организации выступления для Осаму. В бешеном темпе переговоров, споров и чтения различных документов время летело донельзя быстро. Даже максимально слишком. Но никто и не ожидал, что подобное дело завершится в одно мгновение. В какой-то степени, семь дней — это совсем немного, ведь всё могло занять и месяц, если сразу не два. Более того, никто мужчину и не подгонял — Чуя лишь интересовался тем, как продвигалась работа и задумчиво кивал, когда Артур обо всём рассказывал. Его племянник — умный парень, знающий насколько сложными характерами обладают люди, сидящие в руководстве, поэтому события не торопил. И всё было бы действительно хорошо — собственно, а хорошо ли? — если бы Рембо говорил Накахаре всю неприятную правду. Если упоминать о верхах, то «сложные характеры» — это ещё мягко сказано. И вроде бы они в какие-то моменты благосклонны, например, когда просишь их выделить некоторую сумму на ремонт старого театра, а в какие-то — хуже чертей из преисподней. Чего только стоит воспоминание о том, как они совсем недавно нагрянули под вечер с внеплановой проверкой и были уж слишком дотошны к каждой мелочи. И почему-то так было именно в йокогамском театре — в Хирацука не было подобных сложностей. Ситуация, которая разворачивалась сейчас, была ничуть не лучше. Здесь требовалась другая фраза — гораздо хуже. В своей карьере не только как директора, но и в принципе работника музыкального театра, Артур никогда не сталкивался с таким понятием, как «чёрные списки». Естественно, он знал об их существовании; знал о том, как люди из руководства пекутся об их соблюдении; и знал, что за нарушения правил, установленных списками, последуют жёсткие санкции. В распоряжении мужчины была только самая поверхностная информация, хотя прежде казалось, что большего и не нужно. И он даже не думал, что когда-либо столкнётся с такой проблемой, поэтому даже и не интересовался этой темой. Как показала практика — зря. Может, в противном случае у него было бы хоть какое-нибудь преимущество. А так — он совершенно бессилен перед токийцами. Но перед Чуей он старательно держался — делал вид, словно всё в порядке и дела идут в соответствии с планом. Рембо не хотел его расстраивать. По крайней мере, пока, потому что у него ещё была блеклая надежда на то, что у него хоть что-то получится. Однако с каждым днём становилось только труднее, а руки так и норовили опуститься. Он и сам понимал, что его племянник не глупый парень и будет в состоянии догадаться о том, что всё проходит не так, как задумано. Может, не сейчас, но ещё через несколько недель точно. Обычно мужчина никогда не скрывал что-либо от воспитанника (не считая зловредного случая с таблетками), но этот раз того требовал. Это было раннее утро — время, когда Артур собирался уходить на работу, а Накахара ещё сладко спал перед приходом Озаки, занятия с которой перенесли на час позже. Но девушка явилась в ту же минуту, как и всегда. Можно было сказать, для неё это стало своеобразной привычкой — приходить в определённые дни утром, даже если её ученик ещё дремал, чтобы проводить Рембо в театр. И сегодня не было никаких исключений. Пока мужчина готовил им двоим кофе, Коё аккуратно складывала нужные документы в его портфель. У них уже давно появилась договорённость насчёт того, что подобная простая работенка будет лежать на плечах Озаки, — она уж точно не будет торопясь искать важные бумажки, иногда путая их с абсолютно бесполезными. У неё всё выходило спокойно, а Артур был только благодарен ей за такую помощь. Они задорно болтали о самых разных вещах — об успехах Чуи в обучении как в чтении и письме, так и в музыке; о предстоящих картинных выставках, на которых девушка хотела бы побывать; об утренней рассеянности Рембо, которая казалась уже совсем привычной и всё такой же смешной, — обо всём, что приходило в голову и заставляло невольно улыбаться. Коё была так сильно увлечена их разговорами, что едва ли не пропустила листок с заголовком, написанным от руки. Заголовком, который накрепко привлёк её внимание. Озаки вытащила этот листок среди прочих документов и прочла его несколько раз, чтобы убедиться, что ей не показалось, а после обратилась к Артуру: — Концерт Дазая? Ты правда собираешься его устроить? Взглянув на мужчину, она сразу же подметила в нём некоторые резкие изменения. Лёгкая улыбка исчезла с лица, губы оказались плотно сжаты, а брови стали чуть нахмурены. Это заставило девушку немного стушеваться, но всё же нарастающий восторг стремился взять верх — если её догадка действительно верна, то ей потребуется много сил, чтобы не запищать от радости. Однако Рембо, вспоминая о том, как упорно ему отказывали в этом предложении, не разделял её приподнятого настроения. Отведя взгляд от самодельной листовки, мужчина спокойно, почти без всяких эмоций ответил: — Это была идея Чуи. В благодарность за музыкальные занятия. — И как Дазай отреагировал? — с рвением и горящими глазами задала свой вопрос Коё. Хотя она понимала, что спрашивать о таком несколько глупо, потому что ответ был донельзя очевиден. Осаму бы не был Осаму, если бы его реакция была какой-нибудь другой, но только не ликующей. Девушка уже готова была отдать любые деньги, лишь бы наконец-то, спустя два томительных и тяжёлых года, услышать игру своего брата и понять, что в его жизни вновь всё хорошо. Однако то, что рядом с ним появился такой человек, как Накахара, который сам предложил организовать для парня выступление, уже говорило о многом. Что у пианиста появились люди, на которых можно было опереться. Несмотря на какие-либо взаимные придирки или же мелкие ссоры. — Он, наверное, в восторге! — Не думаю, что концерт состоится, — поникшим голосом ответил Артур, ставя на стол две кружки с горячим, ароматным кофе. Ему невероятно сильно хотелось разделить торжествующее настроение девушки, но на данный момент это казалось чем-то нереальным. Может быть, он просто плохо старался? Не прилагал максимум своих усилий? Он понимал, что разрешения от руководства будет добиться очень сложно, но это не могло быть невозможным. Мужчина совсем не понимал, какой был смысл в том, что токийцы твёрдо упирались на своём решении, не проверив никакие факты. Даже отказывались их принимать! Будто в верхах сидели не взрослые люди, а обиженные на весь мир дети. Вернее сказать, обиженные только на одного музыканта. — Дазай в чёрных списках театров — ему нельзя выступать, — объяснил Рембо, садясь на стул. Хотя он понимал, что Озаки наверняка в курсе того, как устроена театральная «кухня», — всё-таки в её семье все были связаны с искусством. Но разложить по полочкам такие важные вещи было отнюдь не лишним. — Руководство грозится обложить театр большими штрафами за его выход. — Но ведь это неправильно — ему не дают даже шанса! — возмущённо воскликнула Коё, мгновенно смутившись своей громкости, — всё же на улице было ещё раннее утро, а на втором этаже мирно спал Чуя. Но была бы её полная воля, то она бы закричала от несправедливости. Конечно, она слышала о черных списках — еще задолго до того, как в них попал Осаму. Одасаку многое им рассказывал об устройстве театров — обо всех нюансах, требованиях и проблемах, которые могли бы возникнуть. И поняла, что внутри всё совершенно не так прекрасно и радужно, как снаружи. Токийское руководство по большей части было капризным и строгим — это девушка запомнила крайне хорошо. Однако их нельзя было назвать людьми, которые упивались властью или что-то в этом роде. Просто все их решения должны выполняться. Всеми театрами Японии без исключения. И это не могло не раздражать — особенно сейчас, когда речь шла о близком для Озаки человеке. Поэтому Сакуноске настоятельно рекомендовал своим воспитанникам не вступать в конфликты с верхами. Но Коё была готова пойти против слов опекуна — буквально рвать и метать. — Знаю, но если ослушаюсь, театр могут закрыть, — обречённо вздохнул Артур, потирая переносицу. Те самые санкции, которые могли ожидать его в противном случае. И ладно бы это был просто приемлемый штраф — он бы его оплатил и на следующий день забыл про него. Но сумма, которую ему назвали, была запредельной — у театра не было столько денег. У него не было столько денег. Однако окончательно его добили тем, что пригрозились вовсе закрыть музыкальный дом за отступления от требований руководителей. И плюс за препирательства — это мужчина понял по их недовольным взглядам. Это было уже слишком — по его вине десятки людей, которые отдавали себя театру без остатка, остались бы без работы. Его жизнь не была фильмом или книгой, где он мог бы запросто броситься в горящий дом и не только выжить, но и обойтись без жертв. Не придёт к нему крёстная фея и не решит все стоящие перед ним трудности по легкому взмаху волшебной палочки. Это так не работает. — Я не могу так рисковать с Чуей на руках. — Разве нельзя написать какую-нибудь петицию? — Озаки судорожно перебирала различные варианты в голове, пытаясь понять, как можно было поступить. Как назло все мысли смешивались в непонятную кашу, а рассуждать здраво и спокойно становилось труднее с каждой секундой. Злость вперемешку с растерянностью настойчиво мешали. Она не могла допустить того, чтобы её брату запретили выступать только по одной лишь хотелке. Девушка была убеждена, что при разговоре с верхами Рембо приводил очень веские аргументы в пользу того, что пианист был уже в состоянии выйти на сцену (хотя в принципе он всегда был в состоянии). Поэтому абсолютно не понимала того, как ему могли отказать. Это было настолько глупо, что хотелось выразиться гораздо более грубыми словами. Этот «инцидент» с жёлтой газетой произошёл чуть больше двух лет назад — за это время могло многое измениться. Неужели это было так непонятно? — Уверена, многие люди хотят возвращения Дазая. — Если и можно, то руководство не хочет меня слушать, — как-то натянуто подняв уголки губ, ответил Артур, смотря на кружку с дымящимся кофе. Несмотря на то, что ему уже было практически сорок лет, он всё равно оставался для них юнцом, который понятия не имел, как правильно нужно было работать. Их отношение к нему всегда было показательным. Мол, на посту директора Рембо находился ещё не так долго, чтобы иметь смелость пойти против верхов, — он ещё был совсем «зелёный». И это не могло не выводить из себя даже такого спокойного человека, как он. Он являлся взрослым мужчиной, а его сравнивали с каким-то школьником, который ничего не понимает в жизни. — Видимо, у меня недостаточно авторитета, чтобы договориться с ними. Легонько притронувшись пальцами к губам, девушка задумалась. Ситуация не могла быть безвыходной — так или иначе должен был существовать способ заставить руководство погасить собственное упрямство. Озаки чувствовала на себе груз ответственности за происходящее. Всё же это была её вина за то, что они сейчас находились в таком непростом положении. Что Осаму был закрыт доступ в любой театр страны. Если бы не её прошлая ошибка — необдуманное, принятое в порыве злости решение, то ничего бы этого не было. Поэтому она, как никто другой, обязана была быть озабочена данной проблемой. И не ради себя, чтобы сбросить давние тяготы с плеч или очистить совесть, а ради самого музыканта, который вовсе не должен был уходить со сцены. Присев за стол рядом с Артуром, Коё вдруг осознала, что у неё всё же была одна интересная мысль. Мысль, которая была самой действенной из всех возможных. По крайней мере она хотела на это надеяться. Взгляд девушки прояснился, и она тихо произнесла: — Но я знаю человека, у которого авторитета достаточно. — Правда? — просиял мужчина от такой внезапной новости. Он, конечно, знал, что семья Озаки знакома со многими важными людьми в мире искусства, но почему-то у него даже не возникло мысли о том, что именно девушка сможет помочь ему (по большей части, разумеется, всё же помочь Осаму) справиться с руководством. И такие неожиданные слова от неё, дали Рембо понять, что ещё не всё потерянно и идея Чуи насчет концерта всё-таки имеет право на существование, а музыкант может в ближайшее время вернуться на сцену. И смотря на решительность Коё, Артуру становилось ясно, что она не отступит просто так, — тем более, что пианист для неё не чужой человек. — И кто он? — Давний знакомый, — медленно поднялась с места девушка с расцветающей на лице улыбкой. Всё её существо с какой-то необычайной огненной страстью верило в то, что у неё всё получится. Что у них всё получится. Что она наконец-то сможет исправить все свои ошибки и увидеть своего брата таким же счастливым, как и раньше. И это осознание добавляло ей сил и стремления. — Этот человек сделает всё, чтобы Дазай вернулся на сцену, — на пути к выходу из дома говорила Озаки. Она уже была в нетерпении осуществить задуманное. Подумать только — ведь ей однажды уже приходила в голову подобная мысль. Буквально совсем недавно в разговоре с Осаму, но тогда она даже не подумала её развить. Просто выплеснула в реальность слова о том, что знает людей, которые могут помочь с организацией концерта. Но теперь, поразмышляв об этом гораздо глубже, она поняла, что сказано это было вовсе не впустую. — Так же, как и я. Если бы у Артура имелся бумажный настенный календарь, то следующие числа после семнадцатого января до самого конца месяца были бы зачёркнуты, а вместе с ними ещё и первая треть февраля. По прогнозу погоды скоро пообещали потепление, а их операция под названием «Возвращение Дазая на сцену» всё ещё в процессе. Конечно, мужчина с самого начала себя настраивал на то, что ничего не будет происходить быстро, — успокаивал, пытаясь приободрить себя тем, что в конечном итоге результат будет положительным. Но как бы он не старался мыслить только позитивно, с каждым прошедшим днём это получалось всё труднее. Особенно после того, как Коё взяла небольшой отгул от работы и перестала звонить каждый вечер, чтобы сообщить какие-то новости. А если же звонил сам Рембо, то говорила как-то смутно и бегло, что невозможно было понять всё хорошо или всё просто кошмарно. Однако он хотел верить девушке и верил, потому что она выглядела очень даже решительно, когда рассказывала о своём давнем знакомом, который в состоянии помочь пианисту. Теперь же ему приходилось сидеть в ожидании хоть каких-нибудь новостей — совсем как Чуе, который на данный момент пока даже понятия не имел, что к их скромной компании присоединилась и Озаки. И от этого бездействия уже хотелось грызть ногти — он удивлён, как его племянник спустя более двух недель с начала всей этой работы ещё не начал донимать его бесконечными вопросами о том, как долго это ещё будет продолжаться. С его-то эмоциональностью! Артур уже начал задаваться этим вопросом, но пока только лишь мысленно. Всё-таки его юношеская привычка — быть в курсе всех событий — давала о себе знать и через десятки лет. А если быть в курсе важный новостей не получалось, то становилось несколько тревожно. Особенно, если они хотя бы косвенно связаны с тобой. Или ты сам должен был заниматься этими самыми «новостями», но передал дело другому человеку, который практически не давал какой-нибудь информации. Даже самой минимальной. А плюс к этому ещё появляется нежелание разочаровать близких людей — в случае Рембо, Накахару, которому он пообещал со всем справиться. В общем и целом, ощущение не из приятных. Однако несмотря на внутреннее волнение, мужчина пытался оставаться внешне спокойным. В какой-то мере тоже ради племянника, чтобы не нагонять мрачных мыслей лишний раз. Потому что если начнёт паниковать он, то этим заразится и Чуя, который буквально загорелся идеей вернуть Дазая в музыкальный мир. Но и ради себя, чтобы не застать седые волосы на голове ещё до сорокалетия. Всё же у него не было повода сомневаться в Коё и её знакомом — особенно если он действительно имел большое влияние среди музыкального сообщества. На данный момент, а именно в переговорах с верхами им понадобится любая помощь — даже самая незначительная. Всё что угодно, только бы перестать стоять на одном месте и начать действовать. Электронные часы на рабочем столе спешили на пару минут, но так или иначе показывали приближение времени обеда. Артур даже не бросал на них и мимолётного взгляда — был по горло занят очередной документацией, присланной из столицы, бумагами по подготовке к концерту симфонического оркестра на музыку уже давно покойного, но всё так же известного композитора Фрэнсиса Фицджеральда и очередными статьями в компьютере о чёрных театральных списках. Мужчине казалось, что токийцы будто назло решили загрузить его работой, лишь бы он им больше не докучал. У него и своих проблем хватало. Даже малейшие размышления о скором перерыве не приходили к нему в голову — он был слишком погружён в работу. Где-то на заднем плане он слышал звучные голоса певцов и музыкантов и чувствовал сладкий аромат кофе, что любезно принёс ему секретарь. Окончательно отвлечься от своих дел Рембо смог только в тот момент, когда ему сообщили, что к нему пришла девушка по имени Озаки Коё. Она вошла — вернее сказать, впорхнула, как птица — в кабинет ровно в ту же секунду, когда мужчина разрешил своему секретарю пропустить её. На её лице буквально сияла радостная улыбка, которая сразу же заставила Артура напрячься, но в хорошем смысле этого слова. Она будто бы говорила, что у неё есть самые прекрасные в этом мире новости. Но девушка извещать что-либо не спешила — лишь загадочно сверкала глазами, смотря на Рембо и держа в руках какой-то документ. А тот был уже в нетерпении, но решил не торопить Озаки, давая ей насладиться его замешательством. Она в этот момент была настолько похожа на ребенка, что мужчина невольно умилился её взбудораженности. Ей только не хватало прыжков с одной ноги на другую, чтобы точно походить на маленькую девочку, которая готовится рассказать маме свой самый секретный секрет. Стоило девушке только положить бумаги на стол, то Артур сразу же стал предельно внимательно в них вчитываться. И даже сначала не поверил тексту перед своими глазами: — Серьёзно? Это же… — Не только соглашение руководства на концерт, но и удаление Дазая из чёрных списков, — довольно улыбаясь, словно чеширский кот, проговорила Коё. Собственные слова казались совершенно нереальными, как и всё происходящее на данный момент. Особенно документы, которые держал в руках Артур, — будто на самом деле они и не официальные вовсе, и над ними просто решили неудачно пошутить, дав ложную надежду. Но чем больше она вглядывалась в бумаги, тем больше понимала — всё это не было сном или разыгравшимся воображением. Видел бы её Рембо в ту самую секунду, как она первый раз взглянула на эти бумаги и услышала заветное согласие от руководства насчёт выступления брата. Она была вне себя от безумной радости — казалось, что такой счастливой она не была ещё никогда. Всё было больше, чем реально, и музыкант уже не числился в театрах как нежеланный гость — несбыточное, казалось бы, желание наконец осуществилось. — С ума сойти — тебе всё-таки удалось! — восхищённо воскликнул мужчина, резко вскочив с кресла, едва ли не уронив его и всё находящееся на столе. Он не знал, как правильно описать всё то ликование, что билось в нём буквально через край. Если уж он радовался как школьник, получивший на экзамене самый высший балл, то совсем не мог представить, как на такую новость отреагирует тот, ради кого была проделана такая долгая и нелёгкая работа. И как их успех воспримет Чуя. Конечно, в своей обычной манере он постарается скрыть свои эмоции, выглядя равнодушным. Однако в одном Рембо был уверен на сто процентов — они, и Осаму, и Накахара, будут в полнейшем восторге. — Как токийцы согласились на это? — Мой знакомый приближен к руководству, — гордо подняв подбородок, ответила Озаки. Этот человек являлся весьма важной фигурой в своих кругах и был близким другом её семьи. Другой на его месте наверняка бы отказался помогать ей и преимущественно пианисту, потому что эта работа действительно была достаточно тяжёлой. Девушке самой пришлось это ощутить. Она присутствовала со своим знакомым на переговорах с верхами и своими глазами видела то упрямство и ту детскую обидчивую натуру, о которых и предупреждал однажды Одасаку. Если бы не Дазай, она бы ни за что не стала общаться с этими людьми — слишком много они выпили у неё крови за прошедшие дни. И только обратившись к своему знакомому, девушка поняла, что одна бы не справилась. Даже если бы Артур был рядом, ничего бы не вышло — требовалась сильная и жёсткая рука, которая точно могла бы поставить токийцев на место. И им невероятно повезло с этим. — Конечно, верха упирались, но он умеет убеждать. — Ты удивительна! — звонко смеясь, произнёс Рембо и, подойдя к Коё, быстро, но нежно коснулся губами её щеки. Хотя на самом деле он понимал, что этого чертовски мало по сравнению с тем, что она сделала. Девушка чуть ли не буквально сорвала с их маленькой команды тяжёлые кандалы, которые надели на них токийские руководители. Теперь они все могли вздохнуть с облегчением. А мужчина был готов носить Озаки на руках, потому что она однозначно была волшебницей. От неожиданности такого действия девушка вспыхнула и невольно попыталась как-то незаметно скрыть краску на лице волосами, которые практически идеально подходили к цвету её щёк. Это было такое кроткое, но приятное прикосновение, что она ощутила себя маленькой, невинной девочкой, которую поцеловал давно нравившийся ей мальчик. Хотя на самом деле так оно и было, потому что с Артуром она ощущала себя именно так и никак иначе. С какой-то стороны это было несколько смешно, ведь Коё уже двадцать шесть лет, и пора перестать летать в облаках и смущаться подобно школьнице от таких безобидных вещей. Но ей хотелось — хотелось робеть от поцелуя; пищать и прыгать от радости, что её брат наконец-то сможет вновь вернуться на сцену; и думать, что дальше будет только лучше. И глубоко всё равно на то, что ей скоро тридцать, — в душе она навсегда останется ребёнком. Застенчиво улыбаясь, Озаки заправила рыжие локоны за ухо и тихо пролепетала: — Я ведь ничего не сделала. — Без твоей помощи мы бы продолжили топтаться на месте, — сказал Рембо, взяв руки девушки в свои. Если бы она не увидела его самодельные мини-афиши, которые лежали у него в портфеле, то он так бы и продолжил свои попытки убедить верха в том, что Дазай никогда не должен был находиться в черных списках. И они были бы безуспешными. Сколько бы у него не ушло сил и времени на это. У мужчины даже бы не появилась мысль о том, чтобы обратиться к Коё. Но сейчас всё происходило как нельзя лучше, и он никогда не пожалеет о том, что Озаки тоже оказалась втянута в эту работу. — Теперь дело пойдёт вверх! — Расскажем Дазаю? — задала вопрос девушка, медленно переводя взгляд со сплетенных рук на Артура. Она бы очень хотела рассказать пианисту обо всем сама — посмотреть на его искреннюю, детскую радость, которую так давно не видела. Но ещё сильнее ей хотелось, чтобы концерт состоялся как можно скорее. — Это дело оставим Чуе. Мы же начнём подготовку в театре.***
Февраль уже почти подошёл к концу — оставалось меньше десяти дней до наступления долгожданной для кого-то весны. Хотя, если судить по погоде в последнем месяце зимы, можно было сказать, что предлетнее время года уже давно хозяйничало на улицах Йокогамы. Музыкант терпеть не мог весну. И не только потому, что именно в её тёплые деньки два года назад его жизнь круто перевернулась — в какой-то степени он всё-таки смог отпустить своё прошлое. Однако Осаму не любил весну ещё до этих событий. Весна постоянно казалась ему чем-то сонным и ленивым — несколько унылым, серым и безжизненным. Конечно, он не отрицал того факта, что к середине этого времени начинала расцветать природа, — в особенности обожаемая для Озаки и Одасаку сакура, — и всё вокруг будто просыпалось от длительной спячки. В том числе и люди. Но парень никогда не чувствовал себя проснувшимся — будь то весна, осень, да хоть что угодно. Словно он застрял в вечном сне, причем наяву, и проснуться никак не получалось. В его жизни ничто не давало ему стимула проснуться. И вот, когда хотелось верить, что бесконечность сна наконец исчезнет и мир заиграет новыми красками, всё разрушилось буквально в мгновение ока, а он даже и не успел хотя бы приоткрыть глаза. И кажется, что подобная возможность уже вряд-ли когда-нибудь появится вновь. Но если уже и говорить о новой возможности, то Дазаю она уже вовсе не сдалась. Пианист никогда не впечатлялся завораживающей красоте природы, дарующей, по словам опекуна, некий толчок вдохновения; никогда не ощущал какой-то прилив сил с приходом весны, о которых рассказывала сестра; никогда не видел ничего особенного в том, что растаял снег. Коё иногда обижалась на него, говоря, что музыкант зануда, умеющий испортить всё веселье. Даже в свои двадцать лет и старше девушка умела сохранять ту детскую наивность, которой у него отродясь в жизни не было. Вспоминая об этом сейчас, Осаму понимал, что он мог этому и позавидовать, если бы умел нормально оценивать своё состояние. По-доброму позавидовать, конечно. Сакуноске же просто старался передать воспитаннику те чувства и эмоции, которые полыхали в нём самом с наступлением весны. Говорил так невероятно красноречиво, в свойственной ему поэтической манере. И парень признавался, что невольно заслушивался речами мужчины. Но симпатизировать весне больше не стал — и не собирался особо. Словно внутри что-то напрочь отвергало всё, что с ней связано, и Дазай абсолютно не понимал, что же именно. Кто-то бы сказал, что совершенно не заметил того, что зима практически подошла к концу и наступление весны совсем не за горами. Что время пролетело катастрофически быстро, и даже глазом моргнуть не успел, как снег под ногами превратился в слякоть. Музыкант не причислял себя к числу таких людей — ни раньше, ни сейчас. Раньше нет, потому что ему было всё равно, на самом деле. С какой скоростью менялись времена года, сколько осталось до следующего месяца — всё это всегда казалось абсолютно неважным. Подобного энтузиазма, как у Озаки, у него не было. Сейчас нет, потому что… Потому что он полный придурок. Наконец-то он смог признать это. Чертова спящая царевна — царевич, вернее. Этот мутный сон окутал его с головой, и те ориентиры, которые хотя бы как-то держали его наплаву, окончательно померкли. Перед глазами теперь не было ничего — голая пустота. И видеть, впрочем, не хотелось ничего. Он оборвал все связи с внешним миром, прячась в собственных мыслях, которые не приносили никакого покоя. Только апатия. Только отстранённость. Только равнодушие. И загнанности — тугого комка внутри — от непонимания, что делать дальше. И эти неприятные, мерзкие чувства прокручивались у него в голове по сотому кругу, заставляя возвращаться в тот самый день, в ту самую минуту, когда приходило понимание, что всего того, что было раньше, уже не будет. И как бы пианист не старался отогнать их прочь, не помогало ничего — они будто с двойной настойчивостью появлялись вновь. Сколько дней прошло — он был не состоянии вспомнить или хотя бы прикинуть, — но на их протяжении из его дома не было и намека на звучание музыки. Не было сил и, как бы не было странно для него это говорить, не было желания. Потому что руки неосознанно тянулись сыграть те мелодии, которые целиком и полностью ассоциировались с Чуей. Дазаю казалось, что их было нескончаемое множество. Что каждая той или иной нотой пробивала на такие мучительные, болезненные воспоминания. И у него возникал один единственный вопрос — неужели повторяется всё то же самое, что и с Одой? Он снова привык к человеку и снова потерял его? Но Накахара был рядом, так убийственно рядом, что от этого возникало желание биться головой об стену. Хотя парень понимал, что это никак не сможет заглушить всё то, что бушует внутри. В который раз он наступает на одни и те же грабли, ошибается и не учится на собственных ошибках. Ведь горело в голове осознание — не привыкай. А музыкант привык — и кончилось это совершенно не так, как он ожидал. В какие-то минуты Осаму задумывался о том, что он действительно наркоман — только тот, который всеми силами пытается завязать. Его крутит от одного желания к другому. Он очень сильно хотел бы увидеть рыжего мальчишку — поговорить с ним уже без холода в голосе, без равнодушности во взгляде. Без всей этой наигранности, которую он пытался изобразить в их последнюю встречу. По отношению к Чуе он ведь не такой, на самом деле, — совсем не такой. Чтобы между ними все было нормально, — чтобы сам парень не сторонился его; чтобы они снова пререкались друг с другом и даже говорили по душам, хоть пианист этого особо и не любит. Только бы всё было как раньше. Но было и другое желание — однако желанием это было назвать весьма сложно. Это скорее было требование к самому себе — не видеться с Накахарой. Он ведь не просто так разыгрывал тот спектакль с показной безразличностью. Дазаю казалось, что так будет легче, что в скором времени он выкинет все прошедшие полгода из головы. Как бы не так. Однако, как бы то ни было, он идёт на поводу у своего второго «желания». И это невыносимо сложно — во всех смыслах, потому что уже хочется кричать от своеобразной ломки. Но пианист держится — наверное. По крайней мере, он больше не работает нянькой для рыжего парня. Однако это не означало того, что он уволился, — он не мог найти в себе силы на это, подойти к Артуру и в лоб сказать об этом. Но и отмазка о болезни тоже не могла быть вечной. Приходилось искать оправдания перед Рембо, почему он не мог сейчас вернуться к своим обязанностям. И он чувствовал себя дико неловко при этом — как будто он был провинившимся в чём-то школьником. Музыкант не нашёл идеи лучше, чем сказать о том, что его срочно попросили вернуться к старой работе, — игре на корпоративах, потому что никто, кроме него не мог. И, на самом деле, он бы сходил и утопился, чем «вернулся бы» на старую работу. Однако именно таким было его прикрытие. Он обещал Артуру вернуться, как только на корпоративах перестанут в нём нуждаться. Осаму привык выполнять обещания, но в этот раз свои слова не сдержит. Потому что это и не обещание вовсе — он ведь не работает, и никто и никогда в нем не нуждался. Но так нужно было — так было правильно. Для него и для Чуи правильно. Может, поэтому он отказался от ужина, которым решил отблагодарить его Артур, сославшись на плотный график работы? Может, поэтому он купил в кабинет плотные занавески, чтобы избавить себя от соблазна смотреть в окно напротив? Потому что его ломало, но так было нужно? Слишком глупое и противное слово «нужно». Он не смел открывать портьеры и даже не смел прикасаться к окну, постоянно одергивал себя, потому что знал, что не выдержит. Застынет рядом с этим окном, наблюдая за происходящим в соседнем доме, и станет похож на чокнутого сталкера. Только этого для полного счастья на хватало. Поэтому в его кабинете постоянно было темно, но он давно привык к этому мраку. Он настолько родной, что в такой же степени и чужой. Такой же ненавистный и мерзкий. И Дазай его уже не отторгает — погружается в него полностью, позволяя его отвратительным щупальцам прикасаться к каждому сантиметру его тела. Свет ведь отверг его, но тьма всегда останется рядом с ним, потому что никуда не уходит, — буквально живёт внутри него и ищет подходящий момент, чтобы вновь выйти наружу. А пианисту всё равно. Уже всё так безразлично — безразлично тоскливо. В темноте собственного кабинета он готов смириться с чем угодно. Или не готов ещё? Он не понимает сам — сложно невыносимо. Вдруг его бессмысленные размышления прервал стук в дверь. Причём очень настойчивый и громкий, что даже стрельнуло по ушам. И первая мысль о том, кто это может быть пришла в ту же секунду. Чуя. Потому что никто другой не мог стучать так, будто сейчас выбьет бедную дверь к чертям собачьим. Странно было бы, если бы так делал Рембо, который был гораздо деликатнее своего племянника. Или Озаки, у которой столько сил не хватило бы для ударов подобной мощности. Более того, они оба знали о том, в каком месте находился звонок, и непременно бы им воспользовались. Накахара в силу своих обстоятельств не знал, хотя ему это и не было нужно — у него ключ всегда был. Который он оставил в доме музыканта в их последнюю встречу. Как бы то ни было, открыть дверь неожиданному гостю стоило, пусть парень и не хотел сейчас никого видеть. Может быть, кроме рыжего мальчишки. Не успевала пройти секунда, другая, как с новой, ещё большей силой раздавался следующий удар. Дазай за время спуска со второго этажа успел удивиться двум вещам: как его дверь ещё до сих пор стойко держалась и не сломалась в щепки от такого напора, и откуда в таком маленьком теле было столько сил и энергии? Впрочем второго вопросу ему уже давно стоило перестать удивляться — всё-таки он знал нрав и характер Чуи. По пути от кабинета до входной двери он пытался усмирить взволновавшееся дыхание и напустить на себя маску равнодушия, которая должна быть всегда с ним при встрече с парнем. И вот, открывая дверь, Осаму уже хотел возмутиться, но ему не дали сказать совершенно ни одного слова: — Прежде, чем ты пошлёшь меня, прочти это. На мгновение пианист потерял дар речи, потому что его не только прервали, но и нагло отпихнули с дороги, по-хозяйски проходя в дом. Либо он практически за месяц успел забыть о том, каким своевольным иногда бывает Накахара, либо же мелкий чертяка откуда-то набрался дерзости, причем с явным перебором. Однако Дазай, конечно же, не собирался выставлять мальчишку на улицу без каких-либо объяснений. Тем более, когда тот был одет чуть-ли не в лёгкую домашнюю одежду — хорошо что, хотя бы, додумался обуть подходящую для погоды обувь, а то мог бы и в тапочках выбежать. И, видимо, ответы на вопросы о том, почему парень вдруг пришёл к нему и почему так сильно торопился, крылись в той самой бумажке, которая был всучена музыканту прямо в руки. Чуя остановился посреди коридора, скрестив руки на груди, и смотрел то ли осуждающе, то ли вообще не пойми как. Нетерпеливо как-то, может быть? Он дожидался, пока Осаму разморозится, а тот будто не мог перестать удивлённо хлопать глазами. Хотелось хотя бы прошептать, что это какой-то бред, но он почему-то так и не решился. Вместо этого переводил взгляд то на яркую бумажку, текст которой внезапно стал написан словно на другом языке, то на Накахару. Он на короткий миг ощутил себя школьником, который готовился читать рассказ с выражением и в одно мгновение забыл все буквы. Хотя парень прекрасно понимал, что слова были на чистом японском, а мальчишка вовсе никакой не учитель. И что лучше всего будет сейчас наконец-то проснуться. Прокашлявшись, пианист прочитал: — После долгого отсутствия на сцену возвращается один из лучших музыкантов современности — Дазай Осаму. Вы сможете насладиться его игрой в Yokohama Minatomirai Hall, — в этот момент ему казалось, что он потерял дар речи. Что, может быть, он вовсе ошибся, прочитав своё имя вместо чужого, но, пробежавшись напряжённым взглядом ещё раз по прыгающим перед глазами строчкам, он понял, что действительно в этом флаере было написано его имя. Что всё, что он прочитал только что реально, а не плод его больного воображения. И парень понятия не имел, что сказать. Он даже не мог вымолвить хотя бы слово — всё застряло в горле. Он видел всё сам — в его руках была официальная афиша его концерта. Это не могло быть шуткой — всё указывало на то, что это по-настоящему. И Чуя бы не стал прикалываться над ним подобным образом. Да что уж это — он не смог бы сделать такую афишу самостоятельно! Осаму настолько был шокирован, что едва ли держался на плаву реальности. — Ты же не хочешь сказать, что… — Именно это и хочу сказать, — хитро улыбнувшись такой реакции, ответил Накахара. Как же необычайно долго он ждал этого дня — ждал того момента, когда Артур наконец-то получит разрешение на проведение концерта. Каждая минута, каждый час тянулся настолько медленно, что, казалось, этот знаменательный день никогда не наступит. Опустить руки, конечно, хотелось, но он продолжал искренне верить в успех. Верить за них двоих, причём — и за этого дурака Дазая тоже. После же, ещё приходилось ждать подходящего времени, чтобы рассказать об этой новости. Он не мог сказать обо всём сразу — это уже его личная затея. Ни Рембо, ни Озаки не догадывались о том, что парень проинформировал музыканта о его же собственном концерте только спустя неделю после полученного разрешения. Хотя, естественно, хотелось гораздо и гораздо раньше. И тут даже самому Чуе не было понятно, почему он так сделал. Он оправдывал себя тем, то просто не мог собраться с мыслями. Однако растерянный вид скумбрии стоил этого времени. — Твой концерт организован — все билеты куплены. Вслед за его словами последовало долгая, звонкая тишина, которая нарушалась только звуками улицы, из-за того, что дверь не была до конца закрыта. И тут Накахара мог поддаться в сплошное негодование от того, что от такой грандиозной новости не последовало хотя бы минимальной реакции, но он не стал этого делать. Потому что сам отреагировал едва ли не точно так же. Стоило только Артуру произнести эту заветную фразу о том, что пианисту одобрили концерт, то внешне он просто впал в дикий ступор, чем, на самом деле, озадачил и несколько напугал опекуна. Однако знали бы все, насколько сильно он был готов закричать от неимоверной радости, которая распирала его изнутри. Его бескрайние эмоции и искренние чувства, которые бушевали в нём в тот момент, нельзя было передать простыми словами — этого было бы слишком мало. И, наверное, Рембо посчитал его самым настоящим сухарем, когда Чуя после достаточно длительного молчания тихо пробормотал что-то о крутизне проделанной им и Озаки работы и ограничился короткой благодарностью, — он просто не мог выплеснуть всё то, что у него на душе было. Тогда парень в ту же секунду помчался бы к Осаму, чтобы сообщить данную новость. Это не вязалось с его планами. Однако сейчас он был готов благодарить всех и каждого, причастных, непричастных к их маленькой операции — всё равно. Но всё же у Накахары было не так много терпения, как у его дяди. Тем более у Артура хотя бы было преимущество — он мог своими глазами наблюдать за меняющимися (или не меняющимися) эмоциями на лице племянника. У Чуи не было возможности хоть бы одним глазком, всего лишь на пару секунд взглянуть на Дазая, чтобы понять, что конкретно он сейчас испытывал. Может, он вовсе всем своим видом выражал то, что хотел разорвать эту ни в чём неповинную афишу на мелкие кусочки, — кто знал? Однако это, конечно, были шуточки, потому что парень знал, насколько важен музыканту этот концерт. Даже не взирая на его собственные слова. Поэтому Накахаре хотелось услышать хоть что-нибудь — пусть какой-либо писк, главное — ответ. — И где же радость? Даже благодарить не собираешься? — Чуя, — растерянным шёпотом прозвучал голос пианиста, который продолжал переводить обескураженный взгляд то на мальчишку, то на маленькую афишу в своих руках. В его голове вертелось просто огромное колесо мыслей, которые даже не собирались заканчиваться. Их было настолько много и все они такие разные, что невозможно было ухватиться за что-то одно. Осаму упорно пытался себе вторить, что это всё не сон, но поверить в это получалось с невероятным трудом. Ведь случилось то, о чём он мечтал все эти грёбаные два года. Перед его глазами это долгожданное разрешение — вот оно, он чувствует глянцевую бумагу флаера своими пальцами; видит его красивую обложку; читает своё имя, которое написано буквально посередине афиши. Всё видит. И видит коротышку, который снова рядом с ним, — в безудержном нетерпении ждёт от него какой-нибудь реакции. А он даже не может сдвинуться с места или вымолвить слово. Осознание того, что всё по-настоящему слишком медленно разливается по нему, словно кровь, неспеша шедшая по венам. Но Дазай чувствует, как всё внутри с каждой пройденной секундой начинает пылать от этого самого осознания. — Чёрт возьми, как? — Сквозь пот, кровь и слёзы, — наигранно грозно проговорил Накахара, несколько лениво махая перед собой рукой. В каком-то роде оно так действительно и было. В действительности, когда Артур в самом начале их работы пытался заставить племянника поверить в то, что у него всё проходит отлично, то парень едва ли не сразу же осознал, что всё идёт не совсем согласно плану. Однако он не стал выдавать того, что всё понял, — догадывался, что Рембо приходилось не очень-то и легко. Чуя делал вид, будто верит словам опекуна, чтобы не расстраивать и не нагружать его лишний раз. Когда же к их компании присоединилась Коё, то слова Артура о том, что всё у них получается хорошо, приобрели искренность. С отсутствием зрения парень неплохо научился улавливать различные интонации, даже самые скрытные. Поэтому впоследствии он смог различить настроение в словах мужчины до прихода Озаки и после. А когда же они вдвоём обо всём рассказали Накахаре — о том, как проходили переговоры, — то он был испытывал сплошное негодование, смешанное с некой долей удивления. Хотя удивляться, на самом деле, было нечему — он знал, какими нравами обладало руководство. Поэтому в его словах не было ни капли иронии. Или, может быть, чуть-чуть. — Если бы не я, то ты бы до сих пор тут сопли жевал. Слова, сказанные с открытой, явной насмешкой, пусть и являющейся безобидной, заставили Дазая наконец-то выйти из морозного состоянии. По его губам расплылась широкая, такая настоящая улыбка, которую уже не было сил сдерживать. Но ему и не хотелось этого. Ему казалось, что невозможно влюбиться в Накахару Чую ещё сильнее. Вот он, предел, и больше уже некуда. Однако рыжий мальчишка в этот момент доказал музыканту обратное. Он снова рядом с ним — шутит и подбадривает в своей обычной грубоватой манере; улыбается искренне, словно тех мрачных дней, что они провели друг без друга никогда и не было на самом деле; пытается держаться ровно и твёрдо, но всё же выдаёт своё смущение тем, что неловко переступает с ноги на ногу. Он делает это всё неосознанно, настолько от души, что это до невозможности подкупает. И в этом весь он — его коротышка, от одного вида — присутствия — которого у Осаму сердце готово тройное сальто сделать, да хоть из груди сразу выскочить. И все его чувства стремительно летят куда-то в стратосферу и выше, потому что пианист понимает, что тому, что он испытывает, не существует конца и края. Прошло полтора месяца с их ссоры, но Дазаю казалось, что в действительности целая вечность, если не две сразу. Хотелось сделать только две вещи: растянуть этот прекрасный день, чтобы Накахара был рядом как можно дольше, и обнять. Обнять его настолько крепко, что затрещали бы кости; обнять и не отпускать больше никогда; обнять и почувствовать близость того родного тепла, которого настолько сильно не хватало. И музыкант не стал упускать подобной возможности. Смеясь от переполняющей радости, он подбежал к парню и, ловко подхватив того под колени, закружил его так, что голова начала ходить кругом. Чуя пищал, ругался, но его голос был наполнен необычайным восторгом, который у него при всём желании не получалось скрыть. И Осаму стали совсем безразличны все прошлые проблемы, потому что сейчас он был безумно счастлив: — Я тебя обожаю, коротышка! Ты просто чудо! Накахара даже и близко не предполагал, что вслед за его новостью последует подобная реакция. Однако это не означало, что он был против, — его просто удивила такая эмоциональность пианиста. Он думал, что прыжками до потолка всё ограничится. А ещё как-то страшновато становилось от того, что тебя поднимают над землёй, а ты даже не можешь увидеть насколько это высоко. Хотя, зная, каким ростом природа наделила эту скумбрию, можно было сразу бить тревогу. Но мимолётное волнение мгновенно же сменилось смехом, которым он точно заразился от Дазая. Настолько искренне, настолько звонко парень никогда в жизни не смеялся, а ощущая такое же настроение от музыканта, хотелось смеяться ещё сильнее, потому что на душе впервые за последние полтора месяца было тепло и спокойно. Осаму был здесь — беззаботный и солнечный, совсем как раньше; больше не пытался избегать его и не говорил с ним холодным, равнодушным тоном, словно они чужие друг другу. И Чуя почувствовал, что он наконец вернулся домой после долгого отсутствия. Он снова там, где его ждут и кому он нужен. Дома тот, кто нужен ему. И когда тот водоворот чувств, что закружил их едва ли не до головной боли, утих, они не могли отдышаться от осознания всего, что происходит в данный момент. Так и застыли, словно статуи, пытаясь перевести сбившееся дыхание, но оно опять и опять сбивалось — раз за разом. Но на это всё равно как-то было. И несмотря на то, что случилось между ними, они вновь друг перед другом. Оба такие счастливо смущённые, каждый с собственным беспорядком в голове, не могут заставить себя прекратить играть в эти своеобразные гляделки. Потому что хотелось смотреть, впитывать без остатка — запоминать каждую деталь, каждую родинку и веснушку, будто видишь впервые. А если не смотреть, то чувствовать — ощущать напряжение мышц, тёплое прикосновение взгляда в контраст с прохладным ветром от чуть приоткрытой двери. И растворяться во всём этом полностью — так, чтобы без остатка, до последней капли и дальше. И чувствовать себя до одури опьянённым светлыми детскими эмоциями, словно крылья за спиной и до полёта рукой подать. И как же сильно Осаму хотелось вырвать эту чёртовую дверь с корнем, чтобы она больше никогда не хлопала в такие сокровенные для него — для них — моменты. Теперь он будет знать, что дверь нужно будет обязательно закрывать — желательно на ключ. Ему совершенно не было никакого желания отпускать мальчишку из своих объятий, но все последующие секунды становились скорее неловкими, чем милыми. Поэтому, прокашлявшись, он осторожно опустил Накахару на пол и тут же вспомнил, о чём они разговаривали. Пианист в нетерпении задал мучающие его вопросы: — Как тебе это удалось? Как же чёрные списки? — За это отдельно надо благодарить Артура и Озаки, — неловко поправив одежду, ответил парень, стараясь сделать вид, будто и не смущён такой маленькой, но приятной вольностью, которую позволил себе Дазай. Но конечно же он был до безумия смущён! Однако понимание того, почему он находился здесь прямой сейчас, понемногу отрезвляли голову, и кровь, которая чуть ли не в буквальном смысле бурлила у него по венам, приходила в свой спокойный темп. И если уж говорить о том, кто конкретно приложил руку к тому, чтобы его задуманный план осуществился, то Чуя никак не мог не назвать опекуна и Коё. Вклад их обоих был равнозначно ценен в этой операции под названием «Возвращение музыканта на сцену», и Накахара был им несомненно благодарен. Однако он специально хотел выделить именно девушку по одной простой причине. Показать на этот раз не только словами, но и действиями то, насколько далеко она готова зайти — может, в какой-то степени даже перейти через себя, чтобы добиться утерянного ей по собственной глупости тепла от брата. Для парня Озаки и до всего этого была хорошим и сильным человеком, но после — она очень высоко поднялась в его глазах. Чуя хотел бы, чтобы пианист чувствовал то же самое. — Именно она убрала твоё имя из чёрных списков. Как только Осаму услышал имя своей сестры, то не смог поверить своим ушам. Он считал, что если всё-таки сам попытает счастья попросить разрешение на проведение концерта у Рембо, то только им, его театром и токийским руководством всё и ограничится. Ну, и Накахарой, естественно. Что никакие посторонние лица не будут к этому подключены. О Коё, на самом деле, он даже и не задумывался в те моменты, когда размышлял о выступлении. Понимал, что она безусловно будет там присутствовать, но только как слушатель. А теперь музыкант узнаёт, что девушка является не только той, кто помогла решить проблему с организацией этого мероприятия, но и справилась с его самой сильной головной болью — чёрными списками. Не просто обошла их, а окончательно избавилась от них! И Дазай совершенно не понимал, чего радоваться больше: тому, что его концерт спустя долгие, томительные дни наконец-то состоится; тому, что для него снова открыты двери каждого театра; или тому, что Озаки подкрепила свои слова действиями. Парень ведь до сих пор помнил о том, что она обещала ему. И она это сделала. Прошло много времени, но сделала. И Осаму был ей необычайно благодарен за это. Ей и Артуру. Он понятия не имел, что сказать, однако был полностью уверен, что Накахара правильно поймёт его молчание. Потому что коротышка, как никто другой, знал о том, что он больше не держал обиды на сестру и был готов её простить, хоть ему и давалось это с большим трудом. И сейчас музыкант бы ей сказал очень многое — всё, что девушке так или иначе хотелось бы услышать от него. И он обязательно скажет — не сегодня, но в ближайшее время так точно, потому что ей действительно нужно это услышать. В этом случае стоило бы знать, как долго ещё стоило ожидать того самого «ближайшего времени», ведь он знал, что некоторые выступления могут организовываться месяцам. Пытаясь глазами отыскать афишу, которую он случайно куда-то выкинул, когда поднимал на руки Чую, пианист рассеянно спросил у мальчишки: — И сколько у нас времени? — пианист совсем не заметил того, как Накахара, весело поджав губы, пожал плечами — но вовсе не от незнания. В этот момент он как раз-таки зацепился взглядом за яркую обложку флаера, который в несколько помятом состоянии лежал возле входной двери. И так как парень не собирался отвечать на его вопрос, Осаму решил искать ответ сам, и когда нашёл, то просто обомлел: — Неделя, серьёзно? — Ты чего так переживаешь? — улыбнувшись максимально хитро, произнёс Чуя, определённо оценив реакцию скумбрии. Он и предполагал, что будет нечто подобное. Может, даже что-то более фееричное, но он и этим остался доволен. Конечно, если бы Артур узнал о том, что его племянник только сейчас рассказал Дазаю о концерте, то не похвалил бы его за это. Он сам обычно сообщает обо всём выступающим за несколько недель — иногда и за месяц, чтобы было много времени на подготовку. А тут какие-то несчастные семь дней — ужас, по мнению Рембо. Да, Накахара мог сообщить и раньше, но что-то словно останавливало. Может, волнение от всего того, что случилось между ними? По большей часть ведь виноват именно он — именно он начал первым игнорировать, избегать и вести себя совсем не так, как обычно. А может, что-то другое? Парень, на самом деле, сам не знал ответ на этот вопрос. — Думаю, лучшему музыканту современности не составит труда подготовиться за такое короткое время. — Ты, видимо, издеваешься надо мной, — насмешливо прищурившись, проговорил пианист, подходя чуть ближе к мальчишке. Он и не обижался вовсе и в принципе не был против того, что его концерт состоится уже настолько скоро. Особенно, когда Чуя, пусть и с иронией в голосе, но всё же говорил о том, что верит в него. Ему это прибавляло немало сил и смелости идти дальше. И, если рыжий паренёк всегда будет с ним, то он готов идти хоть на край света — хоть на самые безрассудные поступки. Потому что с ним не страшно. — Мстишь мне? — Хватит ворчать, как старый дед, скумбрия! — с театральным недовольством отмахнулся от него Накахара и двинулся по направлению лестницы на второй этаж. Его слова, конечно, и были сказали в его обычной саркастичной, несколько резковатой манере, но это вовсе не означало, что он действительно так не считал. И парень сейчас говорил не столько о том, что Дазаю хватит и одного дня подготовиться к выступлению, сколько о том, что он правда лучший, и музыканта, который сыграл бы гораздо круче, на их веку точно не появится. Своеобразные слова поддержки, потому что никак иначе мальчишка не мог выразиться по-другому — просто не умел. Но они с пианистом не первый день знали друг друга — один способен понять другого даже с полуслова. Даже с обычного молчания. — Чем меньше болтаешь, тем больше времени тратишь на подготовку. И только парень хотел сделать первый шаг на ступеньку, как вдруг услышал фразу, которая заставила его замереть: — Зачем ты помогаешь мне, Чуя? Как бы сильно он не был счастлив; какие бы бескрайние эмоции его сейчас не охватывали; как бы он не был рад видеть Накахару рядом с собой, Осаму понимал, что по одному щелчку пальцев невозможно будет избавиться от совершенно неприятных воспоминаний, продолжительность которых больше месяца. Невозможно ни для него, ни для самого коротышки. И если включить наконец здравый смысл, — хотя этого абсолютно делать не хотелось — то начинаешь задаваться вполне логичными вопросами. Почему? Почему после всего случившегося рыжий мальчишка хотел организовать для него концерт и организовал с помощью Артура и Озаки? Неужели он больше не думает о том, что музыкант только лишь играет очередную роль, что он не настоящий? У Дазая была в голове тысяча — нет, миллион — вопросов, которые он хотел задать в эту же самую секунду. Но сейчас ограничился одним, однако это не означало, что этот разговор между ними не состоится. И Чуя замер — на мгновение замер так, что даже перестал дышать. Где-то в подсознании он осознавал, что услышит что-то подобное, но ни на один хотя бы процент не был к нему готов. Но, находясь здесь, в доме пианиста, после долгих и тоскливых дней разлуки, он понял, что ему и не нужен был готовый ответ, потому что он его и так знал. Он находился буквально у парня внутри и с горячим рвением стремился наружу. И Накахара ответил. И сделал это что ни на есть искренне: — Просто потому что хочу.