***
Чуя никогда не думал, что дни могут тянуться настолько бесконечно медленно. Он был полностью уверен в том, что прошла уже целая неделя, хотя на самом деле минуло только трое суток. Ужаснейшее ощущение. Словно сидишь один в пустой комнате, без окон и дверей, и слышишь только монотонное тиканье часов. И этот звук с каждым разом отзывается глухим набатом, который становился всё громче и громче, что хотелось закрыть уши, — спрятаться от противного тиканья куда подальше. А потом осознать, что данный звук всё это время возникал у тебя в голове. В реальности было практически так же — по крайней мере, представлялось всё именно так. Прямой билет до психиатрической больницы. С проблемами, взвалившимися на него, из которых неправильное течение времени — только лишь цветочки, ему было до этого не далеко. Осаму пытался снова с ним поговорить. Раз в день садился перед дверью его комнаты на добрые пару часов и говорил едва ли не обо всём на свете. Вначале Накахара воспринял это с особой осторожностью, пытаясь понять, что же задумал пианист. Однако позже сам не заметил, как завороженно стал вслушиваться в каждое слово, сказанное глубоким, бархатистым голосом. Парень не говорил ничего, стараясь делать вид, будто эти россказни его совершенно не интересуют. Но лёжа на кровати и устремив невидящий взгляд в потолок, он не мог оторваться от историй Дазая, которые вызывали в нём невольную улыбку. Тот рассказывал о своём детстве, проведённом в доме Сакуноске. Вспоминал сочинения, которые писал мужчина и которые первыми читали его воспитанники, потому что их мнения были для него по-настоящему важными. С лёгкой раздражительностью, но одновременно и с теплотой говорил о том, что Озаки действительно была для него старшей сестрой, опекающей его. Даже когда ему было уже около двадцати лет. Ведал о других музыкантах, с которыми ему когда-либо удавалось познакомиться. Среди перечисленных имён Чуя узнавал многих — например, пианист Куникида Доппо, который сочинял композиции преимущественно для детей; флейтист Фукудзава Юкичи, который своей игрой заставил парня полюбить этот инструмент, и другие люди, непосредственно связанные с искусством музыки. В такие моменты рыжий мальчишка даже забывал, почему они сидят по разные стороны двери. Осаму не заводил разговора о том, что произошло, — ни о поцелуе, ни об их ссоре. В какой-то степени, Накахара был благодарен ему за это, — совсем не было никакого желания продолжать эту тему дальше. Хотя подросток понимал, что это будет неизбежно, — может, не сейчас, но когда-нибудь точно. Он размышлял об этом, когда музыкант уходил после очередных своих историй. Именно тогда-то время и сгущалось, становилось будто тугой, жёсткой резиной. Проходили часы и дни, но легче ни чуть не становилось — казалось, даже, что было тяжелее, чем прежде. На некоторые мгновения в мыслях парня появлялось осознание того, что его, как бы странно и драматично это не звучало, тянуло к Дазаю. Словно они привязались друг к другу настолько крепко, что, находясь порознь, на них нападала жуткая тоска. На Чую так определённо. Но юный музыкант старался гнать прочь данные размышления, продолжая считать их ненормальными, — он ведь не должен чувствовать нечто подобное по отношению к парню. Это был какой-то замкнутый круг — прыжки из одной крайности в другую. Накахара устал от этого — от своей же неопределённости. Конечно, были моменты, когда мальчишка всё-таки выходил из комнаты, но делал это весьма тихо и незаметно. По крайней мере, ему хотелось так думать. Он выбирал определённый момент, когда точно мог быть уверен, что пианиста не будет рядом, и выскальзывал из своего «убежища», словно мышка. Далеко ему ходить не приходилось — парень либо забирал еду, которую заботливо оставлял ему Осаму возле двери, либо же направлялся в ванную, что находилась в пару шагах от его комнаты. И вроде бы у него всё получалось отлично, однако это было несколько подозрительно, потому что уже третий день подряд он не попадался на глаза музыканту. Хотя Чуя предпочитал об этом долго не думать, списывая всё на природную удачу. И в какой-то момент забыл, что в большинстве своём удача к нему не особо благосклонна. — Я сплю, или мне действительно невероятно повезло? Из-за шума воды в кране ванной парень совершенно не услышал приближающиеся шаги, поэтому вздрогнул, как только за его спиной раздался насмешливый голос. На секунду его сковал страх — нет, он не был готов встретиться с Дазаем лицом к лицу прямо сейчас, ещё слишком рано! Ему хотелось убежать, но здравые мысли твердили ему, что это бесполезно, — пианист ведь стоял аккурат на выходе и не даст Накахаре уйти так просто. Попробовать, конечно, стоило, но шансы на успех были едва ли не нулевыми. Однако мальчишка решил взять себя в руки и не показывать того, что ему абсолютно неловко находиться рядом с ним. Знал бы тот, как это было невероятно сложно. — Что ты тут забыл? — прокашлявшись, спросил Чуя, закрывая воду в кране и поворачиваясь к собеседнику. Глупый и странный вопрос — он это понял лишь погодя. Естественно, что всем и каждому было предельно ясно, почему Осаму сейчас стоял перед ним. Он, в отличии от Накахары, не пытался трусливо бежать от случившегося, закрывшись в комнате. Однако ничего, кроме этого вопроса, ему в голову и не пришло — начать ведь с чего-то надо было. — Устраиваю охоту на рыжих зверьков, — оперевшись плечом о дверной косяк, хитро усмехнулся пианист. Видимо, мисс Удача наконец-то решила повернуться к нему приветливым лицом, раз он смог застать коротышку вне его комнаты. И это не могло не радовать — настолько, что было сложно сдержаться и не отпустить подобную шутку. Однако это нисколько не означало того, что он чувствовал себя абсолютно спокойно, словно в своей тарелке. Ни на сотню или даже тысячную процента Дазай не чувствовал себя так. Старший считал себя полным придурком — внутри всё разрывалось от неприятного ощущения стыда, ведь в каком-то смысле Осаму заставлял Чую с ним поговорить. И вроде бы вот — их разговор наконец состоится, но от этого вовсе не становилось легче. Мужчина нервничал настолько, что был готов отпускать одну шутку за другой, думая, что это как-то поможет успокоиться. Было только хуже. — И мне наконец удалось поймать нужного. — Я не в настроении реагировать на твои тупые шутки, — нахмурив брови, угрюмо ответил Накахара. Сколько бы времени не прошло, как бы часто это не продолжалось, он никогда не устанет повторять то, что музыкант едва ли не постоянно ведёт себя как глупый ребенок, который пытается привлечь внимание. Это был неоспоримый факт, константа, долбанная аксиома — другого и не ожидалось. С одной стороны, это ничуть не плохо — порой парень сам не прочь притвориться ребенком хотя бы мгновение. Но с другой стороны, Дазай всегда выбирает не тот момент для подобного — какой бы серьёзной не была их тема для беседы, тот обязательно выкинет свою неподходящую «остроумную» фразу. И у мальчишки был только один вопрос — неужели это настолько необходимо, строить из себя дурачка, когда ситуация совершенно этого не требует. Конечно, Чуя понимал, что это может быть своеобразная защитная реакция — очередная маска, помогающая спрятаться от мира, но это раздражало до скрежета зубов. И из-за этого он был готов убить пианиста прямо на месте. Хотелось бы, чтобы тот проявил хоть каплю строгости. Хоть Осаму и был старше коротышки на целых семь лет, но в некоторые моменты ему казалось, что всё в точности наоборот. Накахара знал и понимал многое, чего он, наверное, сам бы никогда не осознал. Именно рыжий мальчишка рассказал ему такие вроде бы донельзя простые истины — без его помощи музыкант ни разу в жизни бы к ним не пришёл. Парень мог с лёгкостью сказать, что его маленький приятель был весьма умён не по годам. Да, в нём до сих пор было нечто детское как, к примеру, несдержанность. Хотя его в этом нельзя было винить, — порой Дазай хотел сам себе дать смачную затрещину за всё хорошее. Однако Чуя был наделён всеми остальным качествами, которых так сильно не доставало пианисту. Серьёзный, проницательный взгляд, смотрящий буквально в самую душу; собранность и всё же маленькие частички терпения — иногда Осаму казалось, что он мог отделаться не только мелкими синяками, оставленными мальчишкой за дело; слова, фразы, а самое главное — понимание того, что говоришь. Он гордился Накахарой и пытался брать с него пример. Однако у пианиста это получалось достаточно плохо, потому что его обычное, дурашливое поведение брало верх, особенно если он переживал. А сейчас Дазай и вовсе готов был просто разорваться от напряжения. И только разгневанный вид коротышки, от которого становилось не по себе, заставил его отбросить в сторону совершенно неуместные приколы. Он грузно выдохнул и, сделав пару шагов к Чуе, абсолютно серьёзно спросил: — Может, поговорим? Накахара, сам того не ожидая, помедлил с ответом. Подросток был уверен, что в гневе пошлёт Осаму куда подальше, однако подобные слова не смогли сорваться с его языка. Что было самым интересным — парень не останавливал себя в этом. Это будто случилось совсем не по его воле — словно в голове что-то щелкнуло, а он даже не успел этого понять. Может, это было из-за того, что ему не хотелось начинать новый скандал? Ссориться с музыкантом не было желания, но и начинать разговор прямо сейчас тоже. Чуе нужно было время — он не знал сколько именно, потому что у него не получалось ответить ни на один собственный вопрос. Лабиринт, в который он сам себя загнал, оказался для него слишком запутанным, а присутствие Дазая рядом только усугубляло положение. Парень не хотел натворить глупостей. Но они уже здесь — в одной комнате, из которой сбежать Накахаре будет крайней затруднительно. Но может, ему удастся свести предстоящую беседу на нет? Как долго у него получится сохранить безучастный, отстранённый вид? — Нам не о чем разговаривать. — Хочешь сказать, что не избегаешь меня? — подозрительно прищурившись, вновь задал вопрос пианист. Хотя, на самом деле, ему и не требовался ответ — всё было как на ладони. Чуя действительно бегал от него, как от огня. Отказывался говорить, запирался в комнате, лишь бы не пересекаться с ним, — всё было до простого очевидно. А теперь ещё и прикидывался равнодушным — это было легко понять. Если бы мальчишке было глубоко плевать на то, что между ними происходит, то он не стал бы бегать, — не стал бы вести себя чересчур нервно. — У меня всё в порядке с головой, чтобы не заниматься такой глупостью, — плотно сжав губы, ответил Накахара, внешне оставаясь собранным, но внутри всё бушевало, как при урагане. В голове будто мигала красная лампочка с надписью «ложь». Однако у него бы просто не хватило сил заставить себя сказать правду — ему было страшно и до жути неловко. Конечно, он избегал Осаму — для него это был единственный способ разобраться в собственных мыслях. Правда, это совсем не помогло. И парень даже не понимал, какое из двух зол был меньшим — когда он прятался от музыканта или когда они вот так стояли друг перед другом, пытаясь поговорить. Накахара сходил с ума при обоих вариантах. — Тебя не волнует произошедшее? — слегка повысил голос Дазай, совершенно не заметив этого. Он тоже не собирался кричать или начинать ругаться — ему лишь важно было знать ответы на свои вопросы, а не получил ни один. Это немного выводило из себя. Он понимал, что будет сложно, — что Чуе будет сложно, но не хотел откладывать всё в захламлённый ящик. Не хотел, чтобы они с рыжим мальчишкой отдалялись ещё сильнее, чем сейчас. Такие проблемы надо было решать сию же минуту. Однажды он уже осмелился убежать от подобной беседы и жалел об этом до сих пор. Пианисту не хотелось больше совершать одну и ту же ошибку — не хотелось больше жалеть. А самое главное — терять Накахару, когда ещё ничего не было решено. — Хочешь оставить, всё как есть? — А чего ты от меня ожидаешь? — парень чувствовал буквально каждой клеточкой тела, как в нём нарастало возмущение, которое он из последних сил старался сдерживать. На самом деле, он предполагал, что его напускная отрешенность продержится весьма недолго — с Осаму нельзя было по-другому. Однако эта его «показушность» всё равно ни к чему не привела — пианист так и продолжал засыпать его вопросами, на которые Чуя не мог дать однозначного и чёткого ответа. Как парусник, двигающийся против ветра, он лавировал между ними, избегая прямоты. Наверное, на первых порах получалось достаточно неплохо, но он не был уверен, что продолжит в том же духе. — Что я буду краснеть от каждого твоего взгляда? — В принципе да, — задумавшись только на секунду и то для пущего драматизма, произнёс музыкант, широко улыбнувшись. Очередная колкость, которая вырвалась у него абсолютно случайно. От этого хотелось только хлопнуть себя по лбу — он нашёл отличное время. Впрочем как и всегда. Интересно, обязательно ли было говорить, что Накахара ничуть не был удивлён? Хотя на несколько мгновений ему всё же удалось поверить в то, что Осаму откуда-то, как по волшебству, всё же приобрёл такое недостижимое для него качество как серьёзность. Но, как оказалось, парень поспешил со своими выводами, и это была для него последняя капля. Он ведь согласился остаться только для того, чтобы показать пианисту, что сейчас он не настроен ни на какой-либо разговор. Этот план оказался провальным — больше ему нечего было здесь делать. Особенно если Дазай вновь решил пойти по своему обычному, проверенному пути несмышленого весельчака. Чуя уже даже не знал, сможет ли сдержаться и не врезать ему прямо в нос, если останется ещё ненадолго. Закатив глаза и раздражённо цокнув языком, парень сделал попытку прорваться к выходу из ванной, которая в ту же секунду закончилась неудачей. Осаму не дал тому совершить и шага, придерживая Накахару за плечи. Сказал лишнего — вне всякого сомнения, но было бы неправильным отпускать мальчишку так просто, когда им так и не удалось поддержать нормальный разговор. Если бы музыкант дал ему уйти сейчас, то никогда бы себе не простил подобного. — Ладно, без глупых шуток. Давай поговорим. — Ты головой ударился? — резко скинув руки пианиста с себя, недовольно воскликнул Чуя. Хоть какого-нибудь желания находиться здесь у него не было (а было ли оно когда-либо вовсе?). Неужели он и правда думал, что всё настолько просто, — что они всё обсудят и их проблемы решатся, словно по щелчку пальцев? Раньше парень думал, что это он донельзя наивный, однако он был готов пересмотреть свою точку зрения на этот счёт. Невозможно было построить нормальный диалог, если этого не хотела другая сторона. Это будет не диалог, а полнейший хаос. Накахара из последних сил сдерживал себя, чтобы не начать аплодировать, — они достигли хаоса. — Я же сказал, что не хочу говорить с тобой. — До этого ты говорил, что нам не о чем разговаривать, — с особой внимательностью упомянул Осаму. Почему-то подобная оговорка от мальчишки заставила его воспылать неожиданной радостью. Конечно, он с самого начала был прав, когда говорил, что равнодушие — это лишь хитрый обман. И тут его правота смогла подтвердиться, — Чуя сам себя выдал. Это означало только одно — ему действительно не было всё равно, он волновался так же, как и музыкант, хоть и старался показать, что это далеко не так. Дазаю теперь только требовалось зацепиться за эту ниточку и идти по ней до конца. — Значит, всё-таки есть о чём. — Не придирайся к словам, скумбрия! — сморщившись, словно от неприятного запаха, проговорил Накахара. Он был готов рвать на себе волосы, прикусить чёртов язык — кто же мог вообще догадаться, что пианисту данная фраза будет только на руку? Кто знал, что он вовсе придаст ей такое важное значение? Парень бы пропустил подобное мимо ушей, но Осаму зацепился за неё, словно за последнюю соломинку. Хотя, возможно, для него так и было — этого Чуя знать не мог. Понимал он только то, что отвертеться от разговора точно никак не получится, — всё теперь против него. — А может, ты не хочешь говорить о том, что сам меня поцеловал? — мрачно усмехнувшись, поинтересовался музыкант, сделав шаг в сторону мальчишки. Вопрос, который волновал его ничуть не меньше остальных, а даже несколько сильнее, потому что именно этот поступок Чуи заставлял его нервничать настолько, что все губы были едва ли не искусаны до крови. Момент, который, Дазай считал, будет одним из самых лучших в его жизни — он действительно думал так в тот вечер и всю ночь, ведь мыслей было невообразимо много, и они не хотели уходить из головы. Но чем больше он размышлял, тем больше у него закрадывалось понимание того, что для коротышки было всё совершенно по-другому, нежели для него. И то, что происходит между ними сейчас, тому доказательство. Будь всё иначе, у них бы не состоялся подобный разговор, который даже сложно назвать таковым. Но пианисту важно было это знать — он хотел докопаться до самой сути проблемы, опять же как учил его Накахара, а не тыкать пальцем в небо. Они оба должны были во всём разобраться. — Не было такого! — возмущённо прикрикнул парень и отступил назад на шаг, как-то инстинктивно почувствовав приближение. На секунду он представил, что было бы гораздо лучше, если бы он потерял способность говорить, а не видеть. Тогда бы из его рта не вырывалась такая полнейшая чушь, в которую не поверит даже самый наивный ребёнок. Что тут можно было сказать, если мальчишка не верил самому себе? Конечно, было невероятно глупо отрицать факт того, что он сам поцеловал Осаму, но в нём настолько закипала злость вперемешку с паникой, что любую, пусть и самую наглую ложь он был готов выдавать за чистую правду. — Было два поцелуя, Чуя, — продолжал наступать музыкант, развивая эту непростую тему и медленно двигаясь в сторону Накахары. На какое-то короткое мгновение у него возникло желание остановиться — прекратить все эти несчастные попытки найти истину. Дело было не только в том, что парень был до ужаса упрямый и никогда бы, даже под предлогом смертной казни, не стал признавать свою неправоту, особенно если ему это не выгодно. Было нечто другое, что заставило Дазая лишь на миг засомневаться в благородности собственных намерений. Взгляд Чуи — полный борьбы, протеста и мольбы. Взгляд человека, который просил прекратить. Взгляд человека, который понятия не имеет, куда ему деться, куда спрятаться. Пианист знал о нём, потому что раньше он сам смотрел на мальчишку точно так же, когда ему ещё было сложно говорить о чём-то личном. История повторялась — только никто не предполагал, что когда-нибудь они поменяются ролями. Только сейчас всё было гораздо труднее. — Один из них принадлежал тебе, и ты это знаешь. — Пошёл к чёрту! — в сердцах бросил Накахара, упираясь спиной в кафельную стену. И вроде стена должна быть холодной, но никакой хоть немного успокаивающей прохлады он не ощутил. Словно вся ванная комната успела нагреться под давлением их наинтереснейшего разговора, который хотелось бы как можно скорее закончить. Но чем сильнее Осаму пытается надавить на него и чем громче парень начинает кричать, тем больше Чуе хочется закрыться. Просто осесть на пол и заткнуть уши ладонями, чтобы перестать слышать хоть что-либо. К нему всё ближе и ближе подбиралось чувство того, что вот она — последняя клетка, на которой, каким-то невообразимым чудом, ещё держатся его нервы. Что ещё совсем чуть-чуть, и она взорвётся, а Накахара вместе с ней. Он не мог больше выдерживать — слишком много хотел от него музыкант, а мальчишка был не в состоянии помочь чем-либо. Ему бы для начала в самом себе разобраться — желательно без посторонних людей. Однако было бы это так просто — он бы не находился в таком затруднительном положении. — Почему ты бегаешь от этого? — выставив руки по обе стороны от Чуи, чтобы тот не сбежал, произнёс Дазай. Это могло продолжаться бесконечно долго — перепрыгивание с одного вопроса на другой, который в итоге всё равно останется без должного ответа. Он не меньше самого парня хотел поскорее закончить этот разговор и забыть о нём, как о страшном сне. Но они не сдвинулись буквально ни на шаг — музыканта это не устраивало. Им обоим было сложно, в особенности Накахаре, которого он упрашивал чуть ли не вывернуться наизнанку. Но если не сделать этого сейчас, то дальше будет только хуже. — Потому что это полный бред! — чуть приподняв голову в сторону пианиста, выкрикнул парень. Это был конец — максимальный предел. У него больше не было сил, чтобы продолжать этот ненормальный цирк. Ненормальный во всех смыслах, которые только можно себе представить. Неадекватность в том, что они (вернее сказать, один только Осаму) вовсе затеяли эту беседу в самое что ни на есть неподходящее время. Сумасшествие в том, что музыкант слишком сильно на него давит, а у Чуи уже едва ли не буквально сносит крышу. Он бежит от этого, просто потому что хочет остаться нормальным. С музыкантом подобное невозможно по многим причинам. И самая главная из них та, что рядом с ним парень не может не врать самому себе. И это не могло не выводить из себя. Накахара не просил себя влюбляться — совершать такую дурацкую ошибку. Ему хотелось лишь вновь не знать, какой на самом деле человек Дазай Осаму. — Может, ты прекратишь делать вид, будто тебя интересует всё, что со мной связано? Вокруг образовалась звонкая тишина, которая нарушалась только тяжёлым дыханием Чуи. Пианист будто потерял дар речи — было совершенно неожиданно услышать такую фразу. Он немигающим взглядом смотрел на парня, пытаясь понять послышалось ему или нет. Чёрт возьми, как же ему хотелось верить в то, что ему только показалось. Что мальчишка сейчас беззаботно отмахнётся от своих слов, и, возможно, они вместе посмеются над этим. Но видя выражение лица Накахары, он понимал, что его ожидания напрасны. Вся та уверенность, благодаря которой он держался настолько стойко, рухнула куда-то вниз, словно провалилась в бездонную пропасть. И Дазай был готов падать за ней, потому что ноги невольно начали дрожать. Он часто слышал эту фразу из драматичных фильмов, но никогда не придавал ей какое-то важное значение — слова могут очень сильно ранить. До этого момента он даже не понимал, насколько сильно. Осаму хотелось воскликнуть, что это абсолютная ложь; что он об этом и вовсе ни разу не думал, однако он не стал этого делать — не смог. Потому что отчасти это была правда. Ещё в самом начале их знакомства, когда они совсем ничего друг о друге не знали и только действовали на нервы, музыкант размышлял об этом. Он ведь изначально не собирался рассказывать Чуе о своём плане — хотел сделать всё в тайне от него. Втереться к нему в доверие, чтобы таким образом выглядеть в глазах его дяди самым замечательным человеком на свете. Он должен был предстать перед ним как тот, кто готов безвозмездно помогать Накахаре справиться с его непростой проблемой. Так бы он запросто заслужил поддержку Артура, а после получил от него вознаграждение — организацию концерта. Мальчишка ничего не должен был знать — пианист бы играл им, притворяясь другом, только чтобы получить своё. Но потом произошли непредвиденные по его замыслу вещи: Чуя оказался очень сообразительным, чтобы обо всём догадаться, а после Дазай вовсе умудрился в него влюбиться. И всё изменилось. Он уже не гнался за звёздами, ступая по головам. Порой даже забывал, что они с парнем заключили договор. Потому что Осаму наслаждался каждой минутой, проведённой с рыжим коротышкой, а всё остальное было второстепенным. Поэтому он был донельзя растерян его словами: — Делать вид? Накахара запутался — он совсем не понимал, что говорил. Какая-то часть его твердила, что он поступал правильно, потому что музыкант тот ещё придурок. Разве можно было забыть тот день, когда они скрепились этим треклятым соглашением? Особенно сейчас, когда он хотел понять истинные мотивы пианиста? Может быть, Чуя ошибался, когда считал, что Дазай был искренен с ним, — может, это была всего лишь часть игры? Голова пухла от таких вопросов, потому что не хотелось признавать что-то подобное. И это уже была другая его сторона, которая категорично всё отрицала. Он хоть и был слепым, но не настолько, чтобы не понять человека. Но ему хотелось — хотелось заставить себя думать иначе, заставить себя ненавидеть Осаму и вычеркнуть его из своей жизни. Вернуться к началу — когда он ещё не считал себя чокнутым. Накахаре только нужно было двигаться в выбранном направлении — только так он мог добиться своего. Его голос искрил отчаянием, а глаза были готовы метать молнии: — Если ты думаешь, что с моей помощью тебе удастся добиться расположения Артура, то ты ошибаешься. Ещё каких-то пару месяцев назад он действительно так считал. Музыкант ведь продолжал придерживаться своего плана, несмотря на то, что был рассекречен. Конечно, он уже не пытался сблизиться с Чуей, как того хотел с самого начала, потому что в этом не было смысла, но это не значило того, что его роль сиделки тире учителя тоже отменялась. Только ради дальнейшей привилегии он был готов терпеть мелкого демона и играть заботливого помощника на глазах Рембо. И он знал, что Накахара понимает это. Однако чем больше они проводили время вместе, чем сильнее открывались друг другу, тем Дазаю сложнее было следовать данному замыслу. Потому что постепенно испарялось желание вести себя так двулично. Но из-за их договора всё произошедшее выглядело гораздо хуже, чем могло быть на самом деле. Получалось, что он поцеловал Чую не потому что хотел, а потому что этого требовал план. Даже думать об этом было ужасно — настолько отвратительно пианист себя ещё никогда не чувствовал. Осаму казалось, что его голос ни разу в жизни не звучал так тихо и потерянно: — Ты правда так думаешь? Считаешь, я тебя использую? — Да, потому что для меня ты не изменился, — презрительно заявил Чуя. Вернее сказать, заявил настолько презрительно, насколько у него хватило сил и духа. Ему до чёртиков не хотелось говорить подобное — притворяться, будто он действительно всё это время чувствовал себя использованным. Будто всё произошедшее на самом деле никогда не было настоящим. Все яркие эмоции, глубокие чувства, теплые слова и искренние поступки словно были просто отлично сыграны. Внутри он понимал, что настраивает себя на откровенное враньё, но не мог не говорить то, что было надо. Накахаре было предельно ясно — он не сможет отдалиться от пианиста, если заставит самого себя ненавидеть его. Поэтому нужно было действовать наоборот — заставить Дазая ненавидеть его. Только тогда он сможет вернутся к обычной, спокойной жизни. Всё такой же заносчивый и эгоистичный мудак! Для музыканта словно весь мир остановился. Он не слышал ничего — померкли все звуки, тяжелое дыхание мальчишки и своё собственное. Реальность перестала существовать, рассыпавшись на множество мелких осколков, и всё вокруг будто погрузилось в кромешную тьму. Всё, кроме них с Чуей. Это напоминало ему сны, которые в последнее время перестали быть столь ужасными, какими были раньше. После сновидения, где он протянул парню руку, кошмары перестали его мучить, а голос Одасаку, который настойчиво звучал в его голове, умолк. Осаму хватило ума сложить два плюс два и понять, благодаря чему, а правильнее было бы сказать кому, это случилось. И ему казалось, что с этого момента его жизнь станет куда проще и ярче, потому что у него есть маленький рыжий коротышка, но он ошибся. Но вдруг резко что-то пошло не так, и теперь они стоят в ванной комнате и кричат друг на друга, а пианист и вовсе ощущал, как темнота вновь тянет к нему свои противные щупальца. С каждой фразой свет, который он, то ли по глупости, то ли по наивности, уже считал своим, становился всё тусклее и тусклее. Очертания лица и фигуры мальчишки постепенно превращались в блеклое пятно, а затем и вовсе исчезли. И он остался один. Снова. Но сейчас от этого было намного больнее. Он не ожидал, что Чуя правда так думал. Дазай устал — он больше не находил в себе энергии и сил бороться. Эти слова стали для него разрушительными — конечными, после которых было хорошо понятно то, что уже ничего нельзя было исправить. Накахара высказал своё мнение и менять его лишь по одной просьбе музыканта явно не собирался. Парень поставил жирную точку — непреодолимую и неразрушимую стену между ними, которую Осаму чувствовал едва ли не физически. И от этого становилось дурно — безумно тяжело, словно от тебя оторвали какую-то несомненно важную часть, и на её месте осталась лишь зияющая пустота. Так себя ощущают люди, когда от них отказывается человек, ставший им дорогим? Он даже никогда не задумывался об этом. Раньше пианист сам всегда отказывал девушкам (хоть и при немного других обстоятельствах) и не представлял, что когда-либо попадёт в похожую ситуацию. Это жизнь его так наказывала за все прошлые проступки? Хотел бы он знать. Отстранившись от мальчишки, Дазай стал медленно пятиться к выходу. На его губах играла кривая усмешка, полная разочарования и несправедливости. Он мог ответить голосом, полным желчного сарказма, но это было бы слишком низко с его стороны. Ему всего лишь, как это говорят в мелодрамах, разбили сердце — с кем не бывает, не так ли? — Ты прав, Чуя. Я всё такой же эгоистичный мудак.***
Прошло меньше полугода с их самого первого занятия по музыке — всего лишь четыре месяца. В рамках официальных учебных заведений, где профессионально обучали играть на фортепиано, это ничтожно мало. Можно было даже сказать, что это совершенно ничто, — время, за которое невозможно чему-либо научиться. Люди годами учатся такому искусству, как музыкальная игра, и тут уже совершенно неважно на каком именно инструменте. А кто-то — всю жизнь, и добивается успеха только через много лет или не добивается вовсе. Тут ведь было дело не только в технике, которую можно развить механически, прорабатывая из раза в раз одни и те же ноты, но и в способностях, дающихся от рождения. Человек может научиться играть, но будет ли его игра настолько прекрасной, что её не захочется прекращать слушать? Большой и серьезный вопрос, который, к сожалению, себе задают не многие. Когда Осаму тоже начал обучаться вместе с Сакуноске, то тоже не задумывался над этим, — конечно, он же был ребёнком. И только с возрастом он стал размышлять на эту тему — тогда он понял, что не всем желающим дано играть. Однако Накахара был другим случаем — ему не нужно было изучать музыку с нуля, только лишь напомнить самое основное и самое главное — придать ему сил не отступить на половине пути. Как показала практика, на это понадобилось не так уже и много времени. Никто — ни Дазай, ни Чуя, ни даже Артур — ни разу не обговаривали количество занятий или же их продолжительность. Рембо оставил всё на усмотрение самого пианиста, а тот, в свою очередь, отталкивался от способностей своего ученика. В принципе они все предполагали именно такой быстрый исход, ведь несмотря на нервные и слегка скомканные начальные уроки, на которых рыжему мальчишке было тяжелее всего, далее всё пошло весьма удачно. Не было сомнений, что в первые месяцы после наступления Нового года их занятия подойдут к концу. И Осаму, и Накахара были к этому готовы. Если это, конечно, можно было так назвать. Прозвучала последняя тихая нота мелодии, которая говорила не только о завершении композиции, но и о завершении музыкальных занятий. У них проходило нечто вроде экзамена, который таковым назвать было несколько трудно. Чуе не выставлялись никакие оценки, а за его игрой следили разве что только сам пианист и Артур. В принципе именно для последнего и был организован такой небольшой концерт, показывающий, что их уроки не прошли зря. И по выражению лица мужчины было предельно понятно, что это действительно так. Дазай порой бросал на него короткие взгляды, чтобы убедиться, что его всё устраивает, и оставался доволен, хотя внешне этого не показывал. Рембо неотрывно и внимательно, казалось даже не моргая, наблюдал за племянником, который снова играл так же восхитительно, как и прежде. У него захватывало дух от услышанного — он знал, что когда-нибудь Накахара вновь сможет играть, но не думал, что это будет настолько скоро. Артур был в неописуемом восторге, что не сразу нашёл подходящие слова: — Наверное, сказать, что я шокирован — это будет слишком мало, — мужчина немедленно подошёл к мальчишке, стоявшему возле фортепиано, и заключил его в крепкие объятия. Тот упирался, противился, но вырваться не пытался, а Рембо знал, что Чуе самому была приятна такая его реакция. Артур просто не мог по-другому — он был очень горд за своего племянника, который продолжал бороться до победного конца. — Я рад снова слышать твою игру, — его слова звучали очень тихо и были слышны лишь им двоим, но они были максимально искренними. И Накахара это чувствовал, расслабившись в его руках. Но, конечно, в это была заслуга не только самого парня, но и его учителя, который наверняка не раз давал тому пинок под зад. Без помощи музыканта всё было бы гораздо труднее, и это понимали все. Поэтому Рембо, отпустив племянника, обернулся к скромно стоящему возле окна Осаму и, широко улыбнувшись, воскликнул: — Дазай, вы волшебник! Как мне вас отблагодарить? — Не беспокойтесь об этом, — подняв уголок губ вверх, махнул рукой пианист. Дешёвая попытка нагнать себе цену, как, возможно, сказал бы мальчишка, однако он не собирался этого делать. Наверное, ещё каких-то пару месяцев назад он бы действительно так поступил, но не теперь — сейчас же многое изменилось. Может, даже и он сам в какой-то степени изменился. — Достаточно того, что Чуя вновь может играть. — Что ты несёшь? — недовольно нахмурив брови, удивлённо спросил Накахара. Вначале все шло настолько закономерно, что он совершенно не сомневался в исходе их последнего занятия, — музыкант сделает хотя бы одну осторожную попытку попросить Артура о концерте. Но парень, видимо, пропустил тот момент, когда тот стал отказываться вообще от какого-либо «подарка». И, услышав то, каким тоном это сказал Осаму, Чуя вдруг понял, что его слова не были какой-нибудь шуткой или способом повысить себе цену. Он говорил как никогда серьёзно. И это вызывало недоумение — неужели он решил действовать против договора? Если да, то почему? — И всё же вы не сможете отказаться от благодарностей, — настаивал Рембо, не замечая возникшего в воздухе напряжения. Он даже невольно пропустил мимо ушей вопрос Накахары, который был адресован Дазаю. В нём настолько сильно бушевала радость, что он лишь хотел добиться своего — сделать приятное человеку, который помог его племяннику встать на ноги в музыкальном плане. — Может, организуем ужин? — Я был бы не против, — держа на губах всё ту же лёгкую, но натяжную улыбку, ответил пианист. На секунду он задумался о том, что было довольно-таки сложно улыбаться так наигранно, хоть ему и не приходилось прилагать к этому какие-то максимальные усилия. Ему вовсе было тяжело показывать то, что он был доволен всем происходящим. Совсем непросто это было сделать после того, что случилось неделю назад. Воспоминания того дня были крайне свежи, а отношения между ним и Чуей были накалены до предела. После прошлого раза они больше не разговаривали и даже не встречались, — Осаму соврал, что болен и пока не может присматривать за парнем. По его легенде он до сих пор болеет, поэтому и в последующие дни не сможет приступить к своей работе. О дате последнего занятия по музыке он сообщил Артуру и обговаривал все детали именно с ним. С Накахарой он бы не посмел заговорить. Что уж там если даже сейчас музыкант не мог и взглянуть на него? Он должен был радоваться за мальчишку вместе с мужчиной, но не испытывал ни на намёка на радость. — Прекрасно! — негромко хлопнув в ладоши, проговорил Рембо. Он осознавал, что простой ужин — это чудовищно мало по сравнению с тем, что сделал Дазай, но не знал, что ещё можно было предложить. Возможно, в свободное от работы время он соберёт их всех вместе — и Чую, и пианиста, и даже пригласит Озаки — для совместного похода на музыкальный концерт. Однако кстати говоря о работе. — Но обсудим это в другой раз — меня ждут в театре, — Артур бросил взор на наручные часы. Сейчас было утро и ради того, чтобы услышать, как парень играет, мужчина решил задержаться на добрые полтора часа. И ничуть не пожалел об этом. Перед тем как уйти, он обернулся к племяннику и спросил: — Чуя, ты идёшь домой? — Нет, я задержусь, — ответил парень, не повернув даже головы в сторону опекуна. При его положении это было сложно, но он старался сфокусировать свой взгляд именно на Осаму. Хотя это было бесполезно, потому что он всё равно не мог видеть его выражение лица, однако очень этого хотел. Просто хотелось понять, что двигало им, когда он самовольно отказался предложить организацию концерта. Это же было крайне смешно — делать всё ради этой цели, но передумать в самый последний момент. Даже не столько смешно, сколько глупо. Накахара остался лишь за тем, чтобы задать ему этот вопрос, — совсем не ради беспокойства — ему не за что и тем более не за кого было волноваться, а скорее ради любопытства. Перед тем как уйти, Рембо слегка поклонился музыканту и, потрепав племянника за волосы, поспешил на работу. Теперь же с уходом мужчины явственно ощущалась та тучная атмосфера, которая огромным тяжёлым облаком нависла над ними. Чуе на мгновение даже стало несколько неловко — настолько странного и напряженного молчания между ними никогда не было (если, конечно, не считать их ссору на прошлой неделе), однако он быстро взял себя в руки. Не хватало того, чтобы Осаму заметил его растерянность и некоторую сконфуженность. Особенно после того, что он сам наговорил в прошлый раз. Но как бы мальчишка не старался отрицать данного факта, ему было всё же стыдно. Он не почувствовал того самого облегчения, которое ожидал. Наоборот, стало ещё тяжелее от того, что он поступил как последний придурок, — сказал гадости, хотя совсем не считал их правдой. Мыслей стало только в два, если не в три, раза больше. И все о Дазае. Даже сейчас. Однако стоило парню подумать об этом, его от размышлений отвлёк голос пианиста. Такой донельзя холодный, безэмоциональный и несвойственный ему, что по всему телу пробежали неприятные мурашки: — Если ты и дальше собираешься молчать, то прошу на выход. — И это всё, что ты мне скажешь? — с небольшим опозданием возмутился Накахара, когда смог набраться сил для ответа. То, что он на пару секунд потерял дар речи, — это еще было мягко сказано. Он никогда бы не подумал, что один только тон голоса сможет вогнать его в ужасающий ступор. Но ладно это был бы совершенно другой человек, на которого в общем и целом было бы всё равно, но это был, мать его, музыкант! Тот, от кого парень ни разу не слышал и не ожидал услышать что-то подобное. Он ведь всегда говорил с Чуей так оживлённо и непринуждённо, даже когда раздражался, что теперешняя равнодушность казалась наигранной. Ведь только совсем недавно Осаму вежливо разговаривал с Артуром. Или просто мальчишке хотелось думать, что она ненастоящая. — Что это только что было? — Я передумал говорить о концерте, — сухо произнёс Дазай, скрестив руки на груди. Ему было тошно — тошно от самого себя, от всей этой ситуации, которая, видимо, повторится снова. От целого мира тошно. Почему это происходило конкретно с ним — вся эта история, которая в какой-то момент свернула не в ту сторону и превратилась в подростковую трагедию тире драму? А он ведь даже и не подросток давно вовсе! Но самое странное было во всём этом то, что несмотря на такие вопросы, он понятия не имел, жалел ли о случившемся или нет, а именно о поцелуе, который стал отправной точкой этому… Отвратительному цирку. Конечно, он не хотел ругаться с Накахарой, но, может, это было и к лучшему? Может, при других обстоятельствах пианист никогда бы не узнал о себе правду — что на самом деле он такой же законченный эгоист, как и два года назад сказала Коё? Может, он научится на своих ошибках и через какое-то время станет сильнее? Только когда наступит это самое «какое-то время», если рыжий коротышка не выходит из головы? — Ложь! — громко возразил Чуя, всплеснув руками. Разве можно было поверить в такие неправдоподобные сказки? Он, наверное, как никто другой знал и понимал, насколько сильно Осаму хотел вернуться на сцену и готов был сделать всё, лишь бы его желание осуществилось. Иначе его ссора с Озаки несколько лет назад, отчаянные попытки написать новую мелодию и последние четыре месяца просто бы потеряли своё значение. Это не могло быть так — не должно быть так, потому что это абсолютно неправильно. — Разве людям не свойственно менять своё мнение? — деланно заинтересованно спросил музыкант. Возможно, его действия могли показаться кому-то неверными, однако он полностью осознавал, что делал. По крайней мере, относительно. Да, он действительно отказывался от такого максимально близкого шанса, который помог бы восстановить его музыкальную карьеру. Да, это можно было назвать верхом глупости, потому что любой другой на его месте, невзирая на все обстоятельства, так или иначе добился бы своего, а после ушёл бы в закат. Дазай не хотел этого — быть человеком, для которого важна только выгода, хотя, как оказалось, выглядел он именно так. Но с другой стороны, неужели он ожидал чего-то другого? Он ведь сам создал себе такой образ, когда предложил Накахаре заключить договор. Логично было догадаться, что парень держит разговор того дня в мыслях, — особенно сейчас, когда между ними начало происходить нечто странное, не похожее на сотрудничество. — Для тебя это бессмысленно! — ответил парень, подходя ближе к пианисту. Он думал, что ещё совсем немного и его мозг окончательно взорвётся от того бреда, который он слышит. Или не бреда? Осаму говорил всё настолько серьёзно, что у Чуи начинали возникать невероятно большие сомнения насчёт собственной правоты. Конечно, людям часто приходится менять своё мнение в силу тех или иных ситуаций, но всё происходящее нельзя было приравнивать к таким случаям. Наверное, если бы здесь была Коё, то она бы согласилась с парнем — ей тоже было бы весьма непонятно то, почему вдруг музыкант остановился даже не половине пути, а на финишной прямой своей цели. — Зачем тогда нужно было возиться со мной? — Твой дядя меня об этом попросил, — ответил максимально спокойно и равнодушно Дазай. На самом деле, ему не хотелось говорить ни что-то подобное, ни тем более таким тоном, словно он разговаривал с самым раздражающим — именно в плохом смысле — в мире человеком. Рыжий мальчишка порой тоже доводил его едва ли не до белого каления, однако в большинстве случаев он не чувствовал этого раздражения в чистом виде, когда хотелось кого-нибудь задушить. Это было скорее раздражение, смешанное с добротой, при котором желания убивать кого-либо не было. Но сейчас как будто всё перевернулось с ног на голову, хотя в действительности это было совсем не так. Пианист не считал Накахару ужасным человеком — он говорил с ним так по-другой причине. — Я всего лишь выполнял свою работу, — он долго размышлял над словами парня из их прошлого разговора. Чуе, как никому другому раньше, удалось его сильно задеть. Он не был на него зол и уж более того не ненавидел за сказанное, но понял, что той непринуждённости, которая была между ними прежде, больше не будет. Они уже отдалились друг от друга, но это не означало, что Осаму был готов забыть обо всём, что было за один миг. Ему нужно было отвыкать от мальчишки — перестать видеть, слышать его, разговаривать с ним, а если и разговаривать, то предельно холодно, не думать о нём. Музыкант даже не думал, что это будет настолько сложно. — А обучение музыке, считай, было бонусом. — Тебе было проще свернуть себе шею, чем обучать меня добровольно, — недовольно сморщив нос, проговорил парень. Он прекрасно помнил тот день, когда Дазай пришёл к ним с Артуром на ужин и предложил свою кандидатуру на роль сиделки для слепого юноши. Конечно, со стороны это правда выглядело достаточно благородно и абсолютно добровольно — всё в точности так, как на первом музыкальном занятии и обрисовал Накахара. Однако нужно было лишь немного подумать головой, чтобы понять, что всё делалось не просто ради обычного «спасибо». Да, пианист сам на всё согласился, но под давлением тех обстоятельств, которые складывались в его жизни. И тут размышления вновь устремлялись к тому, ради чего всё это представление было устроено четыре месяца назад — ради возвращения на сцену. Если бы у него было всё хорошо, то стал бы он помогать Чуе? В этом случае они наверняка бы не встретились вовсе. Поэтому не могло идти и речи о чисто добровольном соглашении. — Но ведь самое главное в том, что ты получишь желаемое — я от тебя отстану, — натянуто улыбнувшись, ответил Осаму, проходя мимо мальчишки к выходу из кабинета. Конечно, в основном их соглашение заключалась в том, что в конечном итоге музыкант получит разрешение о выходе на сцену, но и некоторое поощрение для Накахары тоже присутствовало. После всего им уже не обязательно будет видеться — никто никому больше не будет давить на нервы и всё в таком роде. Получалось так, что в выигрыше всё равно оставался парень, чему он, наверное, несказанно был рад. Только у Дазая возникал один вопрос — зачем тогда нужно было говорить на тему их сделки? Можно ведь было легко исключить выгоду только для себя и не думать о том, почему пианист отказался от концерта. — Всё по договору. — Да плевать на этот гребаный договор! — не выдержав абсурдности всей ситуации, взорвался Чуя, обернувшись в сторону Осаму. Ему уже давно перестало быть интересно это проклятое соглашение. В какой-то момент для себя он понял, что с радостью бы отказался от того, что по итогу должен был получить. Как бы ему не было трудно и неловко он бы попросил музыканта остаться. Неважно в какой роли — его няньки, учителя или же просто соседа, главное, чтобы он всё так же оставался рядом. Да, он был бы ненормальным — чокнутым психом, но почему-то именно сейчас его это не волновало. Он был не прав тогда, неделю назад, что обвинил пианиста в том, о чём на самом деле не думал. Накахара понимал, что сказал глупость и что всё произошедшее с ними за последние месяцы было настоящим. Ему не важна была их давняя сделка, и он знал, что Дазаю она также не была нужна. — Ты хоть понимаешь, что за чушь говоришь? Возможно, он говорил откровенную ересь. Возможно, где-то он противоречил самому себе. Возможно, он ошибался. И так можно было продолжать бесконечно, потому что существовало ещё множество вариантов этого самого «возможно». Но музыкант знал только одно — ему нужно было так поступать. Чтобы им обоим стало легче — может, не сейчас и не в скором времени, но когда-нибудь после. Ему обязательно станет легче — потом он забудет эту ситуацию и даже не вспомнит о таком парне по имени Накахара Чуя. Всё ведь правда будет так? По крайней мере, он заставлял себя в это верить. Осаму опустил голову в пол и почти сразу же её поднял. Ему нужно поставить точку — прекратить этот бессмысленный разговор. Он горько усмехнулся и посмотрел на мальчишку взглядом, полным сожаления: — Просто больше не делаю вид, будто мне не всё равно. Чую будто молнией сразило — весь пылкий настрой, который в нём присутствовал, мгновенно исчез, стоило только услышать эту фразу. Решительное выражение лица в ту же секунду сменилось потерянным, а все тирады, которые он хотел обрушить на пианиста, словно комом застряли в горле. Он подумал ответить на это сарказмом, но после понял, что ему совершенно ничего не приходило на ум. Ни одна нормальная мысль — только тихое и умоляющее «нет», которое так и не вырвалось наружу. Ему не хотелось верить в то, что он только что услышал. Это была какая-то очередная несмешная шутка, потому что подобное не мог сказать Дазай. Не тот Дазай, которого он знал. Однако его тон не подразумевал никаких шуток — всё было более чем серьёзно. Накахаре казалось, что мир в один момент просто рухнул, — рассыпался из-за неосторожного порыва ветра, словно карточный домик. Что все прошедшие дни, недели, месяцы были всего лишь игрой — чем-то ненастоящим и не существующим на самом деле. Будто всё происходило в его голове, а он это переносил в реальную жизнь. Так бездумно и наивно. Парень правда думал, что стал лучше понимать музыканта; правда думал, что они в какой-то мере являются отражением друг друга; их всё то время, что они проводили вместе, имело смысл. Неужели он действительно настолько плохо разбирался в людях? Разве человек может играть какую-либо роль так правдоподобно? А их поцелуй тоже не был настоящим? Парень даже не знал, что и думать — за какую мысль ухватиться. Всё выскальзывало из-под рук, и он не понимал, что делать дальше. Он должен был что-то сказать? Но вдруг в полной тишине раздался тихий звук шагов, отступающих к двери, а затем голос. И слова, которые полоснули больнее ножа: — Прощай, Чуя.