Мелодия души

      В этом месте была непроглядная тьма. Нельзя было увидеть ни одной живой души, хотя возникали очень большие сомнения насчёт того, что кто-то вообще мог здесь находиться. Кому в здравом уме захотелось бы быть в столь ужасном месте? Если бы понадобилось описать ад, то он выглядел бы именно так. Место, где невозможно увидеть хотя бы кончик собственного носа. Тьма поглощала всё вокруг — даже маленький лучик света, так отчаянно стремившийся развеять этот мрак. Казалось, сделать подобное, — найти тот самый лучик света, — задача из сверх невыполнимых. Тьма забирала всё, что к ней прикасалось — жестоко и беспощадно. Любой человек, очутившийся в её лапах, уже никогда не найдёт дороги обратно — он пропавший. Его заберут мгновенно, буквально за один несчастный миг — он даже не успеет что-либо выкрикнуть или же осознать своё безвыходное положение. Мрак охватит с головой, лишит кислорода очередную жертву в своих крепких объятиях. Объятиях, исходящих будто от самой смерти, мертвецки холодных, до ужаса бесчувственных и тяжёлых, как тюремные кандалы. Темнота не отпустит никого и никогда просто так — она будет держать каждую свою жертву до конца, безудержно наслаждаясь её криками и страданиями. Люди приходят в отчаяние — они уже не могут думать ни о чём-либо другом, кроме как о бессмысленности своего существования. Не жизни — существования. А тьма играет — подкидывает всё больше негатива, заставляя чувствовать себя жалким, беспомощным. Она заставляет остаться в её недрах навсегда.       Можно ли подобное место назвать домом? Больше похоже на бред сумасшедшего, не так ли? Дазай давно понял, что слетает с катушек. Вернее, уже слетел. Он помнит, знает эту чудовищную пустоту, хотя, казалось бы, что там запоминать. Но парень действительно думал, что он знает это место от начала и до конца (хотя как такое вообще возможно) — совсем как свою музыку. Иногда у него возникало такое ощущение, словно это бесконечное пространство, заполненное непроглядной тьмой, и есть его настоящий дом. Настолько часто пианист с ней сталкивался, настолько сильную связь с ней чувствовал, что в какие-то моменты эта несуществующая реальность переставала быть несуществующей. И, казалось, ещё немного и ему будет не просто трудно, а практически невозможно отличить один мир от другого. Ведь в какие-то минуты Осаму хотелось верить в то, что преподносило ему его растерзанное сознание. И он на самом деле верил — захлёбывался от наслаждения, но не мог понять от наслаждения ли, или от собственного безумия. Он видел то, чего страстно хотел, упорно отказываясь принимать возникшие образы за мираж. От этого голова пухла и была готова взорваться. Каждый раз, каждый грёбаный раз музыкант видел перед собой родного до душераздирающей боли человека и понимал, что дальше уже некуда. Так выглядел предел его тьмы. Вся его жизнь — одна безграничная тьма, в которой он утонул окончательно. Его разум играл с ним в абсолютно не детские игры, заставляя переживать заново все эмоции того дня — дня, когда он потерял Одасаку.       Словно одна и та же музыкальная пластинка, крутилась на повторе жизнь Дазая, не желая поставить новую мелодию. Действительно любой бы сошёл с ума — что уж говорить о нём с его донельзя пошатанной психикой. Не зря все вокруг говорили о том, что он чокнутый, — не зря все называли его странным с самого юного возраста. Даже Сакуноске допускал мысли о том, что он ненормальный. Или не допускал? Мужчина ведь не мог такого подумать, потому что никогда не сомневался в своём воспитаннике. Тогда почему сомневался Осаму? Ему было стыдно за такие размышления. Он вспоминал свой последний разговор с опекуном и не мог поверить в то, что он правда вёл себя настолько отвратительно. Будто это был вовсе и не он. Как сейчас он помнил, что мысли лихорадочно путались и не могли найти точной опоры, точной связи. Мрак действительно крепкими путами к нему привязан — он сопровождает парня на протяжении всей жизни, порой беря полную власть над ним. И в этом полностью только лишь его вина. Дазай даже не пытается сопротивляться — покорно поддается тьме, позволяя говорить и делать за него что угодно. А сам же он в такие моменты словно наблюдает издалека, находясь как раз-таки в сердцевине тёмной обители. Похожий на безвольную куклу со стеклянным взглядом.       Осаму правда часто видит Оду — как только закрывает глаза, как только начинает играть музыку. Не только видит, но и слышит его бархатный, но хриплый от сигарет голос. Как бы он не старался сбежать от этого, нисколько не удавалось — опекун всегда с ним, в любом городе, в каком бы парень не оказался; в любой реальности, будь то сон или явь. Это было невыносимо. Это было мучительно. Это было больно. Видеть перед собой человека, которого похоронил; слышать его голос, зовущий по имени. Абсолютное, чистое по своей натуре безумие. В какой-то момент Дазай был готов примириться со своим безумием, принять свою тьму и полностью раствориться в ней, но с некоторого времени он понял, что больше не хочет этого. Он всей своей прогнившей душой мечтал о том, чтобы увидеть хотя бы маленький клочок света. Такой тёплый, такой приятный и в его непроглядной тьме такой яркий. Несколько лет назад Сакуноске и был для парня тем самым светом, однако его было недостаточно, его хватило не надолго. А после его смерти луч померк, оставив пианиста наедине с собой и своими навязчивыми мыслями. Он приходил лишь миражом в его сознание и так же нещадно уходил. Совсем как сейчас.       Наверное, кому-то бы показалось жутким увидеть мужчину, стоящего без движения, посреди сплошной тьмы. Кому-то точно, но не Осаму. В который раз откидывая мысли о том, что это очередной сон, очередная игра его больного воображения, он спешил навстречу к родному человеку, пытаясь сквозь дрожь во всём теле ответить на лёгкую, все такую же искреннюю улыбку. Парню казалось, что он бежал настолько быстро, что мог бы запросто обогнать автомобиль. Его дыхание спирало — воздух становился тяжелее, а всё тело, в особенности ноги, ныло от страшной нагрузки. Он спотыкался и падал, но продолжал бежать. Однако музыканту казалось, что он не сдвинулся с места ни на миллиметр, словно он бежит на месте. Хотя даже не так — будто бы расстояние между ним и Одасаку увеличивалось с каждым его шагом. Он никогда до него не дойдёт — это невозможно. Мрак вновь играет с ним, а Дазай снова ведётся на эту игру. Потому что на данный момент ничего не могло быть важнее Оды.       И опять мелодия заезженной пластинки играет свой корявый звук — парень с упованием слушает. Напоследок бросая печальный взгляд, мужчина разворачивается и медленно, словно дразняще, уходит. Из раза в раз уходит в глубины тьмы, дожидаясь следующего момента, чтобы появиться. Чтобы надавить на больное, заставить мучиться — бесконечный адский круг. — Одасаку! — испуганно воскликнул Осаму, протягивая руку к опекуну в слабой надежде остановить или хотя бы прикоснуться к нему. Да, мужчина был невероятно далеко от него, но в то же время казалось, что он до дрожи близко, поэтому пианист старался ухватиться за любую возможность. Однако его рука лишь судорожно ловила воздух. Он упустил. В очередной раз упустил шанс вернуть близкого человека. В очередной раз повёлся на провокацию сознания. В очередной раз он чувствовал себя столь ничтожно. Он готов был сделать что угодно, но это всё равно ничего бы не дало — это Дазай прекрасно понимал. Хотя и сделать он особо ничего и не мог — только лишь играть на фортепиано, но этим невозможно было вернуть Сакуноске. В итоге, он снова его потерял. — Не уходи!       Но мужчина будто не слышал его и отдалялся от воспитанника всё дальше и дальше, пока его окончательно не поглотил мрак. Прямо на глазах Осаму он словно испарился, хотя только секунду назад тот видел белую рубашку Одасаку перед собой. Пианист медленно переходил с бега на ходьбу, продолжая всё так же смотреть на то место, где только что был Ода. Очередной раз — в очередной раз ему так трудно смириться с тем фактом, что парень никогда его не догонит. Это что-то за гранью фантастики — нет возможности поговорить, сказать, что ему очень жаль, что он так по-свински обошёлся с людьми, которые стали для него семьёй; нет возможности прикоснуться, хотя бы на мгновение, чтобы ощутить тепло и понять, что у него — у них — есть шанс всё исправить; вдохнуть отвратительный горький запах сигарет и в тысячный раз сказать о том, что нужно бросить курить. Ничего из этого не получится, потому что Сакуноске мёртв. Дазаю давным-давно надо было принять эту, на самом деле, простую, хоть и невыносимую мысль. Пора было ещё два года назад прекратить бегать от своих внутренних страхов. Перестать бегать в объятия прошлого — той жизни, где всё было нормально. Ему нужно, абсолютно необходимо, двигаться дальше — на поиски нового света.       У музыканта в голове довольно часто возникал один интересный вопрос по этому поводу. А заслуживает ли он света со всей своей внутренней тьмой? Он действительно этого достоин? Многие бы подумали, что Осаму со свойственной себе самоуверенностью, конечно же ответит положительно, что он даже и секунды бы не сомневался. Однако это неправда. Как бы ему не хотелось сказать, что он заслуживает своего света, у него совершенно не поворачивается язык на такую откровенную ложь. Если бы он был достоин, то чёртовая злодейка судьба не забрала бы у него Одасаку. Если бы парень был достоин, то в его жизни наверняка было бы всё хорошо — люди бы не относились к нему как к наркоману, испортившему своё будущее; в его семье не было бы проблем, начавшихся именно по его вине; он играл бы музыку и был счастлив. Чувствовал бы внутри не зияющую пустоту, наполненную мраком, а живой свет, разливающийся теплом по всему телу. Он бы… Он бы… Существует так много вариативности, какими светлыми тонами зажглась бы его жизнь. Можно было долго гадать и думать об этом, хотя от этого совсем ничего не изменится. Нельзя было по щелчку пальцев вернуться в прошлое и всё переделать.       Дазай опустился на землю и уткнулся головой в колени. Его тело тряслось от беззвучных рыданий. Только здесь он мог оставить свои слёзы, насыщая это место новой порцией собственной боли. Ему казалось, что он такой совершенно маленький, в таком огромном тёмном, непроглядном пространстве останется навечно. Хотя разве у него есть выбор? — Не слишком ли ты взрослый, чтобы лить слёзы?       Пианист замолчал так же внезапно, как внезапно прозвучал и голос. Он никогда не слышал в этом месте, что бы кто-либо, кроме него, разговаривал. Поэтому сначала ему показалось, что он ослышался или же это было всего лишь в его голове. Однако он чувствовал чьё-то присутствие рядом с собой — совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. И Осаму знал, кто это. Он буквально сразу же узнал этот голос — звучащий мягко, но отдающий дерзкими нотками. В этот момент такой нужный и необходимый. И абсолютно неожиданный. Парень медленно поднял голову и невольно выдохнул от облегчения — это был действительно он: — Чуя.       Мальчишка сидел на корточках прямо перед ним и улыбался так мягко и нежно, что у Дазая перехватывало дыхание. Он был невероятно прекрасен в этой белоснежной рубашке, так изящно создающей контраст с его лохматой рыжей макушкой. Он выглядел словно настоящий ангел — музыкант больше не мог найти подходящих слов, чтобы его описать. Рядом с ним парень ощутил огромный прилив спокойствия — будто всё плохое с появлением Накахары буквально по волшебству испарилось. Словно он осветил своим ярким светом весь кромешный мрак. Осаму ощущал, что ему гораздо легче дышать, а на губах расцветает улыбка. Если коротышка рядом с ним, то ему нечего бояться; ему не нужно больше рыдать от своей беспомощности; страшиться того, что в какой-либо момент он останется совсем один — у него больше не должно быть этих страхов. Ведь Чуя так близко — едва ли не по-родному близко. — Идём домой, Дазай, — парень протягивает маленькую ладонь и терпеливо ждёт, а пианист не может выкинуть из головы эти приятные слова. Домой. Подальше от этого места, которое он считал своим вечным пристанищем — пожизненной клеткой. Куда-то туда — в неизведанный и невиданный мир. В мир, где не будет тьмы. Осаму сам не верил, что говорил это (вернее сказать, хотя бы даже думал об этом), но он доверял Накахаре и был готов идти за его светом едва ли не на край вселенной. Он знал, что рыжий мальчонка не причинит ему вреда.       Поэтому он протянул свою руку в ответ.

***

      Дазай не ждал сегодня никого. Можно сказать, что у него был законный выходной, — всё-таки Артур его сам назначил музыканту. На протяжении двух недель мужчина освободил его ото всех обязанностей, связанных с Чуей. На протяжении целых четырнадцати дней после наступления Нового года он мог расслабиться и делать всё, что пожелает его душа, не заботясь ни о ком, кроме себя. Типичные отпускные будни — парень бы даже назвал их праздничными днями. Ему не нужно вставать ранним утром (хотя он всегда обычно просыпается в это время) для того, чтобы идти в соседний дом, где его ожидает несмышлёный рыжий гном. В эти две недели у Осаму нет необходимости присматривать за коротышкой, готовить для него, просто находиться рядом с ним. У них не было занятий по музыке, которые вовсе уже совсем скоро должны подойти к концу. Они даже в своих комнатах через окна редко пересекались. Пианист проводил практически все дни в своем кабинете за фортепиано, а Накахару видел только под вечер. Поэтому они и разговаривали мало — перекидывались парой уже давно обыденных колкостей. От этого Дазай чувствовал себя чуть легче — ему казалось, что если бы он совсем не виделся с мальчишкой, то точно бы свихнулся. Да и то, что их общение оставалось таким же, как и прежде, успокаивало. После его новогоднего «недопоцелуя» он боялся, что всё может кардинально поменяться, причём не в лучшую сторону. Но его опасения не подтвердились, чему парень был несказанно рад.       Однако так или иначе Осаму испытывал некоторый дискомфорт от этого так называемого отпуска. За последние месяцы, — а это чуть меньше полугода, — он вроде как привык к тому распорядку дня, к той атмосфере, к тому переполоху — ко всему, что крепко связано с Чуей. И вот, его освободили от этих обязанностей, пусть только лишь на четырнадцать дней, а он уже был готов лезть на стенку. Он был готов признать, хотя нет — он был готов кричать, что ему не хватает всего этого; что без этого быта он не ощущает себя полноценным; что ему не хватает коротышки. Не хватает мелкого ворчливого демонёнка, который одним только своим видом злобной чихуахуа заставляет музыканта сиять. Конечно, он мог с лёгкостью прийти сам в соседний дом — на это бы хватило меньше пятнадцати шагов, — у него возникали подобные мысли. Но они неожиданно появлялись и так же неожиданно улетучивались. Вернее, Дазай сам прогонял их прочь. Просто, без объяснений закидывал эти идеи куда подальше. Может, это было неправильно, но ему всего лишь не хватало смелости. И он понятия не имел, чего конкретно боялся.       Осаму странно себя чувствовал. По крайней мере то, что ему нравится Накахара, — уже необычно и удивительно. Первые несколько дней после новогодней эйфории он находился немного в шоковом состоянии. Во-первых, он действительно сделал то, что сделал. Что он хотел сделать — приблизиться к мальчишке максимально близко, запредельно близко. Однако с завышением максимальности он, наверное, переборщил — отметка была рядом с гранью, но не достигла её. Но уже то, что он решился на такой отчаянный и несколько рисковый шаг, всё равно было даже для него внезапным. Во-вторых, он признался самому себе. Признался в симпатии к Чуе. Пианиста не пугал тот факт, что коротышка являлся парнем или что между ними разница в возрасте около семи лет — все это казалось совершенной ерундой. Его пугал факт самого признания. За все его годы не было ни одного человека, в которого он оказался бы влюблён. Личная жизнь Дазая — это череда коротких, случайных связей, которые не несли и не могли нести за собой ничего серьёзного. Его чувства всегда мимолётны — подвержены определённому моменту. Никакой продолжительности. Никакой серьёзности. Никакой влюблённости. До недавнего времени. И всё это — то, что он никогда не чувствовал ранее, бывшее в новинку, — почему-то наводило панику. Но одновременно с этим побуждало и иные, гораздо более приятные ощущения. Пианист никогда бы не подумал, что способен испытывать нечто подобное — пугающее и прекрасное.       Сегодня он не ждал гостей, поэтому был несказанно удивлён, когда услышал в своём доме шорох шагов. Любой другой человек засуетился и начал бы нагонять на себя ужасные мысли о том, что к нему проник вор. Осаму, конечно, допустил размышления о воришке, однако волнение в нём не поднялось ни на каплю. Самое ценное, что находилось в его доме, — это фортепиано, но чтобы его унести понадобятся как минимум человека четыре. За остальные вещи парень даже и близко не переживал — не столь важные. Что же касается шагов, то он предпочел просто проигнорировать их. Тихие шаркания и поскрипывания лестницы он списывал на разгулявшийся по помещению ветер, ведь практически во всех комнатах были открыты окна, несмотря на зимнюю погоду. Более того, возможно, Дазай бы увидел, если бы кто-нибудь зашёл — он как раз был на первом этаже, на кухне. Однако после того, как он услышал звуки музыки наверху, то оправдывать это проделками ветра было уже как-то странно, поэтому, слегка недоумевая от происходящего, пианист осторожно направился к своему кабинету. Дверь не была закрыта, благодаря чему он сразу же смог увидеть рыжего мальчишку, ловко перебирающего клавиши инструмента.       Осаму остановился у самого входа, не решаясь прервать игру молодого музыканта. Конечно, он мог бесцеремонно подойти к Накахаре и потребовать объяснения, как у него вообще получилось войти в дом (благополучно забыв о том, что у маленького негодника имеются запасные ключи на всякий случай) или зачем он пришел и всё в таком духе. Но ему этого не хотелось — в этом не было никакого смысла. Его единственным желанием на данный момент было всего лишь послушать исполнение Чуи — просто любоваться им в эти секунды. Его поразительный контраст между собранностью и непринужденностью захватывал дух, что Дазай порой забывал как дышать. Он и раньше видел, как парень исполняет музыку, но предыдущие разы совершенно отличались от этого. Ту мелодию, которую они изучали, коротышка играл очень осторожно, но уже не в том смысле, что боялся ошибиться, а словно пробовал её на вкус, точнее на звук. Эту же песню сразу было видно, что он знал от начала и до конца и не раз играл прежде. И пианист был очень польщен этому, потому что это была его музыка.       Она не отличалась какой-либо замысловатостью, необычностью или яркостью. Для кого-то она могла быть абсолютно обычной, ничего не выделяющей минорной композицией, однако она являлась чем-то большим, чем могла показаться на первый взгляд. Мелодия, напоминающая нескончаемый дождь, который то усиливается, то ослабевает. Мелодия, которая резко повышает градус и так же резко его снижает. Мелодия, которая кричит, буквально разрывается от крика и которая после тихих рыданий неожиданно смолкает. Впадение из крайности в крайность — бросание то в одну, то в другую сторону. Бег от одного полюса к другому. Стремительный взлёт и невесомое падение. Никакой золотой середины — её не существует. И всё в итоге кончается пропастью — пропастью, кажущейся каким-то умиротворённым пристанищем, где можно легко спрятаться от всех проблем. Сложностей, которые скрывает тьма, вся эта недосказанность. Тоже крайность — переход за черту низости, хотя, казалось, что дальше уже некуда. Но, как показала жизнь, всё же есть куда.       Изящные пальцы Чуи осторожно порхнули над клавишами фортепиано, выдавая звук последней ноты, и Осаму будто очнулся ото сна. Хотя правильнее будет сказать, от воспоминаний. От того, как он создавал, как он играл, что чувствовал в первый раз, когда эта мелодия только родилась на свет. Она не просто одна из многих — она буквально вся его жизнь. — Почему ты играешь именно эту мелодию? — тихо спросил музыкант, медленным, скользящим шагом подходя ближе к Накахаре. Честно говоря, он совершенно не ожидал того, что парень будет играть именно песню — какую угодно, но только не эту. Это поразило его, однако он даже не знал в хорошем или плохом смысле. Двойственное отношение у него было к данной композиции. И это была одна из её особенностей — ко всем остальным своим мелодиям он относился весьма тепло. С этой было совсем иначе — она являлась неимоверно важной для Дазая и так же неимоверно он её и ненавидел. Возможно, кому-то это бы показалось странным — ненавидеть своё собственное творение, — однако пианист ничего не мог с собой поделать. Не мог по щелчку пальцев поменять своё мнение. Потому что у него были на то веские причины.       Несмотря на то, что Чуя понимал, что находился в чужом доме и что в любой момент его обнаружат, он не мог невольно не вздрогнуть. Он настолько сильно увлёкся своей игрой, что не услышал ни единого постороннего шума вокруг. Или же Осаму подкрался к двери кабинета очень незаметно и тихо. Почему-то он ожидал, что скумбрия в какой-то момент прервёт его игру, чтобы засыпать разнообразными вопросами, а после пустить в ход пару своих шуточек. Но, на удивление парня, этого не случилось. Хозяин дома, как оказалось, всё это время был рядом и с упоением слушал музыкальную игру. Накахаре стало даже несколько неловко от этой ситуации. Наверное, он головой тронулся, если решил войти в соседский дом без приглашения, даже без объявления того, что он здесь. И самым удивительным было то, что Дазай первым делом поинтересовался о выборе музыки, а не о причине пребывания мальчишки здесь или вовсе не стал сразу же выставлять его вон. Может быть, они оба сошли с ума? Чуя так точно.       Прошло практически две недели с празднования Нового года. За эти дни парень виделся с музыкантом в совокупности пару часов, что было ничтожно мало, — катастрофически. Неожиданно Артуру пришла в голову мысль, чтобы дать тому небольшой отпуск как в плане сиделки, так и в плане учителя музыки. Накахара как раз-таки присутствовал во время это разговора — конечно же он был крайне шокирован таким неожиданным предложением со стороны опекуна. Ему казалось, что мужчина будет едва ли не на протяжении всей жизни просить Осаму о том, чтобы приглядеть за его беспомощным племянником. Однако, видимо, Рембо считал юного пианиста не таким уж и беспомощным, если решился на такой шаг. Ведь Чуя почти каждый день, если к нему не приходила на занятия Озаки, был один — с утра и до самого вечера. И Артур реагировал на это абсолютно спокойно — по его словам, он решил довериться мальчишке. Верил, что за последние месяцы он приобрел некоторые навыки, которые могут пригодиться ему в повседневной жизни. По крайней мере, в пределах дома — выход наружу даже не обсуждался. И хоть Накахаре было лестно такое доверительное отношение опекуна к нему, это никак не уменьшало его удивления.       Удивлённым ему казался и Дазай, который на мгновение даже дар речи потерял от услышанного. Парень не мог видеть его лица, но точно представлял себе недоумевающий взгляд немигающих глаз. Может, сжатую от недовольства челюсть. Почему от недовольства? Чуя бы тоже хотел получить ответ на собственный вопрос. Так или иначе, пианист согласился не сразу, а несколько раз спрашивал Рембо о правильности и целесообразности подобного решения. Тут уже пришла очередь удивляться мужчине, который ожидал, что тот мгновенно с облегчением в голосе ответит положительно. Он, конечно, не имел понятия в каких взаимоотношения находились эти двое, но с уверенностью думал, что отдохнуть им друг от друга не помешает. Однако, что Осаму, что его племянник были, мягко говоря, не удовлетворены предложенной затеей. Но и отступать от неё мужчина не собирался — ему хотелось увидеть, как Накахара ориентируется в окружающей обстановке без посторонней помощи. На этом и решили.       Мальчишка, естественно, понимал, что им с музыкантом вовсе не запрещено пересекаться или видеться, но и друг к другу они тоже не спешили. И больше всех не спешил именно Чуя. Так как по просьбам (а вернее, наказам) Артура ему нельзя было уходить из дома, то, логично было бы предположить, что большую часть времени он бы провёл в своей комнате. Однако всё было несколько не так. У парня было много свободного времени и проводил он его где угодно, но только не у себя. И подобным образом каждый день до прихода опекуна с работы. Накахара сам понятия не имел, почему так поступал. Он не собирался избегать Дазая — даже после события в ночь новогоднего праздника, которое занимало все его мысли едва ли не постоянно. Он давал себе понять, что это ничего больше, кроме как обычная благодарность за подарок. Ничего особенного, верно? По крайней мере, опекун рассказывал, что на его родине — во Франции — все целуют друг друга в щеки. Поэтому слово «избегать» парню кажется неправильным. Но и внятного объяснения своему поведению у него не было. Равно как и тому, почему он решил прийти в дом к пианисту. Неужели он… Скучал? — Это моя любимая мелодия, — повернув голову в сторону Осаму, ответил Чуя, изогнув губы в лёгкой улыбке. Он знал многие из произведений музыканта — если уж говорить честно, то все, — но именно эта композиция захватила его с ног до головы с самого первого раза, как он её услышал. Нечто в её пасмурных, тоскливых нотах было невероятно магнитящим — притягивающим. Хотя дело было даже не совсем в этом. Она была другой — в ней чувствовалась иная энергия, иное настроение. Иной смысл, нежели в других. У Накахары иногда вовсе невольно проскальзывали мысли, что эта музыка о нём — обо всем, что с ним случалось. Звучало несказанно глупо, ведь они с Дазаем в период её создания даже не знали о существовании друг друга — тогда скумбрия был менее известным пианистом, а Чуя только начал увлекаться игрой на фортепиано. Тем не менее, подобные размышления не покидали голову, а с каждым новым прослушиванием эта мысль укреплялась в его сознании все больше. — Её ноты мне знакомы. — Она многое значит для меня, — с печальной умиротворённостью произнес Осаму, осторожно проводя рукой по крышке музыкального инструмента. Он бы с лёгким сердцем назвал эту мелодию собственным гимном — она являлась его прекрасным и в то же время кошмарным отражением. На самом деле, парень был бы рад никогда и никому её не играть — он бы запечатал её глубоко-глубоко в своей памяти, чтобы ни одна живая душа ни за какие богатства мира не услышала бы её. Она была безумно личной — настолько интимной, что ему всегда было тяжело её играть на широкой публике. Однако он понимал, что большинство людей всё равно никогда не поймет смысл этой композиции, даже если очень постарается. Поэтому он был немного-немало удивлен, когда услышал её в исполнении Чуи — особенно, что она ему очень нравилась. — Она о чём-то важном? — заинтересованно склонив голову на бок, спросил мальчишка. В этот момент в нём взыграло большое любопытство — не каждый день в голосе Дазая можно было услышать такие необычно трепетные нотки. Так действительно говорили о чём-то поистине дорогом. И Накахара, навострив уши, был готов внимать каждому слову, что привело его в лёгкий ступор. Обычно он всегда требовал от скумбрии только одного — прекратить своё словесное недержание, но сейчас было всё наоборот. Он хотел услышать всё, о чём тот будет говорить. И парень понятия не имел, какая была на то причина — он всего лишь хотел услышать интересную историю или же узнать нечто новое о рассказчике. Однако он просто решил, что лучше не занимать все мысли такими чудными размышлениями. — О моей жизни, которая казалась многим странной, — стараясь говорить как можно более ненапряжённо, музыкант опустился на скамеечку рядом с Накахарой. На протяжении всех своих двадцати четырёх лет он встречал людей, которые думали именно так, — едва ли не каждый знакомый или просто случайный прохожий. С самого юного возраста — к нему с пренебрежением относились почти все работники детского приюта. Ведь он вёл себя не как другие дети, а следствие этого напрашивалось само по себе. Гораздо проще сказать, что ребёнок ненормальный, нежели разбираться в чём дело. — Все думали, что у меня проблемы с головой, — Осаму иногда самому становилось любопытно, почему он такой, но как бы он не пытался ответить, вопросов становилось только больше. Если бы родители не отказались от него, у него была бы другая жизнь? Несомненно — возможно, он бы не получил статус чокнутого. Но действительно ли причина лишь в этом? Может, он был рождён для того, чтобы быть странным, — это никак и ничему нельзя было изменить? Рождён быть мальчиком, который скрывается за многочисленными масками. — Я жил в своём выдуманном мире и ничуть не жалею об этом. — По твоему тону этого не скажешь, — находчиво заметил Чуя, слегка нахмурив брови. Пианист был очень закрытым человек — парень это прекрасно понимал. В его памяти ещё был свеж их первый откровенный разговор, когда они говорили о Сакуноске. Дазаю было сложно раскрываться, — он знал об этом, потому что ему тоже было нелегко. Но сейчас, по пришествии некоторого времени, они — на что Накахара сильно надеялся — стали доверять друг другу. Может, в каких-либо моментах им ещё приходится переступать через себя и собственную замкнутость, однако они пытаются, потому что понимают, что так будет намного лучше. Иногда, конечно, хочется закрыться в своих мыслях, не озвучивать их никому, но это не самая лучшая идея. Мальчишке порой кажется, что за прошедшие почти шесть месяцев он научился читать музыканта, как открытую книгу. Он слышал фальшь в его голосе, чувствовал, как воздух вокруг становится тяжелее — понимал, что Осаму говорит неправду. — Я хотел абстрагироваться, — неосознанно кусая губы — от лёгкого волнения, — произнёс парень. Он был практически готов согласиться с коротышкой — тот в очередной раз слишком глубоко копал и донельзя многое видел. Однако ключевым являлось слово «практически». Было едва ли не бесконечное множество моментов, при которых он жалел о своём решении отвлечься. Потому что становилось только хуже — всегда. Музыкант не помнил ни единого случая, когда всё шло так, как он хотел. Чего только стоили его ночные походы в бар — разве алкоголь и милые, наивные девушки не могли его отвлечь? Могли, но это отвлечение — секундное мгновение, а дальше — мрак, снос крыши. Ссора с Одой и Коё. Бесполезно — отвлечение означает потерю контроля. Потеря контроля — погружение в темноту. — От своей странности, от окружающих людей, — смотря куда-то вдаль и теребя пуговицы на манжете рубашки, продолжал Дазай. Однако он был готов не согласиться с Чуей, ведь последние несколько лет он правда не жалел. Он создал вокруг себя защитный купол и никого близко не подпускал. Что же касалось его ненормального сознания — он свыкся. Привык к мысли о том, что все люди считают его сумасшедшим. Привык носить маску непринужденности, когда внутри всё разрывается на части. Или делал вид, что привык? Хотя разве теперь это настолько важно? — Но ничего не получалось. — Поэтому ты написал эту музыку? — уточняюще спросил Накахара. Он уже знал, каким будет ответ на этот вопрос, однако ему нужно было в этом удостовериться.       Осаму тепло улыбнулся. Он невероятно четко помнил этот день, словно всё случилось буквально вчера. Неправильно было, конечно, сказать, что на тот момент он был «зелёным» музыкантом, но и известным хотя бы в пределах нескольких префектур его тоже нельзя назвать. Ему было только пятнадцать — до узнаваемости по всей стране ему оставался год с небольшим, до всемирно известной славы ему надо было дождаться своих семнадцати лет. Он был подростком — его кровь кипела. Он видел цель и старался добиться её. Было сложно — иногда возникали порывы опустить руки, сдаться. Однако это было бы слишком легко. Но парень и не собирался этого делать — музыка была для него несомненно дорога и ценна, чтобы бросать её так же, как и другие деятельности, которыми он занимался. Да, Дазай говорил, что остальные его мелодии были написаны им с необычайной лёгкостью — это было действительно так. Будто по щелчку пальцев в его голове появлялся мотив новой композиции. С этой было не иначе.       Одасаку был весьма проницательным человеком — он понимал, чувствовал, что с его воспитанником что-то не так. Пианист был мрачен — фортепиано явственно передавало всё его настроение. Это продолжалось на протяжении нескольких дней, хотя Дазай старался всем видом этого не показывать. Натягивал на лицо беззаботную улыбку, шутил в своей обычной, саркастичной манере — таким многие видели Осаму, не понимая, что весь этот безмятежный вид — полная ложь. Некий спектакль, устроенный для того, чтобы отвлечь внимание от самого главного — ему нужна была помощь, поддержка. Сакуноске видел подростка абсолютно насквозь. Дазая эта черта всегда поражала в опекуне (равным счётом как и сейчас в Накахаре) — в хорошем смысле. Пожалуй, они были одними из немногих людей, кто правда видел — знал — его настоящего.       Именно Ода был тем, кто натолкнул музыканта написать эту мелодию. Конечно, сначала парень резко сопротивлялся этому — ему не хотелось смешивать своё серое, тусклое прошлое со светлым и ярким настоящим. Не хотел разбавлять адекватность даже каплей странности. Тем более он был уверен, что это не поможет делу — прошлое так или иначе постоянно будет рядом с ним, в его голове — в навязчивых мыслях. Особенно по приближении того дня, когда его сдали в детский дом. Как знал тогда ещё маленький мальчик, что не стоит читать без разрешения взрослые бумажки, — ничем это хорошим не закончится. Любопытство было выше. И эта злосчастная дата так и занимала все его размышления последние несколько дней, что не мог не заметить Одасаку. Он не настаивал на написании конкретно музыки — лишь советовал, как лучше поступить. Не бояться тех эмоций, что бушевали внутри, а выплеснуть их наружу — дать им волю превратиться в нечто более прекрасное. Осаму навсегда запомнил эти слова. — И ты выплёскивал — посредством музыки, — легонько кивнул головой Чуя то ли своим мыслям, то ли услышанной истории. Он и понятия не имел, что ему ещё сказать. Казалось, он знал о пианисте чуть ли не всё — от будней в приюте до совместной жизни с Сакуноске и Озаки, а далее до настоящего времени. Но ошибся — ему ещё многое предстоит узнать, и рассказ об истории минорной мелодии — это только начало. — Верно, — лицо Дазая не покидала умиротворенная улыбка. Ему были приятны эти воспоминания. Как будто они были из прошлой жизни. Той жизни, которая хотя бы на некоторое мгновение была озарена светом. Тогда казалось, что едва ли не все проблемы, все раны можно излечить благодаря музыке. На удивление, порой это действительно работало — парень не всегда пытался абстрагироваться от реальности с помощью баров и мимолетных знакомств. Игра на фортепиано, его нежное звучание помогало забыть всё на свете — всю ту боль, что крылась внутри; все посторонние размышления, которые разъедали мысли. Музыка была поддержкой и защитой — выплеском чувств, подобием спасательного якоря посреди бушующего моря. И пианист хватался за него, как за последнюю соломинку. — Но многим не нравилась эта мелодия из-за её депрессивности, — взгляд Осаму немного потускнел, он отвёл глаза от музыкального инструмента. Минорная композиция была единственным его произведением, которое большинство слушателей не приняло. Однако тосковал он совершенно не из-за этого. Конечно, ему не были ясны истинные причины непринятия мелодии общественностью, поэтому он всегда оговаривал именно этот вариант. Но всё же у него была более правдоподобная тому версия. Произведение было слишком тяжело для восприятия, и это чувствовалось. А людям не всегда хочется понимать что-либо сложное — даже некоторым ценителям искусства. Хотя и это была всего-то догадка. — Мне тоже, потому что я знал о чём она, — любовь и ненависть — два противоречивых чувства, бушующих внутри парня только лишь в мыслях об этой музыке. Однако по какой-то причине ему казалось, что в скором времени от его ненависти не останется и следа. Постепенно он стал принимать то, что происходило с ним в прошлом. Минорная мелодия — само воплощение его прошлого. Рано или поздно нелюбовь угаснет и наступит принятие. Дазаю словно что-то подсказывало об этом. — Но Одасаку всегда её обожал. — Наверное, из-за того, что тоже знал её смысл, — поддерживающе улыбаясь, ответил Накахара. С каждым новым разговором о Сакуноске он стал всё чаще ловить себя на мысли, что хотел бы познакомиться с ним. По рассказам брата и сестры он являлся едва ли не ангелом во плоти — самым приятным из всех людей, которых только можно встретить на своём пути. Они очень сильно его любили — не просто как того, кто забрал их из детского дома, а как обычного человека — как друга и наставника. Мальчишка задумывался над тем, что они с Одой, возможно, смогли бы найти общий язык — всё же мужчина был весьма начитанным и интеллигентным и мог производить хорошее впечатление. Артуру бы он определенно понравился — они бы смогли говорить об искусстве днями и ночами. Или же о том, какие им несносные достались воспитанники. Но всё же одно Чуя знал точно — благодаря Одасаку он бы смог узнать больше об Осаму. — Может он хотел, чтобы ты, играя, всё отпустил. — Это вполне в его духе, — невесомо притрагиваясь к клавишам инструмента, произнёс музыкант. Опекун и правда был таким — не по годам мудрым и иногда до жути проницательным. Иногда Дазай вместе с Озаки, когда ещё были совсем детьми, по-доброму шутили о том, что мужчина вполне вероятно мог оказаться самым настоящим вампиром. Разгорячённая подобной идеей и фильмами о загадочной нежити, Коё приводила множество доказательств, которые указывали на правдивость этой теории. Как уже было сказано, Одасаку был весьма умён, даже несмотря на свой молодой возраст — он был на пару лет младше Артура. Но детям казалось, что он знает абсолютно всё — на каждый вопрос он находил ответ и рассуждал так красиво и поэтично, что невозможно было не заслушаться. Его юная воспитанница оправдывала всё это тем, что Сакуноске гораздо больше лет, чем они думают, — просто благодаря своей «вампирской магии» он отлично сохранился. Манеры же, которые Озаки считала едва ли не аристократическими, тоже были одним из неопровержимых доказательств. Кто, как не вурдалаки, жившие не одно столетие, могли иметь такие возвышенные вкусы и манеры? Если, конечно, не считать представителей императорской семьи. И такие аргументы девочка приводила в пример Осаму, который ради потехи поддерживал сестру в её забавных рассуждениях.       Вспомнив нечто по-настоящему интересное, пианист хитро усмехнулся: — Никто не знает, но эта единственная мелодия, которая имеет название.       Чуя в знак немого вопроса удивлённо вскинул брови. На самом деле, это не должно было вызывать изумления, потому что каждая музыка, пусть даже инструментальная, обязана хоть как-то называться. У Дазая названия тоже имелись, но они не отличались какой-либо оригинальностью, красочностью или… Да хотя бы чем-нибудь. Наименования его произведений были самым простыми — над ними совершенно не нужно и думать. Они-то и в памяти особо не оставались — просто композиция по порядковым номерам, ничего больше. Может быть, с какой-то стороны, удобно, без всякой вычурности, но с другой, — слишком безлико для таких завораживающих и пленяющих мелодий. — Музыкой её назвать сложно — это скорее исповедь, — задумчиво, как-то пространно произнёс парень, направив взгляд на приоткрытое окно, следя за медленным танцем снежинок. Произведение, в которое заключена история его непростой жизни. Жизни, которая не приносила ничего, кроме привкуса горечи, — совсем как момент из реальности, когда в приюте всем раздавали сладости, но не ему, из-за плохого поведения. И музыкант всегда вторил, что ему всё равно, но на самом деле было чудовищно обидно. И будто этот эпизод с неполученной шоколадкой повторялся день за днём — год за годом. — Исповедь мальчишки, который был другим и таким же остался, — да, жизнь в семье действительно в какой-то мере изменила его, а музыка подарила определенный покой. Но невозможно было долго игнорировать то, что было не выброшено, а всего лишь отложено на дальнюю полку шкафа. Нельзя было просто забыть о том, что у Осаму не совсем всё в порядке с головой. Он пытался забыть, но было только хуже. — Ненормальным, неправильным, неполноценным, — как же много можно было перечислять различных эпитетов, которыми его нарекали. Наверное, это бы заняло целый альбомный лист с двух сторон. Он привык, да. Он вывернул наизнанку всю свою душу — все свои сожаления и всю печаль, о которых не мог рассказать словами. Он создал композицию столь сложную, интимную и особенную, что только ей присвоил название. Название, служащее отражением его самого: — «Исповедь неполноценного человека».       Накахаре на мгновение показалось, что он забыл, как дышать. Из музыканта всегда ведь было сложно вытащить хотя бы пару фраз о чём-то личном, но сейчас он поведал нечто невероятное. Это было откровение, о котором не знал никто, кроме него, — возможно, даже Ода. Из-за этого мальчишка чувствовал себя каким-то… Особенным что-ли. Он являлся первым и наверняка единственным, кто не только знал смысл минорной мелодии, но и её название. От всего этого по коже табуном бежали мурашки, и Чуя не понимал, как взять себя в руки, как успокоиться и не сказать невольно какую-нибудь глупую шутку, чтобы хоть как-то расслабиться. Он знал, что в этой музыке кроется нечто секретное и потаённое — что-то, о чём многим сложно догадаться. Тайна внутренняя — неведомая посторонним людям, скрытая от них за семью печатями. Парню было не сложно строить догадки о её смысле — теперь он понимал почему. Ведь действительно — их судьбы с Дазаем чуть ли не схожи, поэтому Чуя так ясно её ощущал. Было в ней что-то своё — близкое.       Название трогало самые чувствительные нити души — пробирало до сладостной, но в то же время ледяной дрожи. Мальчишка никак не ожидал услышать нечто подобное — что-то настолько будоражащее. Это было именно то наименование, которое цепляло, заставляло задуматься. Накахаре с жарким нетерпением хотелось узнать, почему пианист прятал ото всех такое пламенное название своей прекрасной композиции, однако поумерил свой внезапный порыв. У него была собственная версия на этот счёт, которая — у парня не было сомнений — до каждой мелочи совпадала с версией Осаму. Наименование мелодии абсолютно то же самое, что и книжная обложка — привлекает внимание, заставляет заведомо любить или заведомо ненавидеть. Подобное кричащее название как «Исповедь», будь оно известно, привлекло бы гораздо большее внимание слушателей, чем есть на самом деле. Каждый бы пытался разобраться в мотиве произведения — почему именно так, а не как иначе. Все купились бы на привлекательную обложку, но не на саму мелодию. И вряд ли людей можно было бы винить за такое — их всегда тянет на поверхностную красоту.       Чуя смотрел в сторону музыканта, но не мог увидеть ничего, кроме серого пятна перед собой. Раньше бы это его раздражало, но не теперь. Парень бы не сказал того, что свыкся со своей слепотой, — то было совершенно другое. Ему не нужно было иметь зрение, чтобы ощущать настроение окружающих. В особенности Дазая. Между ними установилась неимоверно прочная связь, словно они были соединены красными линиями судьбы, которые позволяли чувствовать всё, если не больше. Совсем как родственные души. И Накахара правда чувствовал — в воздухе не было какой-то тяжести или угрюмости. Это было нечто абсолютно противоположное — это была лёгкость, ощущение свободы. Однако парень нисколько этому не удивился. Он сам не раз говорил, что откровения помогают сбросить весь внутренний груз — помогают почувствовать себя живым. Осаму раньше противился этому, но теперь понял, что слова мальчишки на самом деле являлись правдой.       Чуя пододвинулся к пианисту чуть ближе и, легонько толкнув его в плечо, непринужденно и в то же время серьёзно проговорил: — Ты хоть и перемалываешь мне мозги с самой первой минуты нашего знакомства, но я не считаю тебя странным. — Может, ты ошибаешься, — скорее утвердительно, чем вопросительно проговорил Дазай. Его голос прозвучал тоскливо, однако слова рыжего мальчишки заставили губы изогнуться в слабой улыбке. Накахара нравился ему таким в своём необычном и даже противоречивом образе — одновременно жёстко прямолинейным и осторожно чутким в своей искренности. Уже сколько раз музыкант замечал это удивительное сочетание несочетаемого. Крепкий снаружи, но такой мягкий внутри — самое точное описание, которым только можно было охарактеризовать коротышку. Парень был рад чувствовать поддержку со стороны Чуи, несмотря на какие-либо разногласия или же взаимную раздражительность друг от друга. Но у него был единственный, но важный для него вопрос — почему. Почему соседский мальчишка совершенно не считал его ненормальным? Его странность видели все — у многих людей, которых он знал, наверняка проскальзывала в голове мысль о том, что он чокнутый. Может, у Накахары тоже, но он об этом не говорит? Осаму задумался над этим всего на секунду и сразу же отказался от этого размышления. Он верил Чуе — без объяснений, без ведомых причин. Просто хотел верить и верил. — Ошибаются те, кто говорит подобное, — твёрдо ответил парень, тем самым показывая, что не будет принимать какие-либо возражения. Это глупо — судить о человеке, о котором ничего не знаешь. И неважно в каком ключе судить — хорошем или плохом. Он ещё после злосчастной истории с проклятыми жёлтыми газетами понял, насколько сильно люди страдают такой болезнью как «предубеждение». Они готовы были поверить всему, но не готовы были разобраться в происходящем. Некогда постоянные слушатели отвернулись от Дазая, считая его законченным наркоманом. Театры прекратили с ним сотрудничество. И Накахара даже не представлял, что жизнь пианиста сверху донизу наполнена подобными предубеждениями. Ошибочными утверждениями, которыми разбрасывались люди, даже не раздумывая. Чуя тоже не был идеален, когда думал о музыканте, как о больном придурке. Он, конечно, не отказывался от своих слов, но придавал им совсем другое значение, нежели другие, — что-то язвительно-саркастичное. Как бы Осаму не бесил его, парень хорошо к нему относился — как-никак привык к его дурацким шуткам. Иногда казалось, что даже слишком сильно привык. — В том числе и ты. — Почему ты в этом так уверен? — пианист думал, что если не задаст этот вопрос, то точно никогда больше не сможет спать спокойно. Ему, как никогда прежде, было важно мнение какого-либо человека — важно мнение несносного коротышки, откровенность которого пробирала до мурашек. Дазай хотел слышать больше — намного. Запомнить все сказанные им слова — запечатать в памяти на всю оставшуюся жизнь как нечто дорогое и значимое. Пару месяцев назад он бы даже не подумал о том, что будет ждать ответа на собственный вопрос от кого-то с таким упоением. Он бы рассмеялся даже от такой мысли. Теперь парню не было смешно, однако он ощущал внутри какую-то странную лёгкость. Лёгкость от понимания того, что Накахара на его стороне, — он может рассчитывать на его плечо несмотря ни на что. Это осознание не могло не греть душу.       Чуе хотелось треснуть скумбрии по его пустой голове — казалось бы, всё было намного больше, чем очевидно. Да, он тоже, подобно музыканту, редко показывал свои настоящие эмоции, редко говорил нечто приятное и вовсе поддерживать людей ему было нелегко. Но он был искренен с Осаму как ни с кем другим. Даже при общении с Артуром он не замечал за собой такого — того, что хочется поделиться всем, что душит и гложет; рассказать о себе то, о чём не знает никто. И Накахара совершенно не требовал подобного откровения взамен — он хоть и пытался таким образом настроить парня на историю о своей непростой жизни, но был готов к тому, что ничего не услышит. Потому что он понимал, как это необъяснимо трудно. И правда был благодарен, когда пианист всё-таки открылся ему в первый раз. И во второй. И будет рад этому во все последующие разы. Ведь ему было не всё равно. Дазай далеко не был глупым, но неужели он этого ещё не понял? Хотя сам Чуя тоже с упорной сложностью пришёл к этому выводу.       Парень всем корпусом развернулся к пианисту. Их колени соприкасались, отчего Накахара почему-то чувствовал странное волнение. Он ощущал на себе внимательный взгляд, цепляющий каждое движение. Почему-то от всего этого Накахара испытал странную неловкость, однако не стал зацикливать на этом своё внимание. Тихо выдохнув, он проговорил: — Потому что я знаю о тебе больше, чем все остальные. Эта мелодия тоже во многом недооценена, но, думаю, желающие захотят её понять. — Таких единицы, — качая головой и поджав губы, упрямо продолжал настаивать на своём Осаму. Это не было нарочно — просто какая-то часть его всё же отказывалась принимать слова коротышки, как правду. Потому что это было сложно — лишь по щелчку пальцев изменить своё мнение о том, что считал истиной многие годы. На протяжении всей жизни. Чуя действительно о нём многое знал — его психологические штучки давали удовлетворительный результат. Музыкант даже удивлялся этому, ведь как такое вообще возможно, — здесь явно не могло обойтись без какого-либо колдовства. А он терпеть не мог психологов и всё то, что с ними связано (хоть никогда и не посещал ни одного сеанса). Слишком настырно они пытались влезть в душу. Рыжий мальчишка был другим — деликатным, что Дазай абсолютно не заметил того, что вскоре он уже сам был готов говорить о том, что крылось внутри. Таких, как Накахара, правда были единицы. Тех, которые хотели понять и действительно понимали. — Возможно, это к лучшему, — парировал парень, с вызовом смотря куда-то вперёд. Он уж определенно сдаваться не собирался — был готов спорить с пианистом хоть до следующего утра, лишь бы доказать, насколько сильно тот ошибается. Не ради собственного эгоизма, а именно ради самого Осаму. Он стремился убедить, что вокруг него есть люди, которые относятся к нему как к полноценному человеку. Может быть, их количество можно было пересчитать по пальцам одной руки, но они всё же имелись, а это было самым главным.       Музыкант открыл было рот, чтобы ответить какой-нибудь колкостью, но не смог сказать ничего. Ему нечего было больше добавить, да и с коротышкой ему не хотелось ругаться совершенно зря. А он видел, что Чуя был настроен весьма серьёзно гнуть свою правду, которая была абсолютно верная, — Дазай был с ней определённо согласен, хоть и пытался это отрицать. Раньше он был уверен, что рыжий паренёк бросил бы подобную затею на половине пут или вовсе бы врезал пианисту, как минимум, по плечу. Но сейчас он знал и собственными глазами видел, как упорно мальчишка пытался донести такую банальную и одновременно сложную истину. И это не могло не трогать за душу. Желание настойчиво закричать о том, что Накахара не прав, испарилось, словно его и вовсе не было. Пропадало с каждой секундой разговора, с каждым произнесённым словом. Осаму еле сдерживал себя, чтобы не заключить парня в своих объятиях, таким образом выражая свою благодарность. Благодарность за то, что, каким бы он ни был идиотом, Чуя оставался на его стороне. Для него это было безумно важно. Никто для него подобного давно не делал — только с Одасаку он чувствовал нечто отдалённо похожее. Но всё же мальчишка был другим — Дазай не побоится этой фразы, — гораздо более важным.       Музыкант сочинял свои мелодии для себя, но всегда играл их для других. Вроде странные и, на первый взгляд, очевидные слова, однако в них было крайне мало приятного. Ему было важно, что думают о нём слушатели — нравятся ли им его произведения. Хотя он никогда не признавал этого. Однако навязчивая мысль произвести хорошее впечатление привязалась к нему надолго и накрепко. Он считал это цирком — несмешной шуткой жизни. Самоуверенность, граничащая с определенным набором комплексов, — диковинное сочетание, которое заставляло задуматься. Но он не придавал этому повышенное значение — проще всего было списать всё на юность и её проблемный период. Осаму считал, что в относительно скором времени ему будет всё равно; что он перестанет быть настолько зависим в своём творчестве от других людей. Шли годы — его известность набирала обороты. Кружило голову от понимания того, что о нём знают едва ли не на другом конце земного шара. Это захватывало дух. Однако зависимость, казалось, только увеличивалась. Пианист не любил брать на себя ответственность за что-либо, но он ощущал себя должным делать это. Никому бы в голову не пришла мысль, что он задумывался об этом, — он выглядел слишком ветреным на вид, — но это было действительно так. А после произошла история с жёлтой газетой — всё пошло по откос. Творческий кризис. Одна из его причин — потеря доверия общественности. И случайная встреча, которая буквально изменила всё.       Накахара был тем, кто помог открыть Дазаю глаза на многие вещи. Именно помог — подталкивал к самостоятельным действиям, а не делал всё за него. Мальчишка помог понять музыканту, что все его переживания напрасны. Да, многие люди сейчас от него отвернулись, хотя когда-то сердечно боготворил его композиции, но так же есть и те, кто остался, несмотря ни на какие обстоятельства. Они продолжают любить его творчество просто потому, что оно существует; что его создателем является Осаму, — совсем не веря ложным заголовкам в газетах. Он осознал, что ему не нужно играть мелодии для кого-то, быть зависимым от мнения слушателей. Он должен играть только для себя, как бы эгоистично это не звучало, — освободиться от гнетущих мыслей и полностью сосредоточиться на собственной музыке, не думая о ком-то, кому они могут не понравиться.       Но всё-таки был один человек, к которому он всегда был готов прислушаться и чьё мнение являлось для него крайне важным. Что для него самого было абсолютно неожиданно в тот момент, когда до него это дошло. Этот рыжий мальчишка как раз сидел рядом с ним, пытаясь вбить в голову нечто донельзя очевидное. Он был тем, кто знал его настоящего — понимал от и до. Особенно то, что не признавали многие люди. А он признавал. Даже не просто признавал, а чувствовал буквально насквозь. Музыкант говорил именно о своей минорной композиции. И ничего больше не нужно было: — Достаточно того, что ты её понял.       Пылкий настрой Чуи мгновенно же поубавился и сменился большим удивлением — он ожидал абсолютно не таких слов. Думал, что парень, словно говорливый и надоедливый попугай, будет повторять одно и то же, не веря ни единому его слову. Но это было не так — настолько спонтанно не так, что Накахара был не в состоянии подобрать нужные слова, чтобы сказать хоть что-нибудь. Наверное, со стороны он выглядел смешно с приоткрытым ртом и недоумённым взглядом. Но Дазай почему-то не смеялся, видимо, даже не думал об этом. А самому мальчишке точно было не до смеха. Во внезапно образовавшейся тишине он чётко слышал, как невероятно громко бурлит его кровь по всему телу, будто он заболел лихорадкой. Это однозначно была странная реакция. Но реакция на что — на фразу пианиста? Глупый вопрос, ведь больше не на что. Мысли спутывались — прыгали то к одной, то к другой. Хотелось нараспашку открыть окно, которое и так было открыто, и вдохнуть как можно больше холодного воздуха для очистки разума.       Однако уже вскоре размышления Накахары были прерваны самим Дазаем, который сделал ему неожиданное предложение: — Сыграешь со мной?       Игра на фортепиано, в большинстве своём, — это, конечно же, индивидуальное занятие. Музыкант играет своё произведение, в собственном профессиональном стиле и ощущает его полностью, на все сто процентов. Другой человек вряд ли сможет проникнуться мелодией хотя бы приблизительно так же, даже если он является одним из лучших пианистов целого мира. Чтобы чувствовать музыку, нужно знать её, — прожить ту часть жизни, о которой она рассказывает. Пропустить её через себя всю — без остатка, как бы сложно это не было. Осаму, как никто другой, понимал данную важность, поэтому не стремился подпускать к своему инструменту посторонних людей, у которых возникало желание сыграть в четыре руки. Несмотря на то, что многие музыканты его недолюбливали, всё же находились те, кому хотелось сыграть с ним в паре. Он отказывал всегда и любому — людям это, конечно, не нравилось, но парню было как-то всё равно. Он не собирался делить свои композиции с кем-либо — они принадлежали только ему, были донельзя откровенными в своём содержании. Чужой человек испортил бы их звучание — они бы стали жалкой пародией на себя, потому что никто не смог бы исполнить их правильно. Так он считал до недавнего времени.       Чуя. Такой язвительный и вредный до невозможности мальчишка. Дазаю было непросто принять то, что тот правда умел до своей травмы виртуозно обращаться с фортепиано. Хотя нет — в этом случае подойдёт несколько другое выражение. Он буквально жил музыкальной деятельностью. Пианист не знал ни одного человека, кроме себя, кто бы с такой же страстью обожал то, чем он занимается (если речь идёт о музыке). Если бы его можно было вообразить, то в представлениях Осаму он выглядел совершенно по-другому. Неважно какого возраста и пола являлся этот человек, но он был бы намного спокойнее в плане взрывных эмоций — такой тихий и совсем бесконфликтный. Возможно, даже в некоторых местах холодный и равнодушный. Но, как и во многих случаях, ожидание не совпадало с реальностью. Рыжий коротышка был абсолютной противоположностью его представлений. Для музыканта было сильным шоком узнать, что Накахара умеет играть на фортепиано. Причём не просто умеет, а поражает воображение своей техникой. С каждым их занятием Дазай всё больше и больше убеждается в этом. Как раз-таки паренёк и был тем, кто заставил его поменять своё мнение о парной игре. Чуя был едва ли не единственным, кто прекрасно понимал все его композиции, — видел в них гораздо больше, чем другие. Поэтому, если музыканту и хотелось бы с кем-нибудь сыграть, то это определенно будет его маленький друг.       Удивлённо моргнув, Накахара тихо рассмеялся. Скумбрия продолжал засыпать его своими неожиданными фразами, которые мгновенно же вводят в ступор. Однако, если его первые слова были до жути смущающими и не было даже ни малейшего представления, как на них можно было ответить, то вторые — вызывали пламенный интерес, а беззлобный смех являлся лишь реакцией на необычное поведение Осаму и его внезапное предложение.       Чуе несколько раз приходилось играть с кем-то в паре. Если говорить точнее, то с Хиротсу. Это проходило на разных этапах его обучения — чаще всего об этом просил сам мужчина. Не только для того, чтобы проверить наличие прогресса у своего ученика, но и для отвлечения от «монотонности занятий», как говорил Рьюро. Хотя уроки музыки никогда не казались для парня даже и близко монотонными и скучными. Однако он всегда с радостью соглашался сыграть с учителем в четыре руки, и по словам того, у него отлично получалось. Настолько отлично, что к годам тринадцати Накахара стал превосходить Хиротсу в музыкальном исполнении. С того момента, мужчина стал всё реже предлагать ученику парную игру, а затем и вовсе такие предложения прекратились. Тогда он совсем не обратил на это внимание, потому что как таковые уроки не пропали. Только став старше, он задумался над этим — может быть, действительно дело было в его повышенном мастерстве. Однако не стал исключать и другие возможные варианты, которых было не мало.       Заставив Осаму своей реакцией вопросительно изогнуть бровь, Чуя, чуть успокоившись, объяснил: — С каждым днём у тебя всё хуже получается незаметно переходить с одной темы на другую. — Чему-то же я должен у тебя учиться, — прыснул пианист, закатив глаза. К коротышке, на самом деле, абсолютно было не сложно привыкнуть — своей определенной стороной он умел притягивать людей, хоть и не осознавал это. Но к чему точно будет трудно, если не невозможно, привыкнуть, так это к странным и непонятным реакциями на те или иные фразы. Причём Дазай не раз замечал подобное за Накахарой. Но, если призадуматься, то это выглядело достаточно мило. В такие редкие моменты можно было услышать тихий, но приятный мальчишеский смех. — Так ты составишь мне компанию? — Не нужно было даже спрашивать, — задорно фыркнув, ответил парень, разворачиваясь лицом к инструменту. Его внутренний ребёнок просто готов был пищать от восторга и нетерпения. Ведь когда-то, когда он только начал познавать музыкальный мир, у него появилась мечта — сыграть вместе с самым крутым пианистом современности. И в тот момент, когда Чуя узнал о творчестве Осаму, то понял, что хотел бы именно с ним исполнить все его мелодии. И так, лет с десяти, он лелеял эту мечту, надеясь на то, что она рано или поздно, но обязательно осуществится. После травмы он совсем забыл о ней, а когда только познакомился с Дазаем в живую, то вовсе выбросил её из из головы, потому что считал его самым несносным человеком на Земле. Но теперь он понял, что ему всё-таки хотелось бы воплотить свою давнюю мечту в реальность. И это делало его счастливым. — Твоя часть слева, моя справа, — объяснил музыкант, направляя руки Накахары в нужную сторону. Почему-то он был уверен, что нервы захватят его с головой, однако этого не произошло. Наоборот — сейчас ему было легко, как никогда. Он собирался играть свою самую сокровенную мелодию вместе с Чуей — и ничего другого не было нужно. — Я начну, а ты подхватывай.       Тихо и осторожно прозвучала первая нота. Вторая. По коже бежали мурашки. Дазай давно не играл эту композицию — пытался даже выкинуть её из головы, но она настолько сильно врезалась в мысли, что её невозможно было забыть при всём большом желании. Она была его недалёким и мрачным прошлым — смыслом и болью. Такой значимой и до ужаса невыносимой. Раньше он всегда чувствовал, как его руки едва ли не буквально наливаются свинцом и становятся тяжёлыми от её исполнения, но сейчас всё было по-другому. С каждой нажатой клавишей пианист испытывал невероятное облегчение, словно он вновь мог дышать легко. Свобода — только одним этим словом он мог описать своё состояние. Это было до безумия прекрасное чувство того, что прошлое для него наконец-то остаётся в прошлом и больше никогда не посмеет его тревожить. Осаму отпускал всё — все обиды, всю злость, все огорчения. Он был готов двигаться дальше — навстречу ослепительному свету. Такому родному свету.       Музыкант завороженно следил за изящными руками Накахары, которые едва ли касались клавиш инструмента, и с трудом сдерживал желание хотя бы легонько к ним прикоснуться. Ему казалось, что вокруг испарилось всё, как бы смазливо это не звучало. Весь мир со всеми его вечными проблемами стал вдруг совершенно не нужным — будто растворился под звучанием их совместной игры. Исчезла каждая мелочь — каждый лишний шорох, посторонний запах. Потому что рядом с рыжим мальчишкой не хотелось думать о чём-либо. Казалось, что не существовало ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее — здесь и сейчас. Время, когда они — Дазай и Чуя — наедине и никого и ничего больше не надо. Неужели все влюбленные люди ведут себя настолько слащаво? Для пианиста это было совсем в новинку — ему ещё предстояло привыкнуть к такому своему поведению.       Иногда Осаму украдкой бросал взгляд на Накахару. Ещё никогда ему не приходилось видеть парня настолько умиротворённым — настолько расслабленным и спокойным. Словно чувствовал абсолютно такие же эмоции, что и музыкант. Этот сладкий привкус свободы, ощутимый на самых кончиках пальцев. Это придавало Дазаю уверенности — уверенности в том, что в скором времени их жизни наладятся. Закончится долгая черная полоса, полная боли и разочарований, и наконец-то наступит долгожданная белая, способная кардинально преобразить всё, что было прежде. И ему определенно хотелось этого — перестать бояться ступить дальше, на новую дорогу. Он понимал, что сможет. Если с Чуей, то ему точно не было страшно.       Мелодия медленно шла на спад, музыканты оставляли свои последние касания на клавишах фортепиано. Осаму переполняли разнообразные эмоции, которые он не знал, как выразить. Что если он однажды сделает что-то не так, и коротышка решит, что он всё-таки тот ещё чокнутый придурок? Раньше бы он никогда не задался подобным вопросом, ведь в прошлом ему не были важны чьи-либо чувства. Он думал лишь о себе — Накахара бы назвал его самовлюблённым эгоистом. Хотя такой эпитет он когда-то уже приписывал музыканту и не раз думал в этом направлении, в этом не было сомнений. А сейчас — Дазай правда изменился или ему просто хотелось так думать? Но если изменения были, то заметил ли их рыжий паренёк? Было так много вопросов, которые неловко было задавать. Неужели в комплект к слащавости прибавлялась ещё и никому не нужная стеснительность? Это в какой-то степени раздражало. Он не испытывал неловкости, когда открыто флиртовал с незнакомыми девушками в барах, но даже при мыслях о Чуе был готов провалиться сквозь землю. Это точно можно назвать нормальным?       Парень выжидающе взглянул на пианиста, как бы прося дать свою оценку. И как бы тому не хотелось начать разглагольствовать о том, как это было великолепно, он ответил в своей обычной шутовской манере: — Я не буду ничего говорить о твоей игре. Боюсь, что ты расслабишься. — Видимо, я никогда не дождусь от тебя похвалы, противная ты скумбрия, — задорно сморщившись и скрестив руки на груди, наигранно обидно произнёс Накахара. Ничего другого ожидать совсем и не приходилось. Было бы в сотню раз удивительнее, если бы Осаму сказал что-то другое. Особенно если бы его слова хотя бы отдаленно напоминали похвальные. Даже на уроках музыки он не очень охотно ими раскидывался. Хотя правильнее было бы сказать, не раскидывался совсем. Из всего этого Чуя сделал вывод о том, что пианисту не суждено стать профессиональным учителем. По крайней мере, пока не выучит такие простые слова как «Молодец» и «Отлично». Больше ничего и не требовалось. Если, конечно, не считать понимания того, как, собственно, вести занятия. Парень на протяжении почти десяти лет занимался с Хиротсу музыкой — ему было с кем сравнить. Однако, невзирая на многие недостатки, Накахара был готов признать, что Дазай все же являлся неплохим учителем. Ему было очень далеко до идеала, но этого от него и не требовалось. Чуя совсем не жаловался в буквальном смысле этого слова — видимо, привык к своему взбалмошному соседу. — Я ведь даже не сказал понравилась ли мне твоя игра или нет, — усмехнулся словам коротышки пианист. Если так подумать, то он действительно никогда не хвалил своего ученика. По крайней мере, без всяких шуток и сарказма, которые нельзя было принять за серьезные слова. Но если он никогда не говорил того, что игра Чуи хорошая, то не значило, что это было не так. Просто он не привык говорить подобное. Даже когда Одасаку предоставлял ему свои рассказы-черновики, он не обходился без своей привычной ехидной манерности. Всегда гораздо проще было отшутиться и идти дальше. — Значит, всё-таки понравилась? — хитро улыбнувшись, задал вопрос Накахара. Это не было делом чрезвычайной важности или чем-то срочно необходимым — скорее, это была своего рода забава, которой хотелось немного помучить Осаму. Не одному же Чуе всё время попадать под град колкостей и острот музыканта. С какой-то стороны, это можно было даже назвать делом чести — парень не простит себе того, что не воспользовался таким удачным шансом и не подействовал пианисту на нервы. — Твоё эго гораздо выше твоего роста, ты знаешь об этом? — парировал Дазай, мысленно готовясь к тому, что ему может хорошенько влететь из-за шуток про рост. Не то чтобы запретная тема, но за последние месяцы он усвоил урок, что едва ли не после каждой подобной колкости его и без того бедное и раненое плечо может снова пострадать. Хотя, конечно, они оба понимали, что Накахара злится на всё это не всерьёз, — последнее время так уж точно. От этого Осаму становилось только смешнее, потому что, если коротышка сердился, то обязательно становился похож на плюшевого мишку-разбойника, которого производители всеми силами пытались сделать грозным, но в итоге получилось нечто невероятно милое. — И от кого же я это слышу? — закатив глаза, хохотнул парень и снова развернулся к музыканту всем корпусом. Стоило ли признаваться, что ему правда хотелось врезать музыканту по шее? Однако на данный момент это была не та мысль, над которой он размышлял. На самом деле, он ни над чем не размышлял — просто ему пришло в голову неожиданное осознание того, что после каждого их серьёзного разговора они дурачатся так, словно ничего не было. Хотя стоило бы немного перефразировать. Они отбрасывают все негативные раздумья и прикалываются друг над другом, словно в последний раз. Так осторожно, но в то же время забавно перекидываясь шутками. Как будто знакомы на протяжении всей жизни. И такие мысли от чего-то согревали изнутри. — Неужели так трудно сказать несколько простых слов? — Если от это твоя душа будет спокойна, то хорошо, — подняв руки в мирном жесте, усмехнулся Дазай. Сделать подобное ради Чуи ему было абсолютно не сложно — всё это было только ради провокаций. А коротышка каждый раз вёлся на них — осознанно или нет, неважно. Главное, что он отлично понимал, каким провокатором (конечно же в хорошем смысле) являлся пианист. И Осаму знал это. Видел не только внешнее раздражение парня, но и внутреннюю заинтересованность, которую тот так тщательно пытался скрыть. И эта заинтересованность манила. Возникало желание увидеть её с другой стороны, которая до всего времени оставалась закрытой, — видеть гораздо больше, более шире. Как будто приоткрыть ещё одну завесу тайны, охраняющуюся настолько упорно. Обнажить все секреты, которые хранит Накахара Чуя. Поэтому хотелось заходить ещё дальше, чем было позволено. Почему-то без опаски обжечься. — Мне нравится. — Почему я должен вытягивать из тебя каждое слово? — устало вздохнул мальчишка, хотя на его губах продолжала играть озорная улыбка. Безумие. Азарт. Игра. У него не было никаких сомнений, что во взгляде музыканта он бы увидел именно это. Возможно, потому что его собственный взгляд был точно таким же. Это было странно — Накахару уже не смущало подобное поведение. Раньше такие разговоры с Дазаем были односторонними и заканчивались ничем. Он терпеть их не мог, ведь они были такими… У Чуи не было слов для их описания. Сработал эффект привыкания? Такое вообще может быть? Казалось, он смог адаптироваться к такому, поэтому с необыкновенной для себя лёгкостью отвечал провокацией на провокацию. И это не могло не раззадоривать. Всего лишь перебрасывание колкостей — ничего больше, не так ли? — Нравится что?       Молчание. Продлившееся всего лишь пару секунд, но казавшееся вечным. Долгим. Тянущим и мучительным для них обоих. Молчание странное и сводящее с ума дальнейшей неизвестностью. Они мысленно задали самим себе один и тот же вопрос — почему он молчит. Он — Дазай. Вроде бы Накахара попросил дать ответ не на задачу из курса ядерной физики. Почему и к чему такая странная заминка? Пианист тоже бы хотел понять почему, потому что ответить на повисший в воздухе вопрос было настолько же легко, как и сложить два плюс два. Однако слова сухим комком застряли в горле — не желали быть услышанными кем-либо. Если говорить точнее, то Чуей. Наверное, так выглядит страх. Осаму давно его не испытывал. А страх данного рода и вовсе никогда. Хотелось ударить себя кулаком в грудь — куда подевалась его жгучая самоуверенность? Почему именно рядом с рыжем мальчишкой она таяла на глазах. Музыкант ощущал себя кубиком льда, который плавился под лучами жаркого солнца. Никак иначе он не мог себя ощущать. Он был податлив и обезоружен перед своим солнцем.       Не отрывая мягкого взгляда от Накахары, Дазай тихо, практически шепотом произнес одними губами, разрывая оковы молчания: — Нравится, что ты рядом.       Стук сердца, ещё стук и очередная тишина. Возникало ощущение, что она была более звонкой, чем предыдущая. Более тяжёлой. И более странной. Хотя разве вслед за подобной фразой обычно не наступает облегчение? Накахара его не ощущал — в нём бушевали совершенно противоположные чувства. Улыбка медленно соскользнула с его лица, а глаза расширились от удивления и… Испуга. Да, именно испуга — никаким другим словом это нельзя было назвать. Ему хотелось, чтобы пианист сейчас рассмеялся и сказал, что это всего лишь неудачная шутка, которую парень воспринял слишком серьезно. Секунда, пятая и дальше — ничего. Только молчание, которое нарушалось тяжёлым дыханием обоих. Но это ведь никак не могло быть правдой — абсолютная, полнейшая чушь! Они просто заигрались, утонули в азарте и совершенно случайно переступили через определенные границы. Это ведь только лишь ошибка? Тогда почему Осаму продолжает так упорно молчать, словно ждёт от него ответа? Но Чуе кажется, что он не в состоянии ответить или сказать хотя бы что-нибудь.       Музыкант заметил изменения со стороны мальчишки — эти слова взволновали его не меньше, чем самого Дазая. С какой-то стороны казалось, что даже больше. Он понятия не имел, как правильно трактовать эту реакцию, потому что было множество различных вариантов. Конечно же ему хотелось думать только в положительном ключе. И он думал только в этом направлении, так как о других размышлять совсем не хотелось. Парень чувствовал себя окрылённым — у него хватило смелости и сил сказать правду. Правду, которая разрывала изнутри на части, пытаясь вырваться наружу. Теперь она воплощена в реальность — услышана тем, кому она предназначалась. Музыкант был уверен, что способен свернуть горы. А если точнее, то пойти значительно дальше.       Его взгляд не спеша скользил по Накахаре, останавливаясь то на больших шокированных глазах, то на чуть приоткрытых искусанных губах. Осаму медленно, как будто дразняще наклонялся всё ближе и ближе. Он чувствовал горячее, тяжёлое дыхание на своей коже, и это просто сносило крышу. Если это и правда был азарт, — он в нём утонул без конца. Если это и правда было безумие, — он не видел ему края. Но это никак не была игра — всё было намного больше, чем по-настоящему. Он путался в мыслях, но они ему и не были нужны. Только лишь он и Чуя. Его губы аккуратно, крайне осторожно, словно боясь спугнуть, накрыли чужие. И тогда Дазай понял, что окончательно растаял. От одного лишь невесомого прикосновения. Кто бы мог подумать — за свою жизнь он целовался несчитанное количество раз, но никакой поцелуй не был похож на этот. В другие он никогда не вкладывал душу — всё это было столь мимолётно и незначительно, что не имело какой-либо важности. Другие люди не имели для него какой-либо важности. Пианист понимал это и раньше, но теперь, когда они переступили через черту здравого смысла, он был полностью в этом уверен. Ему не нужен был никто, кроме рыжего мальчишки.       За одурманивающим чувством блаженной эйфории Осаму даже не заметил, что его поцелуй остался без ответа. Накахаре казалось, что его тело внезапно потяжелело, — он не мог сделать какого-либо движения или хотя бы произнести нечто отдалённо напоминающее какое-нибудь слово. Совершенно ничего — абсолютный ступор от такого неожиданного поворота событий. Ему хотелось проснуться — это ведь не могло происходить в реальности. Парень не испытывал отвращения — это было что-то другое, но что конкретно он никак не мог объяснить. Вернее мог, но его объяснения выглядели ужасно нелепыми и сумасшедшими. Они были двухполярны. Чуе хотелось отстраниться — сбежать к себе домой и закрыться в нём на все замки, чтобы никогда не встречаться с музыкантом. Чуе хотелось ответить — податься вперёд, так же осторожно касаясь чужих губ. Но это — вся эта ситуация была совсем неправильной. Эти слова, поцелуй, его собственные эмоции — всё неправильное, не поддающееся норме. То, от чего хотелось отмыться, сбросить кожу, стереть память — всё, что угодно, лишь бы скорее забыть. — Думаю, мне лучше вернуться домой, — легонько, но в то же время настойчиво оперевшись руками о грудь пианиста, Накахара отстранился от него. Его голос был тихим и несколько дрожащим, но парень пытался скрыть своё волнение. Подрагивали даже его коленки, и он на миг удивился тому, как у него вообще получилось встать. Хотя он понимал, что от Дазая мало что получится скрыть. Особенно сейчас. Чуя был слишком уязвим на данный момент — он чувствовал себя опьянённым и совершенно не мог разобраться в своих мыслях, которые метались из стороны в сторону. Ни за какую невозможно было ухватиться. Ему нужно было только уходить. Уходить, пока кто-нибудь из них вновь не совершил какую-либо глупость — ошибку, о которой после придётся горько пожалеть. Ведь если он уйдет сейчас, то произошедшее вскоре забудется, правда? — Скоро должен приехать Артур. — Сбегаешь от меня, Чуя? — музыкант не резко поднялся на ноги и ненавязчиво задержал мальчишку, взяв того за запястье. Ему не хотелось расставаться с Накахарой — только не в это самое мгновение, когда он ощущал себя на седьмом небе от счастья. У него было желание насколько можно дольше задержать этот момент, чтобы запомнить его на долгое время. И он не думал больше ни о чем другом. Настолько сильно и безнадежно Осаму был захвачен в плен собственной радости, что даже не заметил, что испуганный блеск в глазах Чуи не только не пропал, но и несколько усилился. — Не хочу заставлять его волноваться, — сглотнув вязкую, противную слюну, ответил парень, изо всех сил подавляя желание выдернуть руку из хватки, которая казалась ему железной, и убежать со словами никогда больше к нему не прикасаться. Собственное поведение выглядело странным для него. Будь на месте пианиста какой-то другой человек, Накахара бы без промедления осуществил задуманное — его пятки только сверкали, пока он покидал бы дом. Однако он не делал ничего, лишь вяло пытался вырваться и уйти, как будто ему это совсем не хотелось. Словно внутри него внезапно образовались две совершенно разные личности, которые стремились к абсолютно противоположным вещам. И настоящий Чуя метался между этими двумя личностями, как птица в крохотной клетке, не имея понятия, какой путь ему выбрать.       Дазай медленно шагнул к Накахаре. Тот казался невероятно маленьким, по сравнению с ним. Он поймал себя на размышлении, что однажды подобная мысль уже посещала его голову. В ту самую ночь, которая стала для него толчковой. В ту самую ночь, когда он взглянул на мальчишку по-другому. Наверное, в тот момент ему было сложно понять это, но отрицать данный факт было крайне глупо. Его чувства начали зарождаться именно тогда, в то самое мгновение, когда он увидел другую, скрытую сторону Чуи. Он так много думал и принимал это, поэтому ему хотелось растянуть время, чтобы этот вечер не заканчивался. Ведь он не требовал большего — ему нужно было только неловкое и невинное объятие и немного дополнительных минут или хотя бы секунд. Музыкант взял руки Накахары в свои и притянул его к себе. Он обнял его так аккуратно и нежно, будто боялся, что парень, как фарфоровая кукла, сломается от одного неосторожного движения. Успокаивающе проводя рукой по рыжей макушке, Осаму проговорил: — Ты всегда успеешь уйти. Останься со мной ещё ненадолго.       В комнате с каждой секундой становилось всё жарче. Дыхание сбивалось, будто после пробежки марафона. Кровь кипела и отдавала неприятным шумом в ушах. Но в этот момент, всего лишь мимолётно, стало чуть легче. Дазай, прикосновения которого всегда были такими прохладными, действительно дарили некий покой, что возникало желание раствориться в его объятиях без конца. Его запах — запах горького шоколада кружил голову, заставлял сдаться без боя, прекратить сопротивляться. Учащенный стук его сердца, который Чуя слышал даже больше, чем отчётливо. Он его чувствовал каждой клеточкой своего тела. Пианист — объединение всего того, что заставляло его собственное сердце биться чаще. Если бы не все обстоятельства, все нюансы и прочее, то парень определенно прижался к Осаму ещё ближе, со всей той силой, что у него имелась. Но ведь это так неправильно, так ненормально. Почему он продолжал задумываться об этом?       Он только недавно утверждал Дазаю, что тот совсем не странный. Говорил об этом так, будто разбирался в этой теме как никто другой. Однако он сам оказался до жути странным. Чокнутым. Сумасшедшим. Что за мысли только что лезли в его голову? Почему его тело словно полностью окаменело, и он не мог сделать даже шага назад? Он хотел всего того, что произошло? Хотел поцелуя? Какой же невыносимый бред! Накахаре хотелось взвыть волком — его ведь не должно настолько сильно метать. Ему лишь нужно убедиться в правильности выбранного пути. Решится на это. И он решился.       Собрав в руки последние силы, Чуя за ворот рубашки резко притянул к себе музыканта и жадно, настойчиво поцеловал его сам. Без чувств — парень упорно твердил себе, что ничего особенно в этом не было, просто проверка, которую нельзя было провести никак иначе. Он хотел показать самому себе, что и первый раз для него абсолютно ничего не значит; что все те эмоции, которые он испытывал, на самом деле, ошибочны. И он был уверен, что так оно и произойдёт, — все его ощущения и желания окажутся лишь призрачными и пустыми, поддавшимися мгновению. Однако то, что он сейчас понял, нисколько не соответствовало его ожиданиям.       Накахара таял — расслаблялся от приятных чувств, позабыв совершенно обо всём. Его губы накрывали чужие, но такие близкие одновременно. Руки Осаму крепко, но вместе с этим и мягко сжимали его талию. Он падал в пропасть — в бездонную яму, в которую по своей же глупости угодил. Потому что он хотел этот поцелуй.       Но стоило Чуе отстраниться, то паника вновь захлестнула его с головой. Бежать. Сейчас и правда только бежать — прятаться в своём доме, где никто не узнает о том, что он сделал. Где никто не сможет прочесть его мысли, которые полны безумства. Он в страхе мотал головой, пытаясь отогнать наваждение. Сделал шаг назад. Второй. А после, спотыкаясь, бросился со всех ног из этого треклятого дома. Подальше от пианиста, который уже не мог его остановить. Подальше от собственных желаний, которые казались ему отвратительными. Подальше от самого себя.